Четвертый квартал 2009 г.
Опубликовано в журнале Континент, номер 143, 2010
Библиографическая
служба «Континента»
Художественная литература
Четвертый квартал 2009 г.
А. «Дружба народов», «Знамя», «Москва»,
«Наш
современник», «Новый мир», «Октябрь»
Начнем
обзор с ПРОЗЫ ЗАМЕТНОЙ или замеченной. А ТАКЖЕ КРУПНОЙ по
размеру.
Резонансная публикация «Знамени» — «Диалоги»
Людмилы Улицкой и Михаила Ходорковского (№ 10). Переписка о жизни, о
мировоззрении, о понимании реалий бытия. В письмах Улицкая отчасти сочувствует,
а отчасти (иногда жестковато) допрашивает Ходорковского — о его тюремном
опыте, о том, как он формировал свои взгляды на жизнь, почему пошел на опасный
для себя конфликт с Путиным. Думаю, могу определить себя как вольтерьянца,
т. е. сторонника свободомыслия, свободы слова, — отвечает Ходорковский. —
Б. Н. Ельцин в этом плане был моим идеалом. Вот что пишет Ходорковский о
своей комсомольской карьере: Мои родители специально сделали так, чтобы я не
стал «белой вороной» в том обществе. Сейчас я это понимаю, тогда — нет.
Более того — и в школе, и в институте я не видел «белых ворон». Школа была
на пролетарской окраине, институт тоже сугубо «пролетарский» — 70% по
путевкам с заводов. Не было у нас диссидентов вообще. В институте
особенно — факультет оборонный, и если исключали из комсомола, то
автоматически отчисляли. Причем мы считали это справедливым. <…> Ведь
мы должны, при необходимости, отдать жизнь за Родину, даже в мирное время, а
как это можно потребовать с некомсомольца или некоммуниста? Не шучу, не
утрирую. Ровно так и думал… Конечно, читатель вправе усомниться: было ли
в ту эпоху возможно подобное простодушие. Однако, насколько помнится, бывало и
такое, особенно если обстоятельства не требовали решительного выбора и все
располагало к тому, чтобы искать место в стабильной и казавшейся вечной среде.
Ходорковский признается: Я не революционер. Конечно, и тогда были
идеалисты, которые ставили свои убеждения выше житейского успеха. (Улицкая
пишет о своем тогдашнем отвращении к советскому строю.) Но таких было вообще-то
мало. А у многих как-то естественно сочетались критический и юмористический
настрой по отношению к «отдельным недостаткам» — и общий вектор лояльности
вечному, как климат, строю. Конформное, соглашательское поколение. «Один
день Ивана Денисовича» читал, был потрясен, Сталина ненавидел, как опорочившего
дело Партии в интересах культа собственной личности. К Брежневу, Черненко
относился с юмором и пренебрежением — геронтократы, вредят Партии.
Андропова уважал, несмотря на «перегибы на местах». Ходорковский описывает
свои отношения с властью и методы ведения бизнеса в 1990-е годы. После
преодоления кризиса (1998 года) мои жизненные установки начали меняться, —
замечает он. — …общечеловеческие ценности пробивались ко мне долго. Думаю,
именно тогда, когда они «пробились», я и восстал. Было это в 2001 году. И
еще: Разгром НТВ в 2001-м (я пытался им помочь деньгами, что мне вменили в
первом процессе) стал моим «Рубиконом».
Интересен
отклик в «ЖЖ» на переписку тележурналистки Ольги Бакушинской
(bakushinskaya): Даже здесь, в ЖЖ, среди тех, с кем я постоянно общаюсь, и
среди тех, кто приходит первый раз, я безошибочно узнаю по одной фразе «своих».
Тех, кого в Москве почти и нет уже, но есть в разных уголках мира. Это не
значит, что я считаю нас лучшими. Кто знает, может Ленин, человек, которому
удалось преодолеть нашу общую с ним клановость, и прав. Интеллигенция — не
мозг, а говно нации. Может быть. Я согласна быть говном, лишь бы принадлежать
этому клану. …И что меня так поразило-то в разговоре Ходорковского с
Улицкой? Боже мой, как приятно послушать тихий голос своих. СВОИХ. Дай им Бог
здоровья. Дай им Бог когда-то сесть на одной кухне и продолжить разговор. Дай
мне Бог и дальше хоть иногда слышать беседы, где в каждом слове НАША ПОРОДА.
Олег Павлов в романе
«Асистолия» («Знамя», № 11 – 12) подробно и даже отчасти занудно разворачивает
рефлексию на тему смерти (асистол┬ия — прекращение деятельности сердца).
Рядовой герой медленно вживается в канву бытия (детство, отрочество, школа,
любовь, семейные тайны и проблемы), но существование — это когда
снова и снова приходилось искать смысл существования, и жизнь снова и снова
возвращает его к проблеме собственного завершения. Смерть и дорога… Дорога
и смерть… Смерть как дорога… Боюсь смерти как дороги… Бояться смерти…
Бояться покидать родной мир и отправляться в другой, иной, чужой, дальний…
Едва познакомившись с девушкой, герой ведет ее показать свое любимое место в
Москве — Новодевичье кладбище. Типовой кинотеатр в глазах героя похож на
крематорий, а лифт — на лязгающую, стонущую гробницу. И т. д., и т.
п. Все только умирало: прекращало свое существование, исчезало… Слова.
Деньги. Все. Стало привычно узнавать из новостей о новых и новых убийствах.
Люди убивали людей. За деньги. Но уже никто не замечал… Автор верен себе: в
новом романе разворачиваются те мрачноватые экзистенциальные смыслы, которые
определяли своеобразие его главных книг. Смерть и одиночество не могут быть
побеждены, но есть все-таки одно средство: любовь. Периферийно в тексте
намечены реалии последних десятилетий, но социальность как таковая автора не волнует
вовсе. Она лишь создает его героям тяготы и беды, покушается на их жизнь. Да и
Бог у Павлова — скорей каратель, чем милостивец. …Вещь тяжелая, плохо
годящаяся для чтения, монотонная, но есть в ней своя честная весомость и
мрачноватая значительность.
Опубликованная
в «Знамени» (№ 11) небольшая повесть Леонида Зорина «Габриэлла» —
вариация на темы его знаменитой «Варшавской мелодии» (1967). Разменявший себя
на компромиссы советский писатель с говорящей фамилией Безродов в 1968 году
отправляется в Прагу в гости к своему переводчику, где встреча с прекрасной и
свободной европейской женщиной заставляет его пережить острый миг бытия,
критично посмотреть на себя. Но это только миг, герой возвращается в СССР. Ничто
не могло ему помочь, когда за нею закрылась дверь, ничто не могло его спасти в
тот миг, когда он вошел в вагон, когда увидел в последний раз дегтярные, цвета
смолы глаза. Вот она, моя Черная Речка, колеса гремят, и рельсы стонут, и Злата
Прага скрывается в дымке, во влажном сумраке, в первых огнях, в холодной мгле
европейской ночи. Тогда и на миг не сомкнул он глаз. Стоял в коридоре, смотрел,
как тает черный апокалиптический полог, бледнеет небо, несется лес. Слушал, как
дробно стучат колеса по узким скатам, как гаснет скорость, вот она вовсе сошла
на нет, поезд как будто насквозь пронизывает последняя судорога, он замирает,
являются польские пограничники... А вскоре в Прагу входят советские
танки… Спустя годы герой не может забыть эту встречу и лишь теперь осознает,
что возможного счастья лишил его привычный совковый страх. Теперь-то он
понял, что неспроста стране его век не видать свободы. Темница не вовне, а
внутри, мы носим ее в своих бедных душах. Понял и то, что истинно счастлив был
в тот ошеломительный час, когда эта женщина рядом с ним чуть слышно шептала
слова благодарности, лишь эта мелькнувшая искорка жизни — она и была
мгновением истины… В 1991 году Безродов становится свидетелем другого
события — свержения памятника Дзержинскому. Мир меняется, но прошлого не
вернешь. Умная, внятная проза.
