Драматические сцены в пяти эпилогах
Опубликовано в журнале Континент, номер 140, 2009
Владимир МОЖЕГОВ — родился в 1968 г. в Воркуте, окончил Академию кино и телевидения в Санкт-Петербурге. Публиковал работы на религиозно-философские, культурологические, историософские темы в «Московских новостях», «Литературной газете», «НГ-религиях», в «Русском журнале», журна-ле «Политический класс», «АПН», обозрении «Радонеж», альманахе «Илья» и др. В «Континенте» публикуется с 2007 г. Живет в Волоколамске.
Владимир МОЖЕГОВ
О мировом кризисе, европейском единстве
и конце истории
Драматические сцены в пяти эпилогах
Die Weltgeschichte ist das Weltgericht1
«Историческая драма сыграна, и остался еще один эпилог, который впрочем, как у Ибсена, может сам растянуться на пять актов. Но содержание их в существе дела заранее известно». Эти слова Вл. Соловьева, сказанные в самом начале ХХ века, оказались весьма удачным эпиграфом к новому столетию. Впрочем, большая часть жителей уютного, благополучного и просвещенного ХIХ-го века встречала его эйфорией победного шествия научно-технического прогресса, позитивизма и гуманизма. Но наколдованный Ницше, Фрейдом и Марксом, «век маленькой стрельбы и страшных мыслей» (как назвал его И. Бродский) уверенно покатили вперед символисты, футуристы и сюрреалисты. Политики же оказались еще проворнее, и одного выстрела в Сараево оказалось достаточно, чтобы привести все разнонаправленные векторы амбиций и вожделений нового века в катастрофическое движение.
Однако сейчас на дворе уже не ХХ-й, и тем более не ХIХ-й век. Введением в историю нового глобального мира становятся рассуждения о «конце истории и последнем человеке» (Ф. Фукуяма), «столкновении цивилизаций» (С. Хантингтон) и мировой экономический кризис, под тревожные вибрации которого мы входим в новое измерение «Ибсеновского эпилога». В кризисе, или, вернее в состоянии перманентного хаоса находится и сознание нового мира (который никто в сущности не понимает). Слишком размыты на двадцать первом веке от Рождества Христова оказались все его основания. Все это заставляет нас искать их снова. И прежде чем говорить о «конце Истории», приходится все пристальнее всматриваться в ее начало.
Эпилог первый. Кризис человека
«Грядущее и отдаленнейшее суть мерило всех нынешних дней».
Ницше
1. Пролегомены: личность и единство
На вопрос «что такое история?» в разные времена отвечали по-разному. Особенно часто и разнообразно в эпоху Просвещения. Историки, философы, богословы писали свои истории цивилизаций, религий, войн и культур. Теории ХХ века (особенно марксизм) приучили человека смотреть на свою историю как на некую отчужденную от жизни абстрактную «смену формаций». Естественным выводом из бесчеловечной истории оказалось бесчеловечное настоящее. Но теория, как известно, мертва, а древо жизни зеленеет в листах. И житейская интуиция, прорастая сквозь ряды схоластических выкладок, завсегда оказывается вернее. Вряд ли найдется смертный, всерьез согласившийся признать «сменой формаций» свою собственную судьбу. Так и всемирную историю удобней всего представить судьбой человечества с убористыми записками на его манжетах (ср. замечание Пастернака о Библии как записной книжке человечества).
Но кто, в таком случае, субъект всемирной истории? На этот вопрос удобнее отвечать тому, кто понятие «субъект» определил. Понятие о личности привнесло в мир, как известно, христианство. Оно же ответило на вопрос о субъекте: бытие всего человечества в истоках своих по природе своей — есть единое бытие, единый человек, единый Адам.
«Да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино… И славу, которую Ты дал Мне, Я дал им: да будут едино, как Мы едино. Я в них и Ты во Мне; да будут совершенны воедино, и да познает мир, что Ты послал Меня и возлюбил их, как возлюбил Меня… хочу, чтобы там, где Я, и они были со Мною, да видят славу Мою, которую Ты дал Мне, потому что возлюбил Меня прежде основания мира… И Я открыл им имя Твое и открою, да любовь, которою Ты возлюбил Меня, в них будет, и Я в них» (Ин 17:21-26).
Человек есть микрокосм, — говорила античность. Не только микрокосм, но и микротеос, — поправило христианство. Оно же, сформулировав идею личности, и определило законы ее бытия и цели: «Бог стал человеком, что бы человек стал богом», — как лаконично выразил их Василий Великий. Человек, личность — не часть целого, он заключает целое в себе: «в него, как в горнило, стекается всё, созданное Богом, и в нём из разных природ, как из разных звуков, слагается в единую гармонию» (Максим Исповедник). И призван человек — к единству (да будут едино, как Мы едино). Отсюда способ существования личности — отношение к другому (греческое слово личность /просопон/ можно перевести как находиться напротив). Так что известное определение Шеллинга «любовь есть преодоление эгоизма» можно представить определением личности: личность есть преодоление эгоизма, т. е. — единство. История началась с творения единой Личности, содержащей в потенциале все будущее человеческое единство, и должна завершиться соединением всех в одном. В последнее Единство (экклесия) должно войти (естественно, по закону свободы) все творение. История человека, вышедшего из рук Бога, есть его путь обратно к Творцу.
Максим Исповедник в 7 веке от Р. Х. живописал ступени этого пути как последовательное собирание всего творения «космическим Адамом», который, поднявшись по чувственным мирам, а затем ангельским сферам, должен был заключить в себе все творение, небо и землю, чтобы затем, по закону любви, отдать себя Богу. И тогда Сам Бог отдал бы в ответ Себя человеку. Так свершилось бы «обожение мира», творение нового «многоипостасного бога»2.
Творением нового бога, собеседника Троицы, должен был совершится Божественный план Истории. Но высокое задание предполагало и серьезное испытание. Чтобы стать богом, человек должен пройти через искушение свободой, которая одна могла явить ему его божественное достоинство. Но со свободой (как возможностью уклониться от замысла) в Историю входило трагическое измерение Истории. «Вследствие грехопадения, — пишет Вл. Лосский, — все разделения обрели характер ограниченности, разрыва и раздробленности. Трагедия грехопадения не отменила задание человеку и не изменила Божественный промысел о человеке. То, что не удалось Адаму, совершил Христос. Но история обрела тот трагический аспект бытия человека, центром и символом которого стала крёстная смерть Бога».
2. Пролегомены: предыстория Истории
Не выдержав испытания свободой, уступив вожделению самообожения, «поднявшись слишком близко к Солнцу», Адам рухнул с высоты личного бытия. Дух его, до сих пор простодушно открытый любви Бога, замкнулся в себе, заблудился в образах мира, раздробился на самозамкнутые индивидуальности. Раздробленное, говорящее разными языками (выражающими разные стороны единой сути) человечество понесло по дорогам земли разные интуиции единого прежде мира.
Дохристианская эпоха не знала Истории как осмысленного сюжета. Народы древности шли по времени, как бы пятясь вперед, обращенные взглядом к своим началам (космической катастрофе и золотому веку — источникам всех мифологий). Их бытие являло лишь последовательное исчерпание человеческих возможностей в царстве необходимости. Древний Египет запечатлел волю к бессмертию в громадах пирамид, силившихся превозмочь само время. Дух Индии, пережив бесчисленное многообразие религиозных форм, наконец, упокоился в Будде, открывшем глаза на бренность и иллюзорность мира. Юная Греция, этот чудесный очаг культуры, вдруг возникший в самом средоточии Азии, выразила экстаз красоты и красоту мысли в идеальных формах (много есть чудес на свете, человек — он всех чудесней). Гражданский Рим утвердил универсальность этических оснований. А избранный Богом Израиль явил само сердце и чрево бытия — крепость завета и свет надежды. Из всех античных племен разве что римляне имели впереди простую и ясную цель — завоевание мира, и только иудеев впереди ждала надежда на разрешение времени — рождение Мессии.
Но к началу Новой эры все оказалось исчерпано. Пирамиды построены. Со дна Афинского амфитеатра прозвучал трагический вопль (нашедший отклик в тысячах сердец) о безысходности и абсурдности человеческой судьбы. Интуиция римских поэтов сказала о бессмертии слова, более долговечном, чем вечность пирамид и предчувствие золотого века. Ожидание иудеев достигло последней степени напряженности, расколов их на партии ревнителей закона (фарисеев), толкователей-саддукеев и политических утопистов зелотов.
Человек, это чудо из чудес, победивший хаос и безобразие хтонических сил природы, заключивший красоту смысла в идеальную форму, оказался обречен смерти и разрушению. Сократ принужден выпить чашу с цикутой, Атлантида — торжественно уйти под воду. Будда, открыв глаза на иллюзорность мира и поднявшись, через острую жалость и сострадание, над его чувственным туманом, устремил взгляд — в пустоту. Объединенный Римом мир, погруженный в исчерпанность и напряженное ожидание, объял духовный кризис.
3. Единый мир: видение Софии
История явилась в мире, как жемчужина в его приоткрывшихся створках, — вдруг, вся целиком, в единой Личности, вместившей в себя человека, вселенную и ее Творца. Прошла перед лицом человечества как единая мистерия чуда от Рождества до Воскресения и, отбросив луч света, оставила оглушенный Собой мир в замешательстве и изумлении. История застала человека врасплох, «по дороге в Дамаск», занятого своими насущными и безысходными делами. Явилась как выход из душного, замкнутого в себе космоса, из бессмысленной повседневности, — выход в умопомрачительную катастрофу, в эсхатологию, в вечность, в потерянный рай. Отныне на всякого живущего История отбрасывала свой свет — свет вечности, личности и единства. Мир снова обрел Лик, в котором отразилась его История. Отныне каждый мог, сделав шаг, стать участником ее чудесной мистерии. Как убитый и расчлененный богатырь, спрыснутый мертвой и живой водой, мир снова собрался воедино и открыл глаза (С. Аверинцев замечает, как с началом новой эры эллины начинают просверливать зрачки своих статуй).
Христос, исполнив то, что не смог исполнить Адам, вырвав человека из рабства закону необходимости, возвращая ему утерянное достоинство и свободу, напоминал ему о его высоком задании — собрать мир воедино и принести его Богу — и возвращал его на путь, с которого он сбился. Агапа, таинство первых христиан, и была таким собиранием раздробленного мира в священное единство с Богом (где двое или трое во Имя Мое, там Я посреди их). Первые христианские общины и переживали Историю, как «хлеб насущный», живя ею непосредственно в своей первой озаренной любви и радикальной метанойе (перемене ума) — жизни с избытком, не имеющей нужды в удостоверении, как пьяный не имеет нужды в объяснении свойств вина. Но там, где «дионисийский» экстаз Пятидесятницы отрезвляли холодные прикосновения мира, должны были явиться воля и мысль. Вторая любовь шла за эхом-зовом первой. И первые христианские мученики силой духа побеждали мощь государства, а первые философы в сплошном сиянии Откровения прорисовывали первые контуры земного лика Церкви.
