Опубликовано в журнале Континент, номер 143, 2010
Литература и время
Евгений
ЕРМОЛИН — родился в 1959 г. в Архангельской
области. Закончил факультет журналистики МГУ. Как критик публикуется с 1981 г.
Кандидат искусствоведения (1987), доктор педагогических наук (1999).
Заместитель главного редактора «Континента». Дневник в Живом Журнале —
erm_kontinent. Живет в Москве и Ярославле.
Евгений ЕРМОЛИН
Обыкновенный
цинизм
Цинизм заключается в
видении вещей такими, каковы они есть, а не такими, как они должны были быть.
Оскар
Уайльд
Вечное искушение, против которого я
непрестанно веду изнурительную борьбу, — цинизм.
Альбер
Камю
Сегодня,.. в эпоху цинизма, идеология
может позволить себе обнаружить секреты своего функционирования и после этого
продолжать нормально функционировать. Иначе говоря, разоблачение тайной
машинерии идеологии ни в коей мере не влияет на ее эффективность.
Славой Жижек
1. Слотердайк как наше всё
В
2009 году в России была переиздана книга Петера Слотердайка «Критика
цинического разума» (Kritik der zynischen Vernunft)[1]. Вышедшая в Германии в 1983
году, у нас она была переведена и издана впервые в самом начале нового века. И
вот снова.
Возможно,
то, что два издания этого философского бестселлера закольцевали собой «нулевые»
годы, это симптом. Знак. Актуальный текст. Помню, как взволновало меня первое
русское издание книги о новой болезни мирового духа.
Слотердайк
проницательно характеризует современность как время почти тотального,
самовоспроизводящегося цинизма — состояния мира и человеческой души в
отсутствие идеалов и ценностей, в ситуации уже не утраты веры, а привычного
безверья. Таково простейшее определение современного духовного упадка.
Цинизм
сделался явлением атмосферическим, воздухом эпохи. Им нельзя не дышать, потому
как он везде и всюду. Часто только им и можно дышать. Он заразнее свиного
гриппа.
Причем
современный цинизм интеллектуально оснащен, искушен и злопамятен,
«постидеологичен». Это просвещенное сознание. Но его свет безжалостен и
смертелен. Циник нашего времени знает о жизни все, он менее всего слепой агент
социальных отношений. Он хранит опыт обманов и разуверений. Ему смешны иллюзии,
простодушие и наив. Он не ловится на крючок демагогии, не покупается на
риторику и пафос. Нет, циник не верит ни в какие истины и ни в какие фетиши.
Точнее, для него все истины суть фетиши, идолы, требующие жертв. Он пишет: Быть
готовым ко всему — мудрость, делающая неуязвимым. Жизнь вопреки истории,
экзистенциальная редукция.., социализация понарошку; ирония по отношению к
политике, недоверие к «проектам»…
И
это — несчастное сознание. В нем нет волевого посыла и ослабла до
неразличимости энергийность. Оно лишено всяких надежд, безысходно и потому
относится к миру со снисходительной усмешкой или даже со злой ухмылкой, а к
себе с легкой иронией и состраданием. Оно узаконивает одиночество и располагает
к фаталистическому подчинению социальному статус-кво.
Прежние
интеллигенты, комментирует слотердайковское
просвещенное несчастное сознание автор из интернета, жили великой мечтой и
стремились изменить жизнь. Они создавали партии и возглавляли массовые
движения. Потом первыми отправлялись в концлагеря. Современные интеллектуалы по
преимуществу являются циниками. Они гораздо более начитаны, но не в состоянии
действовать. Им легче смеяться над происходящем, сидя дома на диване. Они
смеются, поскольку 1) лишены иллюзий и понимают, чем все закончится; 2) по-настоящему
не верят в имеющиеся объяснения, а предложить иные, над которыми никто не стал
бы смеяться, они не могут[2].
Цинизм —
демобилизатор. Циник в итоге ни к чему не относится всерьез, но по факту все
принимает, поскольку ему нечего противопоставить господствующим химерам. Да и
незачем; обычнее для него примириться с фикциями (каковыми он считает все догмы
идеологий и свидетельства веры) и — примениться, использовать свое умение
манипулировать ими для личного благополучия. И это, пожалуй, главное, что
определяет актуальное состояние циника, по Слотердайку. Современный
цинизм — это искусство адаптации, переход от надежды к реализму, от
протеста к умной меланхолии, от великого политического «нет» к стотысячному и
мизерному субполитическому «да», от политического радикализма к среднему курсу
интеллигентного существования.
По
Славою Жижеку, комментировавшему Слотердайка, цинизм распознает и учитывает
частный интерес, стоящий за идеологическими универсалиями, дистанцию,
разделяющую идеологическую маску и действительность; однако у него есть свои
резоны, чтобы не отказываться от этой маски. Тут сама мораль поставлена на
службу аморализму; типичный образец циничной мудрости — трактовать
честность и неподкупность как высшее проявление бесчестности, мораль — как
изощреннейший разврат, правду — как самую эффективную форму лжи[3].
На
службе циник — жесткий функционер, а в частной сфере сентиментален и
сердечен; по должности он охранитель, в привате (типа ЖЖ) — спорщик; вовне
«реалист», внутри гедонист; по функции слуга режима, в душе демократ. Эти люди,
пишет Слотердайк, живут от отпуска до отпуска, от оргазма до оргазма, в
потоке непродолжительных историй, в судорожном напряжении и в то же время вяло.
2. Денис Горелов как честный циник
В
России первой (или одной из первых) на философский труд Слотердайка обратила
внимание Татьяна Горичева. Книгу «Критика цинического разума» она назвала среди
тех, что определяют духовную атмосферу западной жизни[4],
наряду с размышлениями о цинизме Делеза и Глюксмана. Впрочем, Горичева без
труда обнаружила признаки цинизма и у советского человека. Позднесоветский
циник, писала она, не верит ни официозу, ни диссиде. Все всегда врут —
вот его позиция в мире. Никогда ни в чем не быть уверенным — вот его
стиль.
Прошло
почти двадцать лет. И теперь нет сомнений в том, что новая Россия, Россия
сумеречных нулевых, — это общество победившего цинизма. Или скажем так:
цинизм победил страну. И она корчится теперь в циническом припадке, как в духовной
падучей.
Есть,
конечно, очень много людей, есть микросообщества, которые чужды цинизму. Но на
поверхности, в публичном пространстве цинизм почти что повсеместен, достигая
особенно густой концентрации в зоне успеха, благополучия и преуспеяния. Впрочем,
пошлость цинизма прилипчива, она осмотически проникает в душу и охлаждает ее
даже помимо нашей воли.
(Еще,
в последний раз, оговорюсь: понятие «цинизм» здесь не ругательство, не
обличительная кличка. Оно есть, пожалуй, нечто даже большее…)
Без
преувеличений, то, что Слотердайк констатирует в своей книге, — новая
версия господствующей у нас ныне идеологии (точнее — идеологии в фазисе
настроения, мироощущения, переживания, жизненного стиля: Zeitgeist). Ректор
университета Hochschule fьr Gestaltung в Карлсруэ и профессор
философии и эстетики в Венском университете Слотердайк, а не апостолы свободы
Бердяев с Федотовым, не суровый Ильин, не Мунье с его солидаризмом и не Ясперс
с его немецкой виной, нет, Слотердайк — вот наш новый Маркс-Энгельс-Ленин…
Наряду, быть может, с бойкими французами-релятивистами. Неудивительно, что он,
пусть медленнее французов, входит в моду. Как раз в последние годы о нем пишут
статьи и диссертации[5], его мысли
обсуждают на форумах и в блогах рунета. Впрочем, циническая эпоха в гуру не
весьма нуждается. И мода не предполагает признания в качестве духовного
авторитета.
Примеров работы цинического разума
немало. Один из ярчайших, на мой взгляд, — тексты популярного ирониста и
остроумца Дениса Горелова.
Горелов представляет собой весьма распространившийся ныне
тип талантливого мерзавца, обаятельного хама, дерзкой сволочи (по
крайней мере так его характеризуют и некоторые его работодатели, и простые
блоггеры, а это что-то да значит). Нужно вспомнить, что он начал публично
упражняться в цинизме одним из первых в России, еще в приснопамятной газете
«Сегодня», где гореловские эссе несли печать виртуозно разыгранной иронической
фронды по отношению ко всему на свете — фронды, лишенной, однако,
малейшего позыва к мятежу. И сама эта яркая и обая-тельная газета и в
особенности полосы в ней Горелова (а также публикации Максима Соколова и
Вячеслава Курицына с компанией) знаменовали, как теперь видится, исчерпание
революционного брожения конца 80-х — начала 90-х и случившегося тогда
прорыва к подлинности. Знаменовали начинавшееся закисание общественной
атмосферы.
