Стихи
Опубликовано в журнале Континент, номер 142, 2009
Надежда КОНДАКОВА
Прощеное воскресенье
* * *
А. С. Пушкин
Нас и так было мало,
вхожих к Пушкину в дом,
а теперь — кто попало
на челне золотом.
Этот — с ярмарки едет,
и ему все равно,
кто лукавит, кто бредит,
кто лакает вино.
Ну а тот, коснословый,
примелькавшись везде,
рыбку ловит и ловит
в этой мутной воде,
пишет пухлую книжку,
врет про муки души…
Как мне жалко мальчишку
где-то в русской глуши!
Он над Тютчевым плачет,
он не знает о том,
что бывало иначе
на челне золотом…
Здесь
— Что ты делала здесь?
— Я училась терпению, брат!
С колокольни высокой
на красную стену плевала,
и плевок относило
слабеющим ветром назад…
— Ты хотела б сначала начать?
— Упаси меня, Боже, — сначала!
Я была среди тех,
кто копьем Его раны язвил,
подносил Ему уксус,
над крестною мукой смеялся…
— Это был твой успех!
— Но меня и тогда Он любил!
Это страшно, мой брат,
Знать, что ты в темноте состоялся.
— Ну а что же стена?
— За стеной, как и было, темно,
как всегда, за стеной —
говорят, балаболят, глаголют…
Ты и сам балаболь —
не сажают за это давно…
Только каждый второй
заливает свой страх алкоголем.
— Ну а бреши в стене?
— Ну а брешей в стене не видать.
Я ж тебе говорю,
что училась терпению тоже:
с колокольни высокой
на красную стену плевать,
в нелюбви выживать
и писать на скрижалях без дрожи.
— Переписывать поздно?
— Чернила засохли давно.
Все подтирки, помарки,
все белые пятна — наружу…
Только хлеб и вино,
только честные хлеб и вино
и спасают теперь
поблудившую по миру душу…
Прощеное воскресенье…
Твой дед — посадил моего деда,
мой отец — до смерти презирал твоего отца.
И из этого нет выхода, эта
ненависть не имеет конца.
И пока мы с тобой не встанем здесь на колени —
у Белого дома, у желтого, у Лубянской тюрьмы, —
нашей страной будет править мумия-ленин,
в нашу повозку впрягаться — тень Колымы.
И пока мы все не встанем здесь на колени, —
все, как один, — и сажавшие, и сидевшие,
и особенно — молча на все глядевшие…
(о, эти и теперь — пивко попивают,
посмеиваются, по сторонам поглядывают,
по плечу похлопывают,
мол, все бывает,
мол, история — баба ушлая, всех оправдывает), —
пока не встанем — мы у Господа в должниках будем,
непростившие и ненавидящие друг друга,
ненавидимые и непрощенные,
местью полнящиеся и отмщенные…
Вот и твержу, как сомнамбула, как заводная,
давайте мумию наконец похороним,
панихиду отслужим, слезу уроним —
двадцатый век оплачем, не проклиная.
И тогда — я верю —
Господь нас всех услышит,
всеми чинами ангельскими приветит,
и к тем приблизит,
кто на Бутовском полигоне цветами дышит,
и к тем, кто над Воркутой морозной — звездами светит.
И тех простит, кто на Беломорканале,
на Соловках и под Магаданом,
как сваи, в землю нас забивали
и мучали словом, Богом данным.
Тогда, может, и нынешние ловцы человеков
для сладкоголосых своих посланий
займут не хитрость у поздних греков,
а милосердье у римлян ранних…
Давайте же вместе молиться будем
за ирода Сталина, за Хрущева,
за все гоненья, за грех иудин
народа нашего — непрощенный,
чтобы в прощеное воскресенье
всем целованием, всем прощением,
в пост уходя, ожидать Спасения,
родины-матушки воскресения…
* * *
Здравствуй, дятел! Ты, наверно, спятил,
что уселся под мое окно.
Даже дождь его законопатил,
даже днем здесь пусто и темно.
Я ведь тоже, долго веря в чудо
неподкупной совести людской,
в мир стучалась средь вранья и блуда
детскою неопытной рукой.
А теперь, почти уже над бездной,
где нельзя помочь и перемочь,
сердцем, словно манною небесной,
я кормлю отчаянье и ночь.
* * *
Ты говоришь: не плачь, еще не время,
еще не время, — говоришь, — не плачь…
Но желтый лист тебя целует в темя,
целует, как Иуда, как палач.
Раскрыла осень подлые объятья,
и мы одни — среди летящих стрел.
…Я крашу рот и поправляю платье,
чтоб на меня и ты без слез смотрел.
* * *
Поставь на красное и черное,
шагни в беспамятство, на дно,
и жизнь покажется снотворная
всего лишь жалким казино.
Японец, проигравший вдребезги,
крупье — невозмутим, как плут, —
кто нам загадывает ребусы?
кто их разгадывает тут?
* * *
Мне стали противны читатели наши,
глотатели хлебова, тюри и каши…
А помнишь, какие же были пиры!
Ах, как мы любили Каренину Анну,
от первой любви умирая, нежданной,
в глубинах какой-нибудь русской дыры!
Бег времени нас уносил, и рябина
была из окошка видна за версту…
Нам письма писали — Борис и Марина!
Опавшие листья ловя на лету,
нас Розанов мучил, как сумрачный гений,
нам Лермонтов-мальчик являлся во сне.
И не было больше в России явлений,
чем в русской словесности, кажется мне.
Как мы узнавали друг друга по слову,
по верхней, закушенной — в муках! — губе,
как в книжечку Блока стихи Гумилева
мы прятали тайно от глаз КГБ…
И все для того, чтобы — тюря и каша?
И фэнтези морок? И триллеров жуть?
И что нам теперь без словесности нашей
Осталось от родины? Разве — чуть-чуть…