И вот, словно во исполнение всех надежд, побежденная Империя сама стала христианской. Сама Империя взялась разнести Благую весть до границ мира. А Церковь оделась в броню чеканных догматов.
При этом интуициям Востока и Запада изначально было свойственно разное переживание Откровения. Прямой, деятельный Рим, славя явленный Логос, видел перед собой пространство мира, требующее просвещения. Поэтичный Восток, завороженный таинственным благоухающим цветком Священной истории, уносился к высшим созерцаниям. Запад понял и усвоил Историю как войну духа в противоборстве земного и небесного градов. Философская мысль Востока уносилась к Абсолюту в головокружительных экстазах Псевдо-Дионисия, сокрушая по пути все человеческие слова и выходя за границы всех человеческих понятий. И казалось, само Откровение, уловленное в звуках, красках, движении, облеченное в гимны, покровы и позы, жило здесь во вдохновенной поэме Божественной литургии. И восточные и западные варвары, крестясь, уже обретали христианство как учебник жизни. Но… Как когда-то высокий дух Адама не поспевал за его желанием стать подобным Богу, так теперь слепая человеческая природа не поспевает ни за высоким порывом духа, ни за быстротой его мысли.
Радость надежды сменила горечь разочарований. И те, кто мечтал сделать весь мир христианским, видя, как Церковь, скованная бременами государства, огрузла, а христиане из гонимых стали превращаться в гонителей, сами начинают исход в пустыни. Так, качнувшись на изначальном парадоксе христианства — «в мире и не от мира», дух начинает крениться в другую сторону. Свет, лишь на миг вспыхнув и озарив концы вселенной, начинает покидать мир.
Эпоха Юстиниана — последняя титаническая попытка античного мира осуществить мечту о единстве. Империя, в последнем напряжении собравшись воедино, едиными устами провозглашает единый нравственный кодекс и нерушимый союз (симфонию) светской и духовной власти. Грандиозным памятником этой мировой победы христианства становится словно величественная, словно спустившаяся с неба Айя-Софии — центр единого христианского мира. Лишь для того, чтобы стать вечным свидетельством его самого грандиозного нравственного срыва: здесь, в самом сердце христианского мира Невеста Христова становится законной женой Императора…
4. Темное время: расколотый луч
Эпоху богов — надмирной легкости, ясности и простоты — сменяет эпоха титанов, мешающих небо и землю. Церковь на Востоке почти полностью растворяется в Империи, а на Западе Папа удерживает в своих руках оба меча — духовной и светской власти. Между Богом и человеком падает тень отчуждения, встает стеной государство. На месте огневой вечери первохристиан — холодный камень собора, на месте бесхитростной детской любви — суровость аскета и бесстрастная твердь закона.
И пока Восток, заключивший в свое сердце лучший цветок Откровения, пытается спрятать его от попрания невежественной толпы в стенах Святой Софии, Запад, отчаянно отбиваясь от воинственных варваров, твердит основы- Слова, его нравственный императив: честь, прямоту, отвагу. Мистическое ядро Троицецентричного Востока и этический универсализм Христоцентричного Запада, Дух благодати и основа Слова — как вертикаль и горизонталь единого Креста. И принесенное Христом Откровение может жить только в целости. Единый сюжет Истории может осуществиться только в единстве.
Но между двумя мирами — поэтом и воином, деятелем и созерцателем — уже растет отчужденье. И вот уже брошенный на произвол судьбы Запад заливают потоки варваров. И вот уже Ислам, поднявшийся на Востоке, сглатывает целые области и провинции бывшей Империи, тающей, как шагреневая кожа. Из наднационального универсального мира былая Империя превращается в восточную теократию, крошечное город-государство. Где красота и мудрость Эллады? Где естественная простота нравов Рима? Где христианская любовь и созерцающий ум? Поэтическое восточное христианство утонуло в придворной лести и политических соображениях. Героический порыв Крестовых походов захлебнулся в низких страстях. Эпоха первых великих кризисов Истории завершается катастрофой Великого раскола.
5. Средние века: в поисках абсолюта
Два замкнутых и расколотых мира уже не могут обрести равновесия. Их попытки в одиночку удержать энергии и смыслы Откровения обречены. Центробежные энергии «горизонтального» Запада, схлынув мощной волной Крестовых походов, ушли в строительство новой «Римской империи германской нации». А «вертикальный» Восток в своем завораживающем кружении вокруг оси остывает и костенеет, пока, наконец, полностью исчерпав себя, не гибнет под напором пассионарного Ислама. На смену эпохи титанов идет эпоха героев — варварский, средневековый мир, устанавливая новую конфигурацию равновесия…
Перед своей гибелью Византия успевает передать веру северным варварам (важно, однако, что в начале крещения славян — это еще единый мир). Простой, естественный, дикий мир северных варваров, кажется, ничем не походит на искусственный, дворцовый, барочный, погрязший в интригах и изворотах души мир Византии. Чем мог он прельстить созерцательных абори-генов? О том красноречиво повествует русская летопись: «не знаем, где были, на небе или на земле», — варварское сердце откликается на красоту, вознося-щую на небо. И дальше, все такое же неграмотное, дикое, оно будет впитывать- красоту Литургии на понятном себе языке, глубоко раненое драматизмом Страстной и очарованное озарением Пасхи. Отсюда будут расти его жертвенность, жалость, максимализм, всеотзывчивость и эсхатологический ужас…
На Западе южная, горячая, импульсивная, открытая солнцу душа Рима оплодотворена суровым духом германских народов, связана этическим законом и авторитетом Слова. Звучащее на таинственном сакральном языке, оно становится дверью в мир Откровения, дверью, которую надо брать приступом. Так складывается книжный, ученый — и героический, рыцарский идеал европейского Средневековья.
Совсем не то на Руси, которой Откровение дано почти на родном языке и которая усваивает его почти без усилий, почти не трогая ум, зато самой глубиной сердца, растворяя его в своей спокойной тусклой мечтательной природе. И в самых глубинах сердца Русь сдается Христу, выбирая путь свято-сти, а не культуры (ведь мы — последние, крещеные в единодесятый час, — есть ли время на культуру?), благодати, а не закона.
И если для Запада эпоху взросления открывает трубный зов Крестовых походов, то над Русью сразу за золотым Киево-Новгородским детством сгущается тьма татарского нашествия. И весь средневековый расцвет Европы Русь, — по справедливому слову Пушкина, — будет спасать своей тихой, безмолвной жертвой. Так же максималистски и трагически будет переживать она главные интуиции Средневековья — идеалы царства и священства, реальности святости и ничтожества. С одной стороны абсолютизм Грозного (ограниченный лишь его произволом) и его стремящийся к солнцу грех; с другой — до конца умаляющий себя святой Сергий, в келью которому сходит Святая Троица…
«В похвалу Сергию», в прояснение его слезной молитвы «о преодолении ненавистной розни мира», Андрей Рублев создает величайший на земле образ, который как одинокий флаг будет реять над всем русским Средневековьем. Тихий, скромный, светлый, как сама Русь, грандиозней всего, что когда-либо выходило из человеческих рук… Только Джоконда великого Леонардо встанет напротив него, как душа мира, самой жизни во всех ее тайнах и проявлениях, напротив своего Творца…
Достигнув в св. Сергии и св. Франциске, Рублеве, Данте и Леонардо своего зенита, Средневековье начинает клониться к закату. И как за всяким приливом следует отлив, а за взлетом падение, быстро достигает противоположного полюса. В пароксизме человекобожеской воли Грозного те же интуиции личности, свободы и единства являют почти икону антихриста: свобода произвола для одного, единство дрожащей твари, скованной общим страхом; экстаз сверхчеловеческой личности, оглушенной беспредельной властью. Столь же масштабный (хоть и не столь абсолютный в дифференцированном обществе) кризис морали переживает Европа: Маккиавели, Борджиа, Людовик ХI, разложение папства. В конце концов центробежные силы сделают свое дело. Средневековье Запада кончится с концом единой Европы и Реформацией. Средневековье Руси кончится Великой Смутой, бунтом Никона и расколом.
6. Новое время: манифестация личности
Новое время — новое притяжение. Центры которого — уже не имперский вечный Рим, а островная Англия с ее идеалами самостоянья, Германия с ее началом личной воли и душа Европы Франция. Поэт Нового времени — не божественный космогонист, творец универсальной вселенной Данте, а драматург Шекспир, анализирующий трагедию человеческих страстей на подмостках театра «Глобус». Это мир не абстрактно-духовной, а душевно-физической геометрии. Мир не вертикальный, а круглый, мир не как космический порядок, а как совокупность человеческих страстей.
Оторвавшись от идеального центра, новый мир ищет опоры в самостояньи личности. Икона этого мира — не Поэт, спускающийся по кругам ада и поднимающийся по сферам небес, а принц Гамлет, стоящий на границе веры и неверия, действия и бездействия, жизни и смерти. Новый человек, дерзнувший стоять на своих ногах и самостоятельно мыслить, впервые постигающий тяжесть свободы и мысли о небытии. Человек великого сомненья, замкнутый в тюрьме своего мира (Дания — тюрьма!) и своего эго, мечтающий о разрушении и созидании. Первое дитя Средневековья, первая рожденная им свободная личность — гений Нового мира.
Уже не Царь, Папа, Император, отныне каждый может стать личностью — вот пафос Нового времени, его великая христианская интуиция, освобождающая колоссальные творческие силы. Божество сходит с небес, чтобы явить свою мощь в деянии и созидании.
Петр Великий, сходящий с головокружительной высоты трона (где в пароксизме гордой воли личность едва не отразила лик антихриста) в земную пыль, первый свершающий этот умопомрачительный кенозис. Разгоняющий мракобесие попов и древнюю спесь бояр, утверждающий новое дворянство, как первый шаг к освобождению личности, — воистину Первый… Царь-трудяга, царь-плотник и первая личность на Руси.
То же самое на Западе совершает Реформация. Папа просто теряет свой божественный авторитет, и неумолимые центробежные силы начинают отрывать от него земли и королевства. В манифестациях самостоящих правителей и королей, князей и баронов личность ищет нового единства на земле — единства почвы, среды, нации. Новое время начинает с новых великих революций мысли, кругосветных плаваний и открытия Нового света (первых метафор глобальности). И все же в самом начале Нового времени стоит это великое сомнение Гамлета, этот космический ужас ребенка, обор-вавшего пуповину, оторвавшегося от груди матери и впервые поднявшего неподъемную мысль о смерти…. Надо что-то делать, чтоб просто не сойти с ума, — вот кажется, его простая и ясная житейская формула.