Владимир Березин
в «Повести о Рабле, или Лесопильщике» («Новый мир», № 11) непринужденно
рассуждает обо всем на свете, взяв в союзники и единомышленники Франсуа Рабле с
его героями и воспевшего их Бахтина. Рассказчик на пару с неким Ваней
Синдерюшкиным блуждает по миру без явной цели и очевидного смысла, беспечно
предаваясь остроумному словоговорению (такой жизненный стиль обозначен модным
словцом дауншифтинг). Нет им достойного места в жизни, а на другое они
не согласны. Балетный танцор может уйти на работу грузчика, но через год он
перестанет на этой работе быть балетным танцором. И не факт, что станет хорошим
грузчиком. А пианист, если будет вентили крутить, пальцы сорвет и в профессию
не вернется. Юрист дисквалифицируется очень быстро, а не порешай уравнения года
три — черт его знает, вернешься ли в свою математику переднего края науки.
Пример даже есть: в девяносто первом советская наука ушла грузить и после уже
не оправилась <…> из грузчиков обратно дороги нет… Как только
нация находит прибежище (и оправдание) в элементарных специальностях, так она
должна понимать, что дальше падать некуда: за элементарными специальностями нет
субэлементарных… Нескучное чтение на досуге.
Главный герой повести Марины Палей «Под небом Африки
моей» («Знамя», № 10) — танзанийский налоговый инспектор, который в
позднесоветские времена учился в России. Подзаголовок: «Записки танзанийца
Мазанивы Мвунги, налогового инспектора, сделанные им, по ходу служебных
командировок, в различных населенных пунктах его родины, которые следуют ниже
как названия глав. Перевод с суахили». По Палей, герой ведет род от эфиопов-иудеев
(фалашей) и даже является дальним родственником Пушкина (великий поэт
приходится Мвунге четвероюродным прапра-прапрадядей). Основная часть
текста — записки Мвунги о советской юности. В те времена он дружил с
литератором Ванькой Телятниковым, — как можно понять, наиболее характерным
представителем расхристанной московской богемы конца ХХ века. Ванька свободен
от каких бы то ни было представлений о норме: живет с двумя женами (летом с
одной, зимой с другой), питается водкой, умудрялся выпивать даже на лекциях, в
свою квартиру входит не через дверь, а через окно (всякий раз лезет на
четвертый этаж по водосточной трубе). Страдальцу Мвунге Ванька не со зла
доставляет неисчислимые неприятности — по пьяни, из разгильдяйства.
Например, теряет сумку Мвунги со всеми вещами, деньгами и документами (и
это — самый невинный случай). Мвунга в итоге умозаключает, что
Ванька — не человек, а мелкая нечисть вроде анчутки или кикиморы, но
чрезвычайно обаятельная. Критики уже предположили, что Палей написала
аллегорическое произведение, где Мвунга — российская (но не русская)
интеллигенция, зачарованная Русью, а «дитя природы» Ванька Телятников —
собственно Русь. И лучше бы им не встречаться. Едва ли все так просто. Но в
принципе вещь эта сугубо факультативная.
Главный герой романа Анатолия Наймана «Груда, колос и
совок» («Октябрь», № 9 – 10) инженер Игорь Черкасский — красавец,
подававший надежды. Начинается история в советские времена, завершается в
наши. Ничего особенного, герой этакий внутренний полуэмигрант, вполсилы
любящий, легко применяющийся к обстоятельствам. Входит в круг вольнодумствующей
богемы, где угадываются прототипы — литераторы умеренной одаренности.
Есть в романе и некто Анатолий Найман, довольно умный резонер. Иногда автор
пишет и от своего лица, ностальгируя по молодости, выпавшей на убогую эпоху.
Контекст довольно богат, но сильно девальвирован общей безучастностью к
бездарно ушедшим временам. Итог жизни героя неутешителен. Что бы ни
происходило, а судьба не состоялась, весомый смысл в биографии отсутствует. А
вот где было и когда, он не то что забыл, а настолько это ничего не значило,
что не оставило координат. То есть не забыто начисто, а начисто не помнено,
никогда. Как всякое русское общество. Как общество по-русски. Как модель
общества с взаимозаменяемыми, неиндивидуальными членами… А тут и старость,
одиночество, потери. Сплошной минор, тотальная мизантропия: ну а за что вас,
господа, любить-то? никакого христианского смирения на вас не хватит…
В романе Владимира Шпакова «Счастливый Феликс»
(«Дружба народов», № 9 – 11) выведен за ушко на солнышко антигерой нашего
времени, современный питерский прагматик и меркантилист Феликс, для которого
все в жизни решают деньги, а на мораль плевать. «Разбить скрижали, разбить
скрижали… — вертится в голове, когда моется под душем. Почему скрижали?!»
Потом вспоминается: на скрижалях записаны правила, а правила — это чушь
собачья, руководство для дураков. Умный правил не признает, каждый раз создает
новые, чтобы тут же их похерить. Ради выгоды герой занимается нумизматикой,
фарцовкой, успешно торгует недвижимостью. Продал роскошную квартиру богатому
оленеводу с Севера. Но не может остановиться. Он крутит шар, опутанный
невидимыми нитями, и ему лестно сознавать, что один из ткачей этой
паутины — он, Феликс. Его это вовсе не унижает, наоборот, он желает
сделаться настоящим, мощным пауком, и он им — станет! Шпаков
присовокупляет к истории мистико-мифологические мотивы. Что-то там про инициацию
шаманки.
А
в «Октябре» (№ 10) публикуется рассказ того же Владимира Шпакова «Сероводород»:
охранник «маленького олигарха» лелет мечту перестрелять вип-персон..
Этакое садо-мазо.
В
повести Фарида Нагима «Теория падений (Записки зонального менеджера)»
(«Дружба народов», № 10) многообещающий ученый в новые времена идет в торговлю.
Понимаете, я в натуре — Циолковский, но время сейчас не циолковское…
Новый тип карьеры.
Незаметно
завершается исторический роман Вацлава Михальского «Прощеное воскресенье»
(«Октябрь», № 12; начало в №№ 1, 7). Роман, напомним, представляет собой часть
пространного повествования о семейной истории Мерзловских (начало в романах
«Весна в Карфагене», «Одинокому везде пустыня», «Для радости нужны двое», «Храм
согласия»). Это беллетристика о жизни русских эмигрантов в Африке и их
родственников в СССР, у которой есть свой читатель.
Подборке ностальгических этюдов Афанасия
Мамедова в «Дружбе наро-дов» (№ 12), посвященных покойной матери автора,
предпослан заголовок «Шебеке» (так в Баку, откуда автор родом,
называются оконные пере-плеты и решетки, собранные из деревянных составных
элементов, часто с разноцветными стеклышками). Затейливое литературное
упражнение. Вот, к примеру, «Пароход Бабелон». Это, по словам автора, повесть
о комиссаре,.. молоденьком воителе, который будет двигаться от главы к главе
практически маршрутами «Конармии». Написано примерно так: Товарищ
комиссар подумал, что нет большего счастья, наверное, чем вот так вот, как он
сейчас, приблизиться после боя к самому себе, почувствовать вот этот, стоявший
прочно во рту, вкус чеснока и ржавой селедки, обглоданной им до хвоста под
огнем польской артиллерии в том самом леске, что грядою сырою темною плывет
сейчас невдалеке, или вот этот запах жирной галицийской земли и прелой листвы,
мешающийся с запахом медицинской повязки, в которой, как в люльке, муравьями
изъеденной, дремлет тронутая пулей рука… Подборка содержит и другие
ностальгические этюды, миниатюрки и эссе.
