в русской сетевой и бумажной периодике первого квартала 2009 г.
Опубликовано в журнале Континент, номер 140, 2009
Мы продолжаем знакомить читателей с актуальными публицистическими выступлениями (находя их в бумажной прессе и в Рунете), отличающимися либо оригинальностью и глубиной анализа, либо концептуальной четкостью, либо, иногда, просто симптоматичностью. В этом обзоре предлагается изложение наиболее примечательных публикаций с сайтов chaskor.ru, ej.ru, gazeta.ru, grani.ru, Kreml.org, liberty.ru, polit.ru, russ.ru, vz.ru и др., из блогосферы, а также статей в бумажной прессе (“Знамя”, “Наш современник”, “Независимая газета”, “Полис”, “Профиль”, “Свободная мысль”, “Финансовые Известия”, “Pro et Contra” и др.).
Общество
Грозовая атмосфера кризиса вызывает движение русской общественной мысли в самых разных направлениях.
Мы погружаемся в новое Средневековье, новое варварство, в котором социальный успех, а значит, и власть становятся уделом людей, последовательно пренебрегающих знаниями, — утверждает директор Института проблем глобализации Михаил Делягин в статье “К кризису современного знания” (“Ежедневный Журнал”, 19 марта). Он находит Россию снова в авангарде человечества — увы, отнюдь не прогрессирующего. Речь идет об обесценивании процесса познания, овладения знаньями, причем в России эта тенденция мирового развития выражается в предельно резкой форме. Наша система управления из социализма, минуя капитализм, провалилась сразу в феодальные времена, когда важны не какие-то там абстрактные знания, а умение конкретно замочить оппонента в сортире или, на худой конец, на турнире (а можно и просто из-за угла), а также такие понятные вещи, как личные связи, землячество, верность при почти полном игнорировании профессионализма. Насильственная, как утверждает Делягин, феодализация власти и общества прогнившей “тусовкой”, стремящейся низвести еще вчера высокоразвитую страну до уровня своих едва ли не пещерных “понятий”, …обесценивает знания не хуже, чем в конце 80-х — начале 90-х их обесценивала дикая “капитализация”. В госаппарате появилось новое поколение молодых чиновников, интересующихся лишь мнением начальства и полностью игнорирующих реальность. <…> Мне посчастливилось увидеть не отдельные экземпляры, а целую волну людей, искренне не понимающих значения реальности вообще. Подсознательно они отрицали сам факт ее существования и являлись законченными идеалистами, считающими, что мир существует лишь в той форме, в которой он существует в сознании, — правда, не их собственном, а их руководства.
Тот же Делягин дает катастрофический прогноз на развитие кризиса в статье “Это не кризис. Это депрессия!” (“Наш современник”, № 3). Российская экономика пройдет через несколько волн спада. Она уже начала, как в водоворот, затягиваться в спираль деградации. Именно так развивалась в США Великая Депрессия 30-х. Лечить болезнь автор предлагает средствами Рузвельта, однако уверен, что власть на это не пойдет. В результате пенсионеры и бюджетники будут беднеть ввиду роста цен, опережающего прибавки к пенсии-жалованью, офисный планктон в значительном количестве потеряет свою доходную работу и столкнется с невозможностью выплачивать взятые безумные кредиты (спасеньем для него будет только факт жизни в больших городах, где какую-то занятость — хоть дворника — можно найти), в массовом порядке начнут терять работу рабочие, причем часто без возможности найти другую… Крестьяне вернутся к натуральному хозяйству. Автор видит перспективу только для малого и среднего бизнеса — за счет их устойчивости.
Руководитель Центра социальной политики Института экономики РАН Евгений Гонтмахер характеризует состояние общества. На ПОЛИТ.РУ 9 апреля публикуется прочитанная им 12 марта в клубе — литературном кафе “Bilingua” лекция “Социальная политика в контексте российского кризиса”. Сначала автор констатирует, что Россия сильно дифференцировалась и расчленилась на очень много разных сообществ. А социальной мобильности и лифтов как не было, так и нет; наоборот, наше социальное пространство за эти годы порвалось. Образовалось колоссальное количество дыр, иными словами, социально тупиковых углов и групп. У нас 2 млн детей не ходят в школу. У нас 13 млн инвалидов, которые в своей массе влачат жалкое существование даже не потому, что нет денег. Им не дают шанс адаптироваться в наш мир... Кризис осложнил ситуацию. Мы предыдущим нашим развитием обречены на длительную безработицу. Почему? У нас образовалось два флюса на рынке труда. Первый — офисный планктон. Это молодые люди, получившие дипломы, которые ничего не стоят, сидят с неплохой зарплатой, ничем особо не занимаются… Второй флюс — это устаревшие советские индустриальные рабочие места, прежде всего в моногородах… Мировые рынки сейчас реструктурируются, запрос на эту продукцию даже внутри страны будет отсутствовать. И эти люди тоже окажутся на улице. Гонтмахер предлагает различные рецепты улучшения ситуации и призывает к солидарности. Обществу, чтобы быть сплоченным, надо никого не забыть. И надо каждому дать надежду… Я уверяю вас, что сейчас люди будут прибиваться друг к другу. Внутри семей, поколений и не только <…> Социальная политика должна быть выстроена так, чтобы человек, если он вдруг выпал из какой-то ячейки, не разбился и не дошел до бомжа. А у нас 10% населения — маргиналы.
На ПОЛИТ.РУ размещена и лекция научного руководителя Центра исследований постиндустриального общества Владислава Иноземцева, прочитанная 29 января в “Bilingua”, “Сценарии посткризисного развития России” (24 февраля). Сценариев, полагает автор, мало. Российская Федерация, которая в последние 8 лет жила как страна, все полнее становящаяся энергетическим придатком развитого мира, встретит начало следующего десятилетия в том же статусе. Иноземцев напоминает, что всякий раз цены на нефть приводили к одним и тем же последствиям. Сначала страна развивалась экстенсивным образом, потом шли внешние влияния, скажем, уменьшение цен на нефть, начинался кризис, это вызывало резкое снижение курса национальной валюты. Это снижение делало производство хоть немного конкурентоспособным без особых технических нововведений. И на этом базисе экономика выходила в плюс. Потом мы вновь переходили к экстенсивному типу развития, снова возникало понимание его тупиковости, вновь происходила девальвация. И это продлевало жизнь системе еще на несколько лет. Это было в начале 1990-х годов, в 1998-1999 годах, то же самое происходит и сейчас. На каждом новом витке доля промышленного производства в ВВП сокращалась, доля технологической продукции в экспорте падала, доля сырья росла. Мне кажется, мы находимся в начале нового витка. И этот новый виток определяет единственную перспективу отечественной экономики, которую я вижу в ближайшие годы. Касаясь злобы дня, автор недоумевает: Вчера я с интересом услышал в выступлении г-на Путина в Давосе заявление о том, что истоки кризиса — в безответственной политике тех государств и корпораций, которые поставили во главу угла дутые цели увеличения капитализации, успехи на фондовом рынке и не привлекли внимания к реальным производственным показателям. Удивительно, что это говорит человек, который лично принимал в Кремле организаторов IPO дутой Роснефти, который в 2006 году четко говорил, что именно Россия создала те блестящие условия, при которых Газпром стал третьей по капитализации компанией мира, который публично обещал достижение этой компанией капитализации в один триллион долларов. Если это было объектом критики нашего премьер-министра, то к кому же он обращался? Ведь Россия стала самым большим “пузырем” в последние годы. Мы сегодня даже не полностью осознаем масштаб этого пузыря, созданного усилиями наших финансовых властей. Напоследок Иноземцев утешает: Думаю, что ничего ужасного, за исключением краха той экономической структуры, которая существовала в России в последние 10 лет, и за исключением серьезного потрясения на финансовых рынках, не произойдет. Российская экономика не остановится, ее не поглотят иностранные компании, большинство олигархов благополучно переживут это потрясение. И никаких политических пертурбаций не произойдет. То же самое и в мире. По Иноземцеву, стране необходима модернизация. Необходима, как никогда раньше. У значительной части общества и политической элиты растет понимание этого. Но сегодня перемены невозможны. Они могут стать реальностью через несколько лет, если сформируется широкий социальный консенсус о необходимости модернизации. Я не знаю, сформируется он или нет.
Совсем иначе, упрощая и опошляя идеи своего предтечи Константина Леонтьева, смотрят на желаемое посткризисное будущее страны известные путинские трубадуры Михаил Юрьев и Михаил Леонтьев (“Поехали!” — “Профиль” № 5 от 16 февраля). Приоритетом для них является суверенитет, который может быть обеспечен созданием сакрального государства (то есть государства священного и самоценного). В таком государстве сувереном является нечто нематериальное — идея или дух, ценность которого априорна и стоит выше интересов людей. Что же будет сакрумом? Любопытна логика авторов: Либерализм уже служит фундаментом другого сакрального государства, США (двух идеократий с одной идеей одновременно не бывает). Представить себе у нас… православную теократию, при том что воцерковленного населения дай бог если 4—5%, да и те отнюдь не из самых активных социальных групп, достаточно затруднительно. Остается империя, где сакральным является само государство, превращаясь в Государство как идею. В этом случае стремление стать сверхдержавой априорно и самоценно не может быть променено ни на что иное (потому что все иное менее важно), и тогда уж оно наверняка сбудется, не при нас, так при внуках: ищущий да обрящет. Для того, чтобы стать таким государством, нужно внятно сказать себе и миру: мы — русское государство-цивилизация. <…> Высшими ценностями в земной жизни для нас являются мощь и величие российского государства, и в силовом, и в цивилизационном смысле. <…> И мы все ощущаем себя не только отдельными людьми со своей жизнью и заботами, но и великой, простирающейся сквозь века общностью, наследниками Великого княжества Московского и Русского царства, Российской империи и СССР… Власть в своей империи авторы отдают служилому сословию, то есть бюрократии, полиции и военным. Коих государство берет на содержание в обмен на присягу и контроль над мозгами с применением “сыворотки правды” — психотропных препаратов. Уже сейчас пора, по мнению авторов, создавать некую опричную государственную гвардию. А у прочих (народа) путем агитации право голоса надо отобрать. Не верят народишку Леонтьев и Юрьев: Народ ведь и во время войны может взять и проголосовать за капитуляцию, если враг пообещает не трогать ничье имущество и, напротив, раздать всем по тысяче долларов. По этой логике, кругом натурально враги, особенно на Западе: цивилизация цивилизации точно волк. Но Юрьев и Леонтьев и не скрывают, что являются прокитайским лобби в Москве. Исступленно желтеют прямо на глазах. Они рекомендуют: с Китаем сближаться изо всех сил, вплоть до создания военно-политического союза, — он единственный из лидеров, с кем у нас нет проблем. Якобы. Да уж какого только мракобесия не случается на нашем нынешнем российском белом свете…
Более прикладной и не менее элементарный по смыслу характер этим идеям прикремлевский мыслитель Михаил Юрьев придал в статье “Пришло ли время мобилизации?” (Финансовые Известия, 9 февраля). Он намекает на то, что вскорости России весьма вероятно предстоит вступить в войну, — сами знаете, с кем. И приводит в пример Сталина в 1929 году, который взял курс на тотальную мобилизацию, предлагая и сегодня воспользоваться приемами душегуба. Жертвы Юрьева, судя по всему, не пугают. Он явно собирается уцелеть и преуспеть. Лично я, читатель, не вижу никакого другого пути для вас, кроме того, который Сталин и избрал в реальности, — если, конечно, сохранение России для вас императив. Вам нужна идея, которая в отличие от идеи мировой революции способна мобилизовать широкие слои населения, — идея, соединяющая исконные ценности патриотизма и даже империализма с ощущением первопроходцев, впервые строящих новый мир? Это национал-большевизм, на советском языке “концепция построения социализма в отдельно взятой стране”. Вам надо получить промышленность, способную производить современное оружие, причем не только сами заводы, но и КБ, и техникумы с ПТУ, и людей, уже ставших специалистами и руководителями, и коллективный опыт, который станет неоценимым при переброске промышленности на Урал в 1941 году? Это индустриализация. Вам надо получить если не современное, то хотя бы “засухоустойчивое” сельское хозяйство индустриального типа, одновременно решив вопросы резкого расширения посевов технических культур для промышленности, нейтрализации склонного к брожению крепкого крестьянства, создания пула трудовых ресурсов для новой промышленности? Это коллективизация. Надо поменять плохую элиту, освободив место для подходящей под нужды государства? Это репрессии. Где взять новую элиту — не удельных бояр, а опричников? А вот она и выкуется из людей, вооруженных идеями построения социализма в отдельно взятой стране, направленных проводить индустриализацию, коллективизацию и репрессии. Тут вдруг Юрьев вспоминает: Конечно, так рассуждать — не по-христиански и вообще аморально. Но аморалкой таковских идеологов не запугать: к действиям правителей обычная мораль применима ограниченно — у них свой счет с Богом, с них спрашивают за другое. Так-то вот.
