Опубликовано в журнале Континент, номер 140, 2009
Александр МИШУЛОВИЧ — родился в 1937 г. в Харькове. Окончил Харьковский Политехнический институт и аспирантуру НИИЦемента (Москва). Печатался под псевдонимом М. Александер в “Новом русском слове” и журнале “Вестник”, а также под собственным именем — в специализированных технических изданиях. В “Континенте” печатается с 2007 г. Живет в США.
Александр МИШУЛОВИЧ
Яков Семенович
Ночью ему опять снился отец. Он был чем-то недоволен, говорил о каких-то неправильных документах и часто повторял слово “прецедент”, а потом вдруг оказывалось, что это вовсе не отец, а английский король Карл I сидел на тахте в их старой квартире и жаловался, что из-за этих бумаг завтра его казнят во дворце Уайтхолл. Он хотел его успокоить, объяснить, что и дворца этого давно уже нет, — и проснулся.
За окном было темно, и вполне можно было еще поспать. Но настроение уже было испорчено. Еще в полудреме, не открывая глаза, он медленно вспомнил, что этот дурацкий сон тут ни при чем. Сегодня последний день: надо, наконец, решить насчет поездки в Англию и внести задаток. Лиля из турагентства уверяла, что другого такого случая не будет: и гостиница, и экскурсии, и завтраки — все включено, а цена — чистый bargain. Без английских слов Лиля обойтись уже не могла.
Ладно. Он встал и пятнадцать минут занимался зарядкой. Он не давал себе никаких послаблений: солдат — всегда солдат.
Впрочем, эту формулу даже про себя он произносил с привычной иронией. Солдатом он побыл недолго. Его мобилизовали осенью 44-го. После трех месяцев в пулеметной школе их часть отправили на фронт. Где-то под Златоустом их эшелон врезался в товарный поезд. Толчок сбросил его на пол с верхнего яруса нар, и так, со сломанной ногой и сотрясением мозга, он оказался в числе от силы десятка пострадавших при аварии. Потом был госпиталь, и еще один. Нога срасталась неправильно, ничего хирурги поделать не могли и выписали его с хромотой на всю жизнь, негодным к строевой службе. А тут и война кончилась, и остался он инвалидом, так и не успев повоевать. Об этом, да и вообще о военной службе он вспоминать не любил.
Зарядка, душ, бритье — нехитрый утренний ритуал, и приятно было начинать новый день свежим, бодрым и вполне здоровым для своих лет. Но сегодня голова была тяжелая и нога ныла больше, чем обычно по утрам. Он прошел на кухню, зажег газ под чайником и нехотя взялся за завтрак.
В Лондоне он бы завтракал овсяной кашей, яичницей с беконом, копченой селедкой и тостом с мармеладом. Он ел бы fish and chips — жареную рыбу с картошкой — и пил горький английский эль. И к чаю в пять часов ему бы подали сконы и сэндвич с огурцом. Все это он уже много лет так ясно представлял себе, что иной раз даже чувствовал во рту вкус этого никогда им не виданного сэндвича. На самом же деле еда и питье его мало занимали. Курил он и раньше мало, а запах дыма всегда не любил, так что бросить было легко. От кофе у него случалась изжога, и он стал обходиться чаем. Говорили, что вино полезно для здоровья, и он даже стал выпивать полстакана перед обедом. Но сейчас начатая бутылка “Мерло” стояла в холодильнике с прошлого года.
Звонить в лилино агентство было еще рано, и он рассеянно взял с полки путеводитель по Лондону. Лиля говорила, что все экскурсии в Англии будут с русскоязычными гидами. Это как раз ему и не было нужно. Он свободно читал по-английски еще до приезда в Америку. И за годы эмиграции вполне освоился с американской речью, хотя от акцента так и не избавился.
Он поселился в этом “стариковском” доме, уйдя на пенсию после десяти лет работы в агентстве помощи эмигрантам. Многие здесь его знали: еще недавно они были его подопечными. Первый же мужчина, с которым он столкнулся в холле, приветствовал его театральным “Милости просим, Яков Семенович!”. Фамилия этого человека была не то Познер, не то Певзнер, но сейчас он представился как Славик.
Три четверти жильцов дома были русскоязычными эмигрантами, и среди них женщин было вдвое больше, чем мужчин. Сообщив об этом, Славик почему-то подмигнул.
Женщины сидели в холле на первом этаже вокруг телевизора с бесконечной русской передачей. Проходя к лифту, Яков Семенович не то что заметил — скорее почувствовал, как головы повернулись в его сторону. “Ну вот, дожил, — подумал он, — наконец стану любимцем дам и душой общества”.
К такой роли он не привык. С детства он знал, что внешность у него малопривлекательная — и рост, и сутулая фигура, и волосы, растущие там, где у интеллигентного человека должен быть высокий лоб.
Где это было — в Уфе? Он выписался из последнего госпиталя. Он шел по улице, припадая на одну ногу, вдыхая запах свежей еще зелени. А навстречу шли девушки, то парами, то стайками, в летних платьицах с рукавами выше локтя, болтая о каких-то своих девичьих делах. И ноги их, по-весеннему еще бледные, выглядели такими трогательно незащищенными. Как же это он раньше ничего такого не замечал?
Он шел, пытаясь хоть с одной встретиться взглядом. А они проходили, будто бы его не видя. Наверное, солдатская гимнастерка делала его невидимкой, как эликсир в книге Уэллса. И хромота, о которой он втайне думал как о по-байроновски романтичной, не помогала делу.
Война закончилась. В родном городе полуразрушенные дома окаймляли знакомые улицы: здесь проходил фронт, до которого он не доехал. Как демобилизованному ему ничего не стоило поступить в любой институт. Он выбрал исторический факультет, и этого отец так ему и не простил: ведь он мечтал о сыне-инженере еще со времен своего бухгалтерского ученичества на паровозоремонтном заводе.