В «Москве» (№ 11 – 12) опубликован роман Сергея
Смирнова «Дао Дзе Дун», названный автором футуристическим памфлетом.
Беллетристика на тему будущего России. Еще одна антиутопия. Двадцатые годы XXI
века; наступила эпоха Равновесия. Россия превратилась в счастливую и
благополучную страну. Преступность побеждена, создана образцовая
инфраструктура, изменился климат, чуть ли не преодолена смертность. Не о чем
жалеть. Проявления любых форм ностальгии ученые стали объяснять вирусной
теорией. Считалось, что нефильтруемый вирус N-Retro образуется из митохондрий
отмирающих нейронов головного мозга и концентрируется в других нейронах,
вызывая диспропорции в восприятии воспоминаний. Лечиться не заставляли, но
рекомендовали — с помощью регулярного просмотра терапевтических
видеороликов и коррекции сновидений посред-ством индивидуального продакт
плейсмента... Ну, вот как-то так. Однако есть и оборотная сторона:
китаизация жизни, разделение людей на касты (креаторов, т. е. людей творческих,
и аутов, обслуживающий персонал), засилье рекламы, корпоративные войны с
погружением проигравших в длительные криопаузы. Мало того, в этой будущей жизни
существуют тайные измерения: мир аутсорсеров и мир больных нейролепрой, который
оказывается прибежищем истинных теневых правителей мира… Чтоб изменить
реальность, герой романа вынужден отправиться на Луну в поисках веры. Много
претензий и толика эрудиции.
В
«Новом мире» (№ 12) опубликован роман киевлянки Яны Дубинянской «Сад
камней». Это многословно-душистая дамская проза, с вскриками и живописными
подробностями, набросанными горстями. Главная героиня, Марина, — натура
романтическая. Чуждая прагме, художественная. Еще в детстве она поняла, что мир
скуп на счастье. Девочкой она с мамой посещает выставку камней, где ей
предлагают что-нибудь купить. Но она не хочет выбирать, ей нужны все камни
сразу! Увы… В итоге героиня из своей жизни создает что-то вроде сада прекрасных
камней: Мой мир. Мой собственный сад камней… И вот эту-то героиню
богемного склада из мира кинопроизводства заносит в форменную глушь, в
неведомый поселок, где с ней начинает происходит что-то непостижимое, чему
читатель никакого объяснения не получит.
А
рассказ Дубинянской «Багровые закаты» («Новый мир», № 10) —
красивая история красивого умирания изящной дамы, иногда воображающей себя
девочкой, попавшей в экзотический мир. Что-то многовато стало в прозе таких
пожилых эстеток на грани смерти и безумия (см. ниже о рассказах Богатыревой и
Клюкиной).
МАЛАЯ ПРОЗА
иногда интереснее крупной.
В рассказе прославившегося темой Афганской войны
смолянина Олега Ермакова «Вечный солдат» из книги «Арифметика войны»
(«Новый мир», № 11) афганские дембеля возвращаются по домам в тамбуре поезда.
Пьют, куролесят. Но между тем герой-рассказчик, один из этой непримечательной
компании, делится своим особенным опытом. На главном срезе опыт этот бесконечно
грустен и представляет собою какой-то парафраз абсурда, который своей шкурой
постиг герой в Афганистане. Выражен этот абсурд в рассказе разнообразно. И
хаосом подробностей, и упразднением идеологем, оправдывавших или осуждавших
войну СССР на Востоке, и тоской как доминантой умонастроения, и какой-то
монотонной сурдиной, которая задана как музыка этой прозы. Ермаков
действительно большой мастер. Но сосредоточенность его героя на теме вечного
возвращения поначалу озадачивает: я вернулся… я солдат мироздания… истории
нет… Все это выглядит надуманным, хотя, впрочем, нисколько не противоречит
тому абсурдистскому внеисторизму бытия, острое переживание которого
действительно иногда настигало нас на исходе советской цивилизации… В итоге
герой отстает от поезда, оставаясь навсегда в этой пустой паузе смысла и тем
самым упраздняя, сводя к пустяку все, что у других и у страны было потом. Поезд
уходил дальше без меня. Я было рванул следом, бежал, но последний вагон ускорял
ход, стук и вскоре вовсе исчез в темноте. И я перешел на шаг. Остановился.
<…> Я ни о чем не жалел. Я сам хотел этого. Мы уже как-то писали, что
проза Ермакова далека от гуманизма. Новый его рассказ дает понять, как связаны
между собой его опорные выводы.
Рассказ Ермакова «Легкий
поток» («Октябрь», № 11) отмечен Казаковской премией (но далеко не факт,
что он лучше «Вечного солдата»). Он связан со второй — менее удачной, на
наш взгляд, — главной темой Ермакова: уходом героя из убогого социума в
некую духовную Азию. Основное место действия — тоже вагон поезда.
Остальное — в воспоминаниях и воображении. Герой, рок-музыкант
позднесоветского времени по прозвищу Танец, преследуем органами и уже отбыл
один срок в психушке. От второго срока он пытается спастись в Сибири, сбежав
без денег и еды из кабинета врача и в дороге зачем-то сплетая сюжет своей жизни
с сюжетом китай-ского романа У Чэнь-Эня о путешествии на Запад, а тем временем
почти уже договорившись со случайными попутчиками о работе в заповеднике на
Байкале. Лучшее в рассказе — экзистенциального оттенка тревога героя,
страх быть пойманным и лишенным своего я. Однако что это за я
такое? В чем его зерно? Непонятно. Проблема в том, что о творчестве героя, за
которое его и преследуют, мы почти ничего не узнаем. Что там за такие суровые
антисоветские высказывания, за которые можно даже загреметь в дурку? К тому же
сам герой отстаивать свободу своего творчества не рвется и даже вроде бы готов
временно от него отказаться. Сибирский литератор Антон Нечаев не без оснований
заметил в своем блоге: Такое впечатление, что автор позавчера проснулся с
великого бодуна, глянул за окно и обомлел: мама родная, 2010 год, а мы ведь о
гонимых советских рок-музыкантах еще ничего не сказали. Сказали, сказали уже,
спите дальше. Негромкий отзвук ерофеевских «Москвы — Петушков» мало
что добавляет.
Более отчетливо общение с ерофеевским оригиналом
проявилось у Аделя Хаирова в «поэме» «Казань — Курочки»
(«Октябрь», № 11; то же: «Казанский альманах», 2009). Правда, очень
поверхностное. Хаиров — казанский прозаик, признанный в Татарстане самым
ярким автором последних лет. По словам тамошнего критика Г. Зайнуллиной, лириче-ским
героем его «тонкоструйного письма», как правило, выступает представитель
деклассированной богемы, сумбурно-ничтожный и по своему внутреннему настроению,
и по внешнему поведению. В чем-то юмор Хаи-рова сродни плебейскому
(бравирующему эксцессами смеха, обжорства, пьянства и похоти), но все же его
«всесмешливость» ближе к понятию рафинированных эстетов о некоем «вечном
смехе»… Оно и правда: вещица получилась болтливо-малосодержательная, но
виртуозная, нет слов, без подспудного драматизма, но с замечательными
детальками. Вот, к примеру, про местных сочинителей: Когда дело доходило до
драки, татар-ские писатели забывали свой литературный татарский, и тогда в
особняке звучал чистейший русский мат. Бились писатели, как депутаты, недолго и
небольно и все тыкали друг другу вопросом: «А ты шту написал?» И только, помню,
один из них ответил умно: «А я горжусь тем, что ничего не написал!» Потом,
утомленные своей гениальностью, они снаряжали гонца за примирительной бутылкой.