На
этих стильно выглядевших страницах та невероятная, еще очень живая,
очень настоящая эпоха пафоса почти зримо выцветала в эпоху стеба. А для
«опередивших свое время» тогдашних Горелова, Курицына или, к примеру, Бориса
Кузьминского мир уже состоял из релятивных фантомов, из социальных и
культурных условностей (о чем мне, впрочем, отчасти удалось сказать именно
тогда[6]).
Дело
давнее, много воды утекло, много было грязи и крови. Разным помнится нам и
Горелов, но про все сейчас за недосугом не скажешь[7]. Вот один пример, навскидку,
сравнительно недавно сильно меня (да и не только меня) уязвивший: статья о
фильме Анджея Вайды «Катынь»[8]. Случилась
она в «Русской жизни» — журнале пестром, собравшем очень разных авторов,
среди которых немало было и записных циников. (Но издание безвременно почило, и
говорить о нем в целом сейчас большого резона нет.) На страницах журнала
Горелов явился нам как будто насквозь пропитанный жгучим уксусом, упражняясь в
злом циничном юморизме, объектами которого в равной мере становятся у него, к
примеру, кинорежиссеры — и постоянно трясущий бубенцом перед власть
имущими шут Никита, и польский мастер Вайда.
С
Никитой все более-менее ясно и нам, а у Горелова это тот случай[9], когда
откровенный циник виртуозно разоблачает циника маскирующегося,
непоследовательного, не готового к публичной огласке и раскрытию его
цинического прагматизма как основы по видимости благородных и возвышенных
поступков, слов и жестов — в том духе, как об этом говорит Славой Жижек: Фундаментальный
жест цинизма, по-моему, заключается в разоблачении настоящей власти, чья
единственная эффективность, как мне кажется, проявляется в принуждении или в
подчинении кого-то под предлогом защиты кого-то другого. Вот пример типично
циничного подхода: мужчина говорит женщине: «я всегда буду с тобой, я готов
пожертвовать собой ради тебя» и тому подобные патетические слова; циничной
будет такая ее мысль: «ха-ха-ха, он хочет просто использовать мою
сексуальность, хочет моих денег» и т. д., то есть если за высокопарными
идеологическими фразами она признает низкие, пошлые, прагматичные мотивы.
Такова циничная редукция[10].
Иной коленкор — история с Вайдой. Горелов глумится
здесь не потому, что он полонофоб, русопят или там, к примеру, сталинист.
Ничуть, ни на сухой грамм. Он не жалует ведь и телеканал «Россия», где все
определяет большая патриотическая идея, а посему трубная пошлость изначально
заложена в проект.
А
просто человеку без убеждений, «преодолевшему» их как атавизм, неприятен
идеализм Вайды как таковой. Просто его воротит от вайдовских патетической веры
в Бога и любви к Польше как от того, что прописано по ведомству «идей», а
значит, воспринимается как смешная глупость. Это не про людей, а про идеи.
Про Польшу, верность, костел, рождество, произвол, вассалитет, честь, присягу,
свободу и память, — пишет Горелов, — разобраться, кто кому чей
родственник среди регулярно падающих в обморок дам, невозможно, да и ни к чему,
ибо главные здесь не они, а встающая за ними, все уменьшающимися в размерах,
большая идея дымного неба и попранного национального достоинства, и сволочизма
тоталитарных систем, прежде всего русской, потому что немцы в Катыни, как
выяснилось, нb при чем…
Обратим
внимание, что для Горелова люди отдельно, а идеи — отдельно. Ну почти
буквально так, и с нажимом, с пережимом: …настоящее кино всегда про
человека — одного, а не роту, какие бы за ним ни вставали глобальные
аллегории. Воодушевленного на старости лет идеями отстало-пафосного пана
Анджея он снисходительно называет неисправимым интровертом. И
дальше, дальше, дальше производит ехидные обобщения: Поляк, сошедший с
эшафота, в одночасье становится комичным. <…> Увы, как и многих,
свобода Польшу не красит. Их правые из дерзновенных мучеников становятся
мстительными недалекими жлобами. Их шляхет-ское воспитание оборачивается
высокомерным хамством обслуги, особенно в на века разобиженной Варшаве…
Не
удержался наш автор и от упреков: поляки сами виноваты, плохо воевали, а
значит, не имеют и серьезных прав на какие-то там претензии; к тому же
Катынь — это (якобы) месть за страдания и гибель пленных красноармейцев во
времена советско-польской войны 1919 – 1920 годов (увековеченная, к слову, в
«Конармии» Бабеля, где красноармейцы тоже не выглядят рыцарями без страха и
упрека). Характерная, надо сказать, конверсия цинизма в аспект прагматики.
Грубовато,
но небезосновательно написал о Горелове участник дискуссии в блоге Экслера: Господа, я вот целый час уже потратил
пытаясь отыскать среди опусов этого блина горелова хоть один, где он не
плевался бы желчью направо и налево и не вытирал бы ноги обо всех оптом и в
розницу. Есть ли для автора луч света в темном царстве или он действительно так
безнадежен как хочет казаться? Сколько уж лет я в инете, но такого средоточия
мизантропии в одном отдельно взятом индивидууме встречать пока не доводилось,
однако[11]…
Не
менее отчетливо этот модус прописался в последнее время в нашей литературе,
которая иногда дает просто убийственные примеры цинизма как позиции и стиля. Особенно
явственно он проступает, должен я сказать, в художественных изделиях последнего
советского поколения, поколения позднесоветских мальчиков, которым сейчас 35 –
50 лет. То, что осложнено у старших как минимум гуманистическими «пережитками»,
а у младших явной тягой к простым и надежным истинам, у тех, кого некогда
обозвали «семидесятниками» и «восьмидерастами», явлено бесстыдно, грубо и
зримо. Вот как пишет блоггер: Я вижу, сформировалась большая прослойка людей
примерно 1973-1979 года рождения. Детство и ранняя юность которых пришлась на
позднесоветские годы. <…> Сейчас этих людей очень много и среди
глянцевых журналистов и среди политтехнологов (у Павловского). Очень гнилое,
подлое поколение. Они себя еще покажут скоро во всей красе [12].
Их ранний полудетский скепсис обернулся подчас неисправимым
циническим прищуром, в котором нетрудно угадать инфантильный след. Некоторые с
ним борются. Другие — даже не пробуют.
Далее речь пойдет как раз о двух такого рода произведениях и
двух примерно такого возраста авторах и героях[13]. По поводу анализируемого ниже романа
Натана Дубовицкого Дмитрий Травин рассуждает: красной нитью через весь текст
проходит не столько мысль, сколько ощущение, переживание того, насколько
прекрасна жизнь и как глупо было бы ею не пользоваться. Если это считать только мыслью, то в
ней вряд ли можно найти что-то оригинальное. Но совсем иное дело, если это
личное переживание человека, родившегося в совке, где «речка при деревне была
мелкая и рыба в ней была мелкая. Помидоры в огороде мелкие, полузеленые. Лук
горький, яблоки кислые, скудость и скука кругом неизбывные. Свет от жилья
бедный, избушечный» <…> Совсем иное дело получается, если семидесятник,
полагавший к моменту своего двадцатилетия, что жить ему придется до гробовой
доски в огромной державе с большими амбициями и мелкими помидорами, вдруг к
моменту тридцатилетия обнаруживает себя в обществе потребления, где за большие
деньги приобретаются и большие помидоры, и большие дома и даже большие властные
полномочия. Жизнь вдруг поворачивается к семидесятнику лицом <…>
Семидесятник прекрасно осознает, что в этой жизни существуют несправедливость,
насилие и косность, но он не станет с ними бороться, поскольку в том мире, из
которого мы вышли, эти качества заполоняли абсолютно все, тогда как в этом еще
остается место для многого другого. И это другое столь притягательно, что ради
него можно мириться с несовершенствами.
Вообще-то в мировой литературе есть герои, размышляющие о
Боге, о добре и зле, о смысле жизни, о том, что останется на земле после них.
Но это все не для семидесятника, родившегося в совке. К началу 90-х гг. он
достаточно молод, чтобы наслаждаться жизнью и ее недавно еще запретными
плодами. Но в то же время он уже достаточно зрел, чтоб понимать: все прелести
жизни отнюдь не гарантированы этой самой жизнью; при ином ходе событий они
запросто могли бы пройти мимо него.
Ну, и какой тут может быть Бог? Лишь тот, в которого верят
люди, держащие в руках доллар (in god we trust). Ну и какая тут может быть
диалектика добра и зла? Бабло побеждает зло — вот и вся философия. Ну и
какой тут может быть смысл жизни? Лишь один: прожить ее так, чтобы не было
мучительно больно за бесцельно растраченные бабки <…>
Сегодня у нас много принято говорить об ответственности
элиты и о гражданском обществе. Но эти понятия — не для семидесятника.
