Рассказ
Опубликовано в журнале Континент, номер 142, 2009
Юрий ГОРБАЧЕВ
— родился в 1936 г. в Москве. Окончил Московский нефтяной институт им. И. М. Губкина. Доктор технических наук, профессор, до конца 2003 года заведовал кафедрой Геологического факультета МГУ. Автор многих научных книг и статей, опубликованных в России и за рубежом. Как прозаик дебютировал в 50-е годы. Живет и работает в Новой Зеландии.Юрий ГОРБАЧЕВ
Безбилетная стрельба
А. Кашику
Суббота перевалила за середину, мы сидели втроем — мой приятель, его жена и я — в охотничьем домике за столом. Говорил, я бы сказал — вещал, он: о происках конкурентов, о рыночной конъюнктуре, об успехах его фирмы… Я прилежно слушал, не в силах сказать что-либо внятное по этой далекой от меня теме, внутренне тяготясь своей неадекватностью, столь нетипичной для нашего с ним общего прошлого.
Повод самоутвердиться представился, когда он заговорил об охоте. Задиристо и довольно, надо признать, неуклюже, я высказался в том смысле, что охота, если она не ради пропитания, дело в наше время нравственно сомнительное. Подтекст был в том, что сомнительна для меня вся его коммерческая деятельность, и он это понял. Но перчатку не поднял.
— Чепуха! — продолжил он своим нарочито хрипловатым голосом. — Стада лосей и кабанов умножились. А зайцы, лисы…
— Пушнина бродит вокруг, — поддакнула его жена — Вероника.
— И мужчины должны иногда придаваться чему-то такому… — сказал он.
— А чему должны придаваться женщины? — спросила она.
— У каждого свои духовные радости.
— Так это из области духа? А помнишь, у Есенина: не обижу ни лисы, ни зайца…
— Тем не менее, любил пострелять. Изверги с крупнокалиберными пулеметами, бедные зверушки… Экое ханжество! Есть, конечно, любители: вышка, оптический прицел, прикормка… У нас — иначе! Идет соревнование равных — понимаешь? Сначала рыщешь полдня, потом бежишь на лыжах весь в мыле…
— И кабан тоже бежит на лыжах? — спросил я в тон Веронике.
И тут его прорвало:
— У кабана четыре ноги, и он прет сквозь лес, как бульдозер! Интеллигент ты долбанный! Если такой умный, почему такой бедный?
Я не раз слышал эту американскую хохму. Подтекст здесь не в том, что я — бедный, а что он — богатый…
— Я не богатый, это верно… — начал я… и замолчал: втянуться в подобную перебранку было бы недостойно.
Последовала пауза. Жена закурила очередную сигарету, муж закурил вслед за ней. За окном гас в сизой дымке сырой преддекабрьский день; промокшие стволы деревьев, вблизи угольно-черные, дальше по склону теряли четкость, прессуясь в серый лесной массив; снега не было; всю предыдущую ночь моросил дождь.
Объявили, что сауна готова, и мой приятель сказал:
— Ладно, старик, не злись. Мы твою рефлексию преодолеем. — Он хлопнул меня по плечу. — Еще поработаем вместе. А? Как когда-то. Я ведь давно предлагал. Вспоминаешь аспирантуру?.. Самое счастливое время! Только не говори опять о своих жизненных принципах.
— Да у меня их и нет.
— Вот и славно! Тогда — вперед! — Он наполнил мою рюмку.
— Вперед! — поддержал я и, чтобы перевести разговор на другую тему, спросил: — Сашка-то как? Ему сколько стукнуло? Девятнадцать? Надо было взять с собой. Как он теперь — насчет выпивки? Все такой же… нетипичный?
— Да, уж… Его грехи еще впереди, — снисходительно усмехнулся отец.
— А твои? — спросила мать
В сауну я не пошел. Вероника принялась убирать со стола. Мне было велено носить посуду в просторную, наполненную ароматом сосны кухню.
— Сама-то с нами завтра не поедешь?
— Да у меня и билета охотничьего нет. Кстати, я сегодня немного не в духе. Уж извини. Небось, удивляешься: зачем, вообще, сюда езжу?
— Чему ж удивляться? Семья. Это естественно.
— Не правда ли? Должна же я иногда чувствовать себя его женой.