7. Явление идеала
В надеждах Нового времени История вновь обретает свой полузабытый лик и интуицию личности со всеми скрытыми в ней взрывоопасными энергиями. Когда-то она (Личность, История, София) явилась голой на Кресте, а затем одетой в свет Воскресения. Первые христиане знали ее в простой тунике. Греки одели ее в торжественные ризы, усыпанные драгоценными камнями. Став слишком соблазнительной для властителей мира, она на долгие века попала в почетный дворцовый плен. Но вот пришло время, и личность проросла в мире, и, узнав в себе ее экстатическое пламя, самые дерзкие, разрушив дворцы, вывели ее на волю, нарекли Свободой и вознесли как Царицу над ликующей толпой.
И площади мира заполонило Настоящее. В его ликующих манифестациях тонуло ощущение вечности. Забвение прошлого лишало настоящее будущего, а настоящее уже влекло в бурную смуту, где свет Воскресения и ветер свободы, смешавшись со стихиями освобожденной природы, сплавлялись в огне революций как в новом христианстве.
Влекомый опережающим мысль вожделением, человек тянулся к своей царице, давая ей имена Надежды, Успеха, Светлого Завтра… А следом за ним гнались его природные страхи…
Полудворцовый век, с его громящими Бастилии революциями, завершался барокко Баха, поднимающимся от дворцовых крыш к надмирному куполу, и ионизирующим мировой эфир искрящимся божеством Моцарта. Пушкин успел родиться еще в ХVIII-м, перекинув мостик в трезвый ХIХ век. Вошел в неблагоустренный, вычурный, полунемецкий-полукрестьян-ский русский хаос и оставил за собой Божественный, настроенный на абсолют гармоничный космос. Гомер, Данте и Шекспир русского космоса в одном лице, прозрачный, как Кастальский ключ откровения, мудрый, как Будда (от прикосновений которого мир не исчезает, но наоборот — проявляется). Новый Адам, называющий все вещи мира своими именами. В его завершающем «Памятнике» идеал личности и единства явится в совершенной полноте просвещающего всю вселенную логоса:
Слух обо мне пойдет по всей Руси Великой
И назовет меня всяк сущий в ней язык
И гордый внук славян и ныне дикий
Тунгус и друг степей калмык…
Пушкин — гений национальный и всечеловеческий (как, впрочем, всякий- настоящий гений). Он приходит последним и завершает классическую европейскую культуру, стоя как будто прямо напротив Гомера, проясняя все европейские смыслы. Не даром он говорит о России как «судилище Европы».- Он подводит итог, завершает мировую классическую культуру (как Гораций и Вергилий завершали культуру античную, а Данте — культуру Средневековья). И как всегда, вершина — знак приближающегося кризиса… История застывает перед новым веком, словно Данте с Вергилием с офорта Блейка перед вратами ада, с облизывающими их багровыми языками пламени…
Эпилог второй. Кризис истории: ХХ век
Когда тебя возьмет ХХ век,
Век маленькой стрельбы и страшных мыслей.
И. Бродский
1
И вот драма мировой Истории сыграна, словно ряд последовательных эпилогов, содроганий Бога на Кресте, экстатических вспышек сознания: Гомер, Платон, Аристотель, Августин, Василий, Максим, Данте, Шекспир, Гёте, Пушкин… Кант, Гегель, Ницше, Достоевский… История света, явившегося из гроба и отразившегося на лицах первых христиан… Почти угасшего под тяжелым золототканым покровом Империи… Сохраненного в кельях аскетов в темные века… Вспыхнувшего в совершенном кристалле Дантовского космоса … Новым открытием мира разгоравшегося в Возрождении… Охлажденного скепсисом просвещения… Преображенного в экстатическом пламени революций… Дробящегося, распадающегося на фрагменты в кубических полотнах Пикассо на заре нового века… Века, у входа в который Достоевский будет пророчествовать о всемирной любви… А Соловьев и Ницше — об антихристе, и будить его дионисийские стихии. Оба умрут летом 1900-го на самой границе века, уже как бы объятые его безумием… Чтобы, как Моисей, увидеть его зарницы, но не войти…
2
ХХ век — это, прежде всего, два великих авангардистских проекта Модерна: Америка и Россия. Две наследницы Великой Французской революции, две версии построения Царства Божия на земле: мир Светлого Завтра для всех и мир Успеха для каждого… Мир великой Утопии и мир грандиозной Мечты… Статуя Свободы на одном полюсе мира, Рабочий и Колхозница — на другом… Личность и единство, античный мрамор и красный гранит, гордый аполлинический взлет и взрывная варварская дионисий-ская стихия — друг против друга… Жатва Прометеев Модерна, принесших Свет личности на самое илистое дно природы, поднявших с него вихри самых диких, разнузданных стихий…
3
Паскаль как-то заметил: опасно человеку говорить о его ничтожестве, еще опасней — о его величии. Хуже всего — умалчивать о том и другом. Это «снижение христианства» — главная причина катастроф Нового времени. Заглушенный «икономией» максимализм христианства, когда пришло время раскрыться личному началу в человеке, вылился в радикализм и дал исход в революцию. Революционность, питаясь светом и идеалом христианства, была искажением «свихнувшегося века», но даже в таком виде являла его мощь и торжество, творя свои великие социальные утопии о единстве мира и всечеловеческого духа. И парадоксальным образом освобождала душу христианства от его Константиновых оков. И в самом средоточии хаоса ХХ века, в лагерях смерти, лишенные последней надежды вновь переживали экстаз свободы, жили мир как космическую Литургию. Уже после войны бывший парижский эмигрант и художник, архимандрит Софроний Сахаров напишет книгу о своем учителе св. Силуане Афонском и данном ему откровении: «Держи ум свой во аде и не отчаивайся», — как главном откровении экзистенциального века, сравнив его с формулой сохранения энергии Эйнштейна3.
Расскажет о его молитве за мир (вспоминая слова древних отцов, говоривших, что в каждый миг истории есть лишь трое или четверо праведников, удерживающих мир от распада). И о его чувстве космического всеединства, заставляющем его в самом сильном и буквальном смысле говорить: «Мой ближний — это я сам», «жизнь ближнего моего есть моя жизнь», «все человечество — есть единый человек, единый Адам». И о его замечательном критерии, позволяющем определить истинность духа, которым живет человек или учение, — любви к врагам. «В ком нет любви к врагам, в том нет и Духа Божия», и это невозможно переменить.
Примерно то же, на пороге Второй мировой, говорил и Устен Оден: «Мы должны любить друг друга или умереть»… Будто голос мировой души, прорывающийся сквозь хаос мира… Так, взрывая уютный, тесный, самодовольный мирок ХIХ века, мистериальный и экзистенциональный ХХ-й век возвращал человеку, через весь свой хаос и мрак, подлинные измерения бытия, нащупывая его последний, еще не расщепленный атом…
4
И вот: Гагарин в космосе — и мир ликует, Элвис поет — и мир танцует… И Настоящее уже уходит (как мимолетное видение), и остается только Вчера… Исчерпав себя в трех революциях (Англия, Франция, Россия), двух мировых войнах, надсадном прыжке в космос, модерн кончался карнавалом хиппи в Америке и крушением берлинской стены в центре Европы. Мир снова, как в Вавилоне, смешался всеми своими красками, Опутанный информационной сетью Интернета, управляемый потенцией бирж, мир стал глобальным: в Нью-Йорке чихнет какой-нибудь индекс, а в Токио уже падают акции. Мир стал глобальным, как в века расцвета Рима. Но уже не в границах Евразии, а в границах всей земной сферы. Уже не Средиземноморье омывает его берега, а безбрежный океан космоса. И еще немного за грань — атмосферы, физики, жизни и смерти, добра и зла, туда, где его распадающиеся связи поддерживает лишь свет Откровения. И вновь «великое переселение народов» и «смешение языков» — миграционных, информационных потоков… И границы вновь растворяются, обнаруживая удручающую бессмысленность громоздких армий и государств, место которых уже начинают занимать энергичные транснациональные корпорации. Всевластие денег, информации, энергии. И солнце и луна над ними в едином бескрайнем небе. И снова человеческая природа не поспевает за порывом и скачками человеческого духа, его мысли и его вожделений. И великие кризисы древности и призраки великих империй проходят вдоль его бортов. Вместо четкого дуализма модерна — калейдоскоп быстро меняющихся картин: ни начал, ни концов, ни диалога в настоящем… Мир, словно в мгновенье атомного взрыва, где в первозданном хаосе носятся скопища элементарных частиц. И обрывки оставленных содержанием форм, которые метет по мостовым мусорный ветер времени.
Все подвергнуть сомнению — таким был императив модерна. Молот просвещенья расколол орешек знанья. Скальпель разума подверг сомненью все до последнего атома. Напоследок — сам разум, самое сомненье. Мир, опутанный паутиной тотальной свободы и контролируемых страстей, снова завис над своей вечной бездной…
Миры расширились необозримо. Бесконечные просторы вселенной (заселить которые фантасты обещают в одно мгновение — лишь только откроет-ся дверь) и широко открытые врата виртуальных миров сознания. Адам вступает в пространство Психо, на новую ступень восхождения. Еще шаг — и, вожделея бессмертия, его рука вновь потянется к древу жизни…. Еще шаг — и он начнет обживать ангельские миры…. И всадники апокалипсиса, его вечные спутники, скачут вслед, неся свои кризисы и катастрофы, моры, глады, войны, землетрясения — все эти детские болезни Адама, входящего в свой новый возраст… «Поколеблю не только землю, но и небо», — говорит Господь, ибо Адам вступает на небо…
5
О том, что сказка, наконец, стала одеваться былью, миру возвестил Чернобыль. Загорелось и обрушилось одно крыло Икара. И какое-то время он пытался держаться на одном крыле. Пока не наступило 11 сентября 2001 года…. И к чему вся эта болтовня досужих сплетниц-газет? Так ли важно — как, почему, кто мог проделать эту дыру в превратившемся в фаст-фуд мире, чтобы в нее смогла заглянуть бездна и войти мгновение вечности? Важно, что, как всегда, не достало молчания в мире, чтобы его услышать, души, чтоб ее вместить, ума, чтобы их осмыслить. Удар был рассчитан точно — по самому совершенному из обществ, самому гордому из городов, самой надменной из его башен. И нанесен в самую уязвимую точку, самое сердце его самолюбия. Пощечина, полученная цезарем на глазах всего Рима (в день усекновения главы Иоанна Предтечи)… И если и вправду удар был рассчитан дьяволом, ответ оказался именно таким, на который он был рассчитан. Уязвленное до глубины души самолюбие огрызнулось. Маятник качнулся и тут же понесся обратно, многократно усиленный энергией новой обиды и новой ненависти. Конец цивилизации всей мощью империи возвращался в свое начало, неся смерть и разрушение, «страх и трепет». И земля запылала: Афганистан и Ирак, и древний Вавилон с развалинами библейской Башни, и город мира Багдад, и Тигр и Евфрат, вся окутанная мифами земля библейского рая и вечного Древа. Голова змеи вцепилась в свой хвост, заставляя вспомнить знаменитые строки Уильяма Батлера Йейтса из «Второго пришествия»:
Возвращается мрак; но теперь я знаю,
Что каменный сон двадцати столетий
Был прерван качанием колыбели,
Что ныне зверь, дождавшийся своего часа,
Ползёт в Вифлеем к своему рождеству.
