Опубликовано в журнале Континент, номер 143, 2010
К 80-летию со дня рождения Юрия Рытхэу (1930 – 2008)
Евгения
ЩЕГЛОВА — родилась в Ленинграде. Окончила
Ленинградский филиал Московского полиграфического института (отделение
журналистики). Литературный критик. Статьи публиковались в журналах «Вопросы
литературы», «Всемирное слово», «Дружба народов», «Знамя», «Нева», в «Литературной газете» и других изданиях.
Постоянный автор «Континента». Живет в Санкт-Петербурге.
Евгения ЩЕГЛОВА
Апокалипсис по—чукотски
Чего только ни наговорено было за долгое
советское безвременье об этом превосходном писателе! Что продемонстрировал он
книгами своими торжество ленинской национальной политики, — это само
собой, это и во-первых, и во-вторых, и в-третьих. Все прочие мутные словеса
относительно «саг о новой Чукотке, о ее бесстрашном и мудром народе» (С.
Наровчатов) или о славном пути прежде отсталого народа к новой, разумеется,
светлой и радостной жизни — оттуда…
Юрий Рытхэу, надо сказать, и сам отдал немалую дань
злосчастной идее преобразования родного края под знаменем коммунизма. Сама его
судьба — судьба писателя из такой лютой дали, откуда даже проклятая Богом
и людьми Колыма кажется чуть ли не югом (на Колыме хоть деревья растут, чего в
тундровой Чукотке отродясь не бывало), — предписывала сопровождать книги
Рытхэу славословиями единственно верному учению и его проводникам. Куда было от
этого деться писателю?.. И каково было ему, прочно хранившему память о страшном
насилии над соплеменниками, и без того крайне малочисленными, о подлом и
планомерном убийстве самой их души, выводить строку за строкой книги о бодром
поступательном шествии чукотского народа к счастью, процветанию и изобилию?
Каково было ему… Этого мы уже никогда не узнаем.
Юрий
Рытхэу умер 78-летним, в последних книгах успев-таки рассказать то, что, скорее
всего, кипело у него в душе смолоду, но о чем приходилось молчать. Поймем ли мы
когда-нибудь разъедающий ужас этого молчания? Пусть не обманывает нас внешне
благополучная судьба вполне советского писателя, автора в общем-то славных,
обаятельных произведений на северную тематику. Он и сам был человеком славным и
обаятельным, этот сдержанный, чуть хитроватый чукча, ленинградец-петербуржец,
бессменный депутат съездов писателей СССР.
Властям в их дьявольских идеологических играх,
несомненно, было очень нужно иметь такое живое и наглядное олицетворение
собственной правоты. Вот, мол, какие мы молодцы: создали вполне современного,
цивилизованного человека, писателя, — создали, можно сказать, из ничего,
чуть ли не из первобытной грязи и шаманских завываний. Знали бы они, о чем в
действительности думает этот представитель «малых народностей Севера», сидя на
почетном месте во всевозможных президиумах и на трибунах, какие картины
крутятся в его памяти, какие мысли вызревают…
И дело не только в том, что реальная жизнь, которую
наблюдал у себя на родине чукотский мальчишка, а потом юноша по имени
Неизвестный (а по-чукотски Рытхэу, или Рынтын, и есть «неизвестный»; свое
русское имя и отчество — Юрий Сергеевич — писатель позаимствовал у
знакомого метеоролога: надо же было что-то вписывать в паспорт), разительно
отличалась от той, что описывалась в газетах или учебниках. Дело еще в том, что
в последних романах и повестях ему удалось точно и глубоко прочувствовать и
показать воистину апокалиптический характер произошедшего с его родиной. То,
что называлось в СССР социализмом и что насильственным, абсолютно
неестественным путем было ввезено в родные края Рытхэу, по справедливости можно
назвать только одним словом — разрушение. Мощный заряд этого разрушения,
ворвавшись в цивилизацию, созданную арктическим народом-стоиком, не пощадил
ничего — ни складывавшегося тысячелетиями жизненного уклада, ни житейского
опыта, ни верований, ни привычек, ни нравственных устоев. Коммунистические
«просветители» и «цивилизаторы», выходцы из отпавшего от Бога российского
народа, возомнившие себя носителями единственной и последней правды, а стало
быть, полноправными вершителями не только собственной, но и чужой судьбы,
принесли с собой единственное, что только и могли принести, — гибель.