Поскольку и ответственность элиты, и гражданское общество предполагают
признание высших ценностей в сравнении с простым наслаждением жизнью. Они
предполагают, что наслаждение это не является достаточным без понимания, зачем
существуют те тело и душа, которые ты ублажаешь. Но для человека, который
родился в совке и выбрался из него еще сравнительно молодым, тело вместе с
душой существуют именно для ублажения и ни для чего больше. <…>
наиболее успешные наши семидесятники — те, которые руководят сегодня
страной, а также те, которые управляют сегодня российской экономикой, и те,
которые владеют сегодня думами миллионов, — в наибольшей степени обладают
поколенческими чертами.
Без этого они ничем не руководили бы, не управляли и не
владели. Без этого они не оказались бы сегодня околоруля и околорубля, что, по
большому счету, пожалуй, одно и то же. Бескорыстная любовь к жизни предполагает
в представлении семидесятника бескорыстную любовь к рублю, поскольку именно на него
можно купить ту прекрасную жизнь, которая является ценностью сама по себе. А
бескорыстная любовь к рублю предполагает бескорыстную любовь к рулю,
поскольку — так уж сложилась наша прекрасная жизнь — лишь с помощью
руля можно вырулить к рублю и, следовательно, к полноценной, наполненной жизни,
столь непохожей на убогое прозябание молодости, проведенной в совке.
Некоторые называют это цинизмом. Но настоящий семидесятник
не понимает смысла данного слова[14].
3. Натан Дубовицкий как маска из закулисья
Роман Натана Дубовицкого «Околоноля»[15]
произвел немалый шум. Правда, природа этого шума не до конца ясна. Возможно,
суть дела в окололитературной, а скорее даже в придворной интриге, на которую
во вводке намекнул уже издатель, главный редактор довольно странного журнала
«Русский пионер» и просвещенный либерал-колумнист Андрей Колесников. Якобы
роман написал один из колумнистов этого самого «Русского пионера»,
который на этот раз решил выступить под псевдонимом.
Фокус
в том, что у Колесникова публиковались и гранд-вельможи. Догадливые рецензенты
и блоггеры немедленно заподозрили, что под небрежно накинутым иудейским плащом
скрывается балующийся по временам сочинительством крупный кремлевский чиновник,
первый заместитель руководителя президентской администрации, считающийся
главным идеологом Кремля, Владислав Сурков. Тот, кому принадлежит
сформулированная в 2006 году концепция суверенной демократии, одно время
претендовавшая на роль идеологической витрины неосоветского режима. Сам
предполагаемый автор эту версию не опровергал, а в какой-то момент салонная
сплетня облокотилась и на компетентное свидетельство крайне уместного в
контексте данной ситуации литератора и шоу-мена Виктора Ерофеева,
признавшегося, что у него есть экземпляр книжки с автографом Суркова… Да вот
и смелый не без причины корреспондент агентства «Рейтер» Майкл Стотт также
утверждает, что собственный его источник в «Русском пионере» подтвердил
авторство Суркова, несмотря на то, что в Кремле эту информацию опровергают.
Впрочем,
не пойман — не вор[16]. Дело в
другом. В романе дается убийственная характеристика современных российских
общества и власти. Власти, погрязшей в коррупции, общества, аморального и
своекорыстного.
Выходит, что чиновник-романист режет правду-матку без
оглядки на свой чин? Уж не почти ли так, как некогда вице-губернатор
Салтыков?..
Но
нет, не так. Дубовицкий не сатирик. Дубовицкий, простите, циник. Если это
авторская маска, то это маска старого, житейски опытного и даже прожженного, до
последней степени развращенного регулярным наблюдением изнанки жизни еврея-циника,
зачем-то (ради денег или ради славы?) взявшегося за перо. Это скорее наш
местный Петроний, в масштаб потускневшего Третьего Рима и современной
мизерабельной эпохи. И жанр продукта его творчества в результате таков, каким и
должен был случиться: роман-фельетон, то есть обозрение пафлетно-фарсового
характера, ревю на темы современной российской действительности, не без
претензий, впрочем, на настоящий проблемный роман.
Современная
Россия у Дубовицкого — это нелепая страна, в которой цветет и пахнет
тотальное эгоцентрическое своекорыстие, где за деньги можно все и где любое
преступление является только статистическим фактом. Людишки всех рангов тут
таковы, что взять с них нечего: где сядешь, там и слезешь. И вся жизнь такова, какова
она есть, и больше, как говорится, никакова и никаковой быть не может.
Собственно,
это муляж или фантом сознания автора, приписавшего обществу то, что характерным
образом формирует собственное автора циническое мировосприятие. По оценке А. Круглова, это состояние души, для которой,
что называется, «нет ничего святого»; здесь не то чтобы одним святыням,
представляющимся ложными, противопоставляются какие-то другие, истинные, —
но во всех них философствующий циник видит лишь что-то вроде искусственно созидаемых,
сильными мира сего, миражей, пугал, какими отгоняют трусливого и глупого
обывателя от заповедных для него «огородов»; себя же циник к таковым обывателям
не причисляет. Это значит, что из всех мотивов поведения признается за
искренний — только мотив своекорыстный. То есть это попросту низость,
дошедшая до убеждения, что все ценности, кроме своекорыстия, суть ложь сильных,
глупость и трусость слабых и фальшь (хитрость) умных, то есть собственно
циников, — и делающая на этом открытии свой бизнес[17].
Циническая
доминанта снова и снова безотчетно интонирует повест-вование, подверстывает
деталь за деталью. Всего два примера. Люди в некоей северокавказской республике
успокоены до отупения ежедневными зрелищами взрывов, ошметков человечины на
рекламных щитах, демонстративной пальбы средь бела дня по федеральным
конторщикам, <…> по детям милиционеров и просто любым детям… Или:
дамы из москов-ского светского общества характеризуются, скажем, так: жующие
модели, последние модели отечественных баб, модернизированных, прошедших
тщательную предпродажную подготовку, неслыханной комплектации…
Фантомален
и главный герой Дубовицкого Егор Самоходов, криминальный московский мачо сорока
с хвостиком годков. На заре перемен он, тихий издательский работник, включается
в авантюрно-криминальный бизнес на постсоветском книжном рынке. Выходит с
кистенем на большую дорогу душегубствовать заради фуагры и модных штанов.
Реальна ли такая метаморфоза героя? Вопрос риторический.
Новоявленные
предприниматели воюют не на жизнь, а на смерть за сбыты Набокова в южной
москве (зачем-то со строчной буквы. — Е. Е.), за, за розницу
Тютчева и за опт обэриутов… с «крокодилерами» — кровожадными и
жадными дикими выходцами из отдела писем легендарного сатирического журнала,
державшими сто процентов сбыта учебников ботаники и зоологии и завистливо
шакалящими (кремлевский привет! — Е. Е.) вокруг
контролируемых чернокнижниками изобильных рынков. Занимаются коммерсанты,
кроме прочего, и продажей песен и сценариев, стишат и пиесок; все
это скупается у целой оравы способных, но чудовищно нищих и по причине
алкоголизма слаботщеславных литературных люмпенов пиитов и витий.
Все это за бешеные деньжищи продается богачам и политиканам, желающим прослыть
интеллектуалами и творческими людьми большого таланта, а также их молодым
девкам, рвущимся непременно петь и сниматься в кино. Стихи, романы,
пьесы, сценарии, философские трактаты, а то и работы по экономике, теории
суперструн, порой симфонии или струнные квартеты перепродавались мгновенно и
гремели потом подолгу под именами светских героев, политиков, миллиардерских
детей и просто фиктивных романистов, ученых и композиторов, командующих всем,
что есть разумного, доброго, вечного в богоспасаемых наших болотах[18]. Вот
этим-то обслуживанием в основном и занят Самоходов, про которого, однако, не
раз сказано, что он вообще-то не просто так себе бандит, но и киллер,
убийца (о себе: Я же в год человек по десять убираю). Ряд сцен призваны
показать, что чужую жизнь герой ценит дешевле копейки и сантиментов в минуты риска
лишен. А еще ему приписан «сложный» внутренний мир и рефлексивные
таланты, приспособленные, в частности, для передачи взглядов автора.
От
Данилки до Егорки. Когдатошний балабановский брат(ок) начинает рассуждать чуть
ли не как настоящий персонаж Достоевского, и это, если несколько отвлечься от
рабского следования за движением сюжета, смотрится странновато. Во-первых,
мотивы поступков Егора Самоходова невразумительны и, как правило, внятному
художественному оправданью не подлежат. Если же и посещает его какое-то сильное
чувство или какой-то порыв, то они тускло мерцают искусственным светом,
минутны, не строятся ни в какое единство образа, характера. В полном
соответствии с волей автора герой живет по принципу «вдруг». А во-вторых, идей
у него нет, что, впрочем, для цинического сознания вещь обычная. Есть
примитивные установки, типа: Человеки бывают двух сортов — юзеры и
лузеры. Юзеры пользуются, лузеры ползают. Юзеров мало, лузеров навалом. Лузер
ли я позорный или царственный юзер?