Эпилог третий. Кризис смысла: обратная сторона луны
Сейчас экономика просто в центре,
объединяет нас вместо церкви…
И. Бродский
1. Короткое замыкание
Век ХХI-й мир встречал радужной эйфорией Миллениума, фантастической иллюминацией нескончаемой новогодней ночи вокруг земного шара. Но катастрофа 911, одним ударом покончив с иллюзиями «Конца истории», мгновенно перевела его стрелки на магистральный путь «столкновения цивилизаций». Прошло семь лет, и настал год, восьмерка на конце которого говорила о завершенности первого младенческого цикла нового века. Со времени своего первого крика младенец подрос и залепетал. И особенно явно говор его звучал на другом полюсе мира, в России, уже слегка очухавшейся от потрясений 90-х, слегка окрепшей от притока свежей крови и нефти, восстановившей контроль над своей государственностью… Новый президент… Признание Косова, хоронившее послевоенный «ялтинский мир»… Кризис ООН (спровоцированный еще войной США в Ираке)… Зрелым плодом года стали, как всегда, август с его грузинской войной и последовавшее за ней признание Россией Абхазии и Южной Осетии, накоротко замкнувшее все «двойные стандарты»… Так, всего за 7 лет от кризиса 911 до кризиса 888 вся послевоенная парадигма ХХ века оказалась разрушена, вызвав глобальный кризис мирового права… А вскоре, как одно из эмпирических проявлений глобальной «разрухи в головах», разразился и кризис финансовый… Ведь «сейчас экономика просто в центре, объединяет нас вместо церкви».
2. Изгнание из рая
Суть сегодняшнего финансового кризиса экономисты объясняют на пальцах. Потребительский рай в Штатах достиг степени неприличной настолько, что будь ты хоть негром преклонных годов (не имеющим в кармане ничего, кроме водительских прав), ты мог получить ипотечный кредит на несколько сотен тысяч долларов и, объявив себя банкротом, рисковать лишь тем, что следующий подобный кредит тебе выдадут не так охотно. Этот своеобразный банковский коммунизм (на фоне краха коммунизма восточного — еще одна ироничная рифма Бога конца ХХ века) имел, конечно, и обратную сторону… Которая разверзлась десятитриллионной ямой государственного внутреннего долга под американским раем… Долг… Слово это, точно пепел Клоаса, стучится в самое сердце англосакса. Личная ответственность и чувство долга создали протестантскую цивилизацию, завоевали ему мир. Но сегодня американец живет как будто на обратной его стороне… Живет в долг, словно Адам в раю.
Когда-то перебраться через океан требовало от переселенца немалого мужества. Эта энергия личности, ее экзистенциального риска и построила и вознесла Америку. Нет, не одними грезами и вожделениями «американской мечты» Америка «купила» мир. Вера человека в себя, в эту фантастическую, не сдерживаемую ничем, инициативу, в свою самореализацию — по-настоящему великое завоевание Америки, ее дар миру. (И пресловутые «зеленые бумажки» — лишь эквивалент этой веры.) Но сегодня этот источник творческой силы иссяк, захлебнувшись в изобилии. Сегодня здесь не нужно бороться за существование и почти невозможно опуститься. Количество денег на банковском счету не несет никакого эмпирического смысла, кроме спортивного (чему еще не так давно удивлялся Довлатов). Былая битва за выживание (овеянная романтикой вестернов) стала подобием спорта, выродилась в бессмысленную соревновательную гонку. Сегодняшняя Америка — это жир земли, где жизнь теряет всякие очертания, растворяясь в апофатическом гедонизме. И за все это приходится платить одним — отсутствием смысла (фильм Джима Джармуша «Более странно, чем в раю» — как раз об этом). И вот наступил кризис и возвестил об изгнании человека «золотого миллиарда» из «потребительского рая».
3. Похищение Европы. Дым отечества
Европа вошла в кризис вслед за Америкой на правах матери и… оказалась в ситуации очень схожей. Только место «негра преклонных годов» занял здесь восточноевропеец, прорвавшийся в мир изобилия из-за «железного занавеса», так же точно набравший кредитов и так же точно оказавшийся не в состоянии их оплатить. И мораль этой притчи все та же: Европа может простить все долги и еще долго швырять очередные миллиарды евро в топку кризиса, но по-настоящему помочь ей сможет лишь одно — возвращение утерянного ею смысла.
А что жеРоссия? Ситуация здесь в последние несколько лет под золотым дождем нефтяного рога изобилия была отчасти схожа с американской. Не в целом, конечно, но в отдельно взятой (Москва, Рублевка) реальности. Роль «негра преклонных годов» играл у нас менеджер среднего звена (первый, кстати, и пострадавший от кризиса).
Следует учесть и другие национальные особенности. Пусть американ-ский трудоголизм и обратился в фикцию, а цифра банковского счета — в род национального спорта, все же Америка никогда не забывала ветхозаветной заповеди трудиться «в поте лица». У нас же, в России, согласно главенствую-щей национальной идее, деньги должны возникать из воздуха (по щучьему велению). В реальной обыденности они банально разворовываются.
Однако и у нас за последние годы произошли кардинальные изменения. Если в России 90-х, стране неограниченных возможностей, за легкость обретения безумного капитала вам каждый миг могли отстрелить голову (нувориш и бандит оплачивали свои успехи ежесекундным риском, сохраняя, таким образом, экзистенциальное равновесие мира), то в 2000-е за каменной стеной бюрократии воцарилась совершенная безмятежность. Коррупция достигла невиданных еще высот. Результаты же явили себя, как водится у нас, мгновенно и еще явственней, чем в Америке. В сегодняшней России — стране контрастов — все становится ясным уже в ста км от Москвы, при въезде в первую же вымершую деревню. И в районных центрах, и в мегаполисах социологи наблюдают схожую картину — 10-15% процентов наших люмпенов, живущих за чертой бедности, смысла и трезвого разума. Нечто вроде русского эквивалента американского государственного долга.
В целом же наша ситуация отличается и от американской и европейской, можно сказать, кардинально, но не принципиально. Мы, конечно, не Америка и не Европа. Мы и Америка и Европа и Африка сразу. И наш доморощенный Нью-Йорк (Москва), и наши необъятные просторы, поглотившие еще шевелящихся на них финна, тунгуса и друга степей калмыка, — широкий абрис целого мира, единый, парадоксальный, ничем необъятный (умом не понять, аршином не измерить) космос. Говорят, за пару первых недель кризиса наши отечественные олигархи потеряли до 60% своих капиталов. Что у 99,9 % их соотечественников не могло не вызвать чувства глубокого удовлетворения. И справедливо. Ибо элементарная порядочность требовала, чтобы эти 60%, негаданно выпавшие бывшим фарцовщикам джинсой на тотализаторе судьбы, были потрачены на помощь согражданам. Но крест трудового служения по поручению партии и правительства понес один «начальник Чукотки». Остальные, резвясь в Куршавеле, тем временем рождали бессмертное: «У кого нет миллиарда, пусть идет в жопу». И как видно, Бог услышал эти молитвы. Что же до перспектив… Интуиция подсказывает, что та же участь должна постигнуть еще как минимум 30%. Возможно, в этом и состоит наш моральный вклад в копилку мирового кризиса?
4. 2008-й как зеркало кризиса
Еще одна особенность России (как страны, в высшей степени, духовной): экономический кризис предварил у нас кризис… нет, уже не правовой, а церковный. Ведь если Церковь действительно есть мистическая основа мира, то, конечно, мировой кризис смысла не мог не коснуться ее — сердца этого мира. Более того, именно здесь он должен был явиться наиболее зримо во всей глубине (ибо из сердца человеческого, как известно, исходит все добро и все зло).
Русская церковь весь ХХ век (впрочем, гораздо дольше) шла через ряд тяжелейших кризисов. После трагической драмы сергианства, в 90-е, вместе с новой российской властью ее постигло новое искушение мамоной. Но пока после великого поста большевизма церковь разговлялась на хлынувшие золотые потоки во вновь взметнувшихся хоромах, народ продолжал смиренно и терпеливо вымирать. И через пятнадцать лет результатом разницы потенциалов явился «народный епископ» Диомид — надежда сирых и убогих. 2008 год ознаменовался, помимо прочего, и громогласной трое-кратной анафемой одного полюса Церкви другому. А в конце года последовала скоропостижная смерть Патриарха и столь же стремительный (завершившийся уже в 2009-м году) приход к власти нового сверхамбициозного церковного лидера с повадками типичного постмодернистского медийного политика.
Новый президент и новый патриарх создали совершенно новую конфигурацию власти. Если новый президент всецело доверяет новому патриарху, команда бывшего президента его недолюбливает. Рассчитывая получить послушного «преемника», Путин неожиданно оказался перед лицом нового сильного игрока, претендующего на роль третьего человека в государстве, и расщепления «вертикали» в условиях кризиса.
С приходом нового церковного вождя кристаллизовалась в основных чертах и новая идеология. Символическим знаком ее явления стал прогремевший в начале 2008-го года фильм арх. Тихона Шевкунова «Гибель империи». Новый церковный лидер хоть и представляет иной, «модернист-ский» полюс Русской церкви, всецело культивирует идеологию «православной цивилизации», принципы которой подразумевают приоритет государства над личностью, симфонию церкви и власти внутри страны и собирание «традиционных цивилизаций», противостоящих «западной бездуховности», — как приоритет внешней политики. Для менталитета нынешней российской бюрократии, наследницы брежневской, все это очень понятно, знакомо и потому приемлемо.
Перечислим еще несколько символических «ударов колокола» этого високосного года. Смерть Егора Летова, «совести перестроечного поколения», тех, чья юность пришлась на перестроечное смятение и крушение основ. Егор Летов, лидер «Гражданской обороны», описывал эту «реальность в момент атомного взрыва», задавая ее духовные полюса и ориентиры (исполняя извечную функцию русской культуры). Эта смерть в каком-то смысле подвела итог всей постсоветской эпохе. А итоговой чертой уже всего ХХ-го века стала смерть Солженицына — человека, в одиночку противоставшего целой системе. Столь же символическими событиями, расставившими смысловые точки года начала кризиса, стали и широко отмечавшиеся сороколетие 1968-го (года рождения современного глобального, постмодернистского мира) и 90-летие окончания Первой мировой войны. А также смерть Сэмюэля Хантингтона, творца теории «столкновения цивилизаций», на геополитической модели которого и основывают свои идеи творцы новой российской идеологии.
5. Столкновение цивилизаций: марксизм ХХI века
«…Но природный человек затмевает человека придуманного».
Томас Элиот
Итак, 2008-й стал годом, когда теория «столкновения цивилизаций», справившая свой пятнадцатилетний юбилей, стала одеваться плотью. Что же это за новая «идея будущего», которой так увлечены наши власти?