А сыну была интересна история. Вместе с одноклассниками он зачитывался Дюма и Вальтер Скоттом. Но он рано стал понимать: где-то позади выдуманных приключений была большая картина того, что на самом деле происходило в мире. Пока благородный Айвенго сражался за свою честь и спасал красавицу Ревекку от злобного командора тамплиеров, Европа вновь открывала для себя Платона и Аристотеля, строила готические соборы и университеты. А в другом конце света Чингисхан собирал под свои знамена кочевников, чтобы завоевывать мир. И когда Д’Артаньян охотился за похищенными подвесками королевы, пилигримы осваивали Северную Америку, Петр I закладывал новую столицу в финских болотах, и Эдо — будущий Токио — был уже самым большим городом в мире. Чем больше он читал, тем больше у него возникало вопросов: о крестовых походах и о короле Ричарде с его странной кличкой, о революции во Фландрии и интригах кардинала Ришелье, о странствиях Марко Поло и плаваниях Колумба. И вместо того, чтобы играть во дворе в футбол, он пропадал в городской библиотеке, откапывая крупицы знания в томах с ятями и твердыми знаками. В эвакуации ему особенно не хватало этого ампирного здания на горбатой городской улице, где его уже узнавали старушки-библиотекарши, сами будто снятые с пыльных полок.
Матери не стало, когда он был на втором курсе. По семейной легенде, из-за слабого здоровья врачи когда-то запретили ей рожать. Вопреки всем, она родила своего единственного сына, хотя при родах чуть не умерла, и он потом всю жизнь чувствовал себя в чем-то виноватым. Уже в эвакуации она все больше времени проводила в больницах. Отец работал допоздна, и он научился сам топить печку и убирать их комнату в бараке, и готовить обед из пайковых консервов.
Ее хоронили на старом кладбище на окраине, где он раньше никогда не бывал, в том конце, который считался еврейским. Когда могилу зарыли, к отцу подошел оборванный старик и попросил деньги, чтобы прочитать молитву. И карикатурный акцент, и разговор о деньгах в такой неподходящий момент, — от всего этого ему стало не по себе. Но что его удивило больше всего, — отец, по-бухгалтерски считавший каждую копейку, вынул из кармана несколько разноцветных бумажек и неглядя сунул старику. А когда тот стал что-то читать на непонятном языке из маленькой книжки в черном переплете, отец стоял рядом, и губы у него шевелились.
Вечером, когда разошлись немногие родственники, отец вдруг заговорил о своем детстве в местечке около польской границы, об уроках Торы с раввином, о бармицве, которая так и не состоялась, потому что началась война, евреев стали выселять из прифронтовой полосы и всем пришлось бежать на восток. До этого на такие темы в доме не говорили: мать считала, что при социализме понятие национальности отмерло. Может быть, до войны так оно и было. Первый раз его обозвали жидом, когда он на Урале пошел в восьмой класс. Тогда мать посоветовала в следующий раз ответить, что Карл Маркс тоже был евреем. Отец же вообще больше молчал. Он работал на строительстве горно-обогатительного комбината. Комбинат строили пленные немцы, и в поселке говорили, что их там кормят лучше, чем наших, поселковых. Отец по своей бухгалтерской части знал, кто что получает, но не любил на эти темы распространяться. Наверное, ему было неловко, что он, вполне еще здоровый мужчина сорока с чем-то лет, сидел в тылу и получал продуктовые карточки “служащие”, а не “рабочие”, как любой инженер в их стройтресте. И сын постепенно стал относиться к нему как к младшему, который нуждается в его покровительстве.
Он вспомнил об эпизоде на кладбище, когда в университете на семинаре зашла речь о Реформации. Надо было бубнить что-то заученное о базисе и надстройке, о росте буржуазии и о религии как инструменте эксплуатации. А он думал: ведь Лютер не хотел революции. Наоборот, он звал верующих назад, к Библии — к первоисточнику, как сказали бы мы сейчас. Но когда он перевел ее на немецкий, — устои церкви вдруг зашатались.
Что же такое было в этой книге, с ее фантастическими историями и архаическим языком, что внушало веру миллионам людей? В библиотечном каталоге Библия не значилась. Старушка в отделе циркуляции, знавшая его чуть ли не с довоенных лет, полушепотом говорила что-то о спецхранилище. И тут его занесло: “Где у вас кабинет директора?” — И он рванулся вверх по лестнице, забыв даже про хромоту.
Директор в мятом офицерском кителе без погон сидел в тесном кабинете, где не было книг, только штабеля папок на допотопном письменном столе. “Мы не можем пропагандировать Библию”, — сказал он и уткнулся в скоросшиватель.
— При чем тут пропагандировать? Я студент исторического факультета, мне книга нужна для научной работы.
— Ну так принесите отношение из университета, — ответил директор, не подымая головы, — и читайте на здоровье в спецзале.
Вот так всегда, как лбом в стенку. Все еще внутренне дрожа, он спустился в читальню, машинально стал листать какой-то журнал со стенда. Почему, спрашивается, мне нельзя читать Библию? Не стану же я, в самом деле, вдруг верить в бога? Но, как историк, я должен все-таки понять, что же такое — этот самый опиум народа. Взять хотя бы Английскую революцию. Да, это был переломный момент истории: капитализм шел на смену феодализму, новый класс заявлял о своих правах на власть. Почему же целое столетие англичане проливали кровь не ради производительных сил и производственных отношений, а за разные трактовки этой странной книги?