По
основному внутреннему складу Самоходов — самовлюбленный циник.
Он вообразил, что все знает об изнанке мира, а потому присвоил себе право
смотреть на всех свысока и зачастую просто презирать людишек. Женщины
Дубовицкого от таких млеют. И Егор их имеет, как хочет. В принципе.
О
самовлюбленности героя лучше, чем сказал уже Дмитрий Быков, не скажешь: У
него все эти валентности уже заняты, все поглощено любовью к себе, истовой,
мощной, неплатонически-страстной. Он постоянно отмечает собственную эрудицию,
молодость, красоту, силу; он умнее всех собеседников и выше их на голову;
<…> он «легко и не без удовольствия» отслужил десантником, «что было
даже странно для человека, знающего слово “гуссерль”». Что за доблесть знать
слово «гуссерль», непременно с маленькой буквы, как записаны, впрочем, вообще
все собственные имена в этой высокомерной книжке? <…> зато уважать себя
за знание слов «феноменологическая редукция» весьма легко — так же, как за
знание слова «Витгенштейн».
Насколько протагонист нравится самому себе — можно
судить по такому, например, автоописанию: «Круг его чтения очертился так
прихотливо, что поделиться впечатлениями с кем-либо даже пытаться стало
бесполезно. Ведь на вопрос о любимейших сочинениях он, изрядно помешкав, мог с
большим трудом выдать что-то вроде: “Послание Алабию о том, что нет трех богов”
Григория Нисского, приписываемый Джону Донну сонет без названия и несколько
разрозненных абзацев из “Поднятой целины”. Если это все не пародия, — хотя
похоже, — о герое подобного описания можно заметить лишь, что он по-детски
выделывается, чтобы не сказать более. “Вкус его и знания были странны, он очень
скоро увидел сам, насколько одинок и начисто исключен из всех человечьих
подмножеств. Про себя он думал, что устроен наподобие аутиста, развернутого
почти целиком внутрь, только имитирующего связь с абонентами за границей себя,
говорящего с ними подставными голосами, подслушанными у них же, чтобы выудить в
окружающей его со всех сторон бушующей Москве книги, еду, одежду, деньги, секс,
власть и прочие полезные вещи”.
Все это отлично сводится к фразе из другого романа —
«со стоном страсти обвился вокруг себя»[19].
Что
касается отношений героя с Богом, то они буква в букву укладываются в дефиницию
Круглова: Молится циник, боясь «чего-то» и выпрашивая себе у Бога какие-то
преимущества, или не молится, не боясь ничего и полагаясь лишь на собственную
хитрость, — и в том и в другом он остается циником[20].
Дама сердца Егора, распущенная актриска по кличке Плакса, не
отвечает герою взаимностью, крутит хвостом налево и направо, а однажды
снимается в фильме загадочного режиссера Мамаева, где порнографически
оформленная сцена удушения ее героини оставляет впечатление настоящего
убийства. После эксклюзивного показа фильма Плакса пропадает, так что возникает
видимость того, что она реально мертва. Финальная часть книги — жестокие
разборки Егора с тем самым гнусным Мамаевым. Месть. В качестве эксцентрической
приправы сюда добавлены сведения о держащем Юг под своим контролем извечном
Хазарском каганате.
Но главное в другом. Вполне понятно, зачем написана сия
книжица. Мысль, ради которой она существует, не раз воспроизведена на ее
страницах на разный лад. И мысль эта проста: нет ничего абсолютного, нужно
принять жизнь такой, какая она есть.
Вот и все.
Вам не нравится коррупция? Но, господа, к вашему
сведению, в России взяточничество, мздоимство, откаты, крышевание;
госинвестиции в жен, деверей и племянниц; сдача органов власти, их
подразделений и отдельных чиновников в аренду респектабельным пронырам и
приблатненным проходимцам; кооперативная торговля должностями, орденами,
премиями, званиями; контроль над потоками; коммерческое правосудие, а также
высокодоходный патриотизм — это исконные, почтеннейшие ремесла,
вековые скрепы державы. Попробовали наверху с этим бороться, но быстро
поняли, что не нужно, несколько генералов сели в тюрьму, но в итоге
кампания была прекращена и о коррупции опять заговорили уважительно.
О
роли власти в обществе поручено сообщить даме-спецслужбистке: Мы знаем так
много позорных секретов, что если они будут активированы, весь правящий сброд
этой и не только этой страны лопнет, сдуется, испуская грязь и гниль. А с ним
вместе расплывется, растечется все общество и государство. Как ни печально
звучит, коррупция и оргпреступность такие же несущие конструкции социального порядка,
как школа, полиция и мораль.
Соглашайтесь,
господа, с этим, выбора нет[21]. Не
хотите?.. Ах, чего на самом деле стоит ваш либертинаж?!
Среди
персонажей романа — оппозиционная журналистка Никита Мариевна. Никита хоть
и талантлива, но продажна. По предложению Егора она соглашается прекратить
журналистское расследование на тему заболевания раком детей, ставших жертвами
аварии на химиче-ском заводе, в обмен на два гектара земли в заповеднике на
берегу озера. Но притом не любит она режим. Ругает власть. Егор сурово и
правдиво говорит ей на это: Да не власть вы ненавидите, а жизнь. В целом. Не
такая она, как вы бы хотели… Мне тоже жизнь другой представляется, но я не
хочу ее уничтожить, как вы, за то, что не такая она… Я за жизнь. А вы против.
По его определению, несправедливость, насилие и косность — это
качества вообще жизни, а не одной только власти.
Известинский
рецензент Кирилл Решетников в этом месте просто задохнулся от эстетического
наслаждения: Особые счеты у автора с интеллигентской протестной идеологией.
Чего стоит произносимый героем и вряд ли расходящийся с авторской позицией
блистательный ответ на антивластную риторику, транслируемую либеральной, но
легко продающейся журналисткой Никитой Мариевной! Всем Никитам Мариевнам
рекомендуется срочно заучить соответствующий отрывок наизусть.
После
таких рекомендаций не удивляет, что Решетников поет дифирамбы автору: Вслед
за Шекспиром Дубовицкий отваживается эксцентрично говорить о страшном; ни на
йоту не становясь циником, он просто заглядывает в экзистенциальную бездну, где
смешное и мучительное не разделены[22].
Но
я позволю себе не совпасть с апологетом из «Известий». Давайте-ка вспомним
теперь соображения Слотердайка и его популяризатора Жижека об адаптивном
характере современного цинизма.
Один
к одному.
Книга выдает некоторую начитанность автора, с одной
стороны, демифологизирующего литературу до способа выгодной купли-продажи, но
смело берущего, с другой стороны, у своих литературных предшественников и
учителей все, что хочется взять. Активированы и задействованы, к примеру, и
хазарский миф Гумилева (вкупе с литературными репликами Быкова и всех прочих,
от покойного Павича до Садулаева), и мотив босоногого деревенского детства с
бабушкой-праведницей как полюсом канувшего позитива, и парафраз набоковской
«Лолиты»… На уровне приема кое-что взято у Гоголя, а кое-что у Сорокина…
Такой вот недорогой российский постмодернизм самого дешевого эпигонского
розлива.
У автора есть сноровка на уровне фразы и живой,
подвижный, легкий, поверхностный ум. Его эрудиции хватило на небрежно
разбросанные намеки на заочное знакомство с Набоковым и Витгенштейном, а
литературных умений — на фельетон о неких нуворишах-упырях, проедающих
Россию и наслаждающихся при виде ее язв. Верхи общества изображены в той
манере, которая известна нам из прозы, например, Александра Проханова. Герои-марионетки.
Сюжет суконный. План вымысла банальный. В основном сочинение Дубовицкого по-репортерски
поверхностно.
Фантомный
роман о фантомном мире.
Правда,
внимательное чтение откроет в книге Дубовицкого еще и ряд полезных сведений об
актуальном циническом универсуме.
Первое:
мир циника сегодня отравлен смертью, к ней в каком-то жесте немого, не до конца
отрефлексированного отчаяния приковано внимание и героя, и автора. Вероятно, в
мире циника смерть — это единственная подлинная величина, единственное,
что не подлежит сомнению.
Другое
наблюдение относительно автора сделал Дмитрий Быков: …человек с такой
душевной организацией, — проще говоря, самая холодная и мрачная
разновидность сноба, категорически неспособная вдобавок выдумать что-нибудь
самостоятельно, — обречен в случае прихода к власти превратиться в
маленького тирана, покровителя жулья, скупщика душ[23].