Виталий Портников в статье “Прерванный полет” (Грани.Ру, 20 февраля) характеризует миропонимание обывателя в период путинской стабилизации. Россияне жили в удивительном состоянии самообольщения — с таким пациентом легко работать любому государственному гипнотизеру. В ходу было несколько версий счастливого существования. Первая — нефть и газ будут только дорожать. Один из россиян, искренне верящих в эту мантру, — самый эффективный менеджер всех времен и народов Владимир Путин, заявивший, что эпоха дешевых энергоносителей окончилась, на фоне стремительного падения цен на нефть. Вторая идея: рубль — стабильная валюта, и все сбережения нужно держать только в рублях. Многие мои московские знакомые додержались до 45 рублей за евро — и только тогда пошли менять свои “деревянные”. Объяснить мне логику своего поведения они не могут — по телевизору говорили, и все тут. Третья — недвижимость в Москве будет только дорожать, поэтому как заработал деньги, так и вкладывай их в столичную рухлядь. Да, и четвертая — что все это так и должно быть. Возражения не принимаются. Мы и так уже жили плохо, теперь будем жить все лучше и лучше. Из этих четырех постулатов вытекает пятый — нужно брать кредиты на то, на что денег сейчас не хватает, потому что завтра будет еще лучше, мы будем получать еще больше и, конечно же, эти кредиты отдадим. Даже досрочно отдадим. И понятно, что работать нужно только за очень большие деньги и только на очень непыльной работе. А строят у нас пускай турки, а убирают у нас пускай таджики, а подают нам еду пускай узбеки, а за нашими детьми пускай смотрят украинцы… Вот вам и портрет московского общества путинской эпохи. И стоит ли удивляться, что это общество сейчас разочаровано, деморализовано и с трудом понимает, что происходит? Портников умозаключает: Новорожденный российский средний класс проиграл. <…> Сегодня они видят, каким призрачным было все это благосостояние: их накопления мелеют, недвижимость, в которую многие вложили деньги, дешевеет, их или их родственников увольняют с работы. И при этом власть, на которую они старались не обращать внимания, оказывается совершенно неспособной реагировать на новые экономические проблемы скатывающейся в пропасть страны.
Андрей Архангельский во “Взгляде” (“Провал средних”, 3 января) анализирует среднюю культуру среднего класса в России. Это отчасти культурка — компромисс между культурой высокой и низкой: Акунин там, Робски… символ, воплощение самого понятия “средней” культуры в России — театральные опусы Гришковца; вот поистине находка, вот подарок менеджерам: нечто очень доступное и искреннее, затрагивающее в то же время серьезные, почти философские проблемы. “Прислушайтесь к себе, — словно говорит Гришковец в своих спектаклях, — даже самые ничтожные, обычные наши переживания или воспоминания ценны, достойны восхищения, а поэтому мы — хорошие!” А поскольку природа требует выхода отрицательной энергии, “средняя” культура с радостью дает ей выход, затевая игру в антибуржуазность: это то, что воплотил в своих романах Бегбедер, а затем и у нас Сергей Минаев; в поп-музыке — Шнур и отчасти Земфира, которая также скрашивает здоровую агрессию искренностью и рефлексией. Архангельский смотрит на эту культуру… с пониманием. Как социолог: Собственная культура нужна среднему классу именно для самоидентификации — “через культуру” проще осознавать свою причастность к социальной группе на основе общих идей и ценностей. Еще “средняя” культура примиряет классовые противоречия, снимает агрессию в обществе. “Средняя” культура — это культура дайджеста, пересказа, адаптации; в этом смысле любой сериал, снятый по мотивам известного художественного произведения, экранизация Достоевского или братьев Стругацких также есть проявление “средней” культуры. Все современное искусство, называемое в простонародье “арт”, изначально рассчитано именно на представителя среднего класса: это перевод важнейших проблем общества на язык жеста, сознательное упрощение, даже вульгаризация “вечных вопросов”. Используя язык и сюжеты массовой культуры, современное искусство избегает, таким образом, излишнего пафоса и серьезности, но в то же время умудряется говорить о вещах серьезных: о свободе, смерти, выборе. Далее автор переводит свой анализ в план печальных выводов: 2008 год стал годом тотального поражения “средней” культуры, годом ее размывания, массовизации и гламуризации. …причем это было заметно еще до всякого кризиса. Терпят творческое поражение и Гришковец, и Акунин, и Робски с Минаевым. Например, роман Гришковца “Асфальт” (2008 год): впору назвать его скорее приговором среднему классу. Если роман “Рубашка” или сборник рассказов “Планка” давали, казалось бы, надежду на осуществление “новому человеку”: ему только нужно было немного поднатужиться, собраться, — то “Асфальт” стал гимном отсутствию личности, торжеством освобождения от индивидуальности. В чем же дело? По мысли автора, и кризис это лишь подчеркнул: культура среднего класса не состоялась, она не закрепилась в языке, эстетике и этике — не потому ли, что нежизнеспособным оказался сам средний класс?.. Квартиры, машины и кредиты сделали богаче его представителей, но не превратили их в сообщество людей с внятными установками и целями. Этого не случилось именно из-за отсутствия у среднего класса общих ценностей и убеждений, коллективных представлений о норме, о добре и зле, если говорить совсем уж просто. В моральном смысле российский средний класс оказался колоссом на глиняных ногах — без внутреннего стержня, без идей и желаний, кроме одного: желания материального насыщения. Однако это катастрофическое моральное состояние среднего класса дает автору экзистенциальную надежду: ситуация немоты, отчаяния, неприкаянности, пограничное состояние, как учили нас классики, именно и может парадоксальным образом сделать для сознания среднего класса то, чего не сделали сытые годы. Моральный кризис поможет среднему классу задать ключевые, базовые вопросы самому себе. Что я? Кто я? Чего я хочу от жизни? Эти вопросы и могут стать толчком к тому самому процессу самоидентификации, ускорить процесс самопостижения, без чего по-настоящему не может состояться ни средний класс, ни его культура. <…> Выйдет ли из этих потрясений средний класс более сознательным, морально сильным, с внятно сформулированными ценностями, — или же он растворится в массовом бездумье, в пофигизме и дремоте? Отчаянных пессимистов, однако, больше.
Как кризис влияет на общество? Социолог Борис Дубин в довольно минорной тональности рассуждает об общественных настроениях в связи с ситуацией (“Осознания кризиса в стране нет” — Частный Корреспондент, 3 февраля). Он не видит изменений в сознании, ориентирах, конструктивных действиях. Зашаталась лишь одна из главных опор нынешней власти — ощущение стабильности. В коллективной мифологии будет попытка представить 2006—2007 годы расцветом. <…> Так называемая стабильность нулевых или совсем узкой полоски 2006—2007 годов не была стабильностью улучшений. Некоторые финансовые улучшения действительно произошли во всех слоях, немного ушла привычная тревога. Но ведь если искать синоним стабильности, то это не будет слово “подъем”, это будет слово “плато”. А вот другие опоры — привычка, готовность ужаться, пугание себя и других, чтобы не было хуже, — пока что держатся. Верхушка власти в сознании населения вообще никогда не отвечает за ухудшения. Первое лицо отвечает только за порядок и улучшение. Так построена политическая культура. Поэтому политические страхи связаны не с первыми лицами, а с направлением, по которому идет страна. Сейчас почти что равны доли тех, кто считает, что в правильном направлении, и тех, кто считает, что не туда. Если же говорить о людях культуры, то, по Дубину, тоже все грустно: в этом слое, за редчайшими исключениями, практически не осталось особых зон, где сохраняется чувствительность к тому, что происходит в стране, в мире, с человеком, в отношениях между людьми. Скажем, насколько люди привыкли и не считают проблемой самые простые вещи: грубость, грязь, невыполнение слова, фактический саботаж в собесе, суде, школе, больнице и в прочих институциях. Мне кажется, что такое привыкание к грязи и безвыходности — это подвижки в антропологии, в коллективном сознании, общем эмоциональном фоне, коллективной памяти. В 2000-х годах интеллектуальное сообщество занималось самоустроением, выяснением кто есть кто, разделением площадок. Интеллектуалы как будто бы добились некоей автономии, но потеряли социальный вес. Из-за потери чувствительности нынешняя российская словесность и культура (культура творческая, а не эпигонская и не конвейерная продукция) занимают довольно скромное место. Далее Дубин отмечает: в 1990–2000-е годы в России произошла чудовищная по скорости массовизация культурной продукции и культурной коммуникации. К этому никто не был готов — ни школа, ни критика, ни массовое восприятие. Образованное сословие отложило в сторону серьезные книги и перешло на мягкую обложку, продающуюся у метро, а еще чаще — на телевизор (кроме всего прочего, еще и самое дешевое развлечение). Добровольно. <…> А живем мы в мире следствий. На них выросла культура глянца, красивого и блестящего, — модная книга, модный фильм, модное кафе, модная юбка. Более того, гламур становится стилем госполитики. Политика, которая сегодня есть в России, —… это, конечно, политика гламура.