А утром уборщица — простая татарка из глухой деревни — бродила по
гулкому особняку и искренне удивлялась, открывая для себя досель неведомый ей
мир. И зачем это на мраморный подоконник кто-то наложил горку винегрета? И
почему на парадной лестнице в руку голой бабы из бронзы вложена пустая бутылка
взамен утраченного факела? И кто это в уборной подтирался пластмассовыми
стаканчиками, когда рядом лежала пухлая рукопись под названием «Слон и
колибри»?
В чем-то близка к казанскому виртуозу лауреат премии
Белкина (впрочем, от этой премии отказавшаяся) Ульяна Гамаюн, свежий
литературный проект из (вроде как) Днепропетровска. В «Новом мире» (№ 12)
публикуется ее детективная новелла «Каникулы Гегеля». Сюжет таков:
неведомо в какой земле в непонятное время, в маленьком отеле, в котором всего
трое постояльцев (профессор, студент и мадам), происходит убий-ство.
Расследовать его приезжает Инспектор. Зачин в духе Агаты Кристи, дальше
начинаются всякие кунштюки. Манера повествования у автора, однако, такова, что
происходящее принимает вид декоративно-узорчатый, и главным героем прозы
становятся витиевато сложенные выражения. Типа: Из комнаты повеяло тоской и
мокрой тряпкой.
«Новый мир», № 10 открывается рассказами молодого
прозаика Ирины Богатыревой под общим названием «Звезды над Телецким».
Два из трех рассказов объединены местом действия, это Алтай. В рассказе, давшем
название всей подборке, парень с девушкой пешком идут к Телецкому озеру,
опасаясь одичавших аборигенов. В рассказе «Затмение» к местному парню
приехала его прошлогодняя любовь, девушка из города, но с впавшей в детство
мамой. В рассказе «Универсум» девушка вживается в обстоятельства жизни и
труда своего знакомого, веб-дизайнера Макса, поселяется в его квартире и в
итоге чуть ли не становится им самим. Личностная идентичность, как выясняется,
штука относительная… Свежая, красивая проза.
Два анекдотических рассказа Михаила Веллера в
«Октябре» (№ 11) — из недавнего прошлого, советского и
постсоветского. В рассказе «Мон женераль» начинающего советского
адвоката сомнительной национальности настойчиво приглашает к себе погостить
родственник из капиталистической Франции, а тот просто-таки содрогается от
ужаса пред КГБ. Но парижский родственничек оказывается героем Сопротивления и
личным другом де Голля, так что история выходит на высокий уровень
межгосударственных отношений. Провинциальные гэбисты в итоге вынуждены чуть ли
не лебезить перед сопляком-героем. А в рассказе «Имени Нахимова»
бедствующему в девяностые питерскому военно-морскому училищу предложена помощь
евреев-олигархов, которая кажется безвозмездной, а на деле связана с
необходимостью признать тот ужасный для русского чиновника-офицера факт, что
адмирал Нахимов был евреем. Забавный текст с резкими эскападами, типа: Питердауны,
мутанты дикого рынка из гранитных джунглей Невы, отбросы золотого сечения
классической архитектуры, обустраивают под себя пейзаж имперской столицы.
Изгрызенный силуэт с коммерческими наростами напоминает питердаунам, что
красота не спасла мир. Приматы личного над общим вписывают город в
пространство, где своя прибыль дороже чужого удовольствия. Питердауны из
Питертауна — эта тема ждет своего исследователя и летописца…
Бойкие
рассказы москвича Алексея Дьяченко в «Москве» (№ 11) тоже в основном
тянут на анекдотец. В одном бывший монах в 1991 году пришел устраиваться на
работу в милицию и хочет вступить в КПСС. В другом бывший прокурор читает
Евангелие глазами советского юриста. В третьем жених необдуманно рассказывает
невесте, дочке олигарха, как страстно и нежно любил когда-то другую девушку, а
невеста возьми после этого да и откажи ему: ей тоже захотелось настоящего
чувства, а не просто так. В четвертом бывший врач становится лжецелителем-шарлатаном:
а чего теряться, если времена настали аморальные? Наконец, самый объемный
рассказ «Главная роль» посвящен злоключениям артиста Хлебова. Дома он
борется с тараканами, а на сцене должен играть жука в спектакле по новелле
Кафки «Превращение».
Повесть прозаика из
Конаково Юрия Красавина «Мышь в кошельке» («Новый мир», № 10) — это
исповедь обывателя, с головой погруженного в семейно-родовые счеты и расчеты.
Представители ветвистого семейства из русской провинции не прочь пролить
ханжескую слезу, но при этом совершенно равнодушны к ближнему и упорно стремятся
везде и всюду получить от него хоть малую корысть. Алчны, злорадны, жадны,
хитры по мелочи. Монолог повествователя — бесконечный список колоритно
детализированных взаимных обид. Мир у Красавина устроен так, что альтернативы
нет, нужно применяться к обстоятельствам, к нищете, к тотально убогой
реальности. Слог рассказчика притом довольно грамотен, а дистанции между ним и
автором вовсе нет. То ли автор наивен, то ли умно создает эффект
самодостаточного сказа в духе Зощенко…
Рассказы студентки
Литературного института и МГУ Полины Клюкиной под общим названием «Осенняя
жигалка» («Новый мир», № 10) —
про причудливых и полусумасшедших пожилых дам и про сдвинутого на семейной
драме мальчика. В рассказе «Zippo» этот паренек, сын моряка-подводника,
погибшего на «Курске», ведет себя так, что срабатывает заранее вынесенная в
анонс параллель с зажигалкой, которую переехал стотонный каток. Герой как бы
неадекватен, что, вероятно, и диктует явную нескладицу в манере повествования.
Рассказ молодой
писательницы Анны Лавриненко из Ярославля «Потеряшка» («Новый
мир», № 11) ведется от лица мужчины лет тридцати. Герой вышел из
квартиры, забыв взять ключи, и захлопнул дверь. Дверь ломать не хочется, и он
отправляется на поиски запасного комплекта. Навещает бывшую жену, коллегу по работе,
старого друга, родителей. А по ходу безуспешных поисков ключей чуть более
успешно ищет себя, подводя промежуточный итог существованию. Выходит так, что и
он в жизни потерялся. Правда, еще вроде б не поздно и найтись. Уволиться с
нелюбимой работы и т. п. В подобном поучительном итоге нельзя не усмотреть
некоторой умышленности, присочиненности, — словом, добросовестной
авторской дидактики.
Денис Гуцко в
рассказе «Витенька» («Дружба народов», № 11) изобразил драму неудачной
беременности героини. Собственная жизнь, отягощенная завидной карьерой,..
давно напоминала ей затяжное путешествие в комфортабельном «люксе», в которое
она по случаю — да — нет? час на сборы — отправилась вместо кого-то…
Рассказ построен на сочетании трогательного и сурового.
У
Сулимана Мусаева в рассказе «Встреча в степи» («Дружба народов»,
№ 11) прожженный корыстолюбец вдруг ощущает, что жизнь не удалась: …даже
пьяный, он сознавал, что его здесь никто не поймет, пожалуй, даже засмеют. Он
вышел во двор. Моросило. Под навесом тускло горела лампочка. Изморось
постепенно переходила в дождь. Легкие порывы ветра задували холодные капли
дождя в лицо Салмана, и они катились по щекам, смешиваясь со слезами. Как он
еще молод, но как много ошибок успел совершить! Ничем и никогда ему уже не очистить
свою запятнанную душу. А впереди… Что впереди? Впереди — пустота! И груз
тяжелых воспоминаний, который он должен нести до конца дней своих. Он прошел в
дальний угол двора и сел на мокрый пень. Закрыл лицо руками и опустил голову на
колени. Плечи его тряслись от рыданий. Скоро начался настоящий ливень. Под его
тяжелыми каплями шуршала листва.