— А что, разве?..
— Это навсегда. Такая уж у твоего приятеля любвеобильная натура. — Она замерла с тарелкой в руках и вдруг как-то буднично сообщила: — Когда-нибудь я его убью.
— Ничего себе, признаньеце!
— Шутка. Может быть, скорее это сделаешь ты? Вы ведь старые конкуренты.
— И ты туда же! От кого услышала эту глупость?
— Почему я должна от кого-то услышать? — спросила она с этой своей улыбочкой и отвернулась к плите. — Слава Богу, не первый день знакомы.
Наша мирная беседа прервалась. В наступившей тишине стали явственно слышны попискивания зимующих под крышей мышей. Потом что-то заскворчало в чугунной сковороде.
— Пожалуй, пойду пройдусь, — сказал я. — Есть у меня полчаса?
— Отличная идея, — одобрила она, — У тебя есть час, и не вздумай вернуться хотя бы на минуту раньше.
Я вышел из домика и побрел в сторону темнеющего невдалеке леса.
То был не самый легкий период в жизни многих из нас. Нас словно смыло, вынесло на обочину жизни, мы тщетно искали в ее кипящем многообразии тот выступ, за который можно было бы ухватиться, и не иначе как ощущение потерянности подтолкнуло меня принять приглашение моего приятеля ехать с ним на охоту, к которой у меня никогда не было ни склонности, ни интереса.
К вечеру подморозило, очки холодили переносицу, и звук падающих с веток капель сменился похрустыванием индевеющей травы. Было светлей, чем казалось из окна, но лес тонул в сиреневой мгле, и окна коттеджей охотничьего хозяйства — нашего и тех, где остановились коллеги моего приятеля, — были ярко освещены. Я поднялся по склону, пересек полосу соснового молодняка и остановился посреди усыпанной палым листом просеки. За ней был лес. Вблизи он не казался уже сплошной массой: неожиданно ярко белели стволы берез, аккуратными пирамидами темнели ели. Я посмотрел на часы: было всего четверть пятого. Мой приятель уже сидел, надо полагать, на верхнем полке сауны, снисходительно посмеиваясь байкам своих адекватно воспринимающих жизнь сотоварищей; в пахнущей сосной кухне его жена Вероника, щуря в усмешке обведенные мелкими морщинками глаза, вела свой нескончаемый саркастический диалог с мужем… Возвращаться туда было бессмысленно, идти дальше, в сущности, тоже; я стоял по щиколотку в траве и по горло в собственных мыслях, и когда невдалеке возник мерно нарастающий треск, не сразу осознал, где нахожусь. К этому моменту треск оборвался, потом возник вновь — ближе и громче. Кто-то мощно ломился сквозь чащу: несколько секунд треск — вдвое дольше тишина, треск — тишина, еще — тишина…
Уже было совсем близко, но ничего не удавалось разглядеть сквозь рябящий ореховый частокол, казалось, по лесу сам собой бредет выморочный, из ничего рождающийся звук, и, хотя страха я не испытывал, об оставленном в домике ружьеце подумал с сожалением. Потом заметил подвижное белое и разом выхватил из переплетения ветвей одинокое туловище лося: белыми были его ноги, задние — сплошь, передние — до колен; он брел неторопливо, замирал, слушая, и снова крушил подлесок.
Я неподвижно стоял посреди просеки, а он брел под острым к ней углом, опустив голову, с треском перебирая ветки небольшими звучными рогами, ломая валежник и хрупкий ледок, и в какой-то момент оказался совсем близко. Я смотрел, как плывет мимо морда с капризной нижней губой, небольшая розетка рогов, смешная бороденка, и мысль о ружье казалась теперь сущей нелепицей: слишком близко он подошел, слишком был велик, слишком много мозга могла вместить его большая голова! Я негромко свистнул… Он замер, антеннами выкатил на меня уши, и лишь когда я свистнул еще раз, упруго, точно стартующая ракета, маханул через кювет и скрылся в чаще
Помниться, меня поразила наступившая тишина: не та, что в городе, когда все угомонилось и слышно лишь далекое гудение уходящих в парк троллейбусов, — эта была абсолютно, изумительно тиха, словно вместе с каплями дождя вымерзли все наполняющие лес звуки.