Статья «Столкновение цивилизаций?» (пока еще с осторожным вопросительным знаком в заглавии) появилась в 1993 году в ведущем американском внешнеполитическом журнале «Foreign Affairs» и произвела настоящий фурор в политической, научной, университетской среде всего мира, прежде всего Атлантического. (По словам редакторов Foreign Affairs, статья за три года вызвала больший резонанс, чем любая другая, напечатанная ими с 1940-х годов.) Сам автор статьи, директор Института стратегических исследований при Гарвардском университете Сэмюэль Хантингтон, стал едва ли не самым популярным человеком в политологическом мире, объездив с лекциями весь свет от России до Аргентины, от Японии до ЮАР… И это стало симптоматичным знаком свершающихся перемен.
Дело в том, что совсем недавно (в конце 80-х) столь же бурно мир обсуждал статью другого американца японского происхождения Френсиса Фукуямы «Конец истории?» (эти идеи оформились вскоре в виде книги «Конец истории и последний человек»), в которой утверждалось, что с концом системы социализма история, как мы ее знаем, подходит к концу, а в мире торжествует либеральная демократия, к идеалам которой, так или иначе, приходит весь мир (человечество, иными словами, ждет «счастливый конец», как выразился один российский писатель). «Видимо, мы становимся свидетелями конца истории как таковой: это означает конечную точку идеологической эволюции человечества и универсализацию западной либеральной демократии как конечной формы человеческого правления. Конечно же, кое-где в третьем мире могут иметь место конфликты, но глобальный конфликт позади, и не только в Европе. Именно в неевропейском мире произошли огромные изменения, в первую очередь в Китае и Советском Союзе. Война идей подошла к концу. Поборники марксизма-ленинизма могут по-прежнему встречаться в местах типа Манагуа, Пхеньяна и Кембриджа с Массачусетсом, но победу с триумфом одержала всемирная либеральная демократия. Будущее посвящено не великим битвам за идеи, но скорее решению приземленных экономических и технических проблем. И все это будет достаточно скучно», — утверждал Фукуяма4.
Но, как видно, события начала 90-х, прежде всего война в Югославии, конфликты на постсоветском пространстве и рост исламского фундаментализма, заставили многих задуматься, и теория Хантингтона, смотревшего на вещи далеко не так оптимистично, попала в самое сердце этих тревожных предчувствий. С крахом коммунистической системы, — говорилось в статье Хантингтона, — история отнюдь не кончается, но на смену борьбе идеологий модерна грядет столкновение мировых цивилизаций, в основе которых лежат самобытные религии. Хантингтон насчитал 8 таких цивилизаций: западная, православная, исламская, синская (Китай), японская, индуистская (Индия), латиноамериканская, и, возможно, африканская, — соперничество которых и должно составить основу истории ХХI века. Впрочем, Хантингтон, еще полный оптимизма конца века, полагал, что соперничество это не обязательно должно перерасти в глобальную войну, хотя сценарий такой апокалипсической бойни и поместил в конце своей книги, вышедшей через три года после статьи.
Хантингтон предлагал взглянуть правде в глаза. А правда такова, что самоупоение Запада (апофеозом которого стала великая геополитическая утопия «Конца истории») не имеет под собой реальных оснований. Мир вокруг совсем другой. Он не делится лишь на Запад и не-запад, требующий озападнивания, он действительно глобальный и стоит не на одной основе универсальной европейской цивилизации, но на нескольких «тектонических плитах» мировых цивилизаций, для которых ценности Запада ничего не значат или значат довольно мало. И которые при том сильно напирают. И вывод напрашивается: «Судя по всему, центральной осью мировой политики в будущем станет конфликт между “Западом и остальным миром”»5.
Постулаты «столкновения цивилизаций» спорили с идеями «Конца истории», пока 11 сентября 2001 года не поставило точку в этом споре. И самому Фукуяме вскоре пришлось признать поражение и заявить, что он поторопился с концом.
Действительно, если разумные белые люди просвещенного ХХ века не смогли остановить бессмысленную бойню в пространстве единой Европейской цивилизации (христианского мира!), чего же можно ждать от мира глобального с его варварскими «цивилизациями», у каждой из которых своя картина мира, свои императивы, свои вожделения, свои «традиционные ценно-сти» (в которых ценность человеческой жизни занимает, как правило, ничтожно малое место), апеллирующие не к разуму, а к человеческой природе.
Если «в классовых и идеологических конфликтах ключевым был вопрос: “На чьей ты стороне?”, и человек мог выбирать — на чьей он стороне, а также менять раз избранные позиции», то в конфликте цивилизаций «вопрос ставится иначе: “Кто ты такой?” Речь идет о том, что дано и не подлежит изменениям. И, как мы знаем из опыта Боснии, Кавказа, Судана, дав неподходящий ответ на этот вопрос, можно немедленно получить пулю в лоб. Религия разделяет людей еще более резко, чем этническая принадлежность. Человек может быть полу-французом и полу-арабом, и даже гражданином обеих этих стран. Куда сложнее быть полу-католиком и полу-мусульманином», — писалХантингтон…
И если ХХ век, твердо стоявший на идеологиях модерна, разбудил такие стихии, что рухнул прямиком в Средневековье6, что говорить о тектонических плитах цивилизаций, плавающих в магмах первобытных стихий и их древних, как мир, религий?
Это растревожены самые глубины человеческой природы, просыпаются хтонические силы, и демоны древнего мира выходят на свободу…
Ослабление государств и появление «обанкротившихся стран» наводит на мысли о всемирной анархии… Главные идеи этой парадигмы: исчезновение государственной власти; распад государств; усиление межплеменных, этнических и религиозных конфликтов; появление международных криминальных мафиозных структур; рост числа беженцев до десятков миллионов; распространение ядерного и других видов оружия массового поражения; расползание терроризма, повсеместная резня и этнические чистки. Эта картина всемирного хаоса была убедительно описана и резюмирована в названиях двух нашумевших трудов, опубликованных в 1993 году: «Вне контроля» Збигнева Бжезинского и «Pandaemonium» Дэниэла Патрика Мойнигана (Хантингтон, с. 37).
Говоря о сложности современного мира, главный посыл своей книги Хантингтон обращает все же к самой атлантической цивилизации, считая исходной причиной сегодняшних конфликтов западный универсализм, надменную уверенность Запада в своем превосходстве, желание переделать мир по своему образцу. Атлантическая цивилизация должна отказаться от своей глобалистской политики, от навязывания всему миру своих идеалов. Запад — уникальная цивилизация, но не универсальная. Существует не один, а много «не-западов» с разным культурным кодом. И продолжение экспансии западных идеалов на эти цивилизации может стать причиной глобальной войны7.
Западный универсализм становится причиной неизбежно следующих из него «двойных стандартов», столь раздражающих других мировых «игроков»8…
Существуют, говорит Хантингтон, т. н. «расколотые страны» (страны с расколотым сознанием народа и элит, такие как Турция, Мексика, Югославия), наиболее опасные в качестве детонатора конфликта. Крупнейшей из таких стран в глобальном масштабе является Россия. Действительно, имеет смысл вспомнить, что детонатором Первой мировой войны стал выстрел в Сараево. И именно в поддержку «сербских братушек» и в ответ на ультиматум Автро-Венгрии православный славянофил Николай II объявил мобилизацию, в ответ на которую Германия объявила войну России и Первая мировая война стала реальностью.
Хантингтон рисует три возможных пути для расколотых стран: выбрать курс на изоляцию (Бирма и Северная Корея), вскочить на подножку западного поезда или же «попытаться создать противовес Западу, развивая экономическую и военную мощь и сотрудничая с другими незападными странами против Запада», одновременно сохраняя «исконные национальные ценности и институты, — иными словами, модернизироваться, но не вестернизироваться».
Нетрудно увидеть, как глубоко все последнее десятилетие рефлексировали идеи Хантингтона о «многополярном мире», о самобытной «православной цивилизации» с ее «стержневой страной» и о «невмешательстве в конфликты в других цивилизациях» российские власти. Подхватила идею «православной цивилизации» и Русская церковь. И вот, наконец, кровная обида за Сербию «стержневой страны» православной цивилизации и ответ Грузии (в нашей цивилизационной зоне) в августе 2008-го сняли все вопросы о том, какой путь выбрала Россия (как 11 сентября 2001 года сняло вопросы относительно выбора Америки).
Конечно, Россия и сама была готова сделать этот выбор. Зерно упало на благодатную почву. И русский большевизм также возрос на отечественных корнях, но ведь идею марксизма подбросил нам все-таки Запад. Изложив теорию цивилизаций, Хантингтон, сам конечно того не желая, сыграл роль нового Маркса для России, подтолкнул ее к геополитическому выбору и сам заложил бомбу будущего «столкновения цивилизаций»…
6. Ошибка Хантингтона
Либо нас перережут цветные.
Либо мы их сошлем в иные
миры. Вернемся в свои пивные.
Но то и другое — не христианство.
Православные! Это не дело!
Что вы смотрите обалдело?!
Мы бы предали Божье Тело,
расчищая себе пространство.
И. Бродский
Разумеется, самому Хантингтону и в голову не приходило писать очередную вечную «Розу мира» и творить новую религию. Он высказывал научную гипотезу, строил рабочую геополитическую модель, подчеркивая, что это всего лишь теория, возможно, более пригодная на ближайшие 50 лет, чем какая-нибудь иная. Но когда модная западная теория встречается с русским менталитетом, происходит гремучая реакция. От долгого интеллектуального голода, непривычки к критике и анализу, нам исторически свойственно всякую последнюю западную теорию принимать чуть ли не как новое откровение, как последнее слово. Так было с Гегелем, Фейербахом, потом с Марксом. Одним из претендентов на «новую религию» в конце ХХ века был и «Конец Истории» Фукуямы. Но карты упали иначе (возможно, ключевой точкой стали президентские выборы 2000 года, на которых глобалист Альбер Гор проиграл традиционалисту Джорджу Бушу Второму). История покачалась на острие и зашла на новый круг.
Притом и сам Хантингтон — как человек ответственный и честный патриот — слово свое обращает на себя, осуждая, прежде всего, собственную цивилизацию за недобросовестные действия. Нам же свойственно манифестации чужой совести принимать за подтверждение собственных догадок: видите, они сами говорят о себе, какие они мерзавцы (Вспоминается также известный брежневский анекдот. Американец хвастается русскому: у нас каждый может выйти перед Белым Домом и сказать: Рейган — г-но… Ну и что? — отвечает на это русский. — У нас тоже каждый может выйти на Красную площадь и сказать: Рейган — г-но).