Воистину эпический плач по древней Чукотке, по ее уникальному и ныне почти
исчезнувшему быту и верованиям — вот что такое последние романы Рытхэу.
В этом плане позднее творчество Рытхэу, думается, вполне
созвучно такому отечественному феномену, как «деревенская проза», как бы ни
относиться к печальной метаморфозе, приключившейся с некоторыми из ее творцов.
Метаморфоза метаморфозой, но кто, скажите, сильней и отчаянней, чем В.
Астафьев, В. Белов или В. Распутин, рассказал о том, как с хрустом,
бесповоротно сломан был становой хребет России — крестьянство? Иное дело,
что ломали-то его свои, а отнюдь не пришлые, и кому, например, как не исконному
крестьянину Василию Белову, было знать, что в любой деревне, не исключая и его
многострадальной Шибанихи, находились люди, охочие до чужого добра и лучше
хозяев знавшие, что и где у кого лежит. Да и вершащие скорый суд и расправу в
деревнях чайнички-начальнички не заброшены были в Шибаниху из Америки.
Пришлые, как заметил и А. Солженицын, тоже наличествовали, и нередко. Но так
или иначе сложнейшая эта проблема упирается в тотальную утрату несчастным нашим
народом чувства греха — в его расхристианивание, оказавшееся крепко
сцепленным с раскрестьяниванием (слова-то недаром однокоренные: умен,
ничего не скажешь, русский язык!).
А
вот на родину Рытхэу, в полярный поселок Уэлен, о котором чаще всего и
рассказывал писатель, социализм уж точно был занесен извне. Никак он не кровное
порождение чукотской жизни, нередко действительно ошеломляющей любого из тангитан
(так по-чукотски называются все белые люди, независимо от национальности и
места рождения). Осветительный прибор чукотской яранги — жирник, т. е.
каменная плошка с тюленьим жиром и фитилем из тундрового мха; типичная одежда луоравэтлана
(«истинного человека», т. е. чукчи) — плащ из моржовых кишок, нерпичьи
штаны, куртка-кухлянка из оленьих шкур; вместо бани — протирание кожи
свежей мочой (да и чем топить баню, если бы она там была? и из чего ее
строить?); орудия труда — каменный топор, нитки из звериных жил, охотничья
сеть из тонко нарезанных ремней; еда, если нет свежего моржового или нерпичьего
мяса, — высохшие кишки морского зверя, суп из содержимого оленьего желудка
и копальхен — моржовый рулет с печенью и почками, вырытый из земли,
из слоя вечной мерзлоты, где несколько месяцев он набирался запахов, бьющих
тангитанов наповал.
Но
были в той чукотской жизни, навсегда ушедшей, и вещи пострашней копальхена. В
романе «Иней на пороге» (1970, последнее издание, переработанное и
исправленное — 2008) Рытхэу рассказал, как его герой охотник Армоль,
решивший уехать в поисках удачи и богат-ства на американский берег (подальше от
тех, кто строил на его родине счастливую бедность), выполняет, по
воле старухи, своей тещи, некий древний обычай. Обычай этот, как сказано в
книге, уходит корнями в очень давние времена: «Старики, чувствуя, что
становятся обузой для живущих, обращались к близким родственникам с просьбой
помочь им уйти сквозь облака. Просьба была равносильна приказу, и его
неисполнение грозило всякими бедами». И несчастный Армоль под взглядом
сына, смотрящего на него с удивлением и ужасом, накидывает на шею старухи петлю
и медленно ее затягивает, чувствуя, как трепещет в предсмертных судорогах его
жертва, будто зверь на конце гарпунного линя…
Ну
как, скажите, белые люди, зная и видя все это, не преисполниться вполне,
вроде бы, естественным в таком случае чувством превосход-ства?! И —
благородного осознания своей высокой миссии, даже своего права нести в
дикие края, в явно нецивилизованный мир свет просвещения, гуманности и
культуры?!
Но тем не менее были на Чукотке те, кто отметился в
истории по-настоящему человечным, глубоко понимающим и сострадательным
отношением к людям иной культуры. Таковых было немало. В одном из своих
последних романов, «В зеркале забвения» (2001), Рытхэу с благодарностью и
теплом вспоминает их — русских подвижников, писателей, учителей, отдавших
жизнь просвещению северян. Разумному, подчеркну, бережному, понимающему, сострадательному
и чуткому просвещению.
