Стихи
Опубликовано в журнале Континент, номер 142, 2009
Игорь ПАНИН
Все намного серьезней…
* * *
Д. Мельникову
Мы последние из могикан,
в никуда навострившие лыжи…
Огнебрагой не вылечить ран;
сунешь руку в тяжелый капкан,
но и крика никто не услышит.
Наши песни отправит в утиль
равнодушный знаток-недомерка;
то не сказка сказалась, но быль:
нет традиций и призрачен стиль,
и великий язык исковеркан.
Много букв и диковинных слов,
сплошь ремиксы, когда не римейки.
Под присмотром светлейших голов
собирается знатный улов,
где за щуку сойдет и уклейка.
Отцы
А им хватало воздуха. Они
не тяготились бременем достатка,
ночами жгли настольные огни
и разливали вирши по тетрадкам,
лабали подзапретный рок-н-ролл
на пустыре — пустыннее пустыни
и нежно щекотали слабый пол
усами, бакенбардами густыми;
фланировали в чудо-брюках-клеш,
учились и на стройках рвали жилы.
С трудом сейчас их радости поймешь,
но, значит, и в то время люди жили!?.
Они еще не знали, что и как
и что почем, и грянет ли расплата,
но всякий неистраченный пятак
бросали в банку — выручит когда-то.
И с каждой непростительной весной
все злее становились и угрюмей,
не лезли под корягу за блесной,
невольниками оседали в трюме.
Их потчевал не первый Первомай
селедкой, кабачковою икрою…
…Спеши, дружинник, драки разнимай,
пока ларьки пивные не закроют.
* * *
Напиши два десятка нетленных стишков
и уйди на покой.
Как щитом, не прикроешься талым смешком:
а на кой, а на кой?
Долг и памятью красен, и вовсе не суть —
сколько именно, и
сколько пены янтарной на гривах несут
озаренья твои.
Хоть десяток, но стоящих выдать сумей
и спокойно уйди.
Сколько сможешь, пока еще разум в уме,
да хотя бы один…
* * *
Записные книжки изорваны,
все друзья на поверку — приятели,
жены бывшие — только прорвами
остаются в моем восприятии.
Это слабость сиюминутная,
упиваться хандрой не стану я…
И глаза продираю мутные,
алкогольные, конопляные.
Звон трамвая тревожит улицу,
хоть трамвайных путей нет в помине там.
Остается слегка ссутулиться,
да с балкона плевать (так уж принято),
да почесывать переносицу,
да обдумывать жизнь вольерную.
Если стих на перо попросится, —
я зарежу его… Наверное.
* * *
Озираясь на окна чужого тепла,
я иду, заплетаясь, меж серых сугробов.
Мне не хочется верить, что жизнь умерла,
но в глазах оседает окружная мгла
и мерещатся строгие контуры гроба.
Если верить приметам, то я обречен,
но не этого разве мне втайне хотелось?
Получается, недруги здесь ни при чем, —
я хлестал по судьбе озверелым бичом,
а теперь и такая забава приелась.
За свои прегрешенья — себе же воздам.
Но в какие пенаты мне путь обозначить?
Нежеланен я здесь, неугоден я там;
покоряюсь без боя холодным ветрам,
и палач мой прекрасный в окне не маячит.
Пропадать — так красиво! Выходит, таков
мой нелепый удел, трудодоля земная…
Затерявшись в пустыне унылых снегов,
я сейчас на любое безумство готов.
Но безумен ли я? Не уверен, не знаю…
Экзамен
Как от подземного толчка
вскочил — проспал! — долой с постели.
Не заморив и червячка,
несусь проспектом Руставели.
С часов сползающий мотив
колышет марево и землю.
Рога на спины опустив,
троллейбусы привычно дремлют.
И электричество в цене,
и недостаток кислорода,
и трескающийся цемент,
что лишь кусками не распродан…
И обжигаясь ледяной
спасительницей-газировкой,
отодвигаю липкий зной,
что не погладит по головке.
Но время льется, как зурна,
стучат минуты, словно четки.
Ловлю такси, вдруг осознав,
что позабыл свою зачетку.
Декан мне плеши не проест,
но душу вытрясет, однако.
В карманах — деньги на проезд
и свежий томик Пастернака.
Почти эмигрантское
Заржавел без дела старенький мангал,
двор листвой усыпан — некому убрать.
Керосин — вода живая — по деньгам:
отоварился канистрой — благодать.
Доживешь ли, Сакартвело, до весны?
Солнце с Севера не греет, — не судьба.
И не в радость ностальгические сны,
что тревожат каждый мерзнущий убан.
Сололаки оставляя за спиной,
до Мейдана прогуляюсь не спеша.
Вечно будут эти улочки со мной,
если вечна, как написано, душа.
Не добыл себе руна, Медеи нет,
и пожитки собираю к декабрю.
“Где ты едиш?!” — сокрушается сосед.
Пистолет ему на память подарю.
Сколько пропито в духанах — не считал,
сколько ласки на чужих растратил жен…
Жгу мосты перекидные под запал.
Ни пера, ни пуха! К черту! На рожон!
Без меня меня забудут, ну и пусть.
Без меня Курою море утечет.
Суждено вернуться? Значит, я вернусь.
“Дзинь!” — монета — через левое плечо.
Ноябрь 1997 г.
Тбилиси
* * *
Все гораздо серьезней, чем могло показаться.
Разжигание розни — в каждом новом абзаце,
разложение веры по разрозненным полкам,
записные гомеры знают, выпито сколько.
Наше время не лечит, наши годы — какие?
Рашку давят на Вече — не протянешь руки ей.
В стоге сена иголка, — да опять мимо вены;
за отсутствием волка ноги кормят гиену.
Заплутав в трех бараках, загибаясь от ханки,
на безлюдье и раком станешь за две буханки.
Ой, вы, слухи да козни, да поклеп на ворюг!
Все намного серьезней, говорю…