Он должен был получить диплом с отличием и рассчитывал “распределиться” в аспирантуру, в крайнем случае — остаться на кафедре. На комиссии ему предложили работу в поселковой школе где-то в области. Лешка Жаров — однокурсник, бывший лейтенант-фронтовик, член комиссии на правах комсорга факультета — по-приятельски подмигнул и одобрительно поднял большой палец. “А что, раз так, пускай — хоть не Семипалатинск”, — подумал он и согласился.
Как-то в один из приездов домой он отправился в университет, “альма-матер”, как он называл его про себя. В тоненькой папке лежал реферат будущей диссертации: “Развитие протестантизма и Английская революция ХVII века”. Жаров Алексей Васильевич был уже парторгом и фактически руководил кафедрой старенький профессор Филаретов давно дышал на ладан. Лешка торопился то ли на лекцию, то ли на какое-то заседание, но выслушал Якова Семеновича с привычной сердечностью.
— Ты понимаешь, — сказал он, — тема-то у тебя неактуальная. Интерес интересом, но что же декан мне скажет? Ты же его знаешь.
Конечно, он знал декана. У того была репутация антисемита еще в 46-м, когда это даже не было особенно модно. Да что и говорить, тема действительно не звучала. То ли дело Жаров. Он писал кандидатскую на тему о роли партийной организации батальона в условиях наступательных операций 1944 года на 1-м Белорусском фронте. Позже, для докторской, он собирался расширить эту тему до уровня парторганизации полка или даже дивизии.
Ладно, решил он. Обойдемся без аспирантуры. В конце концов, даже в райцентре можно заказывать книги по межбиблиотечному абонементу. И город недалеко, и университет. А летом — Москва, Ленинка, научный зал. Нужно в первую очередь освоить английский, чтобы читать литературу в оригинале. Би-Би-Си передает английские уроки для начинающих — это хорошее дополнение к куцему университетскому курсу. Было бы желание.
…Зазвонил телефон. Конечно, это была соседка Дина:
— Яша, ну вы уже звонили Лиле?
Дина среди жильцов носила кличку Принцесса Диана, но он про себя звал ее Дианой-охотницей. Ничего не поделаешь, надо звонить. Но вместо Лили жестяной американский голос сообщил, что офис открыт с десяти до шести, что можно оставить сообщение и в этом случае вам позвонят при первой возможности. Он положил трубку.
Когда-то один только отец звал его Яшей. Ученики в школе, и их родители, и немногие знакомые — все обращались к нему по имени и отчеству. За все эти годы он так и не привык к американской фамильярности. Что там Дина — любая девчушка где-нибудь в медицинском офисе называла его просто Яков. Дина хоть говорила ему “вы”. Славик стал тыкать на второй неделе знакомства. “Конечно, мы же с ним водку пили”, — думал про себя Яков Семенович.
В самом деле, в первое же воскресенье на новом месте его пригласила на день рождения пара, жившая в соседней квартире. За столом героем торжества был Славик — он был и тамадой, и сам произносил тосты, и рассказывал анекдоты, и комментировал текущие события. Якова Семеновича вроде бы никто и не замечал. Но вдруг хозяйка квартиры постучала вилкой по бокалу и предложила выпить за сидящего здесь человека, который так много сделал для всех для нас в трудные первые дни эмиграции. Это было сильно преувеличено, но он в самом деле, кажется, помогал ей с мужем оформить какие-то бумажки. И он совсем смутился, когда Славик подхватил тему и произнес целую речь, где говорил о душевной теплоте, чувстве долга, велении сердца и опять о частице души, отданной людям, и о бескорыстии и даже самоотверженности. Так что ему ничего не оставалось, кроме как выпить полную рюмку водки и закашляться.
Наверное, от водки ему стало необычайно легко. Он шутил, рассказывал какие-то смешные истории и неожиданно почувствовал себя в центре внимания. К такой роли он не привык и вдруг запнулся, когда заметил, что от него не отрывает глаз сидевшая напротив женщина — из тех, кого он мысленно относил к категории “со следами былой красоты”. Он замолчал, ткнул вилкой в какую-то закуску на тарелке и стал ее тщательно жевать.
Впрочем, его смущения никто не заметил. Гости уже ели и говорили невпопад, и Славик громко просил передать ему хрен, называя его хреновиной. Но потом, когда все сразу встали из-за стола и столпились в крошечной передней, и повторяли старые шутки насчет гостя стоячего, эта самая женщина почти что подтолкнула его к двери и вышла с ним вместе. Она тут же сообщила, что зовут ее Дина и что она очень рада, что наконец-то в доме поселился такой человек. Какой именно, она не уточнила.
После этого вечера он сталкивался с Диной лицом к лицу почти каждый день. Они обменивались дежурными фразами, и каждый раз, чувствуя на себе ее пристальный взгляд, он смущался и смотрел куда-то вбок. Потом, после концерта гастролеров из России, на какое-то его замечание она ответила почти восторженно, что он совершенно прав, уж она-то в этих вещах разбирается. А вскоре она церемонно попросила разрешения зайти к нему, чтобы он помог перевести какое-то запутанное письмо из пенсионного ведомства. Дело оказалось пустяковым, но он был рад случайному визиту и даже предложил ей чаю. От чая она отказалась: она пила только цветочный, без кофеина, — но очень похвалила Якова Семеновича за образцовый порядок в квартире. “Вы совсем не похожи на холостяка”, — сказала она, прощаясь.
Вечером, уже лежа в постели, он задумался: а почему он не женился, как все нормальные люди? В школе, куда он попал после университета, мужчин-учителей было всего с полдюжины, и все, кроме старика-химика, — демобилизованные, донашивающие свои офицерские кителя. Но женщины — все старше его, все замужние, говорящие с густым украинским акцентом — никакого интереса к нему не проявляли. В учительской они разговаривали о ценах на базаре, о семейных неурядицах и о разных своих болячках. А он, закончив уроки, бежал домой работать над диссертацией.