Наконец,
нельзя не упомянуть о гипотезе упомянутого уже Проханова. Он предполагает, что
книга Дубовицкого — это роман-послание, в котором кремлевский демиург
из-за каменных зубцов подает весть о себе, рассказывает о том, какой он на
самом деле, что творится в его душе, в чем его бездна, в чем его мучительная
трагедия… Мы узнаем, как он ненавидит и презирает дельцов и инфернальных
эстетов, мрачных палачей и блистательных самок, среди которых вращается. Тех,
кого вольно или невольно взращивает, к которым принадлежит сам. Мы сможем
догадаться, как попал он в эту среду, был взят в круг избранных, совершив
какое-то неотмолимое деяние, в духе того, что содеял герой романа, застрелив из
пистолета никчемного старца. Почувствуем, как бьется он о стеклянные преграды,
не умея покинуть этот стоцветный террариум[24]… Не зная за
Прохановым склонности к иронии, мы готовы признать, что она рождается тут
самопроизвольно.
4. Александр Терехов и каменный гроб
Роман
Александра Терехова «Каменный мост»[25], безусловно, написан ярче
и, как бы это сказать, основательнее, чем книжка Дубовицкого. Солидный том,
кстати, 830 страниц. И если шуму вокруг него меньше, то положительных отзывов,
может быть, даже больше. Да и второго калибра премия «Большая Книга» за 2009
год что-то значит. Но это тот случай, когда хочется сказать: тем грустней.
Потому что циническое отношение к жизни обнаруживается у Терехова сразу и
навсегда. Сначала и не отдаешь себе отчета в том, почему эта книга оставляет
столь мрачное впечатление. Кажется, ну да, сталинская эпоха, война, мало
веселого. Но дело все-таки не в эпохе.
…Давайте
вспомним, что Терехов начинал как журналист, еще студентом подвизался в
коротичевском «Огоньке». Чем-то он напоминает Горелова: люди одной формации или
генерации. В 90-е Терехов в общественной активности вроде бы разочаровался, а
еще его каким-то странным образом замкнуло на магию державного величия. Андрей
Степанов напомнил: Свое отношение к вождю писатель объяснил давно: в 1993
году бывший автор «Огонька» опубликовал в «Правде» статью «Памяти Сталина». В
этой солженицынским стилем писанной инвективе либералам доказывалось, что все
их усилия по разоблачению кровавого упыря тщетны: Сталин все равно останется в
памяти народа эпическим государем. При этом Терехов нисколько не отрицал, что
«император Иосиф» был кровопийца — такой же, как Петр Великий или Иван
Грозный, сомасштабный им[26]… Еще и
сегодня Дмитрий Быков нахваливает Терехова за тогдашнюю смелость, как будто
кровожадные либералы едва не съели мальчонку заживо. Вот уж чего не было: беспамятные
и бесхребетные либералы 90-х очень быстро все простили заблудшему гению.
Как
бы то ни было, Терехов сдрейфовал в литературу, где, впрочем, не весьма, как
казалось, преуспевал. Но вдруг выяснилось: много лет писал свой роман, который
вышел в 2009 году.
«Каменный
мост» по жанру похож на исторический детектив, беллетризированное историческое
расследование. Но здесь, однако, огромное место занимают перипетии жизни и
душевный обиход главного героя и повествователя, Александра Васильича,
современного расследователя, бывшего эфэсбэшника. Перед нами вроде бы циник до
последнего края, не верящий ни в какие идеалы и усматривающий за ними вредный
умысел. Он до враждебности чужд любому идеализму — как советского, так и
антисоветского пошиба. Разделяя со своей эпохой неверие в идеалы, он брезглив и
высокомерен, безжалостен и угрюм. Есть, правда, люди, которые ему симпатичны,
но и не более того; не ждите от него жертв.
Особенно
достается в романе женщинам. Герой Терехова даже с гораздо большими
основаниями, чем герой Дубовицкого, может претендовать на прозвище современного
Дон Жуана. Влюбляет в себя всякую юбку. Но не любит ни одну, и сам секс
вызывает у него чуть ли не отвращение. Детализация в описании постельных и
прочих перипетий как раз и должна передать отсутствие вожделения: …крадучись
вошла в коротком жарком платье, покачалась, опираясь на дверной косяк,
отвернулась и с трудом потянула платье через голову <…> жмурясь
от ужаса за распущенными волосами, я думал одно: лишь бы не стала снимать
трусы… Или: Правая рука моя уползла под блузку, расстегнула тройной
крючок на лифчике и заученно погладила провисшую жировую громаду, а потом
забралась под юбку. М-да. Но вот еще: Как сразу после паскудно… Как
мгновенная мерзость закружит уже при первой судороге, уже в миг плевка в липкую
нору и распухнет совсем в минуту отлипания, отваливания, неизбежных слов и
поглаживания по законам служебного собаководства[27]. Вообще, мера
цинизма в отношении к женщине, при взгляде на женщину в романе, я бы сказал,
запредельна. Женщина лишь самка, зверушка для секса, больше ничего.
Герой
иной раз вроде бы даже в душе как-то страдает от пустот в душе — и в целом
гораздо убедительнее, чем Егор у Дубовицкого. Он даже готов иногда презирать
себя, а не только других. Но… ничего не меняется. Да и нечего изменить.
Цинизм — это тупик, таков очевидный вывод из романа.
Загадка
ситуации состоит в том, что банальный цинизм обычно гедонистичен и прагматичен.
А герой Терехова — скорее садомазохист и маньяк. Он хочет чего-то
большего, чем просто житейское благополучие. К благополучию он не стремится
явно и лишен его напрочь. Это отчасти курьез, а отчасти в этом есть и что-то
недодуманное, как будто некие личные творческие мотивации Терехов контрабандно
попытался передать герою, который вследствие этого стал бескорыстным искателем Правды.
И тот ищет ее годами, заразив своей манией несколько человек и создав
специальную опергруппу из ветерана органов, влюбленной красотки и прочих
забавных личностей:
Мы занимались производством правды в чистом виде.
Только тем, что произошло на самом деле.
А
что же произошло? Вымышленный герой занимается расследованием реального
убийства, происшедшего летом 1943 года в Москве на том самом вынесенном в
заглавие Большом Каменном мосту, в виду Кремля, рядом с пресловутым Домом на
набережной. В самом начале романа дается канва событий: Идет Великая
Отечественная война. Уже позади Сталинград, но Курская дуга еще впереди. У
дипломата Константина Уманского удивительно красивая дочь Нина, вызывающая у
всех, кто ее хотя бы раз видел, сверхъестественный трепет души. И тела. Девочка
учится в элитной школе вместе с детьми кремлевских вождей. В Нину влюбляются
многие. Особенно Володя Шахурин. Мальчик тоже из знатной семьи — сын
народного комиссара авиапромышленности. Константин Уманский получает назначение
послом в Мексику. Володя провожает возлюбленную домой. По-видимому,
просит — тринадцать-четырнадцать лет! — не улетай, я очень люблю
тебя. Девочка, вероятно, не соглашается. Володя достает из кармана пистолет и
стреляет Нине Уманской в затылок. Наповал. А потом — в висок себе. То
ли все было именно так, то ли иначе, и, как предполагает герой Терехова, имело
место двойное убийство, сопряженное с фактом наличия в школе для кремлевских
детей организации подростков «Четвертая империя» (с участием сына Микояна),
заимствовавшей идеи и пафос военного противника, а «рейхсфюрером» был Шахурин.
А потом, уже в Мексике, в январе 1945 года таинственно погибли родители
девочки, когда их самолет при взлете упал на землю.
Для
начала спросим себя: а что значительного может дать такая история писателю?
Особенно если писатель и его герой сосредоточены на розыске. Да, процесс
расследования воспроизведен в романе скрупулезно и детально: ворох имен и
фактов, стенограммы и документы… Герой устраивает встречи с очевидцами и
свидетелями эпохи, беседует с маразмирующими стариками, копается в архивах,
подкупает работников загсов, бродит по Новодевичьему кладбищу, рассуждает,
сочиняет и комбинирует… Вот откуда объем романа! А что в итоге?
А
вот что. Специфика авторского зрения такова, что в итоге мы получаем суммарный,
собирательный образ сталинской элиты 40-х. По Терехову, людей Империи.
Это люди без идеалов. Они, как правило, мелки и жалки. Они исходят из личной
выгоды, думают о себе и семье, они своекорыстно служат режиму, потому что иначе
смерть. Их идеологичность сугубо инерционна и прагматична, освобождение
человечества от эксплуатации, мировая революция и прочие фетиши для них только
политические фишки, феньки. Мне, к примеру, ясно, что это не столько люди
империи, сколько люди деспотии, наследовавшей доосевым Ассирии и Вавилону.
Собственно, сталинская Москва и была таким Вавилоном, о нем напоминает сейчас
архитектурная декорация столицы.