Те
учителя, что пришли некогда на Чукотку, равно как и те, кого будущий студент
Рытхэу встретил, приехав в 1947-м в Ленинград, были людьми прежде всего высокой
культуры. Великой христианской культуры, воспитавшей не одно российское
поколение. Пусть даже дело происходило в конце 40-х, когда государство вполне
заматерело в своем повальном палачестве. Не так-то легко оказалось выбить из
людей обыкновенную человеческую доброту, и многие высокообразованные и гуманные
люди даже складки атеистической неизбежно несли в себе заряд истинно
христианского уважения к чужой культуре, — пусть первобытной и крайне
далекой от их собственной[1].
Однако
такое истинно интеллигентное отношение к чужой культуре никак не напоминало тот
огненный смерч, что ворвался на Чукотку в 20-е и поразил смертельным ужасом ее
до поры до времени мирное и относительно спокойное существование. Излишне
говорить о том, что за особым вниманием советского государства к Крайнему
Северу стояли интересы до крайности меркантильные: края-то богатые, и чем
дальше, тем больше там открывается сокровищ. К тому же и стратегическое
значение этих мест очевидно.
Вторжение на Чукотку советских тангитанов, каким
вырисовывается оно из книг Рытхэу, да и как до крайности наглядно показала сама
жизнь, носило характер истинно сатанинский. Какое там культурное воздействие на
жизнь малоцивилизованных народов! Какое просвещение непросвещенных! С каким-то
злобным торжеством рушили пришельцы самое святое. Уже сам по себе немыслимый
напор, с каким это социалистическое нечто вторгалось в глубины народной
жизни хоть чукотской, хоть российской, с каким тщанием укрывало свои подлинные
намерения, с новой силой подтверждает, что социализм по-советски — явление
отнюдь не абсурдной экономики, не нелепой, вывернутой идеологии. Это явление
духовное. Как и бесовство, гениально предсказанное Достоевским.
Перво-наперво высмеяны, выставлены на всеобщее
посмешище, а потом и физически уничтожены оказались шаманы, носители
глубочайших народных традиций, нередко умелые врачеватели, то есть люди, как
сказано в одном из романов Рытхэу, «вдохновленные свыше, обладающие
божественной силой». Писатель и сам был внуком одного из
известнейших в былые времена шамана Млеткына, застреленного большевиками за
отказ служить советской власти. В одном из романов Рытхэу Млеткын назван
поразительным человеком, настоящим великим шаманом. Он, единственный на
всю Чукотку, знал русскую и английскую грамоту, был знаком с медициной, мог
делать несложные хирургические операции. И его внук Рытхэу, Рынтын, до
последних дней искренне любивший своего деда и свою бабку, унаследовавшую после
смерти Млеткына его священные шаманские тайны, вынужден был в книгах советской
поры то и дело, хотя и со всякими оговорками, предавать дело деда. Воистину
страшная эпоха, если не убивавшая самого человека, так калечившая его душу!
Зато
с каким уважением, с каким теплом описаны в последних романах Юрия Рытхэу эти
чукотские старейшины, носители уникальной культуры, корнями своими уходящей в
глубину веков! Писатель словно просит у них прощения — за вынужденную
ложь, за невольную неблагодарность, за то, что подчинился, пусть и по
принуждению, этому вселенскому злу.
И похоже, что просит прощения и у собственного народа,
прежде обвиняемого им в отсталости и малограмотности. Да, как написал он
когда-то в книге «Под сенью волшебной горы» (1981), чукчи и в самом деле
встретили советскую власть с жирником в убогих ярангах, а проводили ее — с
атомной электростанцией (как не вспомнить бессмертную формулу неосталинистов,
самый, как им кажется, неоспоримый довод в пользу советской власти: Сталин
принял страну с сохой, а оставил — с атомной бомбой). Когда-то он как
будто бы искренне радовался этому прогрессу (впрочем, радовался ли? да
так ли уж искренне? но — писал). А позже, когда жизнь показала-таки, что
и как выросло в опустошенных людских душах, когда не осталось никаких
иллюзий относительно зловещего итога страшного советского 70-летия, —
тогда Рытхэу с особой силой и страстью почувствовал, каким же стоическим,
умным, одухотворенным был прежде его народ. Тот самый народ, из недр которого
вышли шаманы…
Нет,
чукчи и эскимосы, освоившие Крайний Север еще в древности, сумевшие не только
выжить, но и обустроиться в условиях вечной мерзлоты, на самом пределе
обитаемого мира, — вовсе не какой-то дикий первобытный народ, который еще
учить и учить, с болью и горечью писал Рытхэу в романе «Чукотский анекдот»
(2002). Это народ совершенно особой «арктической цивилизации, возникшей
задолго до пирамид, до рождения Христа, до возникновения европейской культуры».