ДЕРЕВНЯ
«Житейские истории» Бориса Екимова («Новый мир», № 12) — стариковские
наблюдения над поселково-дачной жизнью. Мир людей, мир природы. Муравьиное
всяческое копошение. Радости и горести. Внук Митя. Корысть и ненасытность
людская. Эх-хе-хе. В очерке «Прощание с хутором» («Новый мир», № 11) Екимов
пишет на тему для себя традиционную: об умирании придонских хуторов. Детально.
Людей почти не осталось, зато стоит новехонький таксофон. И над замшелой крышей
школы, где никто не учится, серебристая тарелка для интернета. Опереточное
казачество. Поселенцы с Кавказа: чеченцы, азербайджанцы — люди временные,
заработают и уедут.
Повесть оренбургского
писателя Владимира Пшеничникова «Черты лихого лета» («Москва», №
10) — о деревне. Собрались деревенские отметить приезд из города
внуков и правнуков бабки Марии, — а тут, откуда ни возьмись, ураган. Один
из местных погиб, его вдова уехала из деревни, вдрызг разругавшись с другой
аборигенкой. Дом вдовы тут же разграбили… И остались в деревне несколько
старух да глухой дурачок. Вообще, складу и ладу в повести Пшеничникова немного.
Еще экспрессивнее и нелепей закат деревни изображен в рассказе
другого оренбуржца, Юрия Мещанинова, «Чудо» («Москва», № 10).
Мужики пьют, всё в развале. Надумали зачем-то восстанавливать церковь, хотя
никто не считает себя верующим. И даже восстановили. Но кончается все снова
попойкой, разгулом и мутным намеком на некую драму. Ивана Федоровича стук
пронзил тревогой, он вприпрыжку пробежал в заднюю, ткнулся лбом о холодное
стекло и замер… Ангел, худой ангелок с короткими крылышками за спиной. Белый
ангел ударял в стекла крыльями. — Господи! — вырвалось у него
шепотом, и он перекрестился. Ангел приплюснул к стеклу лик и вдруг
заголосил: — Папаня, Лешка наш… Лешка… Что-то страшное сделалось с
Лешкой, намекает автор. Но так и оставляет читателя заинтригованным.
Питерец
Василий Аксенов в рассказе «Золотой век» («Москва», № 12) упоенно
вспоминает свое сибирское детство. С душой, но без глубины. Родовые чалдонские
корни автора — в селе Ялани Красноярского края, где его отец, вернувшись с
фронта, был участковым. Есть в селе раскулаченный-расказаченный дедушка
Арсентий, который когда-то вез ссыльного Сталина и после шибко сокрушался,
что не удавил его, плюгавого каторжника, в санях. Дескать, искупил бы потом
покаяньем… Автор же не этому дедушке чета, заражен приторным религиозным
ханжеством — и начинает рассуждать, что это вот так Бог творит историю и
Сталина оставил в живых не без умысла. Наверное, чтоб несладко жилось тут же
всуе помянутым Льву Давидовичу и Каменеву с Зиновьевым. Во как.
МУЖЧИНЫ И ЖЕНЩИНЫ.
Вечная тема.
Лариса Ермилова
из Волгограда в рассказе «Царица» («Москва», № 11) вкратце изложила
историю купеческой жены, Оленьки Свиридовой. Некстати нагрянула революция.
Оленька — юная дура с нарядных полотен Кустодиева — ничего не смыслит
в происходящем. Она попала, как кур в ощип, в гнусную историю России ХХ века, и
век ее не пощадил. Взял сладкую фрю в жены грубый гегемон, ямщик Фляжкин:
обижает, таскает за косу. И вот, узнав о возвращении постылого мужа со Второй
мировой, весьма неюная уже героиня решает покончить с собой. Надо заметить,
решение это как-то озадачивает…
Повесть Виктории Лебедевой «В ролях» («Октябрь», № 12) — о простодушной
красавице Любочке из сибирского городка Выезжий Лог, намечтавшей себе красивую
жизнь. Увы, с мужчинами героине не особенно везет. История современной
«душечки» кончается довольно печально. А чего вы хотели?
Герой
рассказа юного Евгения Алехина «Ядерная весна» («Новый мир», №
11) под кайфом занимается сексом. Никакого фантазирования, история в
исповедальном ключе, от первого лица и без всяких признаков морали. В типичной
манере нескромных признаний о мелких грехах.
Николай Шадрин из Курска в рассказе
«Аллея» («Москва», № 12) развел канистру сантиментов, представив встречу
сильно выпивающего сторожа детского сада (с лагерным опытом) и то ли бомжихи,
то ли просто случайной прохожей. Как бы у них уже и преддверие романа, но
кончится все пшиком. Вроде как не захотела женщина заводить семью «после
всего, что с нею было» и о чем мы никакого особого понятия не получили.
Что-то
похожее, но без форсированных сантиментов, и в рассказе Екатерины Шевченко «Дриада»
(«Знамя», № 10). Молодая медсестра, пожилой пациент, платонические движения
душ, мистический штрих…
В
повести Анастасии Ермаковой «Точка радости» («Дружба народов», № 12)
москвичка 32 лет Анастасия от первого лица повествует о житье-бытье. Она беременна,
а муж ушел. Плюс собака и куча дел в доме престарелых, где работает героиня.
Бездна околичностей, требующих терпения и участия. Я — неловкий
конькобежец, который постоянно падает и ходит с разбитыми коленками, но снова
упорно встает на коньки. Зачем? Не знаю. Но мне не интересен гладкий лед, мне
нужна неровная, трудная поверхность, требующая усилий, чтобы не упасть. Даже
есть попутные околополитические соображения, простительные девушке на сносях:
американская совесть звучит примерно так же, как французская щедрость или
немецкая бесшабашность. Милая особа.
Налаживается семейная жизнь у Саньки Тряпкина в повести
тверяка Михаила Петрова «Сто долларов на черный день» («Наш
современник», № 11). А все потому, что давнишний приятель, ныне священник, помог
ему, раздолбаю, понять, что случайная беременность очередной подруги — это
знак. Не об аборте нужно думать, а о браке. Приятственно и дидактично.
Ханты-мансиец
Николай Коняев в рассказе «Чтоб нас тоже видели!» («Наш
современник», № 12) изобразил горячего до мордобоя, органически талантливого
мужика Мишуню, у которого в жизни было немало передряг. Но в свою последнюю
отсидку высмотрел он в колонии Зойку из первого отряда, и теперь счастливое
семейство отдыхает в геленджиках. Автор — за.
А
в рассказе москвички Арины Холиной «Пристрастие к неудачникам»
(«Знамя», № 10) небедная дама средних лет крутит роман с беззаботным
бездельником, умеющим красиво жить за чужой счет. Секс отличный. Автор
тоже — за.
Даже одинокие деревенские старушки в рассказе
москвича Николая Беседина «Груня и Фрося» («Наш современник», № 11)
подумывают взять к себе кого-нибудь жить. Фрося решилась. А вот Груне пока не
повезло: не остался у нее в избе на жительство литератор Николай Трофимович,
городской житель, пришедший к бабульке узнать, какие судьбы ждут Россию.
Михаил Земсков из
Алма-Аты в рассказе «Ботаник и принцесса» («Дружба народов», №
10) предлагает читателю историю из серии «их нравы». Димина мама в разводе с
диминым папой-миллионером. У папы любовница Мария. Как-то так получилось, что
Дима и Мария понравились друг другу — и не стали тормозить. Ну а после
смерти папы Дима унаследовал его состояние и женился на Марии. Хорошие новости
из закордонной казахстанской жизни.