Плодовитый публицист, завзятый фаталист и скептик Леонид Радзиховский в статье “Конец начала” (Взгляд, 30 марта) добавляет: общество и не переменится. К кризису привыкли и уже не паникуем. Конец света — отменяется. Скажем, переносится на неопределенный срок. Кризис не сметет старые формы, не создаст сам по себе новые. НЕ БУДЕТ — войны, ликвидации доллара/евро, финансового краха США, появления мировой валюты, великого передела мировых сфер влияния, повсеместного перехода к “новому курсу”… Во-первых, вызов кризиса оказался совсем не таким глубоким и страшным, чтобы сделать НЕИЗБЕЖНЫМ, НЕОБХОДИМЫМ такой “великий и ужасный ответ”. Во-вторых, в мире вообще нет тех “пассионарных сил и идей”, которые нуждаются только в поводе (кризис), чтобы вырваться “из подполья” на поверхность и взорвать мир. В-третьих, не настолько беспомощны, деморализованы и разложены существующие элиты, чтобы легко “отдать” (неведомо кому) существующий порядок — экономический, политический, социальный, геополитический. С привычной для него пораженческой позиции автор утверждает: и у нас тоже не будет “великих потрясений”. Ни политических, ни социальных. Останется нынешняя власть — именно в той конфигурации, какая есть. Потому как НИКАКИХ социальных сил, способных переформатировать Систему власти/собственности, в стране нет. Нет и востребованных ИДЕЙ, которые могли бы изменить наше общество. Какой выйдет Россия из кризиса? А какой вошла — такой и выйдет! Сохранится НОМЕНКЛАТУРНО-РЕНТНЫЙ КАПИТАЛИЗМ (ренты — сырьевая, административная, идеологическая). Эта Система сложилась не по чьей-то личной или корпоративной злой (или доброй) воле. Она ВЫРОСЛА в нашей стране вполне органически, она завязана на нашу почву, в буквальном и фигуральном смысле. И нужны СВЕРХУСИЛИЯ (непонятно только — чьи!), чтобы ее не то что перестроить, а хотя бы и поколебать. Кризис эту работу за нас (или “против нас”) не сделал. И не сделает. В финале Радзиховский философически вздыхает: все мы не более чем перышко в “невидимой руке” Истории, — это ФАКТ. Можно не суетиться. (Другие аргументы Радзиховского см. в этом обзоре ниже.)
Социолог Любовь Борусяк в статье “Антикризисная спячка” (ПОЛИТ.РУ, 9 апреля) практически солидарна с коллегами. Она анализирует кризисный контент рунета и данные соцопросов. Еще в сентябре 2008 года в настроениях блоггеров все было хорошо, Россия встала с колен, а по меткому выражению спортивного комментатора Дмитрия Губерниева, по миру шагала всероссийская пруха! И даже весть о кризисе, начавшемся в США, была принята в стране радостно, точнее, злорадно. Но недолго дудели трубы. Люди стали понимать, что кризис может затронуть их лично, а тут уже вроде бы не до шуток. Но что же мы видим? Первое и самое главное: кризис не изменил отношения россиян к своим руководителям. Хотя число уверенных в будущем за неполный год уменьшилось примерно на треть, основная часть людей чувствуют себя под защитой лидеров страны, которым доверяют, а потому не испытывают особого страха перед будущим. Государство (в лице премьер-министра и президента) поможет, не бросит, не осиротит… Вообще, пишет Борусяк, кризис в рунете в конце 2008 года обсуждался вяло. К нему привыкли, с ним как-то сжились, и он не вызывает особенно сильных эмоций. Автор цитирует инетовские частушки на злобу дня, резюмирует развитие настроений. …молодые, грамотные, активные интернетчики на разных форумах, в разных блогах как заклинание с некоторыми модификациями повторяют одну и ту же фразу: “Кризис, прежде всего, в голове”. Эта отсылка к “Собачьему сердцу” означает следующее: кризис наступает на нашу жизнь, если мы с этим соглашаемся. Кризис в нас самих, в нашей готовности его бояться. А так ничего страшного, можно не только выжить, но и вполне терпимо про- и пережить это время. Сейчас, несмотря на кризис, жизнь все равно лучше и спокойнее, чем в 90-е годы. Это надо понимать, ценить и… “не париться”. Автор обобщает: Мы переживаем странный кризис, который для одних есть, для других его нет. <…> Поэтому лучше закрыть глаза ладошками и не смотреть. Это кризис, который некоторые просто отрицают, опять же суеверно надеясь, что тогда он всерьез их не коснется. Мы многие годы жили в каком-то социально расслабленном состоянии, надеясь не на себя, а на главное лицо страны. И нам очень хочется, чтобы и теперь это лицо, совместно с еще одним, как-нибудь все за нас уладило. Это кризис детей, которые не хотят и боятся взрослеть, мечтая о том, что взрослые заслонят от опасности, если она реально наступит. И потому мы не хотим слушать других детей, которые уже расшибли коленку и из-за этого плачут. Не надо было так быстро бежать, вот и не упал бы! А еще мы не боимся или делаем вид, что не боимся кризиса, потому что он кажется мелкой неурядицей по сравнению с пережитыми раньше социальными трагедиями.
Алексей Мельников в статье “Демократия меньшинства” (Газета.Ru, 6 февраля) размышляет о перспективах демократии в России. Начинает он с неоригинальных претензий к либералам 90-х. Возражая сторонникам версии “украденной демократии”, автор утверждает, что либеральная демократия ушедшего десятилетия деградировала в большей степени под влиянием внутренних пороков. Отчуждение народа от власти, казалось, прекратившееся после краха СССР, возобновилось в начале 1992 года с конфискационной реформой частной собственности — сбережений населения, продолжилось октябрем 1993, а с началом в следующем году войны в Чечне приобрело ужасные формы. Властное меньшинство твердо навязывало свою волю огромному, но часто разобщенному, а больше пассивному большинству. Бесстыдные “выборы” президента России в 1996 году (ничем не лучше “выборов” президента 2000, 2004 и 2008 годов) окончательно убедили даже самых идеалистичных поклонников либеральной демократии в России в том, что проект не состоялся. Какой вывод правильно сделать из опыта 90-х сегодняшней либеральной оппозиции? Подсказку для движения в правильном направлении — к либерально-демократическому обществу, основанному на более равномерном, чем в России 90-х годов или сегодняшней России, распределении политической власти, дает стихийная эволюция самого российского социума. Развитие в нашей стране гражданского общества, т. е. появление различных групп, защищающих права автомобилистов, интересы автобизнеса на Дальнем Востоке, право частной собственности в различных его проявлениях, права граждан на сохранение среды обитания, прав животных — всего этого пестрого, шумного, но постепенно организуемого гражданского мира, является заметным и значимым феноменом. Это создает серьезные возможности для либерально-политических сил, действительно заинтересованных в создании более внимательного к нуждам большинства, чем ельцинско-путинская система, порядка. Хотя невозможно надеяться, что подобная эволюция завершится быстро в смысле рождения влиятельного гражданского общества, но в перспективе такая система может быть, вероятно, более эффективной с точки зрения реализации интересов большинства, выигрыш которого будет достигаться за счет косвенных выгод.
А политолог из МГУ Сусанна Пшизова в статье “От “гражданского общества” к “сообществу потребителей”: политический консюмеризм в сравнительной перспективе” (“Полис”, № 1, 2), судя по всему, надежд на развитие демократии имеет мало. Гражданам России, по ее оценке, присущ политический консюмеризм — политическое поведение, мотивированное потребительски. Мы живем в постгражданском обществе. О сколько-нибудь массовой гражданской активности россиян можно говорить только там, где за это хорошо платят. Причем о суверенитете потребителя говорить не приходится. Когда наш избиратель делает выбор, он реагирует не на предложение лучше других соответствующее его представлениям о собственных интересах, а демонстрирует свою лояльность начальству, тем самым пытаясь обезопасить себя от возможных неприятностей. В ответ на массированное использование российскими политиками-инкумбентами “административного ресурса” граждане нашли своеобразный анти-административный вариант политического поведения: потребительски мотивированная формальная поддержка официальных властей в сочетании с культивированием альтернативных позиций за рамками формальной политики.
Блоггер johngalt74 в записи “Россия боль моя” (ЖЖ, 17 января) транслирует характерные мысли русского интеллигента о будущем страны: Как жить дальше? <…> Как хоть что-то изменить. Изменить хочется ОЧЕНЬ. Кто меняет нашу жизнь к лучшему? Журналисты “Эха Москвы” и “Новой газеты” и пр. вещают только на близкородственную аудиторию. Идеи распространяются только в ареале лояльно настроенных граждан, а нелиберальные события происходят ежесекундно во всех сферах прикосновения человека с государственной машиной. <…> А как насчет ХОТЬ ЧТО-ТО ИЗМЕНИТЬ!? Культурные деятели… Им и так хорошо. <…>…в этом сообществе рулит его величество ГОНОРАР, политкорректность, формат и мода… Политики, на которых можно было рассчитывать как на силу способную изменить что-либо в нашей стране, еще не появились…<…> благодаря сплоченности, высокой мотивации исполнителей, системному подходу, жесткости и гэбэшному опыту властям удалось подрезать либеральное крыло в политике. <…> для того, чтобы общество (народ) сделало правильный выбор, кроме сигналов журналистов, деятелей культуры, политиков, у него самого должна быть воля и стремление к цивилизованной жизни. Во всем: от товаров потребления и сервиса до взаимоотношений между людьми, фирмами, государственными органами. А в Азиопе этого стремления, увы, не наблюдается… <…> ЧТО ДЕЛАТЬ? Я не знаю, только догадываюсь. Вариантов немного. Реально воплощаемых в жизнь еще меньше…
Власть
С суровыми (пусть и не вполне оригинальными на фоне интернетовского вольномыслия, но до последнего времени не выносимыми на страницы ежедневных газет) обличениями обрушился на режим главред “Независимой газеты” Константин Ремчуков в статье “Слабый президент, слабеющий премьер…” (2 марта). Проснувшись от спячки или внезапно осмелев, автор статьи идет, так сказать, по списку. Президент Медведев именно как президент смотрится слабее своих предшественников. Его способность влиять на происходящие в стране процессы выглядит урезанной. Не то обязательствами, не то отсутствием желания менять что-либо существенное, не то отсутствием ясных представлений, от чего в преемственности надо отказаться, чтобы саму эту преемственность сохранить. Владимир Путин, возглавив правительство, также не демонстрирует четкости в исполнении антикризисных мер. Структура его правительства неэффективна, она не нацелена ни на реформы, ни на развитие. Ослабленным оказался экономический блок, в котором главной звездой остался Алексей Кудрин, его потенциал как организатора макро- и микроэкономических сдвигов незначителен. Он — бухгалтер, человек на мешке с деньгами, человек-экономия. Ошибкой Путина Ремчуков объявляет упор на государственный капитал и госкорпорации. Концепция развития “сверху” — это иллюзия возможности повторить успех 50-х годов, эпохи индустриализации и госсектора. Жизнь давно доказала неэффективность модели “сверху”. Нормальным может быть только развитие “снизу”. Но оно требует децентрализации, дерегулирования и делегирования полномочий. Далее Ремчуков сурово прошелся по СовФеду и Думе, которые оказались неспособны адекватно отреагировать на вызов кризиса. Парламент не готов стать площадкой для содержательного обсуждения антикризисных мер правительства. <…> Спрашивается, зачем нам такие депутаты и сенаторы? Чьи интересы они выражают? За чью пользу борются? Беспомощным выглядит и другое порождение “золотого века Путина” — Общественная палата. Этот институт гражданского общества никакого влияния на выработку антикризисных мер не оказывает. Стала совершенно очевидной недооценка демократических процедур как инструмента повышения эффективности принимаемых решений и механизма смены элит, — резюмирует автор. Система, заточенная на исполнительскую подотчетность вышестоящему начальнику, оказалась не готовой к эффективному функционированию в условиях кризиса, когда неспешность, медлительность и неисполнительность бросаются в глаза. Финальные пассажи свидетельствуют о том, что Ремчуков все же апеллирует к обличаемым и уличаемым им в неэффективности начальникам: В обществе нарастает недовольство. Как в верхних, так и в нижних его слоях. По мере роста издержек кризиса, утраты работы, доходов, надежд на скорейшее спасение растет внутренняя свобода. В преемственность курса кризис внес серьезные коррективы. Требуется адекватная этим коррективам адаптация системы власти, расширение реальной демократии, способной подтягивать толковых, неравнодушных людей для решения серьезных проблем развития. Потому что спасение страны в лихие годы кризиса — дело всего народа, всего общества, а не только его руководителей.