По выходным он ездил в город к отцу. Пытался чем-то помочь по хозяйству или хотя бы вытащить его на воздух из его душной и пыльной комнаты. Но отцу хотелось просто поговорить. И после обычных вопросов — как у тебя дела, и как работа, и как организован быт — он начинал рассказывать сыну, что надо правильно вести себя с начальством и как важно, чтобы тебя ценили, и что для этого надо сделать. И только когда наступало время бежать на последний автобус, отец неловко целовал его в щеку, уколов воскресной щетиной, и спрашивал, не нужны ли ему деньги. И каждый раз он давал себе слово: в следующий выходной никуда не ехать, спать до двенадцати, а вечером пойти в поселковый клуб, посмотреть кино и, может быть, познакомиться с девушкой. Но наступал выходной, и он снова трясся в автобусе, три часа в один конец, чтобы снова выслушать те же советы и те же истории из отцовской молодости.
Соседи Якова Семеновича жили дружно и весело. Что ни вечер — у кого-то дома собирались за столом по поводу дней рождения, праздников старых и новых, а то и просто так. И он вдруг оказался непременным гостем. “Что, приглашенья? В самом деле…”, — бормотал он, надевая свежую рубашку и отправляясь на очередную вечеринку. Это было непривычно, но приятно — пока, во всяком случае. Конечно же, Дина тоже всегда оказывалась там, и вскоре их уже привычно сажали за стол рядом. Славик подмигивал и ухмылялся.
О поездке в Англию он тоже узнал от Дины. Лиля, дочь соседки по дому, работала в бюро путешествий и часто находила удивительно дешевые поездки на Карибские острова или морские круизы. Соседи возвращались довольные, особенно количеством и качеством еды. Но нынешняя поездка была особенной, рассчитанной исключительно на тех, кому нужна культура, а не жратва. Так, по крайней мере, сказала Дина, добавив, что уже решили ехать Фрида Яковлевна с мужем, бывшим адвокатом из Минска, и Каминские, тоже очень интеллигентная пара. И Эмилия Борисовна, овдовевшая в прошлом году, хотела бы поехать и даже предложила ей, Дине, составить ей компанию, потому что ехать вдвоем дешевле.
“А что, может быть, в самом деле поехать, — подумал он. — Сколько можно откладывать на потом?” Годы уходят. Еще в университете кто-то из однокурсников в споре назвал его англоманом, и он не стал возражать: ну, англоман так англоман. И побывать в Англии — об этом он мечтал задолго до того, как впервые задумался об эмиграции. Из Америки слетать в Лондон было совсем несложно, но за пятнадцать лет он так и не собрался: всегда что-то мешало. А тут все складывалось очень удачно. В том числе и цена — вполне доступная, даже при его пенсионном бюджете.
Назавтра он зашел к Лиле в агентство. Ах, Лондон — это же ее любимый город, она бывала там сто раз, но этот тур — просто редкость. Энтузиазм ее был заразительным. На фото в глянцевых проспектах он узнавал то, о чем раньше только читал: Тауэр с его Белой Башней и стражами в черно-красных мундирах; гвардейский караул и позолоченный памятник Виктории у Букингемского дворца; ораторы в Хайд-Парке и толпа на Пикадилли.
Ночью ему приснилось, что он шагает по набережной Темзы с женщиной. Вдруг он соображает, что это — Маргарет Тэтчер. Он хочет рассказать ей о своем профессиональном интересе к Англии, но часы на башне — Биг-Бен — бьют полночь. И тут он проснулся и посмеялся про себя: приснится же такая чушь. Но заснуть он уже не мог. Он думал о предстоящем путешествии. Конечно, хорошо было бы поехать одному, не спеша, без всякого расписания. Первым делом он пошел бы на Бейкер-стрит, к воображаемому дому номер 221Б, где жил воображаемый Шерлок Холмс. Оттуда он спустился бы к Хайд-Парку, потом, пересекая Пикадилли и Грин-Парк, — к Букингемскому дворцу и дальше — к зданию Парламента на набережной. Перейти через Вестминстерский мост, и на другом, южном берегу Темзы — диккенсовский Лондон. На карте все это выглядело совсем близко. Потом отправиться по стране: Оксфорд, Кембридж, древний Йорк. И конечно, Шотландия. Но такая поездка ему не по карману. Интересно, на что намекала Дина, когда сказала, что вдвоем ехать дешевле? Уж не зовет ли она его в попутчики? Он и Дина в двухместном номере гостиницы — о таком он и подумать не мог. Можно себе представить, какое лицо состроил бы Славик. Да и вообще… О чем бы он с ней говорил? Он уже все знал и о ее отце — самом известном докторе в Чернигове, и о двух бывших мужьях, и о близком друге, умершем уже в Америке. И о том, как в бытность ее администратором оперного театра за ней ухаживал московский баритон, приехавший на гастроли.
А если не Дина, а какая-то другая женщина? И опять он вспоминал: в первые годы работы в школе он проводил вечера в районной библиотеке. Тетрадь за тетрадью заполнялись записями, но план будущей диссертации все не кристаллизовался. То, что можно было найти на месте, он уже перечитал и законспектировал. Теперь для него заказывали книги в областном городе, в университетах и даже в Москве, в Библиотеке иностранной литературы. Сначала ему казалось, что ему делают одолжение, и он даже немного этого стеснялся. Но вскоре он понял, что неизбалованным вниманием библиотекаршам было приятно работать с человеком, который мог оценить их профессиональную помощь.