В
любом случае это еще не современный цинизм. Но героям романа уже удобно верить
в идеологическую догму, в слова вождя, — вот они и верят, не пытаясь
нащупать какую-то критическую дистанцию. Возможно, о стране думает только
Сталин, удостоенный Тереховым прозвища Император. Но и тут нельзя
сказать наверняка.
Что-то
здесь схвачено, какая-то духовная вибрация человеческой требухи и мелочи,
вынесенной на авансцену истории в момент надлома советского эксперимента. Но
приходит в голову мысль: кто мешал Терехову найти духовную антитезу этому
кругу, посвятить себя не мерт-вой зыби, а тому, что живо? Никто. Когда на дворе
43-й год, антитезу такую отыскать в принципе нетрудно на фронте и в тылу, в
стране и за ее пределами. Однако военно-лагерная эпоха в своих наиболее
трагиче-ских выражениях вынесена Тереховым за скобки. И, думается, далеко не
случайно писатель не ставит перед собой такой задачи. Конечно, герой не автор,
есть пределы сходства. Но тереховский герой все же явно сообщает нечто про
автора. Для него идеализм — советский ли, антисоветский — тоже
кончился.
И напрасно В. Топоров уверяет, что Терехов мыслит
себя, пусть и терпящим перманентное поражение, Воином Блеска (по слову философа
Секацкого). И что его учителя Анатолий Азольский, Владимир Богомолов,
Юрий Домбровский и далее по алфавиту вплоть до Владимира Шарова, что
учителя у него — немецкие экспрессионисты Мейринк и Деблин. Что учитель
у него Фолкнер[28]…
Все эти параллели очень на вырост, исключая разве что аналогию с Шаровым.
Роман не фокусирует ни экзистенциальный вызов судьбе, ни абсурдистский немой
вопль. Все это остается в потенции.
Характерно,
что герой ведет расследование таким образом, что смысл его постепенно
окончательно теряется. Расследование течет по разным руслам, но эти потоки в
итоге никуда не впадают. Опергруппа иной раз уходит куда-то далеко в сторону и
начинает заниматься людьми, которые имеют самое косвенное отношение к
происходившему. Но нет уже сил остановиться, какой-то механический завод у этой
машины.
По
словам А. Степанова, книга, в конечном итоге, — о том, что невозможно
написать Историю, даже если ты собрал все свидетельства и документы[29]. Он цитирует: Мы
бессильны даже в установлении милицейских подробностей: десять минут агонии
императора на кунцевской даче при шести (самое меньшее) совершеннолетних
цепенеющих свидетелях не поддаются достоверному воспроизводству…
Проблема в том, что любой большой смысл (который можно
положить в основание большой прозы) идеалистичен. Притом именно такой смысл
организует в единое целое эпизоды и детали повествования, дает им значение. А
если идеалы исчерпаны, то и вместо романа возникает бред пустого
словопроизводства. (Это, между прочим, одна из основных проблем современного
романа, актуальная отнюдь не только для Терехова.)
И
вот в результате, как резюмирует критик, ничего не имеет на этом свете
значения и смысла. Сталинская смерть, идущая косяком. И сталинские же стройки.
И мелкие страстишки современности. И масштабные чувства. Не важно. Не
интересно. Ни к чему весь этот фанатизм раскопок прошлого. Если, каким бы оно
ни было, все оборачивается крематорием, могильной плиткой, домом престарелых,
склерозом, Альцгеймером. Наплевать. Не имеет значения. И поиски Правды
заканчиваются тем, что Правда предстает в трех вариантах. И ни один из них
недостоверен[30].
Интересна
попытка Терехова ввести в повествование элементы оккультного свойства. Его
герой встречается с мертвецами, устраивает очные ставки, допросы и дознания,
квазиспиритические сеансы, причем описано все это предельно натуралистично, как
бы взаправду. Мертвецы являются чуть ли не с приметами тления. Участники
опергруппы то квазимистически путешествуют на историческом лифте в Мексику, то
собирают свидетелей чуть ли не прямо на Каменном мосту[31]. Как точно кем-то замечено,
они начинают напоминать собой персонажей фантазийного «ночного дозора». Тем
более, что, как иногда нам намекают, им противодействуют некие неведомые, но
мощные «темные силы». (Неведомыми они так и остаются до самого финала
повествования.)
Оккультизм
в современной прозе не новость, я уже писал о жанре оккультного романа и о
классике этого жанра Проханове. У Терехова все это едва ли прочно опирается на
веру в спиритизм и иные технологии общения с потусторонним. Но само присутствие
этого мотива наводит на тягостные ощущения. Закружились бесы разны… —
это о мире Терехова. Есть, есть в романе привкус бесовского хоровода. Это какая-то
пугающая кульминация романа, герой и автор которого зачарованы смертью.
Умысел
писателя и его героя сформулирован, впрочем, не раз. Никто, —
сказано в романе, — не слышит этот подземный стон великого большинства:
«ВЕРНИТЕ НАС!» А Терехов услышал. Правда, только от обитателей Дома на
набережной и прочих сталинских общаг для элиты. Но все же. Подспудный, не
весьма внятно выявленный импульс романиста — вернуть если не физически, то
посредством какого-то все-таки объяснения, высвечивания, обнаружения какого-то
смысла в том, что происходило тогда с миром, страной и людьми в отсутствие
Бога. Но нельзя дать смысл путем простого называния. Сколько ни тверди халва,
сладко не будет. Сколько ни называй СССР Империей (или там неосоветскую
Россию Великой Державой), это еще не определит миссии страны, народа и
человека само по себе.
От
лица героя производится мрачноватый нарратив: С детства я знал: никаких
воздаяний — ветер, ветер мял речную воду — я смотрел на Кремль и
чувствовал его равнодушие и занятость б┬ольшим, чем земные дела, и его недобрую
памятливость — все должны и всегда… <…> Я никогда не чувствовал
страха, я даже забывал смертный страх, когда видел Кремль и слышал Спасскую
башню — я никогда не один, за меня отомстят; пусть Кремль не может пока
признать всех своих своими — так надо, но то, что останется от нас,
обязательно найдут и перезахоронят под залпы, поплывут ордена на красных
подушечных кочках <…> есть место, где про нас знают все, запомнят и
вернут, а мы — здесь — отстоим до конца…
Терехову
кажется, что вмененный советской элите долг исполнить и сохранить свою
причастность к Абсолютной Силе давал этим людям сильнейшее ощущение <…>
бессмертия. И только по недомыслию можно сказать, что прожили они в
оковах. Они прожили со смыслом. Определенным им смыслом. И выпадение из него
было б┬ольшим, чем смерть, — космической пылью, Абсолютным Небытием, а про
Абсолютное империя дала им четкое представление.
А
мне кажется, что эти мысли не настолько глубоки, чтоб на них строить здание
эпического романа о России ХХ века.
Вместо
воскресения мы имеем явление трупов. Мило, нечего сказать. Из тереховской
Москвы словно выкачан воздух. Каменный мост оборачивается каменным гробом.
Вопрос только — чьим?..
Есть
ощущение, что для автора в итоге — общим. В духе хрестоматийного «пускай
нам общим памятником будет»… Ну да, надгробным.
Особенно смешны разговоры критиков, что от имени того
времени Терехов судит нашу мелкую современность. Уж не по поручению ли, так
сказать, вурдалаков, не от лица ли того державного величия и прочих
причиндалов? Дмитрий Быков говорит: там был масштаб, а у нас его нет. О-ой..
Я б еще понял, если б судьями нашего века стали расстрелянные до войны иереи
катакомбной Церкви, замученные профессора и академики, зачморенные писатели и
раскулаченные крестьяне, философы и мистические искатели Бога… Но никого из
этого ряда в романе нет.
Остается только эстетический эффект, весьма, однако,
сомнительный. Если мы уже трупы, то как нас, Боже, манит демоническая аура сталинского
акмэ! Цитирую того же Быкова: Книга, в общем, о смерти, запах которой так
ощутим на руинах бывшей страны; о том, как вцепляется в человека биологический
ужас после утраты всех целей и смыслов. Расследование, которое ведет
герой, — заполнение жизни, попытка придать ей цель, вкус, напряжение.
Смерть караулит на всех углах, и за каким свидетелем ни устремится
рассказчик — там тоже либо смерть, либо безумие, либо, по-трифоновски
говоря, «исчезновение». Жизнь уходит сквозь пальцы, ежесекундно. Отвлечься не
на что. Тем ярче сияют предвоенные и военные дни, дачи в Серебряном бору,
теннис, влюбленности, дуэли — весь этот праздник, подсвеченный ужасом,
потому что каждый день кого-нибудь берут. Такой страсти — во всех
смыслах — советская история больше не знала[32].