В “Ежедневном журнале” Георгий Сатаров в статье “Итоги года. Мелочи истории” (15 января) подводит не просто итоги года. Он пытается наметить более общую перспективу и для начала объявляет, что “эпоха” кончается. И кризис вовремя обозначил сей факт, развеивая возможные сомнения. Я сознательно взял слово “эпоха” в кавычки и написал с маленькой буквы. Это про ельцинское президентство, про его время можно было смело писать — Эпоха Ельцина. А про нынешних — даже фамилии с большой буквы писать рука не поднимается. Далее Сатаров вопрошает: а как сие произведение оценят потомки? И дает ответ: У меня давно нет сомнений: через десятилетия наше время будут воспринимать, в лучшем случае, с недоумением. Как они (это про нас с вами) терпели весь этот маразм? Ради чего? Чего боялись? На что рассчитывали? На что надеялись? Их вопросы вполне оправданны. Ведь в российской истории были периоды и пострашнее. Но редко про какой из них можно сказать, что он был совершенно бессмысленный. Чтобы показать отсутствие смысла, Сатаров перебирает социальные институты, которые, как выясняется, выродились и паразитируют. Армия — оплот государственности. Начали восьмилетку с гибели подлодки “Курск”, а закончили позором ракеты “Булава”. А саму армию превратили в банду, откуда нормальный юноша может вырваться только ценой самоубийства. На чем еще держится государство? Ну конечно, на спецслужбах! У нас теперь туда идут ковать бабло. Попросту воровать. Нагло. Открыто. Масштабно. Какая к черту защита государственности. Только иногда имитируют, предпринимая мелкие кампании против самых безобидных — ученых, ветеринаров, правозащитников. Холодное сердце, короткий ум и грязные руки. И т. д., и т. п. <…> в стране не работает ни один институт, за функционирование которого отвечает власть. Но зато расплодились миллиардеры, в первую очередь нелегальные. Наконец, Сатаров переходит к более оригинальному и не всегда востребованному ракурсу. Гораздо интереснее поговорить о нас самих, попробовав задать себе те самые вопросы, которые будут мучить наших потомков, пытающихся определить нашу видовую принадлежность. Ведь, с их точки зрения, у нашей жизни в течение этих восьми лет не будет никаких оправданий, кроме инерции самой жизни. Чем раньше мы начнем осмысливать переживаемый нами исторический позор, тем легче будет выход из этой болезни. <…> И все острее встают вопросы: чего боялись? почему терпели? И не будет ответа. Потому что самый страшный и трудный суд — это суд над самим собой. …виновны были мы все, которые терпели мразь и боялись мелочь.
В Гранях.Ру развернулась дискуссия о судьбе режима. Андрей Колесников в статье “Новый водораздел” (23 января) описывает вызванный кризисом раскол правящего класса на условные “партию бабла” и “партию крови”. За первой стоят те, кто не хочет, чтобы кризис обернулся беспорядками, гражданской войной, малой или большой кровью. Вторая интереснее — “кровь”, в кавычках или без. А если к ней присоединяются националисты — то и “почва”. Водораздел между этими двумя “партиями кризиса” проходит не по привычной линии “власть—оппозиция”, а именно по отношению к возможным последствиям мировой и национальной экономической турбулентности, перерастающей в политическую и геополитическую. Ротация недобитых либералов — мечта тех, кого условно относят к группе силовиков. А “партия бабла” надеется на то, что масштабными денежными вливаниями и/или адекватными мерами экономической политики (кому что ближе) удастся избежать гражданской войны и сохранить рыночную экономику. Словом, как всегда, кому-то нужны великие потрясения, кому-то — великая Россия (в хорошем или плохом смыслах). Колесников намекает на возможность союза между умеренной оппозицией и “партией бабла”. Избежать кроваво-почвенных последствий кризиса можно только в том случае, если будет налажен диалог государства и общества, власти и оппозиции.
Ему вторит Илья Мильштейн (“Диалог с петлей на шее” — Грани.Ру, 6 февраля): Я тоже не вижу иного пути, кроме объединения недобитых либералов всех мастей. Ведь “партия крови” становится реальной опасностью для своих граждан. Но никто не рвется начинать диалог в мертвой коммуникационной среде. А между тем он нужен: очередной 17-й год в больной сверху донизу стране — незаслуженный подарок этой власти. Февраля не будет, сразу наступит великий октябрь. <…> Молчаливое презрение к “режиму”, как и нежелание ни в какой форме сотрудничать с ним, — это от века достойная уважения позиция российского интеллигента. Однако исторический опыт, к сожалению, указывает на бесперспективность этого пути. Все удавшиеся бескровные революции у нас, от александровских реформ до горбачевской перестройки, — только сверху. Все оттепели, сколько их суждено было изучать или наблюдать, — только оттуда, из Кремля, где “не надо жить”. Все демократические преобразования — с барского плеча, от царей да генсеков, в крайнем случае — от обкомовского секретаря, вдруг ощутившего в себе былинный порыв к свободе. А рядом с ними — скучающими, сумасбродными, самолюбивыми — советники, временщики, партийная номенклатура второго ряда. Сперанские, Лорис-Меликовы, Твардовские, Яковлевы, Гайдары, Чубайсы… ничто не указывает на то, что новая оттепель, если дано будет до нее дожить, случится как-то иначе. Что добрый наш народ, скинув ненавистное начальство, за которое сам и голосовал восемь лет подряд, вдруг в массовом порядке обретет чувство достоинства и веру в демократические идеалы.
Иное мнение у Андрея Пионтковского (“Краткий курс истории ПБ”; “Гражданское повиновение” — Грани.Ру, 27 января, 9 февраля). Он весьма критически относится к проекту Колесникова, воспринимая его рупором “партии бабла”. Этой партии не хочется оказаться погребенной под обломками накренившейся и готовой рухнуть вертикали бункера. И она опасается, что если загнанный в угол “бункер” решится на кровь, то он зачистит и ее, и может быть, даже в первую очередь. Но в тоже время ПБ с каждым новым витком кризиса все больше боится прыжка в неизвестность, боится неведомого и чуждого ей народа, который она почти поголовно записала в “партию крови”. Это “партия февраля”, испугавшаяся февраля уже в январе. И она, кажется, догадывается, что промокашка, от имени и по повелению которой она собиралась проводить “либерализацию сверху”, слишком уж смешна для ремесла такого. Короче, февраль, достать бабла и плакать! Она видит себя окруженной со всех сторон “партией крови” и в то же время единственной силой, которой “удастся избежать гражданской войны и сохранить рыночную экономику”. Пионтковский вспоминает о генезисе этой партии. Им простили бы многое — и лишения, и любые их ошибки, и долгое отсутствие результата. Кроме одного — кроме откровенного и наглого превращения реформаторов в партию Торжествующего Бабла, партию Рублевки и Куршевеля. В 99-м им пришлось звать во власть охранников — силовиков, развязав к выборам кровавую бойню и вытащив из рукава крапленого спасителя отечества. Разумеется, исключительно ради обеспечения “продолжения курса рыночных реформ”. Ну и немножечко, конечно, для охраны собственного бабла. Гэбэшники заметно потеснили гэбэшников на вершинах власти и “бизнеса”, дружно продолжив их дело по созданию муляжей “рыночной экономики” и “суверенной демократии”. А сегодня этот нежизнеспособный феодально-бюрократический мутант умирает, его надо чем-то заменять… Как поступят вожди “партии бабла”? Кого они боятся больше? Своих бывших охранников или народа, охранять от которого они их когда-то наняли? Пионтковский не питает иллюзий… Рухнули фальшивые декорации нашей петроэкономики, клептоидеологии, пацанской внешней политики, обнаружив за собой все еще не осознающего и агрессивно выставляющего напоказ свою срамную наготу короля и уже смущенных и все более обеспокоенных придворных. Все ждут мальчика — кто с надеждой, кто со страхом. Партия Февраля, партия “оттепели сверху”, имеет шансы на успех. И на поддержку общества. Но, по Пионтковскому, ее не смогут возглавить несменяемые ветераны “партии бабла”. Во-первых, потому что они прежде всего люди бабла. <…> А у людей бабла тяжелые обозы. Во-вторых, гораздо больше, чем своих кремлевских соперников, они опасаются людей по другую сторону кремлевской стенки, которых золотыми перьями своих лучших публицистов они почти поголовно записывают в “партию крови”. И наконец, оказывается, что у партии бабла и нет никаких реформаторских амбиций. Как разъясняет тот же Колесников, она надеется “денежной массой потушить пожар кризиса и соответствующего ему массового недовольства” и сохранить то, что Колесников называет “рыночной экономикой”, а Мильштейн — гораздо точнее — “империей наворованного добра”. Февраль еще ждет своих лидеров. Мне кажется, они выдвинутся из второго ряда бюрократии, включая силовую. Из тех, кто в отличие от наших сперанских откажется стать аракчеевыми. Эффективным способом мирной революции в России может стать гражданское повиновение — растущее количество поступков людей, облеченных какой-то степенью власти, ответственности, способности влиять на события. Поступков, движимых долгом, совестью и строгим соблюдением духа и буквы законов России и прежде всего ее Основного Закона. …Нарастающее число таких индивидуальных личностных поступков сможет породить некое поведенческое поле и индуцировать диффузию “оттепели снизу” в верхние эшелоны власти, уже смущенные тем, что происходит у них на глазах. “Бункер” готовит ОМОНы и толпы кремлевских зомби. Но их можно послать на площадь, а не в умы людей, сидящих в правительственных учреждениях или обслуживающих излучающие башни. Постепенно какая-то часть из них почувствует, что правду говорить легко и приятно. А потом наступит критический момент, когда еще большему количеству покажется, что и выгодно.
