Опубликовано в журнале Континент, номер 143, 2010
Дмитрий Быков
Сергею Юрскому
Любимый мэтр! Сегодня Вашей славе все расточают ладан и елей, и я себя не ощущаю вправе Вам оду сочинять на юбилей. Есть некая угрюмая стервозность, — ее подспудно чует большинство, — все время вслух напоминать про возраст тому, кто не зависит от него. Я дал бы Вам без всяких оговорок, смешных немолодому мудрецу, — те едкие скептические сорок, которые Вам более к лицу. Ведь, ежели в истории порыться, всяк существует в возрасте своем: так, Пушкину и в двадцать было тридцать, так мы Толстому семьдесят даем; семнадцать — Маяковскому, к примеру, шесть — Пастернаку, по его словам, а сорок лет — Демидовой, Вольтеру, Булгакову, Островскому и Вам. Бывало, в двадцать — бабы на уме лишь, а в тридцать на душе хандра и мрак, зато уж в сорок все уже умеешь, а хочешь лишь немногого — но как! Как оживаем мы, когда проходим альпийски-щедрый этот перевал, что холод сочетает с плодородьем, как Д. Самойлов это называл! В семидесятом, в восемьдесят третьем с эпохами триумфов и потерь Вы боретесь своим сорокалетьем и в нем же пребываете теперь. Поэтому о возрасте забудем. Попробуем без ложного стыда ответить, чем Вы так любезны людям, но все-таки не всем и не всегда.
Вы славитесь талантом и напором, а это здесь — проблема из проблем. Мне кажется, останься Вы актером, — Вы безусловно нравились бы всем. Вы б идолом народным стали скоро и до сих пор справляли торжество, когда б сыграли только Викниксора и Бендера, а больше никого. Гора ролей, притом разнообразных, сгрудившихся галдящею толпой, Вам лишь вредит. Народ наш любит праздных: сыграл в одной картине — и в запой. Путь должен кратким быть, как эсэмэска, и лучше быть простым, как карандаш. Вдобавок Вы в эстетику гротеска и даже в переводы Ионеско ударились, а это путь не наш. Один секрет по-дружески откроем: Вы стали бы кумиром всей страны, оставшись положительным героем, которым, кстати, Вы и рождены; играй Вы тридцать лет без остановки, поскольку позволяет внешний вид, процесс интеллигентской перековки — как в коллективе зреет индивид; произнося ошибочные речи, но массу пролетарскую любя… Останься Вы таким, как в “Месте встречи…”, где каждый фраер в Вас узнал себя! Но Вы не стали социально-близким. Вас привлекает то халат, то фрак, то итальянец, то Фома Опискин… И потому Вас любят, но — не так.
Народ, конечно, к Вам со всем почтеньем, но Вы, дойдя в актерстве до высот, вдруг занялись литературным чтеньем, а этого поклонник не снесет. Вы вновь не умещаетесь в гештальте, теперь уже на новом рубеже. Вы или уж играйте, иль читайте. Определитесь, собственно, уже! И в чтенье Вы из рамок рветесь снова, концертный образ резко изменя. Добро б читали Пушкина, Толстого, — а то ведь Хармса, Бродского, меня! (За это Вам отдельное спасибо: читатели узрели в этом знак, теперь я человечище и глыба, а был незнамо кто и звать никак.) Но ладно бы! Простим пристрастье к сюру, от коего и так в глазах черно, — но Вы еще шагнули в режиссуру, в добавок не в театре, а в кино! Пришлось нам приноравливаться снова к метаниям любимца всей Москвы: Вы в девяностом ставите “Чернова” — по собственной же повести, увы! И так уже отдельные коллеги покручивали пальцем у виска: для них побеги Ваши и набеги — почти невыносимая тоска. Такая сумасшедшая работа — для многих оскорбленье и погром: беда, когда один умеет что-то, что остальным слабо вдесятером!
Увы, разнообразясь и расцветясь, Вы снова не смогли попасть в струю: в двухтысячных является Вацетис и вносит “Провокацию” свою. Какой еще Вацетис, Боже правый?! Казалось бы, переходи на чай, играй в кино, гордись законной славой, гладь внуков и студентов обучай! Так нет же, блин, — родил театр абсурда, десяток пьес неведомо про что, и каждая настолько не отсюда, что драматургом мог бы быть Кокто! Вы слишком экзотическая птица для наших скудных северных широт. Вас слишком много, надо согласиться, чтоб по заслугам Вас ценил народ.
И, наконец, в писатели готовясь, осваиваясь в новых временах, Вы каждый год печатаете повесть, вдобавок фантастическую. Ах, за далеко не старческие годы Вы десять жизней прожили, и вот — Вас ценят лишь моральные уроды. По счастью, я как раз такой урод. В России, где сейчас довольно серо, мы чувствуем своих по блеску глаз и — в жажде утешенья и примера — глядим на Хармса, Бродского, Вольтера, а с наи-большей радостью на Вас.