К утру подморозило, небо расчистилось, и, выйдя на бодро поскрипывающее крыльцо, я увидел заснеженную поляну, мягко скатывающуюся к реке. Деревья под грузом снега стояли изящно поникшие, точно на японских миниатюрах, солнце еще не взошло, но снег уже розовел едва заметным нутряным светом.
Объявили садиться в вездеход, — он четверть часа уже молотил под окнами, прогреваясь, — и мы, двенадцать гавриков, все кроме меня в импортном камуфляже, пошли, шаркая сапогами, волоча ружья и патронташи. Ехали долго, заезжали за егерем, потом за старшим егерем — цыганской наружности молодцем по прозвищу Киллер. С ними были сибирские лайки: два гривастых зверя с внимательным оценивающим взглядом — профессионалы, давно знающие, где в кузове меньше трясет и чище воздух.
— Ну, как? — спросил мой приятель. — Не укачивает?
— Пока нет. Между прочим, видел вчера лося. Вот, как тебя. Красавец! Северный олень!
— Где?
Я рассказал.
— Северный олень… — ухмыльнулся он. — А Снежную королеву, случаем, не встретил? Интеллигенция… Сохатый это, трехлеток. За него не бойся. Знаешь, для кого берегут? — Он назвал фамилию известного бизнесмена. — Любит, говорят, побаловаться с вышки.
— Так значит, песенка сохатого спета?
— Ну, пока нет. До середины января побегает. Северный олень…
Наконец, приехали, спешились и еще с километр торили проселок вослед за егерями, точно автоматы вышагивающими впереди. Кругом тянулись присыпанные снегом озими, прозрачные островки берез с четкими сейчас окатышами вороньих гнезд, потом пошли кочковатые осинники, за которыми стеной поднимался лес. Остановились, запарившись, уже в его глубине, на пересечении двух просек, сгрудились вокруг егерей.
— Вы в зоне охоты, — ткнул Киллер в окаймленный просеками массив. — Разговоры, курение, оправка, прием горячительных напитков исключаются. — Помолчал… и пошел отстукивать отрывистым слышным шепотом: — Обкладываем этот квартал. Мы втроем гоним оттуда, — короткий взмах влево. — Цепь — вдоль этой просеки, — взмах вперед. — Охота только на копытных. Конкретно, на-ка-ба-нов. Стрелять лосей, зайцев, лис категорически за-пре-щается! — Кто-то кашлянул. Киллер осуждающе на него посмотрел, и мы посмотрели тоже. — И главное: стрельба по неясно видимой цели — преступление! Всем ясно? — он взглянул в мою сторону, и я машинально кивнул. — Кто пойдет в загон третьим? — Он опять посмотрел на меня. — Может, вы? Билета у вас нет, стрелять все равно не положено.
— Заблудится, — сказал кто-то. — Наищемся потом.
— Исключено — поставим посредине.
Подошел мой приятель:
— А что, старик?.. Соглашайся. По первому разу интересно.
Я пожал плечами:
— Если доверяете…
Мне протянули компас:
— Возьмите. С ним надежнее.
И вот я уже с трудом поспевал за двумя своими сухими — ничего лишнего — сотоварищами, легко покачивающимися впереди в своих коротких, туго опоясанных телогрейках. Отставал, нагонял, гадал, надолго ли еще меня хватит. По свежему снегу петляли следы — лисьи, заячьи, чаще собственных собак, неутомимо шьющих лес вокруг нас. Один раз встретили припорошенные, петляющие вокруг кустов отпечатки копыт, и Киллер сказал: “Лоси. Были ночью”. Вскоре после этого второй егерь остановился… Через сотню шагов Киллер махнул остановиться мне… Собаки замерли, взбучив загривки… Я тоже замер, напряженно вслушиваясь, ожидая сигнала…
Это был крик “давай!”, прозвучавший неожиданно громко, и я, вздрогнув, пошел вперед, спотыкаясь, обходя поваленные деревья, то и дело машинально посматривая на компас. Егерей скрывала чаща, но с флангов слышались их покрикивания и постукивания. Я тоже принялся стучать по стволам деревьев, но кричать поначалу стеснялся. Потом осмелел и подстать егерям затянул: “Э-ге-ге… э-ге-ге”.