В прикремлевском сетевом издании “Взгляд” в альтернативу к рассуждениям либералов и баблистов разного розлива славный член неброской питерской путинской когорты, директор Фонда исследования проблем демократии Максим Григорьев в статье “Кто алчет обвальной либерализации?” (26 января) сурово супит бровь: есть еще, не выбиты железом поганцы-либералы, в суровую пору кризиса толкающие любимую власть под локоть (и это у отважного балтийского мачо Григорьева, разумеется, московские дамы — Альбац и Ясина). Свободно генерализируя свои чахлые мысли, Григорьев вещает: Для любого компетентного экономиста или политолога нет сомнений, что в нынешних условиях обвальная либерализация может только помешать борьбе с кризисом, тем более та политическая либерализация, которой алчут обозначенные выше интересанты, за которой они видят свои интересы и возможность вновь прийти к власти. Он предостерегает: в кризисное время надо быть особенно внимательными к стремлению тех или иных элитных групп обезопасить свои позиции или получить те или иные выгоды, уходя от ответственности и раскалывая власть. Необходимо любыми усилиями избежать деморализации и раскола элит.
Постоянный автор-вольнодумец того же издания Леонид Радзиховский мог бы утешить Григорьева. В статье “Отчуждение и доверие” (“Взгляд”, 23 марта) он закрывает перспективу смены власти как следствия кризиса. Напрасно волнуется смешная оппозиция. Почему? А потому, ссылаясь аж на Толстого, утверждает Радзиховский, что русскому свойственно отрекаться от личной воли в госделах. Русским он приписывает следующую логику: Мой личный ЖИВОЙ интерес (и свобода действия) касается моих личных дел — и только их! До общих дел мне дела нет, мои личные интересы “туда не ходят”! Эти “дела общего пользования” я без сомнений и колебаний отдаю — кому угодно! А лучше всего — начальству, которое мы сами (правда, “от Бога”) для того и поставили, чтобы они — а не мы, и без всякого нашего участия — этими общими делами и занимались! Мы снимает тем самым с себя ответственность. По Радзиховскому, русский, исторически сложившийся общественный договор далеко не идеален, но и не так уж глуп. Он учитывает многие особенности народа — но, к сожалению, не может учесть особенности реальной, неидеальной власти. Нет, общественный договор не сводится к сделке: нефтедоллары в обмен на права. Настоящий общественный договор куда серьезнее, это не торговое соглашение независимых сторон, а скорее — “биологический симбиоз с властью”. Это договор не о сытости, а о выживании. Народ требует для себя ПРАВА НА ОТЧУЖДЕНИЕ ОТ ВЛАСТИ. За это он отдает всю власть самой власти и платит власти доверием (в лучшем случае) и покорностью — в худшем случае. При этом сам народ ХОЧЕТ доверять власти: так УДОБНЕЕ сохранять покорность. А быть непокорным народ НЕ ХОЧЕТ. Старается, как умеет, ИЗБЕГАТЬ непокорности. <…> Недостатки такой системы общеизвестны: абсолютная власть развращает абсолютно. И тех, кто правит, и тех, кем правят. Еще опаснее альтернатива: абсолютное бесправие правительства, отсутствие власти развращает народ абсолютно. Два разврата дополняют друг друга, образуют замкнутый контур. А вот золотой середины, МЕРЫ — ОГРАНИЧЕННОЙ ВЛАСТИ правительства — в России не знали. И не знают. <…> С этим связана совершенно ОСОБАЯ роль правительства в России. Например, у нас, как всем известно, резко сужены возможности критики власти. И причины для этого, кстати, вполне серьезные. <…> В течение всей русской истории по сей день так и не решен главный политический вопрос — вопрос создания механизмов спокойной, регулярной, законной смены высшей власти. Каждая смена Лидера (как бы его титул ни звался) воспринимается как конец Света и часто оборачивается чем-то подобным. Власть, разумеется, на этом спекулирует: развалите власть — развалите Россию! Это большое ПРЕУВЕЛИЧЕНИЕ. Но всего лишь ПРЕУВЕЛИЧЕНИЕ, т. е. проблема-то не выдумана, она есть! У нас нераздельны не только власть/собственность, но и власть/страна. И это одна из причин, по которым так робко идет критика власти, а значительная часть общества, вполне разумных людей, никак не холуев, с такой большой опаской относится к критике власти. Особенно — к критике высшей власти. Понимая, что эта критика нужна, боятся сломать вместе с властью — страну. (Сказано едва ли не про себя.) В этом автору видится не рабский инстинкт, а инстинкт национального САМОСОХРАНЕНИЯ. Рост энергии общественного действия идет в народе очень медленно, — и только ВСЛЕД за этим, еще медленнее, коллективный разум народа по микрону избавляется от покорности, от патерналистского сознания. И это — правильно. Это опять же — инстинкт САМОСОХРАНЕНИЯ НАЦИИ. Ведь избавиться от доверия к власти, от фаталистической покорности власти, от чувства легитимности власти — и не обрести к этому моменту энергию общественного действия значит оказаться в ситуации хаоса. Как известно, нельзя людей освободить извне больше, чем они к этому готовы внутренне. А освобожденные несвободные люди расшибут друг другу башки о мостовую Красной площади. И народ, понятно, будучи в здравом уме, это предвидит — и этого не хочет. И предпочитает лишний раз выдать еще один аванс власти, — чем потребовать с власти “отдать долги” и торжественно ее обанкротить. Власть не жалко — СЕБЯ жалко. Есть все-таки ощущение, что Радзиховский придумал себе сказку, которую теперь и пересказывает на разный лад по каждому подходящему случаю. Социальный фатализм — лишь один из векторов национальной истории, абсолютизированный хитроумным московским сочинителем в его апологии социального поражения.
Еще один претендент на пикантные лавры либерального охранителя — Денис Драгунский. В статье “Россия после мессии” (“Ежедневный журнал”, 10 марта) он, даже как бы и пугая параллелями из 1910-х годов, считает, что от ухода Путина в структуре и функционировании режима ровно ничего не изменится. У власти останутся сотни, если не тысячи, людей из его команды, занимающие ключевые позиции в центре и регионах, в политике и бизнесе. Связанные друг с другом плотной сетью взаимных обязательств и симпатий. Одноклассники, сослуживцы, земляки, деловые партнеры и родственники. Драгунский, судя по всему, считает, что власть в стране приватизирована “группами граждан” и отдельными физическими лицами, которые заменили собой государство, хотят все — и, как правило, получают желаемое. (см. его статью “Восьмое августа — седьмой пересмотр” — “Знамя”, № 1). И где взять им альтернативу? Такого могучего и доброго рыцаря, который отправит Путина и его правительство в отставку; b) сформирует техническое правительство; с) созовет круглый стол политических партий; d) по результатам договоренностей, достигнутых на этом круглом столе, исправит избирательное законодательство и проведет новые выборы; e) по результатам выборов назначит новое правительство и f) обеспечит тишь и гладь на все время работы круглого стола, подготовки и проведения новых выборов. Так крепко обеспечит, что сотни, а то и тысячи людей из команды отставленного премьер-министра будут смирно ждать, пока участники круглого стола решат их судьбу. Очевидно, — складно иронизирует автор, — гарантом перечисленных преобразований может стать только Господь.
Драгунскому резонно возражал Владимир Надеин (“После третьего Путина” — “Ежедневный журнал”, 18 марта): Россия после Путина будет всенепременно. Хоть так, хоть эдак. <…> Если бы страхи Драгунского были оправданными, на планете сегодня не было бы ни одного демократического режима. Надеин рассуждает: Цель всех диктаторов, сколько их ни было с пещерных времен, состоит в том, чтобы выдать свою персональную вонь за дух истории. Для этого пользовались дубинками у костра и дубинками ОМОНа, кликами шаманов и всхлипами телевизионных див. Не уберегся и Драгунский. Но, полагает автор, в народе России достаточно ума и сил, чтобы построить теплый и добрый дом — свой и для себя. Более того, нет никого в мире, кто, кроме народа России, мог бы и захотел бы выполнить это дело. У российского народа трудная доля, в нем еще много темноты и предрассудков, — но покажите мне нацию без своих бесноватых и придурков? И кто сказал, что у нас нет достойных лидеров? У нас есть личности помудрее Обамы и даже порешительнее Железной Леди. За примерами очень недалеко ходить. У нас перед глазами Гарри Кимович Каспаров. Смешно, да? А вы погасите улыбку. Давайте сравним его, травимого не только распоясавшейся властью, но и всем гнусным, что за мрачное столетие накопилось в наших душах, с тем, кого даже такие славные люди, как Денис Драгунский, скрепя сердце, считают незаменимым. Вот один — а вот и другой. Когда один был прославленным чемпионом мира, другой был — серый завклуб из гэдээровской провинции. Когда имя одного знал каждый интеллигентный человек планеты, другой был Who is mister Putin? Жизнь одного прошла на виду у всех, с младых ногтей и по сей день. Биография другого соткана из разномастных лоскутков, с провалами и дырами, с несовпадениями по местам и датам. Один — блистательный оратор, великолепный публицист, находчивый и логически безупречный мастер полемики. Другой говорит на смеси бюрократического жаргона и блатной фени. Когда схватят за руку — врет напропалую, типа “не сумел дозвониться до прокурора”. Один богат, но может отчитаться за каждую копейку из своих миллионов. Другой, даже при колоссальном кремлевском кормлении, не может объяснить, откуда у него целый мешок роскошных, умопомрачительно дорогих часов. Один бесстрашен, несмотря на реальные угрозы. Другой прячется за вечно оскаленной охраной. Один платит из своего кармана за честь стоять за демократию России. Другой проявляет щедрость, только беря. Лично я убежден, что наша страна должна быть счастлива от того, что у нее есть свой Гарри Кимович Каспаров. Сравните его с теми, кого принято считать успешными первенцами демократий. С первым президентом Чехии — драматургом Вацлавом Гавелом. С первым президентом новой Польши — электриком Лехом Валенсой. Да, разве не видите вы, насколько наш Каспаров, ну, по крайней мере, не уступает им? Или вы считаете, что страна наша настолько поголовно идиотична, что не различает, где добро, а где — зло? Да две-три свободные, доступные для всех дискуссии по телевизору — и только пыль пойдет от кукиша, который, на самом деле, был и есть — кулак с гэбэшным кастетом.
Президент Института энергетической политики Владимир Милов смотрит двояко. Он тоже полагает: Путина есть кем заменить (Газета.Ru, 9 февраля). Перспектива затягивания кризиса на несколько лет, становящаяся все более очевидной, неизбежно приведет к нарастанию внутривластного напряжения: инстинкт самосохранения заставит правящую бюрократию искать пути модификации политической системы, чтобы предотвратить возможное развитие событий по неприятным ей сценариям. Но скорее всего, вместо либерализации мы будем иметь дело с попытками системы сохранить себя, продлевая кредит доверия со стороны общества путем сбрасывания балласта из дискредитировавших себя идей и фигур. При каких-то обстоятельствах такой фигурой станет и Путин. Но, с другой стороны, Милов предупреждает: Как бы то ни было, любые политические изменения наверху не должны обманывать нас: они будут носить исключительно косметический характер, их цель — продлить жизнь путинской системе, пусть даже и без самого Путина. Он предлагает дождаться, когда по прошествии нескольких лет российское общество попрощается с иллюзиями и сказками о путинском времени, навеянными пропагандой прежних лет, перестанет некритично относиться к ее действиям и отвыкнет от поддакивания власти. И наконец сможет предъявить власть предержащим счет: где находится страна, почему у нее нет внятной перспективы развития? На вызревание в обществе этих тенденций объективно потребуется время; в это же время внутри власти неизбежно будут развиваться процессы распада, диктуемые усложняющимися внешними обстоятельствами. При таком развитии событий в 2010–2012 годах мы можем столкнуться с принципиально иной политической ситуацией в нашей стране, характеризующейся более слабой властью и более зрелым обществом.