Тем более касается это шаманов, людей, как правило, талантливых, умевших
аккумулировать в себе громадный жизненный опыт, отмеченных повышенной
чуткостью, умом, огромной силой духа и воли. Именно таков персонаж романа
«Скитания Анны Одинцовой» (2003) Ринто, чьим прототипом был Млеткын. Вот какими
глазами видит его героиня романа, ленинградская студентка Анна Одинцова: «Облик
настоящего чукотского шамана ничего общего не имеет с тем пыльным чучелом,
которое стоит за толстым витринным стеклом в Кунсткамере. Скорее это ученый-энциклопедист,
библиотека, аптека, метеорологическая служба, ветеринария, исторический архив и
еще многое-многое другое в одном лице»…
Но
главное в другом. В том, что основная цель шамана — «оградить человека
от воздействия злых природных сил, не дать развиться врожденным силам зла,
которые гнездятся в душе почти у каждого человека». Таким был и
Ринто. И, в конечном счете, именно за это — за активное служение
добру — был он изгнан из родных мест, а потом и убит. Ему с самого начала
было ясно: большевики служат злу, для них ненавистны совесть, стыд,
сострадание, разумность. Вторит ему и шаман Аналько, герой романа «Под
созвездием Печали» (2007): «Когда иной человек совершает зло, часто он в
этом и не виноват, это зло избирает его, несчастного, чтобы проявиться,
излиться, выявиться через него, слабого духом».
Роман
«Под созвездием Печали» — о том, как подло и злобно была убита сама душа
чукотского народа. В этом романе, невероятно пронзительном, горьком и
страстном, рассказывается о том, сколько человеческого достоинства, чистоты и
добра хранили в своих сердцах презираемые советским начальством неграмотные
грязные аборигены. Вот, к примеру, одно из главнейших жизненных правил
Аналько: «Никогда не унижай себя гневом, умей подавлять в себе раздражение,
неприятие другого человека и видение в нем только плохого»…
Аналько
знает, что есть на небе великое созвездие Печали. Оно там, рядом с Полярной
звездой, где полыхает в виде голубых колонн, подпирающих свод неба, Северное
сияние. И живут там те, кто умер не естественной — от старости и
болезней — смертью, а был убит в бою. Не там ли и души древних чукотских
шаманов, которых советская власть гноила в тюрьмах, расстреливала в затылок,
высылала из родных мест на верную смерть?.. Ведь одного только не умели шаманы,
сказано в этом романе, — сделать глупого человека умным, а злого —
добрым.
Старики-шаманы,
равно как и наиболее разумные из чукчей-охотников и оленных людей, быстро
осознали и почувствовали глубочайшую абсурдность того учения, что огнем и мечом
утверждалось на их родине. Любопытно и вместе с тем странно читать, например,
как старый шаман Аналько мучительно вслушивается в переведенные для него слова
из революционной песни «Смело мы в бой пойдем» и пытается понять ее смысл,
точнее, углубиться в ее бессмыслицу. Да помилуйте, говорит он, ведь это песня
самоубийц! «Обещались все как один умереть в борьбе… Только зачем всем
умирать? — недоуменно спрашивает он доктора, пришедшего обратить его в
советскую веру. — Человек рождается, чтобы жить, растить детей,
продолжать присутствие человека на земле. А так, если, согласно вашей
революционной песне, все как один умрут, то какой смысл в этой борьбе?» А
другой шаман, Ринто («Скитания Анны Одинцовой»), замечает, что сама по себе та
неистовость, с которой большевики отрицают существование Бога, разрушают храмы
и уничтожают священнослужителей, «доказывает только обратное. Если чего-то в
природе не существует, то и разговора об этом нет».
Много загадок задали пришельцы действительно бедным,
полунищим, но благочестивым и здравомыслящим обитателям дикого Севера.