На мой же вкус, героя романа явно водят бесы. Вот про
это и написана книга, которая, конечно, дает нам нечто к пониманию истории и
современности. Но слишком уж трудно там пробиться к точности и какой-либо
надежности. Журналистское расследование эпохи и человека в ней не весьма
удалось, потому что у автора от начала до конца нет критериев правды. Нет
критериев поиска. Точно замечено и то, что в итоге читатель так и не узнает, а
как же все там было на самом деле. И это разочаровывает[33],
даже если нам всерьез говорят, что самого дела не бывает.
Резонно
замечает Дмитрий Володихин: Главный герой без конца фонтанирует монологами о
страхе смерти <…> Он бы и ушел в веру, но говорит себе: ведь если есть
хотя бы один ничтожный шансик, что Бога нет, и все усилия напрасны, то, значит,
вера не дает ни надежного выхода, ни даже надежного утешения… Любовь земная
ничуть не лучше. Терехов <…> вбил весь свой недюжинный талант в
доказательство сомнительной теоремы: вера и любовь в этом мире не греют; строил
доказательства виртуозно; разрушал самые утонченные этюды любовных чувств; и к
чему пришел? — в сущности, вся конструкция может быть торпедирована
банальным: «Тебя не греют, а меня греют»[34].
Однако заметим напоследок, что Терехов
среди трех героев этой статьи самый неоднозначный. Все же он циник отчасти
поневоле — и без радости. У него есть тоска. А это немало. Вот фрагмент из
его интервью: Вы знаете, я, к сожалению, давно уже умер как гражданин, и это,
мне кажется, распространенное ощущение. У меня нет политических убеждений.
<…> Никому не нравится жизнь, в которой мы живем. Просторы, природа,
история, покойная великая русская литература, домашние животные, семья —
это да. А жизнь — нет, никому не нравится. «Суровые, сударь, нравы в нашем
городе». Но никто при этом не видел России, которая была бы другой. Реальная
Россия всегда — это всего лишь несколько жестоких слов, которые мы говорим
друг другу[35]. Но это, как
замечает Слотердайк, с которого начата эта статья, есть пока только состояние
несовершеннолетия: человек смиряется с положением дел — это позиция
безучастного наблюдателя. Задача заключается в том, чтоб из такого состояния
выйти.
5. Где граница цинизма?
Обречены ли мы жить в эпоху триумфально торжествующего
цинизма?
В
масштабе истории ситуация не выглядит однозначной. К примеру, Дмитрий Травин
производит такое историософское обобщение: Циничные эпохи в истории не раз
следовали за эпохами радикальных перемен. А стремление к простым, хотя весьма
дорогостоящим, радостям жизни возникало после того, как отмирало стремление к
кардинальному переустройству общества. В Англии такой эпохой цинизма было, по
всей видимости, время веселого короля Карла II (60-е — 80-е гг. XVII
века), который сам жил и жить давал другим. Отгремели революционные войны, ушли
в прошлое связанные с ними бедствия, появилась возможность делать бизнес и
наслаждаться жизнью. И то поколение, которое помнило страшные дни казней и
сражений, готово было забыть про религиозные распри ради торжества жизни как
таковой.
Во Франции такой эпохой цинизма и вседозволенности могла бы
стать послереволюционная эпоха Директории, однако длилась она слишком недолго
по причине полного развала экономики. Наполеон быстро навел порядок, однако
затем вновь увлек общество великими идеями, которые к 1815 г. обратили страну в
пепелище. И вот тогда-то поколение, сформировавшее-ся на этом пепелище,
возлюбило жизнь значительно больше, чем Свободу, Равенство и Братство, вместе
взятые. Что обеспечило Франции относительно стабильное, мирное, циничное и
абсолютно коррупционное развитие более чем на три десятилетия (эпохи
Реставрации и Июльской монархии). Лишь к концу 40-х гг. французы вспомнили о
великих идеях, связанных в их сознании с Наполеоном, и привели к власти Луи
Бонапарта.
То, что мы видим сегодня в нашей стране, не является чисто
российским феноменом. Это — нормальный этап на длительном пути
модернизации любой страны. Сегодня в России живет, правит и наслаждается жизнью
поколение, прекрасно помнящее нескончаемый, «эротический» советский сериал под
названием «Голый прилавок». И что бы там ни говорилось время от времени о
прекрасной эпохе Леонида Ильича, семидесятники по-настоящему ценят лишь
сегодняшний мир, в котором они находятся около рубля, на который все можно
купить[36].
Травин
связывает эти комплексы с мировоззрением, проблемами и психологическими
особенностями лишь одного нашего поколения. И, вероятно, сильно упрощает.
Феномен современного цинизма не сводится к празднику потребления.
Что
же касается литературы, то цинизм ее просто убивает.
Как
выход из цинического тупика, из состояния несовершеннолетия Слотердайк
предлагает кинический смех. Об этом позитивном посыле философа не просто
осмысленно, но и едва ли не с восторгом писал Игорь Ефременков: …бросая
вызов цинизму, Слотердайк противопоставляет ему кинизм, то есть дерзкое
игнорирование серьезности и власти, интеллектуальную независимость и радостную
«биофилию» вопреки всему. <…> Слотердайк предпочитает живой взгляд и
широкую добродушную улыбку. Посреди и вопреки сумеркам цинизма конца века. А
вот уже собственно кинические жесты, с помощью которых философ предлагает
зажатому со всех сторон цинику сопротивляться тяжеловесной Власти и собственной
интеллектуальной серьезности. Эти жесты — «Да, но…», «Ну и ?..», «А
почему бы и нет?..» — работают как самый последний, дерз-кий и даже
агрессивный аргумент в любой ситуации, где нас собираются «водить за нос» и
навязывать нам идеологические программы поведения и мышления. <…> За
всем этим стоит экзистенциальное credo самого Слотердайка: трезво считаться с
любыми данностями, которые подсовывает нам мир, без тени морализма и
рационализации срывать с истины любые покровы. То же и с кинизмом философа:
«культурный» читатель рискует понять его как самоцельную грубость, пошлость,
аморализм. Но ведь аморализм, отрицая мораль, сам еще принадлежит этой
оппозиции — автор «Критики» же ничего и не собирается отрицать, он
предлагает мыслить по ту сторону всех и всяческих дуализмов. <…> И как
бы ни обещал Слотердайк не выдвигать никаких «новых ценностей», но в книге они
говорят сами за себя: экстаз и самоуглубленная медитация, сексуальное опьянение
и любовь, ирония и смех. Одним словом, оставаться на своем месте, как и раньше,
делать свое дело, но — осознанно, отдавая себе в этом полный отчет[37].
Стоит
напомнить, что Татьяна Горичева в этой связи предпочитала апеллировать к
традиции высокого юродства как своего рода практики христианского кинизма,
собственно уже не раз испытанной не только в теории, но и в жизни и творчестве
русских интеллигентов, художников, философов, литераторов ХХ века.
Возможно,
настанут день и час, когда ничего другого не останется.
[1] Слотердайк
П. Критика цинического разума. Екатеринбург — М., 2009.
[2] См.
отчет в блоге жижиста strator о дискуссии в минском салоне: Цинический разум и
Южный парк // http://strator.livejournal.com/8117.html.
[3] Жижек
С. Тоталитарный смех // http://curricula.iatp.by/ilib/zhzhk.html (фрагмент
его книги «Возвышенный объект идеологии». М., 1999). Ср.: …послушаем, что
Жириновский говорит о себе самом: «Если бы в России была здоровая экономика и
социальные гарантии для народа, я бы потерял все голоса, которые получил.
Кажется, это моя судьба — у меня не было ни настоящей любви, ни настоящей
дружбы», и т. д. Это — объективный взгляд на самого себя. Именно так и
действует цинизм в сегодняшнем мире. <…> …в классической критике
идеологии существует допущение, что идея заключена в тебе самом: ты можешь это
сделать, если не знаешь, что ты делаешь; в тот же момент, когда механизм
объяснен, ты уже этого сделать не можешь. В настоящее же время парадокс
заключается в том, что люди прекрасно знают, что они делают, и продолжают это
делать. С отвратительным примером такого рода логики я столкнулся в одном
американском университетском кампусе, где один расист, который зверски
набросился на черную женщину, защищался в суде, используя ницшеанскую,
дерридианскую деконструктивистскую логику: «Как вы можете обвинять меня в
расизме, ведь если вы обвиняете меня в нем, разве вы не опираетесь на наивную
метафизическую логику целостного субъекта, отвечающего за свои поступки, ведь
уже Ницше сказал, что за действием нет субстанционального деятеля; разве вы
верите в метафизический антитезис; я не автор своих поступков; это “Большой
Другой” текста говорит через меня, как вы можете меня обвинять?!» Короче
говоря, эти люди знают, как манипулировать (Жижек С. Власть и цинизм
// Кабинет: Картины мира. СПб., 1998 — http://highbook.narod.ru/philos/gigek_power_cinzm.htm).
[4] Горичева
Т. Православие и постмодернизм. Л., 1991. С. 39.