Со скупой мужской слезой кается зам. главного редактора рептильного “Эксперта” Андрей Громов = abstract2001 (“Тот режим, который существует, существует твердо. Он незлой, но он основан на лжи и воровстве” — liberty.ru, 24 марта). Он признается от имени неких единомышленников, что режим, который они старательно строили лет десять, описывается вынесенной в заголовок фразой. Сейчас мы остались у разбитого корыта. Сейчас мы больше не можем. Для нас главный вопрос современной политики и современного состояния общества, связанный с “Вехами”, — что делать в ситуации, когда построена страна, основанная на лжи и воровстве? Теперь Громов, как ученик чародея, разводит руками. Это не то зло, с которым должен бороться каждый честный человек, но зло достаточное для того, что с ним не стоит или нельзя сотрудничать. И этот режим принят обществом. Большинство он устраивает. Ложь и воровство, оказывается, может устраивать. Ложь и воровство, оказывается, могут иметь твердые основания. Дальше Громов лепечет что-то беспомощное про чаемую оппозицию, которая бы не призывала к разрушению.
Ласковый отпор Громову из кремлевского лагеря дал бессменный апологет лично Путина президент Фонда эффективной политики Глеб Павловский (“О системе воровства и лжи” — Kreml.org, 30 марта). Его рассуждения состоят в том, что режим Путина строился по принципу “как бы не было хуже”. И вот — чем же он хуже, чем ваша хваленая Европа? По Павловскому, Как и Евросоюз, Россия “общество каникул”, отпуска из истории и отдыха от нее.. Каникулярный режим не прекращает истории — он создает тесную скорлупу мелочных интриг и интересов. Но скорлупа пованивает, все воруют. Зато можно двинуться дальше без риска уничтожения, или кое-чего похуже. Куда — неважно. Важно для Павловского, чтобы не трогать существующий порядок вещей; он вроде бы и согласен, что не все сегодня ладно, но заклинает от устранения такого порядка, предвещая в противном случае ожесточенный гражданский конфликт. Оказывается, Россию ждет политика мщения проигравшим. Как минимум, это приведет к изоляции идей и сред с ними связанных, провоцируя реакционное смещение в культуре и усугубленный садизм общества. Децивилизация России ускорится, а не прекратится. Задача выхода из геноцидального колеса истории будет снова не решена. Для обоснования этих перспектив Павловский оглупляет и демонизирует любую оппозицию (восстание невежд против режима)… Да, не позавидуешь некстати прозревшему бедняге Громову, внимая казуистике Павловского!
О культурной составляющей в идеологии нынешнего режима размышляет Лев Рубинштейн в статье “Семечки гламурные” (Грани.Ру, 9 февраля). Нынешней официальной идеологией, мне кажется, является гламур. Гламур как эрзац национальной идеи. Гламур — не просто философия потребления и жизненного успеха, выраженного в товарно-денежном эквиваленте. Это, утверждает автор, очередная русская мечта, очередная великая утопия, плавно сменившая мировую революцию, построение социализма в одной отдельно взятой стране, коммунизм, тот самый, при котором нынешнее поколение советских людей будет жить, социализм с человеческим лицом, рынок, якобы способный отрегулировать не только общественные, но и человеческие отношения. Гламур как общественный и культурный мейнстрим нашего времени характерен прежде всего тем, что он вовсе не образ жизни. Какой там, казалось бы, гламур, когда подавляющая часть населения огромной страны не может, условно говоря, выйти из дома без резиновых сапог. Гламур — это мечта, образец, туманный и заманчивый горизонт. И в то же время универсальная система ценностных координат. Гламур — это то коммуникативное и информационное пространство, где одновременно можно все и ничего нельзя. …Это касается прежде всего политтехнологической теории и практики последнего времени. А особенно наглядно это видно в телевизоре, где, например, фильмы или передачи то с ностальгически-советским, то с ностальгически-антисоветским уклоном выглядят одинаково: и то и другое выполнено в одних и тех же веселеньких тонах рекламного буклета. Там есть все что угодно кроме реального переживания истории <…> Это такая идеология, в основе которой абсолютная, непререкаемая и, главное, вполне демонстративная легитимность социальной и нравственной безответственности <…> Это гламур, то есть разговор мимо ушей и взгляд мимо предмета. То есть когда общественная жизнь незаметно для невооруженного глаза подменена ее довольно топорной симуляцией. Когда все понарошку: свои выборы, свои оппозиции, акции туда, акции обратно… Понарошку — потешные полки штатных кремлевских мечтателей, выдувателей фантомных “эффективных политик”, где, по логике все того же Великого гламура, в качестве компенсации за стопроцентно бессмысленное кучерявое многословие самым частотным является слово “смысл”. Понарошку все, кроме вполне реального бабла. Да и людей время от времени убивают вовсе не понарошку.
Дмитрий Шушарин в статье “Попса, комса и твердая рука” (Грани.Ру, 6 апреля), описывая то, что он квалифицирует как опопсовение власти, заключает так: Россия встретила кризис с заметно ослабевшим государством. Это было ожидаемо и прогнозировалось в конце 2007 года, когда возникла тандемократия, ударившая по центральному элементу российской политической системы — институту президентства. Сейчас же очевидно, что страной в сущности никто не управляет. Власть становится бесхозной, того и гляди станет выморочным имуществом. Он же в статье “Демократический суверенитет” (Грани.Ру, 15 января) идет и дальше: Несостоявшееся государство несостоявшейся нации — вот что такое нынешняя Россия. При этом несостоятельность и отсталость выдаются за особое национальное качество (суверенная демократия), а обладание не столько даже ресурсами, сколько транзитной территорией за нечто в принципе невозможное — энергетическую сверхдержаву. Шушарин призывает осознать, что миссия нашей страны в том, чтобы обеспечить справедливое и выгодное для всех международное использование природных ресурсов, пока в них вообще есть еще потребность. И это невозможно без коренной переоценки ценностей, безоговорочного отказа от несостоятельных концепций суверенной демократии и энергетической сверхдержавы. Без замены их концепциями демократического суверенитета и энергетического донорства. Без осознания себя русскими не каким-то изолянтом, а в составе человечества.
Свой вариант решения проблем российского общества, русской нации предлагает Борис Туманов в статье “Выход из державного тупика” (Газета.Ru, 19 февраля). Если политика Москвы и дальше будет носить традиционный рефлекторный характер, “державная” Россия рано или поздно придет к новому стихийному распаду с непредсказуемыми последствиями для будущего русской нации. Между тем при всей своей анахроничности трехвековой опыт Новгородской республики показывает, что спасительной альтернативой имперской неэффективности могла бы стать демократическая раздробленность России на естественные экономические пространства (например, европейская Россия, Урал с Западной Сибирью, Восточная Сибирь с Дальним Востоком). Эти пространства в любом случае останутся русскими, а потому не столь уж и важно, будут ли они сосуществовать в виде некоей конфедерации или как независимые государства. Поскольку только такая раздробленность, избавляющая Россию от мертвящей хватки “вертикали власти”, может дать импульс к естественному возникновению собственно русского гражданского общества и открыть путь к столь же естественной модернизации русской экономики. Туманов исходит из того, что демократия как способ общественного существования может возникнуть лишь на территории, имеющей человеческое измерение. Другими словами, на территории, размеры которой не создают коммуникативных препятствий между ее обитателями.
Григорий Голосов в статье “Электоральный авторитаризм в России” (“Pro et Contra”, январь–февраль) перед фактом краха российского демократического проекта пытается доказать, что именно отношения между Центром и периферией сыграли ключевую роль в оформлении политического порядка, сложившегося в России по итогам двух президентских сроков Владимира Путина. При этом авторитарный выбор был сделан в условиях, когда основные элементы демократического подхода к решению проблемы были налицо не только в теории. О полномасштабной авторитарной реакции можно говорить с осени 2004 года, когда были отменены прямые губернаторские выборы. Тщательно анализируя развитие политических отношений между федеральным центром и местными властями в регионах, Голосов показывает, что в итоге возобладала стратегия, основанная на включении регионального авторитаризма в структуру общероссийской авторитарной власти. Эта стратегия может быть описана как компромисс между местными элитами: правящая группа требует от них политической поддержки в вопросах общегосударственной важности, а также обеспечения “правильного” голосования на федеральных выборах, а взамен дарует им монопольный контроль над “своими” регионами. Обеспечение “нужного” голосования — важнейшая функция нынешнего политического режима — позволяет определять его как электоральный авторитаризм. По автору, авторитарная централизация — вовсе не единственный доступный нам путь. Демократический путь к государственному единству существует. Более того, даже нынешняя правящая группа на более раннем этапе делала некоторые шаги в этом направлении. И если оно не стало магистральным, то лишь потому, что высшим приоритетом этой группы является собственное сохранение у власти. Но менее всего Россия нуждается в возврате к авторитарной децентрализации, существовавшей по итогу 90-х годов.
По-своему смотрит на региональный аспект российской политики Юлия Латынина (“Об особенностях международной политики Чечни” — “Ежедневный журнал”, 6 апреля). Затрагивая убийства в Вене и Дубае оппозиционных Рамзану Кадырову чеченских лидеров, она сначала обращает внимание на политический гений Кадырова, а потом констатирует, что Чечня вышла на международную арену как политический субъект. Кадыров одержал стратегическую победу, достойную служить примером в “Государе” Макиавелли и в военных трактатах Сунь-цзы. Кадыров разбил союзы, планы и тылы своего противника задолго до того, как разбить его войска. В начале этой войны Ямадаевы были гораздо сильнее Кадыровых. Ямадаевы были многочисленный род, самый сильный из всех, кто враждовал с ваххабитами, а Рамзан Кадыров был молодой сын муфтия Чечни, которого как компромиссную и лишенную военной силы фигуру поддержали, в первую очередь, те же Ямадаевы. Рамзан Кадыров оттеснил Ямадаевых от финансовых потоков. Он вытеснил их с их территории — Гудермеса, основав там свою резиденцию, и из Думы, оттеснив от руководства чеченскими единороссами союзника Ямадаевых Франца Клинцевича. Рамзан Кадыров стал хозяином Чечни, а Ямадаевы так и остались полевыми командирами. Это произошло потому, что Кадыров решал проблемы Чечни, строил Грозный и вытаскивал чеченцев из леса, — а Ямадаевы надеялись, что это Москва будет решать все их проблемы. <…> Москва всегда продавала тех, кто ее покупал. <…> Чечня у нас вышла на политическую арену. Она теперь ведет самостоятельную внешнюю политику, в результате чего дубайская и венская полиция вынуждены вмешиваться во внутренние дела Чечни во всем мире. Пусть. Признаемся честно: Чечня не является частью России. Чечня является союзником России, которому мы платим дань.