В чем же суть ошибки Хантингтона? Ошибки, в сущности, даже не его, а самого ХХ века, самой «теории цивилизаций», изложенной впервые Тойнби, отрицающей европоцентризм и традиционное деление исторических эпох (совершенно естественной, впрочем, для ХХ века, как естественна теория относительности в мире, потерявшем абсолют). Политически (и геополитически) Тойнби и Хайтингтон правы. Ибо политически (и геополитически) так дело очевидно и обстоит. Но политика — это еще не все. (И сам Хантингтон это хорошо понимает.) Роковым в его теории становится выделение самобытной «православной цивилизации» в ряду иных ориенталистских цивилизаций, в парадигме Запад-Не-запад. Для современной, рассчитанной на пятьдесят лет геополитической модели — такая комбинация естественна и логична. При том, что сам Хантингтон не дает окончательного ответа, а лишь осторожно спрашивает: принадлежит ли русская цивилизация Европе (Западу)? И понятно, почему не дает: ответ должна дать сама Россия. Но всем «антиуниверсалистским» пафосом своей книги он невольно подталкивает ее к этому ответу.
Конечно, Хантингтон, прежде всего, ученый. И оставаясь в парадигмах политологии, и не пытаясь рассуждать о последних вопросах. И истина о том, что мы с Западом, помимо сегодняшних политических отношений, составляем единую белую христианскую цивилизацию, оказывается размыта. Хантингтон вынужден говорить о Западной цивилизации (поскольку и сам Запад воспринимает себя именно так), упуская (вернее, не акцентируя) то, что сама западная цивилизация есть результат геополитической катастрофы раскола некогда единой греко-римской христианской цивилизации. Результатом чего и стало то внутреннее беспокойство Запада с его не сдерживаемым ничем динамизмом и заложенными в нем «семенами гибели».
В результате историческое задание христианской цивилизации, «бремя белого человека» как просветителя мира, обернулось безудержной экспансией, захватом и порабощением мира. Универсальную идею пытались нести Византия (Юстиниан) и Рим (папство). В века «кризиса универсализма» каждая из вновь возникающих на обломках единой Европы империй пыталась заявлять о своей универсальности. В конце концов безудержная экспансия вылилась в позорную практику торговли африканскими рабами и в уничтожение целой расы американских индейцев. В наше время нового универсализма (нового Средневековья) эту миссию взяла на себя Америка. Но теперь, похоже, приходит конец и ей (и об этических, прежде всего, причинах этого говорит Хантингтон)9.
Теория же «православной цивилизации» вдребезги разбивает остатки христианского универсализма. Ибо что будет означать «православная цивилизация» для нас на деле? Прежде всего — ориентализацию и варваризацию, «православное язычество» внутри страны и конфронтацию с Западом в качестве национальной идеи. Попытку выстраивания нового блока «соцсодружества» (теперь — под видом «традиционных цивилизаций»).
Что же дальше? «В будущем, когда принадлежность к определенной цивилизации станет основой самоидентификации людей, страны, в населении которых представлено несколько цивилизационных групп, вроде Советского Союза или Югославии, будут обречены на распад», — замечает Хантингтон.
Но и самому Западу, с закатом христианства и превращением его идеалов в гегемонию воинствующего индивидуализма и глобального эгоизма, не суждено ли будет повторить судьбу Советского Союза? Или, подобно Византии, исчезнуть в азиатских песках?
Хантингтон пишет: Судьба Советского Союза, другой великой державы, чье единство, даже больше, чем единство США, определялось в идеологических терминах, должна стать отрезвляющим примером для американцев. «Абсолютная неудача марксизма… и стремительный распад Советского Союза, — высказывал предположение японский философ Такеши Умехара, — являются предвестниками краха западного либерализма, основного течения современности. Далекий от того, чтобы быть альтернативой марксизму, господствующая идеология конца истории, либерализм станет следующей костяшкой домино, которой суждено упасть». В эру… когда люди во всем мире определяют себя в терминах культуры, каким будет место общества без культурного ядра, общества, определяемого только посредством политического кредо? Политические принципы — слишком хлипкое основание, чтобы на нем строить прочное общество. В полицивилизационном мире, где основой является культура, США рискуют стать последним аномальным пережитком угасающего западного мира, где за основу бралась идеология.
Отказ от идеала и от западной цивилизации означает конец тех Соединенных Штатов Америки, которые мы знали. Фактически это означает и конец западной цивилизации. Если США девестернизируются, Запад съежится до размеров Европы и еще нескольких малонаселенных европейскими поселенцами заокеанских стран. Без Соединенных Штатов Запад превратится в очень маленькую, исчезающую часть мирового населения на небольшом и не имеющем значения полуострове на оконечности громадного Евразийского континента.
Мир стал слишком глобален и одновременно — слишком неоснователен. Истертая ткань его грозит начать рваться по всем швам, стоит только потянуть ее в каком-нибудь достаточно основательно. Хантингтон рисует один из возможных сценариев глобальной эскалации (образца 1993 года). Китай, реализуя амбиции господства в Юго-Восточной Азии, воспользовавшись предлогом, вторгается во Вьетнам. Америка в ответ вводит авианосцы в Южно-Китайское море. Ситуация, сдерживаемая ядерным арсеналом, заходит в тупик и разряжается локальными конфликтами по всей Восточной Азии. Воспользовавшись этим, Индия вторгается в Пакистан. За Пакистан вступается Иран. Исламские государства на волне антизападной истерии набрасываются на Израиль. Япония переходит на сторону Китая. Китай вторгается в Россию. Упреждая исламскую угрозу, Сербия и Хорватия вторгаются в Боснию, Греция и Болгария — в Турцию. Ядерная ракета, пущенная из Алжира, взрывается под Марселем… НАТО вторгается в Северную Африку. «Таким образом, США, Европа, Россия и Индия окажутся втянуты в поистине глобальную борьбу против Китая, Японии и большинства исламских стран. Как может закончиться подобная война?» — спрашивает Хантингтон.Сегодня этот сценарий выглядит устаревшим, зато сам глобальный конфликт — гораздо более правдоподобным.
Потеряв европоцентризм, Россия начнет испытывать мощное давление евразизийской идеологии и экспансии Ислама. И уже совсем скоро «православная цивилизация» имеет шансы смениться цивилизацией православно-исламской (скажем, в схеме православного президента и исламского премьера). И это еще достаточно стабильный сценарий.
В ситуации кризиса и стремительного отката назад, к 1993-му году (при том, что и вертикаль расщеплена, и власть нестабильна), все может пойти по пути эскалации радикализма и центробежных сил, удержать которые смогут лишь чрезвычайные меры. У напуганной кризисным обвалом власти (бездарно упустившей все иные возможности) может просто не остаться иного выхода. Возможно сочетание и одновременно двух сценариев: развал России и удержание ее центра в границах средневековой Московии, с очередным тираном во главе. И подобно тому, как реакцией на Русскую революцию 1917 года стало формирование фашистских режимов в Европе, распад России может спровоцировать взрыв десятков локальных конфликтов по всему миру и установление фундаменталистских режимов в «традиционных цивилизациях». А чем все это кончается, может рассказать история Второй мировой войны. Что за будущее нас ожидает? Вероятно, ответ на вопрос и даст нынешний кризис, из которого мир выйдет, очевидно, уже не таким, как в него вошел.
Эпилог четвертый. Кризис времени:
воспоминание о будущем
Что там за звуки с небес
Тихий плач материнский
Что там за орды несутся
По иссохшей безводной равнине
Коей нет ни конца и ни краю
Что за город там над горами
Рассыпается в лиловом небе
Падают башни
Иерусалим Афины Александрия
Вена Лондон
Фантом
Т. Элиот, Бесплодная земля
1. Пророки. С. Хантингтон
Чтобы попытаться ответить на гамлетовский вопрос, который ставит перед нами глобальный мир, призовем в помощь его признанных пророков. И для начала выслушаем ответ, который дает Хантингтон: Приведут ли неизбежно и окончательно к духовному и культурному релятивизму бессодержательность западного универсализма и реальность глобального культурного многообразия? Если универсализм легитимирует империализм, легитимирует ли релятивизм репрессии? И вновь ответ на эти вопросы — и «да», и «нет». Культуры — относительны; мораль — абсолютна. Культуры, как утверждал Майкл Уолзер, являются «мощными»; они описывают институты и задают поведенческие шаблоны, служащие для людей ориентиром, направляющие их на те пути, какие считаются правильными в каждом отдельно взятом обществе. Однако за пределами этой максималистской этики находится «маломощная» минималистская этика, которая содержит в себе «повторенные особенности отдельных “мощных”, или максимальных, принципов поведения». Минимальные нравственные понятия правды и справедливости можно обнаружить во всех «мощных» моральных системах, и они неразделимы.
В более масштабном столкновении, глобальном «настоящем столкновении» между Цивилизацией и варварством, великие мировые цивилизации, обогащенные своими достижениями в религии, искусстве, литературе, философии, науке, технологии, морали и сочувствии, также должны держаться вместе, или же они погибнут поодиночке. В нарождающейся эпохе столкновения цивилизаций представляют величайшую угрозу миру во всем мире, и международный порядок, основанный на цивилизациях, является самой надежной мерой предупреждения мировой войны.
Минимальная этика и здравый смысл, заставляющий при угрозе держаться вместе, нежели погибать поодиночке, — вот ответ Хантингтона. Но примерно в то же время свой ответ давал другой и, пожалуй, более авторитетный пророк ХХ века.
2. А. Солженицын. Кризис гуманизма
В конце 2000-го года в посольстве Франции в Москве философ Ален Безансон от имени Французской Академии морально-политических наук вручил престижную Большую премию Академии А. Солженицыну, называя его «моментом человеческой совести» и «главным действующим лицом истории». В ответ на это Солженицын произнес речь, которая получила название «Перерождение гуманизма»,вызвав немало пересудов. Через 9 месяцев грянула катастрофа 11 сентября, все иные события отошли на второй план. И только сейчас, с началом мирового экономического кризиса, слова Солженицына, сказанные тогда, обнаруживают черты сбывающегося пророчества.
О чем говорил Солженицын? Пять веков назад Гуманизм «увлёкся заманчивым замыслом»: переняв у христианства его человеколюбивые идеи (сочувствие к угнетённым, признание свободы и воли каждого), обойтись при этом без Творца. И многие века ему действительно удавалось претворять в жизнь свой замысел, смягчая зло Истории. Однако в ХХ веке «дважды взорвались котлы запредельных жестокостей» (Первая и Вторая мировые войны). После чего Гуманизму оставалось либо в бессилии опустить руки, либо подняться на новый уровень (изменить себя или попытаться изменить мир). Гуманизм выбрал второе и в середине ХХ века явился в качестве «Обещательного Глобализма», с мечтой «установить на всей планете единый рациональный порядок», поднять «остальные народы … до общечеловеческого уровня», открыть всему населению Земли «возможность ощущать себя равными гражданами Мира», создать «единое Мировое правительство из высокоинтеллектуальных людей», которые будут «зорко и заботливо следить за нуждами каждого дальнего уголка Земли и каждого малого народа». И короткое время казалось, что этот миф станет реальностью10. К этому времени была создана Организация Объединённых Наций.