Мне все время казалось, что отстаю или забегаю вперед и что собьюсь, если не буду сверяться с компасом. Я очень старался. Небезупречность занятия не вызывала больше моих сомнений — охотничье чувство вскипело-таки в моей груди: я должен был выгнать зверя под пули стрелков; остальное не имело значения, было забыто!
Я быстро устал, взмок и перешел, было, на шаг, но тут заунывное “э-ге-ге” внезапно прервалось нарастающим пронзительным “дер-жи-и!.. дер-жи-и!”… Следом, точно взорвавшись, вступили собаки; их заливистый лай слился с захлебывающимся голосом Киллера, и я, рванувшись, побежал, крича, подвластный общему порыву.
Псы заливались прямо по ходу, я спотыкался, падал, терял очки и, когда в лай вплелись порыкивания и клацанье, сразу догадался, что они означают: секач сдерживал собак, давая уйти самкам… А потом впереди, совсем близко, треснул выстрел. И точно языком слизнуло: с хрустом унеслись куда-то в сторону рык, клацанье, лай собак. И я, остановившись, вслушался в наступившую тишину… И уже не побежал, а пошел сквозь лес… И услышал сигнал отбоя… И опять побежал… И опять пошел… И вышел на просеку.
Несколько человек стояло в стороне под обломанной сосной, и, хотя солнце било в глаза, я узнал моего приятеля, егерей и еще двоих наших. Увидев меня, егерь безнадежно махнул рукой:
— Упустили. Пальнул кто-то наперед времени.
— Где кабан? — тупо спросил я.
— А кабан-то убег, — заговорил мой приятель ерническим тоном. — Впереди стрельба, сзади загон… Он что — дурак? Подался в сторону и был таков.
Я растерянно повертел в руках компас:
— Зачем — наперед времени?
— Как — зачем? — оскалился Киллер. — Так со страху же. С чего же еще? Клыки-то — во!
Охотничье хозяйство “Лаптево” расположено на территории бывшего совхоза того же названия. Общая площадь земель — пятьдесят гектаров. Семнадцать было раньше под пашней, шесть или семь — кормовые угодья, остальное — лес. Теперь все в запустении. Вырубки зарастают осинником, бузиной и прочим сорным мелколесьем, и как раз на краю такого кочковатого клина мы убили в то солнечное воскресенье кабана. Говорю “мы”, потому что опять был в загоне — третьем с утра: в первом помешал преждевременный выстрел, а второй был пуст.
Это произошло около трех, точного времени не помню, потому что когда треснул выстрел, я посмотрел не на часы, а на компас, и, удостоверившись, что правильно держусь своих градусов, побежал сквозь заросли осинника. В этот момент впереди еще раз грохнуло, чуть спустя протрубили в ружейные стволы отбой и кто-то негромко, но внятно, крикнул: “Завалили”.
Признаться, меня поразил размер нашего трофея. Естественно, я видел кабанов и раньше — в зоопарке. Но на коротких тонких ножках эти звери не выглядят такими большими. Теперь же передо мной распростерлось огромное, не меньше лосиного, туловище, без шеи соединенное с клыкастой головой.
По просеке подходили, неторопливо рыхля снег, остальные участники охоты. Присев, рассматривали голову, отверстия от пуль, трогали граненые, размером в палец, клыки. Но прежде этого каждый пихал круп ногой, и поскольку так поступал буквально каждый, за этим, несомненно, крылось какое-то имманентное человеческое свойство: вероятно, стремление самоутвердиться, поправ поверженного, а может, — отомстить за испытанный прежде страх.
От того места, где в кабана вошла пуля, тянулся кровавый след, алеющие гроздья рябины тоже казались брызгами крови, и только там, где снег был срыт агонией, чернела влажная, еще не прихваченная морозом земля.
— У кого мобильник? — выкрикнул, словно очнувшись, Киллер. — Машина нужна. Мобильник у кого?
Я посмотрел вдоль просеки еще недавно пушисто-снежной, а теперь вспаханной нашими следами. Все уже были здесь, и двое стали переворачивать кабана на спину. Другие кинулись им помогать. Кабан, придерживаемый за ноги, застыл на спине, и они, еще потолкавшись, принялись подрезать кожу под его коленками — “снимать камуса”, как пояснил мой приятель, — ибо подошел, по его словам, апофеоз охоты: “приготовление потрясающе вкусного жаркого из свежей печени, сердца и легких”.