[5] Напр.:
Кудрявцева В. Цинизм античный и цинизм современный: историко-философский
анализ концепции П. Слотердайка. Автореферат диссертации… кандидата философских
наук. Екатеринбург, 2009.
[6] Ермолин
Е. Примадонны постмодерна // «Континент», 1995, № 84.
[7] Совсем
вкратце. См., напр., свидетельство блоггера taki_net: Этот самый Денис году
так в 1992 написал по поводу первой забастовки шахтеров уже в новой,
постсоветской России — «доколе правительство будет капитулировать и
кормить дармоедов за мой счет?» ((http://taki-net.livejournal.com/409035.html), —
а также особо памятную заметку Д. Горелова в «Известиях» по поводу разгона
киселевской команды НТВ: http://www.conservator.ru/project/ntv/oth08.shtml.
[8] Горелов
Д. Белый конь борозду портит // «Русская жизнь», 1 апреля 2008.
[9] Горелов
Д. Родина или смерть // «Русская жизнь», 22 апреля 2009.
[10] Жижек
С. Власть и цинизм // Кабинет: Картины мира. СПб., 1998 —
http://highbook.narod.ru/philos/gigek_power_cinzm.htm
[11] Alex Krycek — http://exler.ru/blog/item/6528/
[12] retromaniak —
http://aptsvet.livejournal.com/315382.html?page=2#comments
[13] В несколько ином ракурсе та же проблемная
ситуация была затронута мной и на более объемном материале: см.: Ермолин Е. Артефакты
гламурного времени. Роман-памфлет и оккультный роман как симптомы //
«Континент», 2008, №135.
[14] Травин
Д. Околорубля // Slon.ru — http://slon.ru/blogs/travin/post/153964/
[15] Дубовицкий
Н. Околоноля // «Русский пионер», специальный выпуск. М., 2009.
[16] Откровенный
Константин Гаазе исчерпывающе изложил подход к ситуации, в котором нет не
только цинизма, но даже и малой примеси лукавства: Политикам лучше не писать
художественных книг. Чиновникам — тем более. Честная автобиография Суркова
могла бы иметь и воспитательное, и прикладное значение. Нечестный вымысел
Дубовицкого — никакого значения не имеет. Для статуса исповеди «Околоноля»
не хватает другой фамилии на обложке. Для просто художественной
литературы — той самой любви к жизни, которая так и не спасает главного
героя книжки. С автором даже поспорить не получится. «Я жив, он мертв — о чем
нам говорить?» (Гаазе К. Сурков или Дубовицкий: в общем, все умерли
// http://slon.ru/blogs/gaaze/post/114795/)
[17] Круглов
А. (Абелев). Кинизм, нигилизм, цинизм // Круглов А. (Абелев). Словарь.
Психология и характерология понятий —
http://alkruglov.narod.ru/nihilism.html.
[18] Акцент
на этой теме в романе в числе прочих наблюдений заставил Дмитрия Быкова
предположить, что и сама книга Дубовицкого написана некими литературными
«рабами», прикремлевской клиентурой типа одиозного Липскерова.
[19] Быков
Д. Спертый воздух. Кто вы, мистер Дубовицкий? // «Новая газета», 19 августа
2009. http://www.novayagazeta.ru/data/2009/090/20.html
[20] Круглов
А. (Абелев). Кинизм, нигилизм, цинизм.
[21] Заметим,
что и хазарский сюжет приплетен в романе неспроста. Описание Хазарского
каганата — идеальный образ той России, которая мерещится Дубовицкому.
Итак, некоторый Юг контролируется Хазарским каганатом. Уже около тысячи лет.
Все эти национальные республики, парламенты, суды, портреты
президента/премьера, муниципальные районы, выборы, милиционеры — фикция,
имитация. При советской власти такой же имитацией были местные парторганизации,
советы, бюсты Ленина, исполкомы. На самом деле и тогда, и теперь, и при царях
Югом правили и правят хазары, небольшая засекреченная народность, обитающая по
ту сторону пика Эльбарс. Они устанавливают границы, разрешают споры,
распределяют деньги и должности между этносами и кланами. Они так хитры,
воинственны и упрямы, что даже чеченцы их уважают. Сильны не настолько,
конечно, чтобы игнорировать Россию, чтобы самим все решать. Но достаточно,
чтобы без них ни один вопрос не решался. Между Россией и Хазарией двести лет
назад подписан действующий до сих пор тайный договор, по которому в обмен на
дотации и военную помощь каганат притворяется частью империи/союза/федерации и
не поддерживает всех ее геополитических соперников. Хазары знают на Юге все и
всех.
[22] Решетников
К. Блеск и нищета чернокнижия // «Известия», 29 июля 2009. — http://www.flb.ru/info/46153.html.
[23] Быков
Д. Спертый воздух.
[24]
Проханов А. Одинокий роман. — http://ruspioner.ru/news/809.html.
[25] Терехов
А. Каменный мост. М., 2009.
[26] Степанов
А. Вид на Кремль с исторического моста // «Прочтение» —
http://prochtenie.ru/index.php/docs/2902. Мне, кстати, кажется, что ничего
особо умного в этом детском лепете Терехова нет. Тоже мне «феноменология духа»!
В любом случае либералы не сокрушены. Но правда и то, что миф о Сталине еще
жив.
[27] Замысловатое
толкование обилию брутального секса на страницах романа дает В. Топоров: В
прошлое приходится всякий раз лазать, как в погреб. В прошлое приходится
пробираться. Прошлое приходится пенетрировать. <…> Прошлое
приходится — ведь оно не поддается — насиловать! Метафора этого
проникновения непристойна. Отсюда назойливое изобилие сцен, которые тот же
Данилкин называет условно порнографическими. — Топоров В.
Гибель хора // «Частный Корреспондент» —
http://www.chaskor.ru/p.php?id=6725 В цитате речь идет о не менее
остроумном суждении Л. Данилкина, связавшего секс с поисками бессмертия: Компенсируя
неуверенность в личном бессмертии, герой не пропускает ни одной юбки — и
транслирует этот свой, мм, невроз с такой скрупулезностью, что каждую,
допустим, десятую сцену в романе без особых натяжек можно квалифицировать как
порнографическую . — Данилкин Л. Каменный мост //
«Афиша» — http://www.afisha.ru/personalpage/191552/review/276687/
[28] Топоров
В. Гибель хора.
[29] Степанов
А. Вид на Кремль с исторического моста.
[30] Цыбульский В. Мы простимся на мосту
// Газета.Ru — http://www.gazeta.ru/culture/2009/05/08/a_2984128.shtml.
[31] Странно,
что на очную ставку не вызываются мальчик и девочка, с которых все началось.
Казалось бы. Но нет. А третье лицо в этом любовно-драматическом треугольнике,
как выяснил А. Степанов, даже и не нужно вызывать с того света. …если
развеять бесчисленные клубы сюжетного дыма и стилистического тумана, то в книге
(по одной из версий) утверждается, что двойное убийство в 1943 году совершил 15-летний
Вано Микоян, младший сын члена Политбюро А. И. Микояна. «Гугл»
отвечает на запрос: Вано Анастасович Микоян — советский авиаконструктор,
создатель МиГов, жив до сих пор, 81 год.
Критик вопрошает: Так что же такое этот «Каменный мост» —
документ, обвинение? Или это такой образ образный, плод поэтических фантазий, а
если старик не переживет, то автор не виноват? Ответа нет.
[32] Быков
Д. Книга номера // «Что читать», 2009, № 3.
[33] По
Анне Наринской, есть главный недостаток книги Александра Терехова: в ней
документы и плоды изысканий автора перемешаны с вымыслом безнадежно и
безвозвратно. Вполне возможно, там много
чего раскопано и разузнано — ни различить это, ни доверять этому
невозможно. И дело даже не в том, что на
странице с выходными данными напечатано испуганное предупреждение издательства:
«За достоверность фактов и документов, а также за интерпретацию реальных событий, изображенных в романе, несет ответственность
автор», — а в том, что липкая художественная реальность текста «Каменного
моста» — то есть то, про что знать не хочется,— поглотила реальность
настоящую. — Наринская А. Мост на набережной // «Власть», №16 – 17 от 27.04.2009.
[34] Карамзинский
клуб обсуждает роман Александра Терехова «Каменный мост» — http://volodihin.livejournal.com/303378.html.
[35] «Мне
не советовали копать это дело». Автор романа «Каменный мост» Александр Терехов,
попавший в шорт-лист «Большой Книги» и «Букера», рассказал о том, что не вошло
в книгу // «Огонек», № 23 (5101) от 19.10.2009.
[36] Травин
Д. Околорубля.
[37] Ефременков
И. Еще дарят друг другу книги… Освобождение от иллюзий — залог
жизнелюбия // http://exlibris.ng.ru/philosophy/2001-07-05/5_gift.html.