В
повести Сергея Трахименка из Минска «Петля Морбут» («Наш современник»,
№ 12) в советские еще времена на тренера возводят поклеп, обвинив в интимных
отношениях с одной из гимнасток. А он честный и жене своей верен. Автор
преисполнен сочувствия к герою.
Финалист
Русской премии Алексей Торк из Киргизии в рассказе «Фархад и Ширин»
(«Дружба народов», № 10) пряным слогом илагает восточную историю о любви. Это
просто: примечайте вокруг верблюжьи глаза и не ошибетесь — этот человек
несчастно любил. Вчера или полвека назад. Такой обретает особый взор, подобно
рябизне лица у переболевшего оспой. Говорю же «несчастно», потому что
счастливой любви нет и не было на свете. Любовь, что известно каждому мудрецу и
первому — Авиценне, есть обычная болезнь, связанная с избытком в органах
человека молочной кислоты, а возможно ли счастье в болезни?! Да, говорит Ибн
Хаджжажа, если (как только) любовь уходит или, что лучше, она убита человеком в
самом себе. Здесь в высшей мере испытуется сила духа человека, его способность
одолеть свое нутро. Хотя, признается Ибн Хаджжажа, о подобных победах в мире
еще не слыхивали. Неправда. О них слышал я, слышал весь Душанбе, и сейчас
услышишь ты, читатель, впрочем, уже слушаешь, ибо я веду историю о Верблюжонке…
ВОЙНЫ И БИТВЫ
В рассказе Виктора Мануйлова «Выжить и победить»
(«Наш современник», № 10) выведен герой Второй мировой, майор Вологжин. Танк
его подорвался на мине и остался в тылу наступающего врага, но раненный в
голову майор не сдается. И побеждает. Сказать честно — при обстоятельствах
фантастических, неправдоподобных, когда другие умирают, — и обнаружив при
этом живучесть, приличную, в основном, героям боевиков. К тому же, как верно
замечено Екатериной Ратниковой, персонаж — в зависимости от воли
симпатизирующего ему автора — то слепнет, то прозревает: …в конце
повествования почему-то начинает различать свет. У читателя появляется надежда,
что майор непременно поправится — это хорошо для героя и читателя, но как
связать это с подробным описанием исследования Вологжиным пустых дыр глазниц,
«операцией» по удалению висящего на ниточке нервов и сосудов выпавшего глаза и
вытаскиванием из раны осколков магнитом? Автор либо невнимателен, либо просто
хочет произвести эффект, не задумываясь о последовательности развития сюжета[1].
У
Андрея Белозерова в рассказе «Молодость. Любовь. Война» («Наш
современник», № 11) юный поэт Костя Курбатов воюет за независимость
Приднестровья. Смелый такой юноша. Не чета опереточному предводителю
революционеров Лимонову, который, как пишет Белозеров, появился на театре
военных действий в момент затишья. Стыд и позор гнилому красавчику. Глубоко
пашет подмосковный автор!
Ну а вот герои рассказов Альберта Карышева («Наш
современник», № 11) воюют кто с осой, кто с лесными клещами, а кто и с
зонтичными растениями, которые заполонили улицы и огороды. Местная старушка
Шнюкова твердо знает: растений этих мериканцы напустили. Происхождение
самой Шнюковой сомнений не оставляет: это поздний извод сельской праведницы,
изобильно представленной некогда на страницах деревен-ской прозы. Жует бабуся запавшим
ртом слова неземной мудрености…
Впрочем,
грех жаловаться: на соседних страницах журнального номера таких отвязных
старушенций, коими спроста любуется автор, и сейчас немало, — например, в рассказах
Тамары Ломбиной из Сыктывкара. Правда, масштаб их далек от некогда
предъявленного нам героического подвижничества.
В рассказе Андрея Ракши «Сафари» («Дружба
народов», № 12) два подростка охотятся на бомжа. В итоге бомж ценой собственной
жизни спасает одного из своих преследователей от смерти. Поучительная история.
ОЧЕРКИ И ЖИЗНЕОПИСАНИЯ
Нина Молева в очерке «Замоскворечье.
Точка невозврата» («Москва», № 11) описывает наступление советских
архитекторов на Замоскворечье, где на месте церквей строились то станция метро,
то жилые дома, то дет-ские площадки. Вспоминает автор и о специфическом отношении
советских искусствоведов к бесценному наследию прошлого: Группа
университетских студентов возвращается в темноте осенней ночи из Третьяковки с
лекции профессора А. А. Федорова-Давыдова (будущим искусствоведам разрешалось
заниматься прямо в залах после ухода посетителей). Большая Ордынка,
Климентовский переулок, и в узком ущелье домов — громада великолепной
церкви Климента, Папы Римского, кажется, перенесенной в Москву из
растреллиевского Петербурга. Облупленная штукатурка. Побитые головки херувимов и
гирлянды роз на стенах. Выбитые стекла. Снег, летящий в лунном свете внутрь
храма. Заржавленное кружево кованой ограды. «Профессор, ведь вы только что
говорили — один из ценнейших архитектурных памятников Москвы XVIII века.
Нельзя же так! Надо что-то предпринимать! Спасать!» Равнодушный ответ: «Хотите
заниматься ремонтом, идите в домоуправление. Искусствоведов это касаться не
должно».
В
очерковых записках Виктора Кузнецова «Уходящая натура» («Новый
мир», № 11) речь идет о вещах недавно обиходных, но из употребления выходящих
или меняющих свою культурную функцию: перья-ручки, торговые автоматы, пленочные
магнитофоны, галстуки. Кузнецов неоригинален, более содержательна по этой части
не столь давняя публикация Татьяны Дервиз «Рядом с большой историей» («Звезда»,
2008, № 9 – 12; 2009, № 1 – 5).
Рассказ с примечанием Натальи Червинской «Запоздалые путешествия» («Знамя», № 10) — поверхностный, но
остроумный отчет о путешествии из Нью-Йорка (где обитает автор) в Европу:
Голландия, Париж… Так себе европка, ничего особо примечательного. Моральное
разложение, тунеядство и прочие каникулы. То ли дело Нью-Йорк, которому
Червинская пространно выпевает гимн. Город завтрашнего дня.
Анатолий Цирульников в очерке «По человеку с дыма» («Дружба народов», №
11) делится впечатлениями о путешествии по Республике Марий Эл. …я не ожидал
встретить на Среднем Поволжье снежного человека, — а следы его неожиданно
обнаружились. ГУЛаг, язычество, священные рощи, мифология, густо перемешанная с
реальностью, ручейки родной речи в деревенской лесной глубинке и очень богатые
современные школы, европейские связи, угро-финские фестивали — все это
сложилось в своеобразный социокультурный фон. И далее: Снежного человека
в Марий Эл называют овда — в женском роде. В устных преданиях ее облик описывается
таким образом: распущенные волосы, ступни ног развернуты в обратную сторону,
груди длинные, перекинуты через плечо крест-накрест — марийский вариант
Бабы-яги. Рассказывают, что последнюю овду поймали в 1936 году. Овды любят
кататься ночью на лошадях. И вот повадилась одна к мужику, а тот намазал спину
лошади смолой, и овда прилипла. Рассердилась и прокляла деревню. И деревня
вымерла.
В
«Москве» (№ 12) публикуются главы из книги Сергея Федякина «Мусоргский».
Фрагмент носит название «Прорастание» и посвящен молодости композитора.
А
в «Нашем современнике» (№ 10) появились главы из романа Николая Скромного
«Лермонтов». Пятигорск. Канун дуэли. Мартынов защищает свою честь.