Машина запаздывала, я вызвался пойти ей навстречу, и когда минут через сорок мы подъехали к мерзлой рябине, кабан уже голенький — ноги торчком — лежал на собственной шкуре, а прямо посреди просеки полыхал костер. По бокам были вбиты рогатины, рядом валялась перекладина, дело было лишь за котлом, который как раз и приехал в машине. И все, вообще, было готово к ритуальному пиршеству, но охотнички продолжали суетиться, продляя свое исконное право на грубоватую мужественность. И мой приятель был с ними. И я был с ними. А посредине поблескивал в свете костра мускулистый, убитый нами, в том числе мной, — к чему ложная скромность? — большой головастый зверь.
Кругом была суета сует, и только егеря сидели в стороне на бревнышке, поблескивая кокардами шапчонок, являя собой пример абстрактной непричастности: их дело было сделано, в их помощи больше не нуждались, а в экзотике не нуждались они. Нет, мое чувство к ним было иное, чем к остальным, в том числе к самому себе: они были профессионалами, зарабатывали хлеб в поте лица, а профессия есть профессия, и я мог бы легко назвать с десяток куда менее достойных.
Я не стал ждать “жаркого” — ушел на базу, пообещав идти строго по автомобильным следам. Мой приятель выразил удивление; я сослался на отсутствие здоровья; он, естественно, мне не поверил и ненавязчиво предложил проводить; я естественно, отказался; он пожелал мне счастливого пути; я отправился в этот путь; и между нами стала расти и шириться ничем и теперь уже никогда не устранимая полоса. Остаться, поступить иначе, я не мог: охотничья страсть после недолгого, но бурного кипенья начисто, и теперь уже навсегда, иссякла во мне, сменившись ознобом отречения, а потом, по мере того, как я шел, уставившись в рифленый след автомобильного протектора, — недоумением и растерянностью. Ведь все было не так очевидно… Те, у костра, были, в общем-то, симпатичными людьми, а мой приятель — человеком высоких достоинств… И не его вина, что я забыл мудрое правило: в трудный момент искать опору внутри, а не вне себя.
Текли те смутные минуты, когда день иссяк, а сумерки еще не наступили, заря еще остывала за моей спиной, но на вороненом небе уже покачивался блистательный месяц, теряли очертания заснеженные холмы, но ярко чернели в разреженном воздухе кряжистые ветви дубов, и я шел в этом холодном, точно царство Снежной королевы, безлюдье, а на открывшейся за поворотом поляне меня ждал Северный олень. И, увидев его, я ничуть не удивился, ибо в глубине души ждал этой встречи. Я узнал его и в густеющем сумраке: эта горбоносая ушастая морда с капризной нижней губой, массивный загривок, свернутая набок розетка рогов, смешная бороденка…
Не думаю, чтобы и он узнал меня. Скорее, его интерес был небескорыстен. Он не раз встречал в лесу двуногих, они были безопасны, приносили душистое сено, и, возможно, он ждал его и сейчас. Товарного возраста он достиг лишь весной, попасть в облаву на уже созревших сородичей ему за три прожитых на свете года не посчастливилось, а знать фамилию некоего шаловливого бизнесмена ему не было дано. И гладя на его большую с вместительной черепной коробкой голову, я подумал, что в это дело надо внести ясность. Теперь же. Ибо другой шанс в его жизни не предвиделся.
Стараясь не делать резких движений, я нашел в патронташе подходящий патрон, осторожно переломив ружье, вставил в ствол. И хотя оба раза, когда щелкал затвор, по его спине пробегала дрожь, он оставался недвижим.
Я плавно поднял ружье, прицелился в белеющее бедро и… нажал курок.
Его точно ветром сдуло, точно никогда и не было на этой покрытой первым снегом поляне. Уроки моего приятеля не прошли даром — я стрелял бекасником: когда бьешь им с тридцати метров в мускулистое, обтянутое толстой шкурой лосиное бедро, это безопасно. Но впечатляет. И навсегда лишает иллюзий.
Как заряд соли в зад любителю чужих яблок.