Тему этой дани подробно развил Дмитрий Орешкин в статье “Реклама как бараний корм” (“Ежедневный журнал”, 12 февраля), прогнозирующей развал и рекламно-идеологической, и конкретно-практической составляющих режима. Противоестественная система боится естественных вопросов. Почему немцам, японцам, канадцам или финнам со шведами не надо затягивать пояса? Почему враги не покушаются на их уникальную идентичность и природные кладовые? В поисках правдоподобного ответа обиженным советским рекламистам пришлось срочно изобретать сказки про разорительный российский климат (Паршев), про сговор троцкистов и ревизионистов (Зюганов), про предательство союзников (Проханов) и, конечно, про козни мировой закулисы (все вместе плюс Дугин). Все это замечательно — если аудитория состоит из баранов. <…> Беда питерских псевдосовков в том, что замах-то у них сталинский, а удар… ну, не будем. Реклама мажет мимо целевой аудитории, почти как у Брежнева. По мере углубления кризиса разрыв все очевиднее. Замечательно; с помощью танков, по-нашему, по-советски, защитили от врага кусочек его территории. Теперь бы следовало эту Южную Осетию взять в железные рукавицы и по-сталински выдавить оттуда рекрутов, либо какую-нибудь руду для укрепления военно-патриотической машины. Но выходит наоборот, по-брежневски: закачать туда людские и материальные ресурсы за счет и так небогатой центральной России. Дабы оплатить лояльность г-на Кокойты и его молодцов. <…> Тут уже не паранойя с ее маниакальной сосредоточенностью на Великой Цели, а вялая шизофрения. Постыдное расщепление державного сознания. Орешкин вопрошает: Почему бы взамен не заняться газификацией Брянской или Смоленской области? Понятно, такие вопросы опять не следует задавать, потому что их не следует задавать никогда. Ладно, помолчим. Но именно так, под дружное соборное молчание, внутренние российские территории и вымирают потихоньку с 1917 года. Автор напоминает, что Чечня и лично г-н Кадыров стоят российскому бюджету порядка 2 млрд долларов в год, и сумма растет в арифметической прогрессии. <…> Страшная тайна совкового образа мыслей заключается в том, что блистательные успехи СССР имели главным образом рекламную природу. В погоне за светлым будущим мы вывели новую породу людей, которые привыкли жить за казенный счет, не производя ничего, кроме мыльных пузырей. И, для защиты пузырей, брони. Сегодня корпорация по производству бронированного мыла опять у руля: псевдосовковый ренессанс. Только на сей раз все окончательно спуталось: то ли броня из мыла, то ли мыло из брони. Ох, поскользнемся. Эпоха путинского рекламного бизнеса близка к завершению. Из нее два выхода. Или назад, в полноценный совок, с танками, репрессиями и пустопорожними страшилками, или вперед, к нормальному развитию территорий и демонтажу развесистой номенклатурной вертикали. Оба варианта таят угрозу единству государственного пространства, — но с прямо противоположных позиций. Щель между Сциллой и Харибдой сужается, но она еще есть. Времени, чтобы спустить дело на тормозах и все-таки сохранить страну, осталось год-два.
Наконец, в статье профессора Юрия Галеновича “Россия — Китай: старт двух “тандемов”” (“Свободная мысль”, № 2) тягостным кошмаром для автора проходит тема зависимости (уже в полном смысле внешнеполитической) России от Китая — и четко фиксируемых китайских амбиций, в свете которых Россия предстает сырьевым придатком великой восточной державы и рынком ее продукции. От этого кошмара Галенович предпочитает, однако, отделываться заклинаниями о необходимости отстаивать принцип равноправия в отношениях и крепить духовное взаимопонимание российских и китайских вождей. Вся надежда у Галеновича на главу российского правительства. Обуздал Россию, обуздает, надо верить, и китаезов.
История и современность
Юбилей “Вех” попытался приватизировать идеолог путинского режима Глеб Павловский в статье “Наша книга. Актуальность “Вех”: сто лет спустя” (“Русский журнал”, 25 марта): Сто лет русская политическая дискуссия, с чего бы ни началась, воровски съезжает на “Вехи”. Пережив еще несколько государств и революций, Россия стала территорией “Вех”. Интеллигент давно упростил себе задачу идентификации, ему для этого достаточно заявить о своем “либеральном ренегатстве” и “возблагодарить власти”. Павловский идет дальше. Почти уже совсем про себя самого он намекает: “Вехи” в сущности были последней попыткой открыто, вслух объясниться с образованцами — как со своими среди своих. После 1909 года интеллигент уже никогда всерьез не пытается добиться истины в своей среде. Интеллектуал шифруется. Шифруется и власть, верней, интеллигенты у власти — дабы не выдать себя на скандал, они не спорят о государственных интересах — они их молча проводят. Гершензон еще замечал: “русская бюрократия есть в значительной мере плоть от плоти русской интеллигенции”. Связав игрой слов в один узел Струве и Столыпина и прицепив к ним Путина, Павловский одобряет реализм и элитистский технологизм русской власти. Нынешнюю власть он смело называет первым в России некоммунистическим интеллектуальным режимом. А какие идеи “Вех” оказались освоенными и присвоенными в России? По Павловскому, “Вехи” табуировали соскальзывание народнического мифа в нацизм <…> нацизация русской мысли, намеченная любонародием начала ХХ века, в России так и не состоялась. И все, пожалуй. Противников режима автор обвиняет в невежестве (образованщина — что взять?) и пугает читателя возможной смутой в результате их победы — победы вируса или червя.
Ирина Павлова в статье “Огламуренный сталинизм” (Грани.Ру, 19 февраля) полагает, что кампания по возвеличиванию Сталина, которая началась с середины 1990-х и во всей красе развернулась в годы путинского правления, была не стихийным явлением и не запросом “снизу”. И поворот в историографии, и массовое издание прекрасно оформленных книг о Сталине, где акцент делался на незаурядности его личности, таланте Генералиссимуса и строителя Державы, были спланированным действием. Это была спецоперация, идея которой родилась в головах тех, кто готовился прийти на смену Борису Ельцину. И ответ на незавершенную кампанию по десталинизации конца 1980-х — начала 1990-х годов. Эта спецоперация не могла не дать плоды в больном, дезориентированном российском обществе, к тому же крайне недовольном результатами номенклатурной приватизации. Среди вброшенных в общество идей особо выделялось сенсационное представление о якобы доселе неизвестном и скрываемом Сталине-либерале — версия сотрудника Института российской истории РАН Юрия Жукова. Многочисленные публикации Жукова способствовали успеху спецоперации по осовремениванию Сталина, его огламуриванию и в результате — в той или иной мере приятию его образа разными представителями российской общественности. Был сконструирован и образ Сталина как великого государственника и модернизатора. Он превратился в источник вдохновения для российской элиты. Во-первых, потому что кроме сталинского типа модернизации эта элита ничего конструктивного предложить не в состоянии. А во-вторых, как раз такая модернизация решает задачу сохранения и укрепления действующей власти.
Павел Иванов (“Сыграем в Сталина?” — “Свободная мысль”, № 1), критически пройдясь по апологетической книге лидера коммунистов Г. Зюганова “Сталин и современность” (2009), предлагает ряд мотиваций восхищения Сталиным как модного настроения. Это результат банкротства антисталинизма перестроечного образца на фоне проблем постсоветской России. Это следствие ностальгии по элементам советского прошлого, по державе, по идеалам. Это следствие использования официальной пропагандой символики Великой Отечественной войны, что косвенно сочеталось с харизматическим образом Верховного Главнокомандующего. Это следствие роста авторитарных начал в политическом устройстве. И это — результат полной и окончательной победы политического цинизма, своеобразного “стихийного макиавеллизма” правящей российской элиты, которая уже не скрывает, что для нее цель оправдывает любые средства. И книга Зюганова, пытающегося эксплуатировать моду на Сталина, тому лишнее подтверждение.
По поводу 20-летия открытия Первого съезда народных депутатов 25 мая 1989 года в “Ежедневном журнале” состоялась дискуссия о судьбе демократической революции в России. Запевалой выступил все тот же не раз упомянутый в обзоре Леонид Радзиховский. В статье “Двадцать лет спустя” (10 февраля) он пишет: Советского Союза нет и никогда не будет, но бумажная пародия на него цветет и пахнет. От совка металлис родился совок гламурис. Все элементы СССР в наличии: оборонное сознание, антиамериканские психозы, “игра в империю”, хвастливое патриотическое жлобство, страх, ложь, двоемыслие, демонстративный цинизм как норма морали, экономика сырьевых латифундий, номенклатурная власть, народ и партия — едины, раздельны только магазины. Ну да, собственность теперь не “государственная”, а “частно-государственная”, есть рынок товаров-услуг-взяток… Но суть Системы неизменна. Марксизм вульгарис: “Государство есть частная собственность бюрократии”. Это и есть вся наша “конституция с подзаконными актами”. Через 20 лет можно выпить по маленькой на братских могилах — свободы, открытого общества, “западного пути”. Амба… 20 лет потеряно <…> Доля нефти и газа в нашем экспорте выросла с 50% (1985 год) до 70% (2007 год). Таков экономический итог 20 лет <…> Члены советского Политбюро с родственниками жили как мелкие западные миллионеры. Русские олигархо-чиновники живут, как и положено шейхам российской Аравии. Таков социальный итог. Население РСФСР в 1979 году — 137 миллионов. В 1989-м — 147 миллионов. В 2009-м — 140 миллионов <…> 30 000 (официальные данные на 2001 год) уехавших из России научных работников высшей квалификации, работающих по специальности в США, Европе, Израиле, 10% членов отделения математики Национальной АН США — эмигранты из России, а средний возраст научного сотрудника РАН — свыше 55 лет. 1989-й: четыре Нобелевских лауреата в области науки (а в 1986 году и вовсе 6); 2009-й: два лауреата (Гинзбург, 92 года, и Алферов, 79 лет) <…> Таков качественный интеллектуальный итог 20 лет. И т. д. Радзиховский вздыхает. 20 лет назад пели, кричали, боролись. “Все-таки жаль, господа, что молодость прошла…” Как всегда: то, что тогда казалось только первым этапом, только средством, — то, как мы сейчас видим, было самым лучшим, самым осмысленным, самым живым в нашей дурацкой Истории, в нашей дурной “общественной жизни”. Хотя — никуда это нас не привело, а все-таки хоть “вспомнить приятно”. А сейчас — все по фигу. “Мы волшебную косим трын-траву”… Что изменилось? То, что тогда была наивная вера, что не все же кругом ворье и лжецы! Была надежда на Новое. Был проект — пусть неопределенный. Был драйв. Сейчас осталась битая скорлупа: социальная усталость, вера в абсолютность воровства снизу доверху, непрошибаемый жлобский цинизм и один проект — еще пожрать нефтедолларов. И ненависть — как ЕДИНСТВЕННОЕ чувство, оживляющее мертвое общество. Но не ненависть к своему маразму, а бессмысленная, абсурдная ненависть-фобия к “ложному объекту” — придуманному “образу врага”. Только вонью, выхлопами этой ненависти может дышать отравленное, психопатическое общество. Вот и все наше политическое сознание. Итог его развития за 20 лет. …нет воды — “река истории”, извините за выражение, течет мимо. “Россия в обвале” (Солженицын). А попросту — ПРОСРАЛИ! Как же это мы, господа, так просрали Россию и Свободу “до конца, до конца”? Прочертив ряд исторических параллелей из российской и французской истории, Радзиховский предложил господам внутренним эмигрантам подумать, почему, если “хотели как лучше”, получилось, как всегда? Сам он вроде б считает, что просто имеет место задержка в развитии.