Лермонтов бравирует. Автор умер два года назад, не закончив роман.
Юрий Оклянский в
биографическом очерке «Герберт Уэллс и Железная Женщина» («Дружба
народов», № 11) возвращает читателя к фигуре баронессы Будберг, известной по
книге Нины Берберовой «Железная женщина. Рассказ о жизни М. И.
Закревской-Бенкендорф-Будберг, о ней самой и ее друзьях». Оклянский считает,
что Берберова идеализировала свою героиню. Он открыл новые факты. По своей
литературной работе последних лет мне много довелось заниматься
архивно-документальными раскопками обстоятельств жизни и биографий
интеллектуальной элиты сталинской поры и послевоенных десятилетий. Первейшее
место среди них заняли «красный граф» писатель А. Н. Толстой и «опальный боярин
совет-ской власти» (выражение М. Пришвина) будущий лауреат Нобелевской премии
по физике П. Л. Капица и его семейство. Разумеется, с их многочисленным
внутренним и заграничным человеческим окружением и зигзагами и поворотами самых
разнообразных и неожиданных событий…
К 80-летию со дня рождения актера Ролана Быкова
(1929 – 1998 ) «Октябрь» (№ 11) публикует фрагмент его дневниковых
записей «Маленькая коричневая тетрадь» — о съемках гоголевской
«Шинели», где Быков сыграл роль Акакия Акакиевича. Вступление к публикации
написала Елена Санаева: После кинопробы в картину режиссера Анатолия Граника
«Наш корреспондент» Ролан Быков спустился на первый этаж получить деньги за
проезд и кинопробу. К этому моменту студию уже облетел слух, что к Гранику
вместо Леонида Быкова, которого ждали, приехал Ролан Быков (ошибка
ассистентов), которого никто не ждал. Он приехал на студию сам, заставил найти
нужный ему костюм и грим, выпросил маникюрный набор и, придя в киногруппу,
представился телефонным мастером. Подручными средствами раскурочил до винтика
телефонный аппарат и пошел на выход, пообещав доделать работу после перерыва.
На вопли режиссера, что им не смогут дозвониться люди со всего Союза, ответил,
что ему наплевать, у него обед. Тут только режиссер почувствовал подвох,
расхохотался и сказал: «Все, утверждаю без проб!» К моменту получения денег
Быкова у кассы поджидали ассистенты режиссеров, и он получил сразу девять
предложений. Одно из них — роль Акакия Башмачкина в «Шинели» Н. В.Гоголя.
И
еще одна театральная публикация «Октября», в № 10, — «Мое кино» Михаила Левитина. Известный
театральный режиссер рассказывает о том, как он собирался снять фильм, но не
нашлось денег на съемку. Прилагаются два текста: исходник, рассказ Василия
Гроссмана «В Кисловодске», и левитинский сценарий.
Обзор
подготовил Евгений Ермолин
В.
«Аврора», «Звезда», «Нева»
В центре исследования Якова Гордина — судьба
генерала Алексея Ермолова, полководца и дипломата, ярчайшего персонажа
отечественной истории («Ермолов: Солдат и его империя» — «Звезда»,
№11 – 12). Это главы из будущей биографии «ЖЗЛ». По словам Гордина, его
герой — из тех, кто нес свою эпоху, как опоры несут мост. Своего
героя он называет историческим кентавром, ибо этот русский генерал нес в
себе немало имперских инстинктов екатерининской эпохи, дожил же до великих
реформ Александра II. Автор с особой пристальностью
всматривается в непростую историю присоединения Грузии к России, к чему Ермолов
имел самое непосредственное отношение (вспомнить хоть пушкинское: Смирись,
Кавказ, — идет Ермолов). Сложная, причудливая, истинно россий-ская
судьба. Повествование продолжится в следующих номерах «Звезды».
Пространный
питерский метароман «Пришлец» принадлежит перу недавно
скончавшейся петербургской художницы Ирины Черновой-Дяткиной («Нева», №
11). Произведение явно недоработанное, сырое, что отмечено и в редакционном
примечании. Перед нами история гениального художника Вениамина Цыганкова. Автор
задается целью отобразить становление таланта, равного Ван Гогу, Модильяни и
Врубелю, и сталкивается с непреодолимыми трудностями: как доказать, что перед
нами именно гений? Надо же предъявить читателю его бессмертные полотна. А
поскольку таковых не обнаруживается, то в ход идут высокопарные слова о просветлении
подлинного творца, о Чуде, Красоте, Мечте — непременно с прописной буквы.
Вот как описано подлинное вдохновение: Это состояние приходило извне,
из высших сфер, из того мира, который и создал человека «по своему подобию», по
его призыву реанимировались все душевные и физические силы, и человек,
озаренный прозрением Свыше, на самой границе небытия, оставлял на Земле
воплощение этого Света в виде созданного им шедевра… Одна незадача: с
собственно шедевром туговато. Великий художник Цыганков — хронический
алкоголик в оболочке Ивана-дурака (оцененный по достоинству, как
с гениями и случается, только после смерти) — украшал главным образом
витрины кафе. Венцом его творчества стала скульптура дамы из Серебряного
века, тоже изваянная для какого-то общепитовского помещения. Так что один
шедевр все-таки был, — как сказано в «метаромане»: не просто утонченная
дама, а сама Вечная Жен-ственность, блоковская Незнакомка… Чудны дела твои,
Господи.
Удивительно
аморфную, какую-то бессильную повесть под заглавием «Свете тихий»
выдает Андрей Столяров («Нева», № 10). Ее герой — некий
интеллигент-праведник, из тех, что обнищали в последнее двадцатилетие, но
упрямо занимаются своим делом: хоть их дустом трави. Но вот только непонятно,
чем же таким духоподъемным, требующим непременного самоотречения, занимается
столяровский герой. Ясно только, что не зарабатыванием денег, поскольку
принципиальный, так сказать, идейный бессребреник: Мне это кажется полным
идиотизмом — тратить драгоценное вещество жизни, чтобы стать в
результате немного богаче. Стать умнее, талантливее, лучше — это еще
понятно. Но богаче, ну, боже ты мой, какой это дикий абсурд! Меж тем у
нашего праведника нет жилья, живет он на съемной квартире, за которую, как
выясняется, платит его бывшая жена, к тому же в одиночку воспитывающая их
дочку-школьницу. Но герой так безмерно одухотворен, его любовь к прелестной Асе
так возвышенна, что ему не до подобных приземленностей. Жаль только, Ася, так
трогательно плакавшая при виде спиленных деревьев (плакала Саша, как лес
вырубали), устав от навязанной ей роли неземной девы, уходит к
кому-то другому… Сочинение весьма объемистое, с обширными намеками на второй-третий-четвертый
планы, — открытые, надо полагать, только одухотворенным личностям.
Рассказ Владимира Михеева «Калитка у Совиного ключа, или Кот, петух и говорящая
рыба» («Звезда», № 11) строг и прост, но одухотворен живым, нежным, глубоко
человеческим чувством. Жил себе поживал в каком-то провинциальном городе
одинокий и страшно уставший от своего одиночества человек. И вдруг выпала ему
на счастье простая земная любовь… Ему нравились порядок и простота в ее
доме, ее неспешные движения, фигура и грудной негромкий голос. Нравилась и немножко
странная, но тоже приятная манера: как будто отдельно, старательно,
выговаривать каждое слово, при том что, кажется, очень мало она задумывалась
над тем, что и как ей сказать или сделать. Еще ему нравился запах ее волос и
то, что, занимаясь чем-то и не видя, что он за ней наблюдает, она иногда чуть
заметно шевелила губами — шептала что-то. А если он в это время к ней
обращался, спокойно поднимала на него свои глаза и, как бы помедлив немного,
улыбалась — тоже просто и легко, как все, что она делала. И насколько
же все оказалось не похоже на то, о чем мечталось в юности! Насколько оказалось
прочней, надежнее, лучше. Отличная проза.