По вечерам из всего библиотечного штата в зале оставалась одна и та же женщина. От тех, кого он привык видеть в поселке, она отличалась всем своим обликом, — он даже находил, что в ее внешности было что-то от Кармен. Он уже знал, что зовут ее Нина Владимировна. Часто он оставался с ней один на один: вечером посетителей бывало немного, — но не знал, как начать разговор. И только по дороге домой приходили в голову блестящие фразы, которые сразу завоевали бы ее внимание.
Но однажды он почти случайно досидел до самого закрытия и вышел на улицу вместе с Ниной. Уже на крыльце она неожиданно спросила, не хочет ли он прочитать только что полученную книгу входящего в моду молодого поэта. Он не знал, что ответить: современная поэзия его мало занимала, — но это был повод задержаться, пока она запирала дверь библиотеки. Потом оказалось, что им было по пути, и он начал говорить — о чем же еще? — о своей работе, хотя боялся, что ей это совсем неинтересно. А когда ей надо было свернуть к своему дому, она сказала “ну, до завтра”, — и он вернулся домой с ощущением полученного обещания.
Теперь он уже намеренно ждал закрытия. Они вместе выходили на темную улицу и медленно шли все к тому же перекрестку. Он уже знал, что она замужем, но чувствовал, что она так же не торопится домой, как и он в свою комнатку в фабричном общежитии. И он ей нравился, это было ясно, но проходили дни за днями, и дома, ворочаясь на узкой железной койке, он опять и опять ругал себя за неумение сделать решительный шаг.
Зима уже шла к концу, когда однажды она мимоходом сказала, что на днях муж уезжает в отпуск, кататься на лыжах. Это было неожиданно — обычно муж в разговорах не упоминался, — и он заподозрил в этом некий намек. Но прошла неделя, и пошла другая. Он уже стал забывать об этом разговоре, когда в пятницу, прощаясь с ним на улице, она немного смущенно сказала:
— Приходите ко мне завтра вечером на чашку чая.
Но завтра был его день рождения. Oн знал, что должен провести его с отцом. Растерявшись, он спросил:
— А можно послезавтра?
— Нет, — сказала она и ушла.
В понедельник в библиотеке ему никак не удавалось остаться с ней с глазу на глаз. А когда они, как обычно, вышли на улицу, она сказала:
— Знаете, не надо меня провожать, а то соседи бог знает что подумают, — и стала возиться с ключами, как будто не могла сразу попасть в замочную скважину.
Он еще заходил в библиотеку. Встречаясь с Ниной, он почти физически ощущал возникший между ними барьер неловкости. Потом в один холодный дождливый вечер он решил никуда не идти, а побыть дома. Книги — книгами, но нужно же собраться с мыслями и решить, что дальше делать с диссертацией. Вроде бы все факты были под рукой, но не хватало какого-то стержня, чтобы связать их вместе. Он просидел весь вечер над своими заметками, и некая общая идея начала было вырисовываться. Назавтра он снова засел за работу, но сейчас эта идея показалась ему набором банальностей. Он оделся и вышел. Два часа бродил по мокрым улицам, но ничего в голову не приходило. “Наверное, надо сделать перерыв”, — подумал он. На следующий день он пообедал в единственном в городе ресторане и посмотрел в клубе французский фильм — новые веяния добрались уже и на периферию.
Потом был выходной, поездка к отцу, какие-то срочные школьные дела. Он появился в библиотеке после недельного перерыва. Увидев его, Нина улыбнулась, но сказала только, что получен заказанный им сборник трудов Львовского университета. Он поблагодарил, полистал тоненькую книжку на серой бумаге и попросил выдать ее на дом. И с удивлением почувствовал, что может уже спокойно говорить с ней на деловые темы.
Теперь по вечерам он уже никуда не шел, а садился за работу у себя в комнате. Но что-то всегда мешало сосредоточиться на Англии времен Карла Первого. Он открывал “Курьеръ — Практическiй путеводитель для русскихъ по Лондону” за 1901 год , купленный как-то на книжной толкучке, и воображал себя тогдашним лондонским жителем — в плаще с пелериной, шляпе-котелке и с трубкой в зубах. В библиотеке он надолго не задерживался и книги брал на дом — все больше беллетристику. Нину он видел редко и всегда издалека.
Стопка старомодных папок с завязками проехала вместе с ним полсвета и сейчас стояла в книжном шкафу. Иногда он открывал одну из них и перелистывал взятую наугад тетрадь. “Как у меня с тех пор испортился почерк”, — думал он.
…Часы на церкви за углом пробили десять: он считал удары машинально, хотя и так знал, который час. Значит, пора звонить Лиле. Но сначала нужно сходить в магазин, купить что-то на обед. Он спустился вниз, не встретив никого из соседей ни в вестибюле, ни в скверике возле дома. Это уже была маленькая удача: иначе нужно было бы остановиться, обменяться ничего не значащими вопросами и ответами. Сегодня его расспрашивали бы насчет предстоящей поездки: лондонское путешествие обсуждали все в доме. Что он мог ответить, если он сам еще ничего окончательно не решил?
Он не любил пустые разговоры, но терпел их, чтобы не показаться высокомерным. У него и так испортилась репутация, когда в прошлом году он категорически отказался отмечать в коллективе свое 75-летие. Теперь он все чаще сидел в своей комнате или уезжал на дряхлой “тойоте” в парк у озера. Конечно, в Англии придется целый день быть на виду у всех: десять дней общих завтраков, автобусных поездок, экскурсий гурьбой. Хотя, с другой стороны, это удобно — не беспокоиться о гостиницах и переездах. Было бы только “личное время”, как говорили в армии, — просто спокойно побродить по городу, подышать его воздухом, взглянуть своими глазами на то, что раньше только воображал, читая книги.
Он задержался в магазине дольше, чем обычно, рассматривая этикетки на банках и коробках, которые и не собирался покупать. Дома он разложил покупки по полкам в холодильнике и кухонных шкафчиках, а пластиковые мешки спрятал, чтобы вернуть их в магазин для переработки.