Тангитаны принесли с собой деловитость и какой-то дьявольский прагматизм, а еще
совершенно иррациональную злобу и антисемитизм, махровым цветом расцветший на
их зимовках. Здоровой первобытной наивности аборигенов было решительно нечего
делать в той фантасмагории безумия, злобы и оголтелого вранья, которую несли с
собой белые люди.
Жители
Чукотки, например, веками совершенно естественно и свободно общались со своими
родичами с американского берега, и никому из них в голову не приходило, что это
государственное преступление. Язык у них был общим, а в бескрайней снежной
дали, простирающейся до горизонта, какие государственные границы?.. Кто о них
знал и думал? Но почему-то теперь, со счастливым приходом власти бедных и
угнетенных, о чем дикарям-чукчам неустанно твердили начальственные верхи,
родственники с других островов, все эти братья, сестры и сватья, разом
превратились во врагов[2].
Но
дальше — больше. Тех бедолаг, которые так и не смогли уразуметь, что
государственное родство отныне важнее кровного, и вопреки очевидному абсурду
пытались увидеться с родней, сажали в выстроенные по всему побережью
«сумеречные дома» с забранными решеткой крохотными окошками. Так оленные
люди на собственной шкуре поняли: есть вещи куда страшнее, чем нищета,
голод и нескончаемый холод. Это когда людей насильно стравливают друг с другом,
чтобы они учились рвать глотку ближнему, как одичавшие псы.
История
утверждения на Чукотке колхозного строя в прозе Рытхэу — одна из самых
трагичных. Чугунным катком проехалась нелепейшая в арктических условиях коллективизация
по десяткам тысяч судеб. Да и чт┬о было обобществлять в нищей Чукотке, где от
одного стойбища до другого сотни верст? Как от дичайшего дурмана, отшатывались
охотники и оленеводы от давящего их жизнь коллективистского молоха. Во главе
колхозов, естественно, оказывались беднейшие, — то есть закоренелые лодыри
и пьяницы. «Зачем у меня отбирать моих собственных оленей? — с
горечью и ужасом вопрошал шаман Ринто («Скитания Анны Одинцовой»). — Это
мои олени, я их вырастил, чтобы мои дети и внуки росли, продолжали жизнь на
этой земле. Зачем ломать нашу жизнь…»
Зачем?
Зачем? Зачем?— вот вопрос вопросов, с которым несчастные северяне бились и
бились в сплошную стену надвигающегося абсурда. Не убежать от него, не
спрятаться никуда, он объял всю огромную Чукотку, как спрут, не знающий пощады.
Погиб несчастный Ринто, пытаясь спастись от этого абсурда на новых
землях, — но как найти теперь те земли, где его нет? Повесился другой
беглец, такой же оленный человек, уважаемый всем стойбищем, зная, что
ничего другого, кроме ареста и расстрела семьи, всех их не ждет. Уничтожаются с
каким-то садистским сладострастием древние промыслы, тысячелетиями кормившие
мор-ских охотников и их семьи… Людей отучают от их привычных занятий —
выслеживания зверя, охоты, морского промысла… Для чего, зачем? А по какому
дикому выдуманному праву эскимосов и чукчей выселять из родных теплых яранг, с
которыми так удобно кочевать? Зачем заставлять их жить в тангитанских
домах, где они как бы превращаются в русских? Зачем искоренять в народе древнюю
веру предков? Зачем врать, что шаманы противятся любым техническим
новшествам?.. Зачем врать, что шаманы обманывают темных людей?.. Зачем нарочито
выпячивать одну только внешнюю, обрядовую сторону чукотской религии и не
замечать в ней зерно глубокой человечности?.. Зачем, наконец, нещадно высмеи-вать
родной язык северян? Зачем уничтожать книги, некогда бережно переведенные на
чукотский язык учителями-переводчиками? Зачем убивать само человеческое
естество?
Вот
эпицентр нестерпимой боли, пронзающей последние книги Рытхэу и рвущейся из них
с силой придушенного крика. Убийство в людях, в их сообществе человечности,
человеческой природы, растаптывание того, что делает их личностями, достойными
уважения (и самоуважения — тоже), того, что их поднимает и одушевляет, —
вот что такое, по Рытхэу, советизация Чукотки. Как заведомую чушь надобно
отвести сегодняшние изыскания порой даже демократических умов относительно того
хорошего, что якобы было принесено советской властью в отсталые прежде
края. Да и не в отсталые тоже. Особенно это касается почему-то культуры,
словно культура может каким-то таинственным образом существовать отдельно, вне
самосознания человеческой личности. Не может, никогда не могла и никогда не
сможет. Убийство в человеке человеческого — суть убийство божественного,
ибо давно сказано, что человечен не человек, а Бог.