Но вскоре «стал раздаваться предупреждающий, грозный гонг»: планете стали угрожать экологические бедствия, связанные с размахом производства. Все народы мира хором умоляли Соединённые Штаты (которые, составляя 5% мирового населения, потребляют до 40% его ресурсов и вносят 50%-ный вклад в отравление Земли) сдержать этот размах, но, став «рабом потребления», цивилизованный человек уже не мог ограничить себя. Ведь «добровольное самоограничение — свойство, труднее всего дающееся как отдельному человеку, так и партии, государству, фирме, корпорации». Было утеряно истинное понимание свободы как «дальновидного самостеснения», только одно способное предотвращать конфликты. И вот термин «прогресс для всех» стал забываться. Если где-то и нужны уступки, если нужно приглушить индустрию, то не естественно ли сделать это за счёт стран Третьего мира, а не за счет нас, наиболее эффективных? И разрыв между передовыми и отсталыми странами стал не только не сокращаться, но увеличиваться.
Причем для проведения такой политики не нужно военной силы: ведь существуют мировые банки, транснациональные корпорации. Так Гуманизм Обещательный стал преобразовываться в Гуманизм Указующий. И это происходит совершенно естественно, ибо в сердце Гуманизма укоренена «теория разумного эгоизма» Дидро, по которой выходит, что самый верный способ доставить добро другим — это строго следовать своим эгоистическим интересам.
Так рационалистический Гуманизм, то есть упорный секулярный антропоцентризм, должен был войти в неизбежный для себя кризис. На нас повеяло какой-то всемирной, повелительной экономической тоталитарностью. Возможно ли это? — спрашивает Солженицын. И отвечает: — Но разве лучшие умы Европы не восторгались коммунизмом? Разве большевики не возглашали: «Мы, коммунисты, — единственные истинные гуманисты!» Здесь являет себя генетическое родство либерализма, социализма и коммунизма, общие секулярные корни которых тянутся из века Просвещения. Забыли, что только нравственная политика даёт добрые плоды! И вот оказалось, что уже можно устранить ООН: зачем она нам, когда у нас есть отличная военная международная машина? И с её помощью можно — о, только ради гуманных целей! — три месяца бомбить многомиллионную европейскую страну, лишая целые области электричества и разрушая дунайские мосты. Во имя ли того, чтобы оберечь от депортации одну часть населения — и обречь на неё другую часть?
Под такими чёрными знаками мы вступаем в XXI век. Что же сказать о сегодняшней России? В ней политика наиболее удалена от нравственности. После 70 лет тоталитарного гнёта народ сразу попал в истребительный ураган грабительства. Подавлены были всякие попытки его самоуправления, инициативы. Всё это было заменено толпой чиновников, более многочисленной, чем в СССР. Наш политический класс (невысокого нравственного и интеллектуального уровня) состоит из нераскаянных номенклатурщиков, всю жизнь проклинавших капитализм — и внезапно восславивших его; хищных комсомольских вожаков и прямых политических авантюристов… И все же Солженицын кончает на оптимистической ноте: Россия не погрузится в Третий мир, она возродится. Ибо возможности духа — выше условий бытия. Эта же способность духа поможет и Западу преодолеть наступающий глубокий кризис.
Наверное, не со всем, о чем говорит Солженицын, можно согласиться. Он что-то упрощает, схематизирует (что, вообще, нам свойственно), мыслит одновременно слишком просто и глобально. Но как подлинный пророк он чувствует грозное дыхание времени. И ставит верный по сути диагноз, говоря о том, о чем не говорят Хантингтон и Фукуяма. Однако и в самой Европе не так давно говорили нечто подобное.
3. Т. Элиот. Кризис культуры
Где Слово моё не сказано —
В стране маргариток и теннисных брюк
Кролик подроет и укоренятся волчцы,
И терние процветёт на гравии,
И ветер скажет: здесь жили
Порядочные безбожные люди:
От них остались одна асфальтовая дорога
И тысяча закатившихся мячей для гольфа.
Т. Элиот
Томас Элиот, без преувеличения — одна из центральных фигур ХХ века, последний классик Европы. Духовные и поэтические предшественники — не только Джон Донн и поэты-елизаветинцы, но Данте, Шекспир и Вергилий. Поэт, создавший впечатляющие образы бесплодной земли и обитателей современной Европы — ландшафтов и обитателей Дантова ада. Пророк, не устающий поднимать вопиющий в пустыне глас о… гибели культуры и «необъятном зрелище тщеты и анархии, которое представляет собой современная история». Элиотом владели мрачные предчувствия относительно судеб европейской цивилизации и культуры. Вереницы его полых людей — «Пруфроков», «Стариканусов», «Суини», не решающихся ни жить, ни умереть, не способных любить и мыслить, давали наглядное представление о вырождении современной цивилизации.
Элиота не отпускают видения варварских механизированных орд, опустошающих культурное пространство Европы, наступления «грядущего Хама» и новых «темных веков». Впрочем, владеет им и надежда, хоть и крайне слабая, ибо «Силы вырождения — громадная масса, сила развития — полдюжины людей». И все надежды сконцентрированы в главном для него слове — Культура. Выживание культуры — почти навязчивая мысль, заставляющая Элио-та искать… сообщников по всей Европе… его попытки в период между двумя мировыми войнами как-то сплотить европейских носителей культуры, заставить их действовать сообща. Кажется, Элиот не слишком в этом преуспел. Возможно, его надежды на то, что несколько трезвых людей способны остановить всеобщее безумие, были, и правда, слишком наивны. Уже на пороге Второй мировой войны Элиот пишет эссе «Идея христианского общества» (законченное уже в ее начале), непосредственным поводом к написанию которого послужил политический кризис сентября 1938 года, знаменитой «мюнхенской сделки», в ходе которой западные демократии откупились от Гитлера, заплатив ему частью Чехословакии «за иллюзию мира для себя».
Элиот говорит о потрясении, от которого «так и не смогли оправиться» многие люди в Европе, и испытанном ими «новом и неожиданном» чувстве унижения. О своих серьезных сомнениях в основах цивилизации, оказавшейся на одной доске с Гитлером: «У нас не нашлось идей, которые мы могли бы или подчинить, или противопоставить идеям, противостоящим нам». Каковы действительные цели и «идея» нашего общества? «Было ли центром нашего общества, всегда уверенного в своем превосходстве, честности… нечто более ценное, чем скопище банков, страховых компаний и промышленных предприятий, были ли у него более существенные интересы, чем… интерес к поддержанию дивидентов?» И так ли в таком случае святы принципы демократии, как мы привыкли считать? «Конечно, в известном смысле Британия и Франция демократичнее Германии, однако, с другой стороны, защитники тоталитарной системы могут представить вполне веский довод: то, что мы имеем, — не демократия, но финансовая олигархия», — замечает Элиот.
Тоталитарные и демократические общества гораздо ближе друг к другу, чем кажется, — делает вывод Элиот, — и либерализму совсем не так трудно «вымостить дорогу для того, что представляет собой его собственное отрицание». Наше единственное «фундаментальное возражение фашистской доктрине заключается в том, что доктрина эта языческая». Но… это возражение вполне может быть отнесено к нам самим… Где же тогда водораздел? Он проходит не между тоталитарными и демократическими режимами, а между обществом языческим и христианским как единственной альтернативе безумию.
Что же такое христианское общество? Это не средневековое общество, и не общество ХVIII века, и не такое государство, «где правители выбираются в соответствии с их знанием катехизиса и еще менее — по степени христианской святости» («правление святых, по-видимому, слишком дискомфортно, чтобы просуществовать долго»). Христианское общество — это общество, основанное на приоритете христианских ценностей. Это такое общество, правители которого «могут зачастую осуществлять нехристиан-ские действия; однако они никогда не должны пытаться оправдать свои действия нехристианскими принципами». (И вообще, «хотелось бы, чтобы то, во что верят правители, было менее значимо, нежели те верования, с которыми они должны считаться»). Это общество, «в котором природная цель человека — добродетель и благосостояние в общине — признается всеми, а сверхприродная цель — вечное блаженство — теми, кто имеет глаза, чтобы ее видеть».
Как имеющий глаза, Элиот говорит о необходимости существования в своем обществе «сообщества христиан» («сознательно и осмысленно верующих, в особенности тех, кто обладает интеллектуальным и духовным превосходством») для противостояния опасности возможных манипуляций со стороны правителей в направлении народа к «интеллектуальной летаргии и суеверию». От известного нам «гражданского общества» элиотовское «сообщество христиан» отличается, как видно, более глубокой задачей, перед ним стоящей. Не столько контроль за соблюдением «прав человека», сколько, прежде всего, — сохранение и защита Культуры и общества от «режима неограниченной демагогии» и того «давления, которое молчаливо осуществляется во всяком массовом обществе, организованном ради прибыли, с целью понижения общего уровня искусства и культуры».
Искусство и культура — то, против чего прежде всего ополчается всякое массовое общество, — замечает Элиот. Ибо «Организованное распространение рекламы и пропаганды,.. влияние на массы людей любыми средствами, действующими в обход их разума, — всецело обращается против них; Экономическая система — против них; хаос идеалов и путаница мысли в нашем всеобщем массовом образовании — против них; против них также и исчезновение целого класса людей, сознающих свою социальную и частную ответственность за поощрение всего лучшего, что создается и пишется…
Итак, христианское общество — это общество, устроенное на примате этики, а не на принципе личной выгоды. При этом Элиот вовсе не обольщается относительно человеческой природы. «Я настаивал, и это правда, на общественном аспекте более, чем на индивидуальном: на общине мужчин и женщин, индивидуально не лучших, нежели теперь, за исключением одного фундаментального различия — их приверженности христианской вере».
Прямо те последствия, о которых, в сущности, говорят и Солженицын и Хантингтон: «Мы все более и более осознаем, что как организация общества на принципе частной выгоды, так и общественная деструкция ведут к деформации человечества неуправляемым ростом промышленности и к истощению природных ресурсов… (за что) последующим поколениям придется заплатить слишком большую цену». «Неправильное отношение к природе в чем-то предполагает и неправильное отношение к Богу и что следствием этого оказывается неизбежная гибель».
«Не идеализируя жизни дикаря, мы могли бы проявить немного смирения, обнаружив в некоторых из тех обществ, на которые смотрим сверху вниз как на примитивные или отсталые, действие социально-религиозно-художественного комплекса, заслуживающего подражания и на более высоком уровне. Однако нам требуется не только научиться смотреть на мир глазами мексиканских индейцев… Нам необходимо знать, какими глазами видели мир Отцы Церкви, и целью восхождения к истокам является наша способность вернуться с большим духовным знанием к нашей собственной ситуации. Мы нуждаемся в возрождении религиозного трепета, чтобы иметь возможность преодолеть его религиозной надеждой». «Если вы не будете с Богом, — заключает Элиот, — вам придется воздавать почести Гитлеру или Сталину».
Последние строки своего эссе Элиот дописывает 6 сентября 1939 г., в первые дни Второй мировой. Это было ожидаемо, — спокойно замечает Элиот и красноречиво умолкает. Позволяя всякому сделать очевидный вывод: война стала расплатой за ту духовную, нравственную несостоятельность, которую столь красноречиво продемонстрировали западные общества в своей сделке с Гитлером.