Теперь можно было и позвонить Лиле. Но от возни со съестным у него вдруг разыгрался аппетит, и он решил сначала поесть. Наконец, убрав со стола и помыв посуду, он набрал телефон турагентства. Лили не было: она ушла на ланч и вернется через час, — и Маргарет, ее партнерша, спросила, не может ли она ему помочь. Поблагодарив, он сказал, что хочет говорить с Лилей, и положил трубку. Он, конечно, мог назвать свое имя, продиктовать номер кредитной карточки, — и поездка была бы забронирована. Но он хотел еще раз расспросить насчет некоторых деталей. Например, что будет с задатком, если в последнюю минуту он не сможет поехать: “Ведь до поездки еще больше трех месяцев — мало ли что может случиться в моем возрасте”. Можно купить страховку, но это стоит денег, которых и так в обрез.
Он прилег на диван и незаметно задремал. Разбудил его телефон. “Наверное, Дина”, — подумал он и неохотно взял трубку. Но вместо дининого контральто бодрый мужской голос стал рассказывать о новой услуге соседнего банка — сберегательном вкладе с гарантированным годовым доходом. Он молча повесил трубку.
Сон его не освежил — скорее наоборот. Не вставая с дивана, он оглядывал свою комнату. Мебели у него было немного, ничего лишнего, но была она хорошего качества, солидного старомодного стиля, — никогда не скажешь, что покупалось все по дешевке на распродажах и в антикварных магазинах. И книги в шкафу были такие, которые хотелось перечитывать. Все на своем месте, все он мог найти с закрытыми глазами.
Он всегда привязывался к своему жилью. Даже с комнатушкой в общежитии ему жалко было расставаться, когда он решил наконец вернуться в город, в отцовскую квартиру. Он бы сделал это и раньше, но найти работу оказалось не так просто. Или искал он ее не очень серьезно. Но все чаще — обычно поздно вечером, лежа в постели, — он думал: а что же дальше? И эта школа, и сам этот захолустный райцентр, — если серьезно, ничто его со всем этим не связывает. Может быть, еще не поздно начать сначала. Уехать куда-нибудь, — говорят, в Новосибирске и на работу берут, и вся интеллектуальная атмосфера другая. “Да, мне уже за тридцать, но ведь и до старости далеко. Зато есть десять лет опыта, это останется со мной. Та же диссертация, — может быть, на новом месте удастся сдвинуться с мертвой точки. Но как же с отцом? Уехать за тридевять земель, оставить его одного? А бросить работу и переезжать он, конечно, не захочет”. Когда отцу исполнилось 60, Яков Семенович осторожно намекнул насчет заслуженного отдыха, но он ответил, что умрет с арифмометром в руках: это была его обычная шутка.
А потом, в одно из обычных воскресных свиданий, отец как бы мимоходом заметил, что с завтрашнего дня он — пенсионер. И с трудом Яков Семенович вытянул из него рассказ о том, что на собрании в пятницу новый замдиректора в присутствии всей бухгалтерии сказал о его работе что-то такое, что он тут же сел за свой стол и написал заявление об уходе. Как пенсионеру ему даже не придется отрабатывать положенные две недели.
— Впрочем, это не имеет никакого значения, — закончил отец. — Это дело надо отметить. — И он вынул из буфета нераспечатанную четвертушку коньяка.
Они долго еще сидели за столом, и отец по-необычному оживленно болтал о каких-то пустяках. А потом он надолго замолчал и сказал:
— Всю жизнь, где бы я ни работал, меня всегда уважали, — и отвернулся к темному окну.
Теперь уже нечего было раздумывать, возвращаться или нет. Отец, который еще недавно был на полном ходу, стал часто жаловаться на здоровье. Он вдруг вспомнил, что еще до войны страдал язвой желудка, от которой, как ни странно, помогла полуголодная жизнь в первый год эвакуации. Он стал регулярно посещать поликлинику и следить за колебаниями кровяного давления. Дело шло к лету, но он умудрился сильно простудиться и попал в больницу с воспалением легких. Так что решение пришло само собой. И он вернулся домой — в ту комнату, где они жили еще до войны.
Конечно, эту комнату не сравнить с его нынешней квартирой. Так комфортабельно он не жил никогда. Дом был новый и чистый, в удобном районе: недалеко от парка, библиотека и магазины рядом. “И это уже мое последнее в жизни жилье”, — думал он. Сейчас ему предстояло оставить его почти на две недели. Кто его знает, что такое дешевая английская гостиница, — он читал, что в некоторых ванные могут быть даже не в номере, а где-то в коридоре. Наверняка там не будет шкафчика с туалетными принадлежностями и немногочисленными пока — слава богу — лекарствами. И комода с бельем, аккуратно разложенным по ящикам. Не будет полки в изголовье кровати, откуда ночью наугад можно взять любую книгу и читать, чтобы отогнать бессонницу. Не будет даже любимой чайной чашки, подаренной ему в первые дни в Америке.
Он с детства мечтал о дальних странах. Когда-то, засыпая, он воображал себя где-то в другом конце света. Он перенесен сюда неким сверхъестественным путем и бродит в толпе местных жителей, совсем не чувствуя себя чужим, потому что легко понимает здешний язык. Он живет в просторном доме с видом на теплое море и заснеженные горы. Потом он садится на бело-голубой теплоход и плывет куда-то в совсем уж экзотическую даль… И от этих картин на душе становилось тепло, и он засыпал и видел приятные сны.
А наяву приходилось иметь дело с множеством всяких прозаических вещей. Школа, куда ему удалось устроиться, находилась на дальней окраине, где через дорогу от новых кооперативных домов еще стояли деревенские хаты и на лужайках паслись козы. На дорогу в один конец уходило не меньше часа, в воскресенье нужно было заняться всякими хозяйственными мелочами, даже отоспаться не удавалось. Понедельник — суббота, понедельник — суббота.