Александр Рыклин в статье “Двадцать лет спустя. Из-под плит” (“Ежедневный журнал”,13 февраля) предается самобичеванию: прав Радзиховский — двадцать лет списали нас в утиль. И мы совершенно этому не сопротивлялись. И тому виной не кровавый режим, не Путин, не олигархи, не жлобская сальная бюрократия, не вечно мычащие депутаты, — мы сами добровольно, практически строем залезли в этот унитаз и спустили воду. И теперь несемся по зловонным трубам в известном направлении. Впрочем, мы не сильно переживаем по этому поводу. Оказалось, что и в канализационной трубе можно устроиться с относительным комфортом. Ну, да, конечно, воняет. Конечно, вокруг в основном дерьмо. Ну так нам не привыкать: слава Богу, пожили при коммунистах. Но чекисты кормят нас лучше коммунистов, одевают, обувают приличнее, да к тому же дают время от времени побаловаться вот таким публицистическим трендежом. Словом, жить можно. И далее: Не питай особых иллюзий. Это ты добровольно покинул страну под названием Россия. Кто в буквальном, но большинство, конечно, в переносном смысле. А на освободившемся месте выросла плесень. Закон природы. И сам ты уже весь в этой плесени и ни на что больше не годен. Рыклин надеется теперь только на молодых. Я все еще время от времени встречаю людей с горящими глазами. А люди с горящими глазами не могут долго плавать в дерьме — они пытаются из него выбраться. И смыть плесень со стен. Тем более что нынешняя плесень будет пожиже давешней. Но это все, к сожалению, не про нас.
Напротив, Николай Сванидзе (“Двадцать лет спустя. Золотой ключик” — “Ежедневный журнал”, 24 февраля) полагает: смысла каяться нет, случилось, что должно было случиться, а обманулись мы только в несбыточных грезах. Да, счастливо избавившись от Софьи Власьевны, распрощавшись с СССР, избежав гражданской войны и голода, проведя глубокие, труднейшие реформы, уйдя, как в компьютерной игре, от разных форм диктаторских страшилок, мы обнаружили себя не в раю. А в умеренно авторитарной, довольно опасной для жизни и очень коррумпированной стране, в которой смеются над парламентом, прячутся от армии, боятся милиции и не верят суду. Но других шансов не было. <…> мы сравниваем то, что сегодня имеем, не с тем, что имели раньше (и “просрали”): ничего мы не имели. И не с теми возможностями, что упустили (т. е. опять-таки “просрали”): не было никаких возможностей, — и так фартило по максимуму. Мы сравниваем нынешнюю реальность с собственными романтическими иллюзиями, с теми художественными образами, фантастическими перспективами, которые не в 89-м, — тогда еще конь не валялся, — а в 91-м рисовались нашему воображению, возбужденному невиданной и нежданной исторической прухой. Нам рисовались воздушные замки и кукольные театры в виде свободной страны с мощной экономикой, основанной на частной собственности, с независимой прессой, разделением властей и демократическими выборами. Чтобы сказка стала былью, не хватило самой малости: найти золотой ключик, найти каморку и сунуть наконец этот ключик в этой каморке куда следует. Хрен. Опять не получилось. И не могло получиться.
Александр Ципко (“Двадцать лет спустя. Пустоты даже в России не бывает” — “Ежедневный журнал”, 7 марта) упрекает Радзиховского в том, что тот мало кается и обвиняет “отсталые классы”. Леонид Радзиховский продолжает разоблачать и Россию, и ее народ с позиции своей собственной демократической непогрешимости, с позиции непогрешимости своего проекта демилитаризации и деидеологизации России. Автору статьи “Двадцать лет спустя” и в голову не приходит спросить себя, а может быть, я был неправ, может быть, я требовал от России невозможного, в конце концов, может быть, мои собственные представления о благе страны не имеют ничего общего с благом России? Но ведь действительно, на самом деле нелепым выглядит требование Леонида Радзиховского лишить народ, который за свою историю провел несколько столетий в войнах, “оборонного сознания”! Ципко уличает Радзиховского и в том, что тот хорошо устроился и вовсе не выглядит задристанно. Кто-кто, а автор статьи “Двадцать лет спустя” совсем не “просрал” (я использую его слово) ни свою революцию, ни свою свободу. Мог ли каких-нибудь двадцать пять лет назад невыездной младший научный сотрудник Института психологии АН СССР Леонид Радзиховский надеяться, что перед ним откроется весь мир и все издания этого мира, что он станет депутатом парламента, ведущим идеологом правящей партии и т. д. Да и вообще не все так плохо: и “пятый пункт”, и “выездные комиссии”, и главлит, и тюрьмы-психушки, и диктат государственной идеологии — ушло навсегда в прошлое. И не нужно впадать в отчаяние, ибо грех. Все эти разговоры о вечной русской несвободе скрывают, ставят в тень тот несомненный факт, что созданный большевиками и доведенный Сталиным до совершенства деспотизм был не только самым жестоким и нечеловечным в истории христианской Европы, но и в истории человечества. Все разговоры о вечной российской несвободе не дают возможности отличить добро от зла в российской истории, сводят на нет возможность ее нравственной оценки, вообще соединение морали с политикой. Надо помнить и знать, особенно тем, кто пытается судить о российской истории, что нас в 1917 году погубило не просто русское авось, а безответственность российской и левой и либеральной интеллигенции, непонимание того, что могут быть куда страшнее и куда бесчеловечнее оковы, чем оковы русского самодержавия. На самом деле, главной причиной отчаяния и уныния вождей, героев и простых работников нашей все же демократической революции конца 80-х — начала 90-х должны быть не столько крах былых надежд на главные победы русской демократии, не столько пустота того места, где якобы должно быть гражданское общество, сколько легковесность и ребячливость их, и моих в том числе, ожиданий. Напоследок Ципко заверяет: народ еще свое слово скажет. И беда не в том, что все мы, творцы угаснувшего “драйва”, не доживем до этого “прекрасного времени”, а в том, что “совок металлис” и “совок гламурис”, как их называет Леонид Радзиховский, обрушит свою ненависть прежде всего против нас, глашатаев “западного пути”.
Самарский журналист Роман Хахалин (“Ответ ропщущего тростника” — “Ежедневный журнал”, 7 марта) тоже возражает Радзиховскому по сути: Россия не являет собой на сегодняшний день выжженную безжизненную пустошь. <…> Все меняется, и это заметно. На каждом новом этапе в целом верно выстроенной автором цепочки смены общественных настроений демократическая парадигма делает еще один шажок в развитии, прокрадывается в подсознание еще некоторого процента граждан. Все это происходит медленно, с откатами (простите за невольный каламбур), но это есть. <…> Заморозить ситуацию нельзя. Именно поэтому и остается один-единственный путь — не приемлемое Леонидом Радзиховским миссионерство в меру своих сил, может быть, даже и без надежды на видимый результат.
Ну а вице-президент Центра политических технологий Алексей Макаркин (“Двадцать лет спустя. Опыт революции” — “Ежедневный журнал”, 5, 17 и 30 марта) тщательно воссоздает перипетии демократической революции 1989–1991 годов на широком историческом фоне. Посыл автора таков: Практически любая революция воспринимается ее наиболее радикальными участниками как неудачная. Это относится и к российским событиям 1989-1991 годов, носившим революционный характер. Но такое восприятие вовсе не означает, что революции обречены на неудачу — просто их реальные результаты расходятся с ожиданиями. Если посмотреть на опыт российской революции 1989–1991 годов, то становится ясно, что ее результаты носят действительно исторический характер. Причем не только в экономике (здесь принципиальных изменений не отрицает никто), но и в духовной сфере. В 1991 году был сокрушен советский “старый порядок”, который не подлежит восстановлению. Годы революции 1989–1991 годов были временем эйфории и, вместе с тем, внутренней тревоги. Даже после провала мятежа ГКЧП сохранялись опасения реванша, который связывали с полузабытыми ныне громкими именами военачальников (а для другой части общества военный переворот был мечтой, открывавшей дорогу к восстановлению империи). Сейчас эта тема давно потеряла актуальность. Можно ли было тогда достичь большего, совершить рывок на уровень современной европейской демократии? У автора по этому поводу есть большие сомнения. Проблема состояла в том, что революцию осуществила ситуативная коалиция, представлявшая общественные слои с совершенно разными, часто противоположными интересами. Народные массы рукоплескали храбрым следователям Гдляну-Иванову, требовали отобрать у номенклатуры незаслуженные привилегии и вернуть в магазины колбасу, покинувшую прилавки после падения нефтяных цен. Номенклатурщики второго-третьего ряда хотели стать первыми, вытеснив с руководящих постов своих шефов. Профессионалы тяготились некомпетентной партийной опекой и мечтали о рационально управляемом государстве, кадровая политика в котором осуществляется по меритократическому принципу. Республиканские партфункционеры уже в ходе революции стали понимать, что их тайные мечты о собственных государствах могут стать реальностью. Национально ориентированные интеллигенты в тех же республиках открыто требовали либо независимости (в Прибалтике), либо суверенитета. В этой коалиции российская либеральная интеллигенция составляла явное меньшинство, которое объективно не могло рассчитывать на реализацию всех своих ожиданий даже при самом благоприятном развитии событий. Революция 1989–1991 годов была периодом романтики и оптимизма в отношении демократического развития и европейской интеграции России. Однако уже в первой половине 90-х годов стало ясно, что Россию, с ее размерами и амбициями, в Европе никто не ждет, что способствовало росту скептицизма как в отношении сближения с Западом, так и заимствования современных демократических принципов, которые стали пренебрежительно называться “западными”.
Наконец, Борис Суварин (“Кроме мордобития — никаких чудес (г-н Радзиховский усложняет)” — “Ежедневный журнал”, 25 января), весьма скептически отзываясь о нынешнем режиме: любуйтесь “статуей Пацана”. Какая глыба, какой матерый тупорылище — кого еще в Европе можно поставить рядом с ним? Некого. Как сказано в рекламе, “не просто, а очень просто”. Вы хотите понять “их” (т. е. кремлевских начальников) психологию и мотивы? Есть такое простое слово “хамье”. Очень емкое. Не ругательство, заметьте, а точное понятие. Покрывает все особенности этой психологии — не убавить, не прибавить), — сулит фаталисту Радзиховскому неожиданности и потрясения. Нефтяной танкер “Россия” летит на скалы. <…> Авторитарные режимы не приспособлены к эволюции, завинчивание гаек кончается точно так же, как их отвинчивание. Тем более, когда разводной ключ не того размера и годится только для пиар-разводок. Режим падет на головы своих подданных (включая противников). Ибо я ничего хорошего от Революции в условиях экономического кризиса не жду. “Все пропало, шеф! Гипс снимают, клиент уезжает!” А в ответ: “Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети”.
Обзор подготовил Евгений Ермолин