Рассказ Марка Зайчика «Слово лауреату» («Звезда», № 12) исполнен в излюбленной
манере этого автора — густо-живописной. Красочные наплывы-ассоциации
наползают одна на другую, причудливо переплетаются, исчезают, проявляются,
обнаруживая странную, почти мистическую связь эпох. Судьбу некоего современного
писателя, еврея, неожиданно даже для себя самого написавшего талантливую книгу,
автор сопрягает с судьбой великого еврейско-немецкого философа XVIII века Моше Мендельсона, переведшего на
немецкий Тору, Псалмы и Песнь Песней. Сильный, трагический, красивый рассказ.
В новом рассказе Валерия Попова «Мошки и
пушинки» («Звезда», № 12) отчетливо проявилась одна из главных
особенностей прозы этого автора — счастливый восторг от самого вещества
жизни[2].
Да, жизнь порой так несправедлива, да, она не раз обманывала тебя, безжалостно
отнимая самое дорогое, но… Будь благословенна, жизнь! И мошки, и пушинки,
липнущие к экрану компьютера, и нежные щекотные лапки насекомых, и вся
роскошь уходящего лета, так рифмующаяся с уходящей, исчезающей жизнью,
прекрасной, как и все, что пришло процвесть и умереть…
«Неуловимые мстители» — такое оригинальное название носит секта юных
революционеров в одноименной повести Германа Садулаева («Аврора», № 4).
Любопытно, что члены этого своеобразного коллектива носят клички типа —
апостол Павел, Алексий, архангел Михаил, Иаков и т. п. Свою деятельность группа
начинает с освобождения норок, живущих на звероферме: бедняжек держат в
клетках, кормят отбросами, а под конец оглушают электрошоком и с живых сдирают
шкуру, — истинный концлагерь. Правда, остается неизвестным, что же
делали на воле освобожденные зверьки, чем питались и вообще имели ли шанс
выжить… Но не это важно. Важно, что сектанты ведут жизнь чистую и непорочную:
отказываются от секса, наркотиков, алкоголя и табака, не применяют насилия, не
едят мясо и рыбу, не носят меха и кожу. Что, впрочем, не мешает им мечтать и о
вещах куда более приземленных, — например, о собственной яхте, полной
б…дей, или об индивидуальном, точечном терроре против министров и
президентов. В конце концов удальцы-«апостолы» задумывают убить бывшего
комсомольца — предателя советской власти и ренегата социалистической
идеи. Покушение, правда, не удается, а главный мститель бесславно гибнет…
Фрагменты романа «Крик перепела
во ржи» ныне покойного Николая Чумакова («Аврора», № 6) журнал
почему-то представляет как очередную «повесть номера». Здесь много
пафосности, восторженности и риторики. Оказывается, ни о чем другом деревенские
старики-одиночки не говорят, кроме как о грозном, но горячо любимом Сталине,
величии родной дер-жавы и невероятной тяжести нынешних времен. Эти времена, как
сказано в романе-повести, хуже, чем самые тяжкие в прошлом. То есть хуже
и войны, и коллективизации? Да, хуже. Теперь тяжелее, — объясняет
рассказчику деревенский правдоруб. — Безнадежнее теперь. Знали —
воюем за Родину, за Сталина! А теперь — родину потеряли. Сталина обгадили.
Теперь, Ликсадрович, другая война… лишают памяти. Душу вынимают, а туда, в
рану, — доллары гнетут! Наркоту, проституцию, бандитские разборки…
Вопрос оратору: какой именно памяти нас лишают? Не той ли, какой он-то, добрым
словом вспоминающий палаческие времена, сам и лишен?
Двумя
историями, полными красивостей и романтичностей, угощает читателя Вера
Чайковская («Нева», № 11). «Столкновение маний» — этюд о вечной
и единственной любви, которой некий старик остается верен до гроба: у героя
хранится, оказывается, чудесный портрет сказочно прекрасной женщины XIX века… «Изгой» — история
талантливого художника, которого советская власть заставляла писать
соцреалистиче-ские полотна вроде того, что названо «Буденовцы побеждают». И вот
огромная картина никому не нужна, а давней поклоннице автора, старухе с палкой,
кажется, что он обязательно откуда-нибудь появится, такой же высокий,
молодой, с чудесными жесткими волосами, стоящими дыбом.
Верен себе и тбилисец Гурам Сванидзе, в подборке рассказов
представивший сахаринный мир псевдострастей («Нева», № 10).Такие рассказы
обожали в какой-нибудь «Работнице» советских времен. Вот добрый-предобрый чудак
Паата, в почтенном возрасте вспомнивший про свои детские занятия музыкой и
пламенно возлюбивший «Времена года» Чайковского (рассказ «Октябрь»). Вот
кратенький суперцеломудренный роман женатого мужчины, — конечно, жгучего
красавца, — и юной девушки-графоманки, расписавшей в своих бездарных
рассказах чужие страсти-мордасти («Фетида»). Ну и прочие тексты на
любимую совет-скую тему — люди, какие вы хорошие! Что за душки-обаяшки
взращены на нашей славной земле!
МЕМУАРЫ, ДНЕВНИКИ, НОН ФИКШН
В «Звезде», № 11 – 12, продолжена интереснейшая
публикация воспоминаний Вяч. Вс. Иванова о Борисе Пастернаке. Масса живых
свежих подробностей, с любовью и чуткостью воспроизведенных бесед в
Переделкине, пастернаковских фраз. Сохранена и интонация поэта. Рассказывается
об отношении Пастернака к женщинам — всем женщинам. Иванов пишет: Он
был одержим мыслью, что нужно помочь всем женщинам, кто живет рядом, в том же
квартале, в том же городе, везде. Женщинам очень плохо и трудно жить, нужно
сделать так, чтобы им стало легче, достать для них денег. <…> Это мучение
«за женщину», раненость женской долей пропитывает «Детство Люверс» и «эстафетой
лирической истины», о которой писал Пастернак в «Охранной грамоте», передается
дальше — к тому месту в «Живаго», где Юре хочется в Варыкине защитить как
от темной силы — змия-дракона — свою любовь, и вплоть до самых
поздних стихов…
В
очерке «Наперекор советской власти Я свой поставлю самовар» («Звезда», №
12) рассказывается о трагической судьбе секретаря издательства «Задруга»
Зинаиды Павловой, близкой знакомой знаменитого историка С. П. Мельгунова. В 20-е
годы ее не единожды арестовывали, много лет она провела в советских
концлагерях.
Интересны
опубликованные в «Звезде», № 12 записки читателя (на самом деле —
критика) Елены Невзглядовой «Мозаика жизни». Это записки человека,
живущего в литературе и литературном мире, как в родном и теплом доме.
В разделе «Литературное агентство
представляет» («Нева», № 10) читателю предлагаются неумело написанные, но
честные, нестандартные воспоминания старейшей ленинградки-петербурженки (ей
сравнялось сто лет) Веры Квасниковой-Зилитинкевич, названные «Между
двух войн». Рассказывается в них история старинного серпуховского рода,
мещан Квасниковых. Обеспеченная, размеренная и спокойная жизнь дореволюционных
обывателей, что чтут традиции, посещают костюмированные балы, празднуют
Рождество и Пасху. Все это кончилось тогда, когда кончилось и мирное
время, — в 1914-м. НЭП вспоминается автору как недолгое возвращение к
прежнему укладу, исчезновение безработицы, сокращение массовых арестов и
обысков. Увы, ненадолго.
Обзор
подготовила Евгения Щеглова