И начинался новый учебный год, и так же кончался. Неожиданно он стал замечать, что время стало лететь быстрее, чем раньше, десять или двадцать лет назад. Наступало лето, двухмесячный учительский отпуск. Заграница? Но кто же его туда пустит, с его пятым пунктом? Однажды, по “горящей” месткомовской путевке он отправился в пригородный дом отдыха. Ему захотелось удрать на третий день, и он досидел до конца двенадцатидневного срока только благодаря привычке к дисциплине.
Каждый раз с приходом каникул отец уговаривал его поехать отдохнуть, но видно было, что ему очень не хотелось оставаться одному. Он терял зрение, уже с трудом передвигался даже по комнате. Старые соседи по квартире разъехались по кооперативам, а на тех, кто вселился на их место, положиться было нельзя. Так что Яков Семенович оставался на лето в городе. Иногда он вспоминал, как еще до войны они втроем — папа, мама и сын — по воскресеньям отправлялись в городской парк, гуляли по аллеям, вымощенным битым кирпичом, и обязательно ели мороженое в летнем кафе, где на стенах были изображены пингвины среди полярных льдов. Но сейчас уговорить старика выйти из дому и съездить в парк удавалось редко. А там он усаживался на скамейку у самого входа, — дальше идти ему было уже трудно, — и дремал.
Как-то летом, проходя мимо городской библиотеки, он почувствовал укол совести. Как же так, после стольких усилий, взять и все забросить? Дома он вытащил из стола папки с набросками диссертации и просидел над ними до позднего вечера. Многое сейчас показалось школьническим упражнением, но отдельные куски он перечитал с удовольствием, — даже стиль, сочетание простоты с научной строгостью, ему понравился. Уже ложась спать, он не переставал думать о диссертации. Ему пришло в голову, что одна почти законченная глава вполне “тянет” на статью в академическом журнале. И тема, и подход к ней вполне оригинальны, надо только придать ей более законченный вид, уточнить выводы, освежить список источников.
Наутро он почти побежал в библиотеку, — такого энтузиазма он давно уже не испытывал. За эти годы библиотека изменилась: рядом со старым зданием с колоннами и барельефами на фронтоне воздвигли многоэтажную бетонную коробку, и новое книгохранилище стало первым в городе зданием с кондиционированным воздухом, об этом писали даже в центральных газетах. И лица вокруг были незнакомые. Конечно, он не ожидал увидеть знакомых старушек, но нынешние сотрудницы по возрасту вполне могли оказаться его бывшими ученицами. А время-то идет, подумал он.
Работы оказалось больше, чем он думал. В нескольких новых публикациях он нашел факты, о которых раньше не знал. Пришлось переосмыслить кое-что в его главном тезисе. И каждый раз, садясь за стол, он начинал перечитывать все с начала и находил то неясность в логике, то неудачный оборот речи. Наконец, он понял, что нужно решиться и отправить работу в журнал, иначе со всеми этими поправками он будет бесконечно топтаться на месте. Несколько вечеров подряд он перепечатывал статью на машинке в школьной канцелярии. В субботу он отнес на почту бандероль, а квитанцию вместе со вторым экземпляром статьи спрятал в шкаф. Настроение у него было праздничное.
Прошел месяц, и другой. Возвращаясь домой, он открывал почтовый ящик и каждый раз ожидал увидеть в нем письмо в официальном конверте — ну, если не приветствие, так хотя бы сухое сообщение о том, что работа принята к публикации. Уже вышли два свежих номера журнала. Он просмотрел их в библиотеке — честное слово, его статья была не хуже тех, что были там напечатаны.
В один из свободных дней он позвонил в редакцию с переговорного пункта на почте. Он назвал свое имя, заглавие статьи, но какая-то девица, не дослушав, сообщила равнодушным тоном, что, если материал принимают к печати, автора об этом уведомляют по почте. “Но мне ничего не присылали!” — “Значит, ваш материал не приняли”. — “Почему?” Но девица, — наверное, какая-нибудь секретарша, — уже положила трубку.
В библиотеку он продолжал ходить, но теперь уже не заказывал никем не читаемые ученые журналы в пыльных обложках. Там оказалась неплохая коллекция книг на английском, классических и современных, изданных в Москве. Подробные русские предисловия с правильных идейных позиций разъясняли, что хотели сказать авторы. Предисловия можно было и не читать: с идеями он и сам мог разобраться. Но он с удовольствием чувствовал, как по капле к нему приходит понимание языка — живого языка, не сухого академического жаргона. Он даже поделился этим с коллегой, одним из немногих, с кем он говорил на посторонние темы. Коллега, преподаватель физики, сказал назидательно: “Конечно, интеллигентный человек может матюгаться по-русски, но английский нужно держать наготове”. На что он намекал, было понятно. Слова “виза” и “ОВИР” уже входили в лексикон.
…Солнце уже светило в окно, выходящее на запад. Надо звонить. Где у него записан лилин телефон? Раньше он запоминал номера с первого раза, но память уже не та. Он взял со стола брошюру с описанием маршрута, номер должен быть где-то там. Оттиск с адресом агентства и телефоном был неразборчивым, пришлось надеть очки. Так, значит, что нужно спросить? Телефонный звонок — на этот раз это была Дина. Он не дал ей договорить, сказал только: “Звоню, звоню”, — и стал набирать Лилин номер. Лиля, похоже, была рада его звонку. Но он стал задавать заранее заготовленные вопросы, и скоро ему самому стало противно от собственной занудности. Наконец, он сказал: “Можно, я перезвоню через полчаса?” — и Лиля, вздохнув, сказала: “Конечно”.