Для
гуманиста Юрия Рытхэу, отлично понимавшего злодейскую, подлую природу
обрушившегося на Чукотку бедствия, нестерпимым было уже и то научное
высокомерие, с каким ученые прежних времен вторгались в жизнь диких, по их
мнению, народов. Он писал, как мучительно было видеть, к примеру, выставленные
в этнографических музеях на всеобщее обозрение муляжи, изображающие
представителей диких народов восточного или негритянского типов. «Все
они, покрытые музейной пылью, — будто мои родственники», — с
болью и горечью рассказывал писатель. Разом припомнились ему слышанные в
детстве истории, как его дед, великий шаман Млеткын, «был живым экспонатом
на Всемирной этнографической выставке в Чикаго в конце XIX века. Можно только представить его
душевные страдания, когда мимо него проходили разряженные, сытые,
самодовольные, лощеные чикагские обитатели, обменивались вслух впечатлениями,
которые дед, зная язык, хорошо понимал».
А
почему бы не устроить где-нибудь в Анадыре или Уэлене музей белого
человека, злорадно пишет Рытхэу в «Дорожном лексиконе». Пусть бы мимо
муляжа, обряженного в европейский костюм, снисходительно прохаживались
северяне, удивляясь необычному виду чужака, странному обустройству его жилища…
Сокровенный
мир человеческого духа, нетленная ценность каждой души — единственной и
неповторимой в мире, в каком бы экзотическом теле она ни обитала, — вот
нерв прозы Рытхэу. Вот что ее одушевляет и питает, вот где бьется ее пульс.
Однако
припомним, с какой непоколебимой уверенностью совет-ские тангитаны утверждали
свою исключительность, ставя грязных аборигенов куда ниже моржей и
нерпы, как преднамеренно заливали Чукотку злой «веселящей водой», превращающей
человека в скота, как упрекали северян в неблагодарности, стоило тем хоть чуть-чуть
поднять свой робкий голос против очевидных злодейств власти, как откровенно
насмехались над отсталыми и невежественными дикарями… Да и чему тут удивляться?
Единственное верное из всех верных учений, оно и вело себя в полном
соответствии со своим человеконенавистническим характером: чем больше жертв
будет, например, при раскулачивании, — тем лучше; значит, работа
проводилась с настоящей революционной беспощадностью. С поистине, прибавим,
дьявольской беспощадностью…
Постижению
великой драмы чукотского народа Юрий Рытхэу посвятил всю жизнь. Писатель
исследовал не только само это, фантастическое по жестокости и бессмысленности,
тангитанское нашествие. Он раскрыл, какой долгий и мучительный след оставило
оно в людях, как калечило и растлевало человека, поддавшегося ему (а поди не
поддайся — убьют как муху). Видел он и современное состояние своего народа
и отнюдь не льстил ему, превосходно понимая, через что прошли его соплеменники
и как трудно им возродиться к живой, нормальной жизни.
Долгое
расчеловечивание дало свои плоды, горькие и страшные. Да, чукотский народ
сегодня уже совсем другой. В массе своей жители Крайнего Севера разучились
работать, спились, благо бутылками с веселящей водой заставлены теперь
все прилавки; люди ждут от начальства манны небесной, а следовательно, утратили
естественную человеческую гордость и самоуважение. Нашествие нашествием, но
выкарабкиваться из ямы надо самим. Из самих себя, из глубин собственной натуры
придется ведрами вычерпывать рабскую, подлую привычку к халяве, к пьянству, к
разболтанности.
Повесть «Унна», напечатанная в 1992 году петербургской
«Невой», — исследование, шаг за шагом, того гибельного пути, на который
толкает человека постыдное, суетное желание урвать свое, вырвать кусок
пожирней, обойти сотоварищей, прислониться к власти. Действие разворачивается
уже не в сталинские, а в относительно мягкие хрущевские и брежневские времена.
Героиню повести никто не принуждает предавать в себе все самое лучшее, а сюжет
все тот же: последовательная череда предательств — и человека нет. Пусть
не сразу, пусть побарахтается Унна немного в жизни, пусть помучается, выбирая,
примкнуть ли к легкому и веселому, но поганому существованию советского
партработника — или стать рядовой учительницей, без благ и хорошей
зарплаты… Пусть помечется, решая, бросить ли мужа, любящего и интеллигентного,
но, увы, еврея, — или остаться с ним, перечеркнув свою партийную карьеру.
Однако, даже мучаясь и сомневаясь, Унна Овто выбирает все-таки то, что легче и
удобнее, идет по самой постыдной дорожке. И, разумеется, гибнет.
Несколько
особняком в творчестве Рытхэу стоит роман «В зеркале забвения» (2001). Это
действительно поразительное произведение, роман-двухголосье, роман-память.
Композиционно книга построена как роман в романе. Герой Георгий Незнамов —
не просто тезка и двойник автора (вспомним, что слово «рытхэу» означает «неизвестный»,
а в православной традиции имена Юрий и Георгий — идентичны); этот герой
предстает перед читателем в двух ипостасях, единый образ словно двоится.
Формально героев романа двое — питерский финн Георгий Незнамов и выходец с
Чукотки Юрий Гэмо (чья фамилия, соответственно, переводится как «незнаемый»).
Первый — журналист, сполна хлебнувший советского лиха, презираемый
«инородец»; второй — чукотский прозаик и, в общем, тоже «инородец»… Спустя
десятилетия Незнамов отыскивает следы Гэмо, снова и снова ощущая свое родство с
канувшим в забвение писателем. В романе Рытхэу эти двое — будто
разорванная пополам единая человеческая душа. Снова и снова русский финн
вспоминает пропавшего чукотского тезку, снова и снова проходит за ним тяготы,
уготованные «чужаку» на неласковой холодной земле, — а тот ускользает от
преследователя, будто его зеркальный двойник. И так будет продолжаться, пока
оба не умрут…
«Незнаемый»,
«Неизвестный» — это не просто синонимы слова «рытхэу» — того имени,
которое чукотский мальчик получил при рождении. Для зрелого писателя Юрия
Рытхэу значение собственного имени обрело печальный провиденциальный смысл. «Я
пришел к выводу об очень маленькой роли большого человека, — сказал он
в одном из своих поздних интервью. — Если любого из нас выщелкнуть из
истории, то все пойдет все равно своим чередом — ничего не изменится».
Однако
позволим себе не согласиться с этим утверждением писателя. От человека кое-что
все-таки зависит — от каждого. И немало. Юрий Рытхэу подтвердил это всей
своей жизнью и всем своим творчеством. И потому закончим эту статью мы другой
цитатой из того же интервью: «Вспомните,
на заре перестройки в Россию повалил ширпотреб: фанты, пепсиколы и прочая
ерунда. А сегодня самая популярная вода — родниковая без газа. В
литературе происходит нечто подобное. Настанет время родниковой словесности»[3].
Это
относится, несомненно, и к нему самому.
[1] Так, Лидия Чуковская при всей своей одаренности и редчайшей нравственной силе человеком религиозным отнюдь не была, в чем признавалась не единожды. Но ее отношение к писателю-юкагиру Тэки Одулоку, с которым судьба свела ее в 30-е годы в маршаковском Лендетиздате, было единственно приемлемым для человека подлинной культуры: уважительным, понимающим, серьезным. Конечно, ее ужаснула та первобытная жизнь, о которой рассказывал Тэки: «Вот охотник убил оленя, лег на снег и, припав к ране ртом, пьет горячую кровь; он пьян от мороза, от погони, от крови; вот голодные женщины, ожидая мужей, ищут личинки под корой деревьев. Вот охотник кормит идола: вынул из-за пазухи сучок и мажет его жиром»… Но, будучи высокоталантливым редактором, Лидия Корнеевна помогала, бережно и крайне осторожно помогала первому юкагирскому писателю отыскать собственный стиль, который она заранее уважала, растила и пестовала.
[2] Когда-то, в эпоху образования колхозов на Крайнем Севере, рассказывает Рытхэу в «Дорожном лексиконе» (главы из этого романа опубликованы в журнале «Звезда», № 4 за 2009 год), некий правоверный коммунист примчался к райкомовцу со счастливой вестью: он организовал новый колхоз в Сивукаке, на острове Святого Лаврентия! Радости обоих не было предела. Да вот беда: оказалось, что новоявленный колхоз располагается на территории американской и дело грозит обернуться международным скандалом…
[3] http://www.kolyma.ru/magadan/index.php?newsid=76