Он уже не помнил, когда впервые подумал об отъезде. Бывало, если кто-то уезжал за границу, это была маленькая сенсация, о которой говорили, понижая голос. Но вдруг все изменилось. Близких знакомых у него было не так уж много, но даже среди них нашлись такие, кто решился. Тот же физик вдруг уволился из школы и устроился истопником в котельную. Но через год он уже жил в Бостоне, работал программистом. Уехал в Израиль лучший в городе окулист, лечивший отца частным образом. Уехала с дочерью бывшая жена соседа по дому и там, по слухам, вышла замуж за миллионера.
Конечно, он понимал: что ему там делать с его профессией, в его возрасте, а главное, с беспомощным стариком на руках? Он даже твердил про себя книжную фразу: “От себя не уедешь”. Но где-то внутри маленький чертенок отвечал: “А ведь тебе и не надо уезжать от себя. Наоборот, может быть, именно там ты себя и найдешь”. Ему все труднее становилось от урока к уроку, из года в год повторять проверенные и утвержденные формулы из учебников, не менявшихся, кажется, с его студенческих времен. А писатели, которых он теперь читал в библиотеке, писали о людях сильных, смелых — и свободных. И хотя все они были борцами за мир и друзьями Советского Союза, ничего с ними не случалось. “Попробовали бы у нас”, — думал он иногда.
Отец умер, как и жил, — стараясь никого не беспокоить. Вечером он лег в постель раньше обычного. Рано утром он разбудил Якова Семеновича и сказал извиняющимся тоном: “Яша, мне нехорошо”. Когда наконец приехала скорая, врач мог только пожать плечами и спросить: “А сколько ему было лет?” Похоронить отца на старом кладбище, в одной оградке с матерью, не разрешили. Говорили, что надо было дать взятку, но кому и как, Яков Семенович не знал.
Он перебирал вещи, оставшиеся от отца: малоношеный “пасхальный” костюм, альбом выцветших фотографий, папки с грамотами от начальства и полушутливым адресом от сотрудников бухгалтерии на его 50-летие. Были еще золотые карманные часы, давно не идущие, чудом пережившие эвакуацию. Хрустальная ваза, купленная в комиссионке по случаю серебряной свадьбы, — редкий момент легкомыслия. Он полистал затрепанную записную книжку, надеясь найти адреса хоть какой-то родни, но все имена в ней были незнакомые. “Один на белом свете”, — подумал он и сам подивился точности этой банальнейшей фразы. А если в самом деле уехать? Впрочем, сейчас рассуждать об этом было уже поздно. После Афганистана и московской Олимпиады дверь захлопнулась и, похоже, надолго.
…И опять зазвонил телефон. Звонила племянница из Калифорнии. Пару лет назад она разыскала его через интернет, назвала имя и фамилию своего отца, и он смутно вспомнил, что это был кто-то из маминой киевской родни. Отец ее умер в Хайфе, и теперь он, Яков Семенович, или дядя Яша, остался ее единственным родственником. Он не был уверен в степени родства, но звание дяди принял охотно. Еще недавно он даже не знал о ее существовании, зато теперь был в курсе всей ее биографии — и эмиграционной одиссеи через Израиль и Германию, и неудачного замужества, и смены профессий от инженера-химика до программиста и агента по продаже недвижимости. Сегодня она с ненужными подробностями рассказывала о проблемах с нынешним бой-френдом. Якова Семеновича до сих пор смешило, что этим детским словом независимо от возраста обозначалось то, что по-русски называлось просто любовник. Но он выслушал ее жалобы, не перебивая, хотя вряд ли мог бы помочь советом.
Наконец, они попрощались, и он еще поразмышлял насчет того, что ей, совсем не старой женщине, довольно привлекательной, судя по фотографии, конечно же, нужен… как это?.. бой-френд.
Он ушел на пенсию, когда ему исполнилось 60. Его уговорили доработать до конца учебного года. От торжественных проводов он отказался, и сотрудники вздохнули с облегчением. Израильский вызов лежал у него уже с полгода, и начальство наверняка об этом знало. Но все вокруг менялось, и паспортистка в домоуправлении, к которой он зашел за справкой для ОВИР’а, даже попросила прислать ей вызов, — конечно, в шутку.
Он спохватился и стал звонить в агентство. “Лиля уехала в банк, — сказала Маргарет, — но она оставила номер своего сотового телефона и очень просила вас позвонить до шести часов”. У него где-то была лилина визитка, но номер он аккуратно записал.
До шести времени оставалось не так уж много. Но, вместо того чтобы набрать номер, он снова стал листать глянцевую брошюрку. Двухминутный разговор по телефону — и он увидит все это: Биг-Бен, Британский музей, Виндзорский замок, Стрэтфорд-на-Эйвоне. Но нужно сняться с места, уехать на две недели, беспрерывно быть в чужих местах, среди чужих в общем-то людей… И вдруг с пугающей ясностью он понял: а ведь ему все это вовсе не интересно.
Недавно Славик рассказал анекдот:
— Умирает еврей и говорит жене: “Когда я умру, не переживай, выходи поскорее замуж”. А она ему: “Ну что ты, что ты! Вот если бы на десять лет раньше”…
Вот если бы на десять лет раньше… Он осторожно положил телефон на подставку и подошел к окну.
Солнце уже садилось. Небо было ясным, но на западе горизонт был затянут тучами. Когда-то он читал, что есть такая морская примета: солнце село в тучу, — жди, моряк, бучу. “Но я-то не моряк, — подумал он, — и никакая буча меня не ждет. Просто еще один день как день. Но завтра надо будет обязательно пойти в библиотеку: уже давно пора перечитать “Оливера Твиста””.