Ну а нам, с высоты своего духовного превосходства, стоит вспомнить о пакте Молотова-Рибентропа. Но, кажется, задуматься о такой причине войны у нас никому в голову не приходит.
4. Вл. Соловьев. «По поводу последних событий»
Dass sein Hauptwerk ein Feuerwerk sein wird11.
За сорок лет до Элиота и Хантингтона мрачные апокалипсические картины будущего рисовал другой русский мыслитель, исходя из совсем иных, нежели Хантингтон, предпосылок. С его слов мы и начали свою работу. А теперь пришла пора привести целиком эту цитату из статьи, ставшей по сути духовным завещанием философа и вышедшей уже после его смерти в 1900 г. Поводом к статье послужило «боксерское восстание» в Китае, которое Соловьев примет за начало «Панмонголизма». «Панмонголизм» — это древний кронос, само время, само небытие, желтый песок пустыни, засыпаю-щий цивилизацию, наказанную за пренебрежение своими этическими основаниями. Панмонголизм — это конец, занавес истории, за которым должен последовать ее последний Эпилог.
«Что современное человечество есть больной старик и что всемирная история внутренно кончилась — это была любимая мысль моего отца, и когда я, по молодости лет, ее оспаривал, говоря о новых исторических силах, которые могут еще выступить на всемирную сцену, то отец обыкновенно с жаром подхватывал: “Да в этом-то и дело, говорят тебе: когда умирал древний мир, было кому его сменить, было кому продолжить делать историю: германцы, славяне. А теперь где ты новые народы сыщешь? Те островитяне что ли, что Кука съели? Так они должно быть уже давно от водки и дурной болезни вымерли, как и краснокожие американцы. Или негры нас обновят? Так их хотя от легального рабства можно было освободить, но переменить их тупые головы так же невозможно, как отмыть их черноту”.
А когда я, с увлечением читавший тогда Лассаля, стал говорить… что вместо- новых народов могут выступить новые общественные классы, четвертое сосло-вие и т. д., то мой отец возражал особым движением носа, как бы ощутив какое-то крайнее зловоние. Слова его по этому предмету стерлись в моей памяти, но, очевидно, они соответствовали этому жесту, который вижу как сейчас. Какое яркое подтверждение своему продуманному и проверенному взгляду нашел бы покойный историк теперь, когда вместо воображаемых новых, молодых народов неожиданно занял историческую сцену сам дедушка Кронос в лице ветхого… китайца и конец истории сошелся с ее началом!
Историческая драма сыграна, и остался еще один эпилог, который впрочем, как у Ибсена, может сам растянуться на пять актов. Но содержание их в существе дела заранее известно»…
Простим не слишком чрезмерную толерантность Сергея Михайловича Соловьева к этническим группам и социальным классам. Как и ошибки Вл. Соловьева, принявшего «боксерское восстание» за начало панмонголизма. Пророки всегда ошибаются в деталях, но они чувствуют дыхание времени. Да, в ХХ веке не пришел «китаец», но… пришел большевик и исполнил его роль. Зато сегодня (спустя сто лет) «ветхий деньми» китаец тут как тут. И замечательно, как совпадают сюжеты Хантингтона и Соловьева.
И здесь мы должны еще немного прокрутить время назад, чтобы понять виденье Соловьевым Истории и ее процессов…
5. Три силы
Вл. Соловьев — центральный русский философ, отец нашего религиозного ренессанса. Его прямая духовная генеалогия от Пушкина и Достоевского и его титаническая попытка всеобщего синтеза дают ему то положение в культурной парадигме «серебряного века», какое Пушкин занимал в парадигме века «золотого». Конечно, не совсем буквально: история никогда буквально не повторяется. Если Пушкин — солнце русской культуры, Соловьев — ее ночной аспект. Не «солнце истины», но завораживающее серебро луны, не явленный Логос, но таинственно мерцающая София. Не бог, ступающий легкими стопами и проясняющий все вокруг, но титан, штурмующий небо. Попытка синтеза, предпринятая Соловьевым, во многом неудачная (изначально обреченная), тем не менее почерпнула и разбудила самые глубокие интуиции русской души. И сам Соловьев ценен русской культуре не столько как философ (захлебывающийся и мятущийся, как Достоевский), сколько как пророк, выразивший софийность, всечеловечность русской мысли, всеохватность и альтруизм русской души.
С самых ранних своих работ Соловьев говорит о трех силах, действующих в мире. Первая проявляется в стремлении подчинить человечество во всех сферах жизни одному верховному началу. Один господин и мертвая масса рабов — последнее осуществление этой силы (мусульманский Восток). Вторая, наоборот, стремится разбить твердыню мертвого единства на отдельные элементы. Крайним выражением этой силы становятся всеобщий эгоизм и анархия (Запад). Но в истории (которая есть созидательный духовный процесс) действует третья, примиряющая сила, созидающая целость общечеловеческого организма, дающая ему внутреннюю тихую жизнь. В современном мире роль такой синтезирующей силы, помогающей человечеству обрести внутреннюю цельность, исполняет Россия. Ее задача «возвыситься над противоположностью Запада и Востока и явить себя третьим Римом, который примиряет в себе два первых», — объясняет идею Соловьева Е. Н. Трубецкой.
Соловьев видит и отступление России от своего всемирного пути (срыв в национализм, шовинизм и национальную гордыню), и тот духовный кризис, в который все глубже погружается Европа, оглушенная «треском падаю-щих империй» и социальных революций. Все эти беды — естественный результат забвения «идеи христианского общества», обеспечивавшей пусть «весьма недостаточное, но тем не менее реальное единство, обнимавшее все европейские народы». Все переживаемое Европой — плачевный итог «революционной философии» и «секуляризованного прогресса» последних веков: «Повсеместный милитаризм… вдохновляемый национальной ненавистью…; глубокий и непримиримый общественный антагонизм; классовая борьба, грозящая предать все огню и мечу», а также индивидуализм, приводящий к исчерпанию нравственных сил, что обнаруживается в росте безумия, самоубийств и преступлений.
В 1889 году в двух написанных по-французски и изданных во Франции книгах («Idee russe» и «La Russie et l’Eglise universelle») Соловьев, обращаясь к западному читателю, излагает свое видение выхода из общеевропейского кризиса и миссии России:
Человеческий род един, человечество суть живой организм, в жизни которого у каждой нации есть определённая функция, идея (идея нации «есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности»; «смысл существования наций не лежит в них самих, но в человечестве», — убеждает Соловьев). Цель этого мира — стать богочеловеческим царством, Вселенской Церковью, Царством Божиим, и каждый народ имеет свою национальную идею согласно этой цели («в истории мира есть события таинственные, но нет бессмысленных»). Со времени прихода Христа на земле существует великое человеческое единство, несовершенное, но которое движется к совершенству — Вселенской Церкви. Это цель любого народа (нации — лишь части живого тела Христа). При этом народы должны оставаться обособленными членами вселенского организма, сохраняя национальные различия.
Это «великое человеческое единство» должно существовать на деле; воплотиться в видимом социальном теле, чтобы его явная и непрестанная центростремительная сила могла противодействовать множеству центробежных сил, раздирающих человечество. Если же страна отказывается от смысла своего существования (упорствует в заблуждениях), она и её историческая миссия обречены на крушение. Чтобы воплотить свою идею (идею Бога о себе), Россия должна отречься от «безумия национализма», «национального эгоизма» ради вселенской истины, примириться с обиженными народами и обидчиками. Таково содержание книги «Idee russe» («Русская идея»).
Во второй книге Соловьев излагает свой геополитический проект «всемирной теократии». Католической церкви, чтобы установить царство справедливости в Европе, не хватило имперской силы, «искренно христианской и кафолической императорской власти». Помочь в этом ей должна Россия. Чтобы осуществить свою цивилизационную миссию, Россия должна осуществить себя как Третий Рим, но не в виде славянофильской провинциальной Московии, а как наднациональная всеевропейская империя, открытая миру. Русский император и Римский Папа, наследник апостола Петра (которого Соловьев безусловно признает истинным вселенским первосвященником Единой Церкви), — вот спасение Европы от духовного гниения и распада. (Мюллер метко называет теократическую империю Соловьева «Священной римской империей русской нации».) Но есть еще и третья сила — пророк, свободно наставляющий папу и царя. В этой угодной Богу «свободной теократии» история обретет свою цель, а небесная София — свою телесность, — говорит Соловьев.
Проектом Соловьева заинтересовались было католические кардиналы, но вскоре убедились в его совершенной утопичности. Папа Лев XIII высказался в том духе, что все это могло бы осуществиться, если б на свете существовало чудо. Глава Синода К. Победоносцев назвал философа «обезумевшим Соловьевым», выставляющим себя «каким-то пророком». Обе его работы остались не замечены и не прочитаны на Западе.
Что мог заключить из этого Соловьев? Видно, веры в мире не осталось, если даже лидеры мирового христианства сами не верят ни в чудо, ни в пророчество.
Но не обескураженный неудачей политического проекта, Соловьев с новой силой берется за теоретическое обоснование своей Утопии. Его последний грандиозный синтез воплощается в завершающем все теоретические построения фундаментальном труде по нравственной философии «Оправдание добра», в последней главе которого он еще раз сделает попытку примирить три мировые силы и явить «телесную Софию».
Вначале Соловьев примиряет Церковь (которая есть «Божество в своем другом, действительная сущность богочеловечества», преодоление всех разобщений между видимым и невидимым, племенами и народами, «умом и телом», мужем и женой) и Государство, которое Соловьев определяет как «собирательно-организованную жалость»: «Если я стою на точке зрения жалости, то я не могу отрицать то учреждение, благодаря которому можно на деле жалеть, т. е. давать помощь и защиту вместо десятков и самое большее сотен единиц — десяткам и сотням миллионов людей»…
Соловьев почти одушевляет Государство, называет его «собирательным телом» человека и даже Всевсечеловеческим Телом… Заявляет, что государство призвано воспитать человека до состояния свободного самосознания, в котором он сможет свободно «принять или отвергнуть Царство Божие» (!).
Пожалуй, уже в этих десятках миллионов, охваченных «жалостью государства», начинает просвечивать нечто зловещее. И так мы входим в мир Великой Утопии Соловьева. Здесь София-царица начинает угрожающе принимать образ «Софьи Власьевны», а государство примиряет на себя корону Церкви.
Но можно ли давать душу государству? Можно ли приписывать Государству примат жалости (ср. образ вселенской жалости у Исаака Сирина12). Все же ангел государства, скорее — ангел справедливости (как, например, определяет это Г. Федотов), ангел с обоюдовращающимся мечом, стоящий у входа в рай, грозный ангел — вот его изначальный образ.
Но далее государству присваивается уже прямо учительская роль, роль прогрессора, где, кажется, выговаривает себя главный нерв русской души, русской истории (особенно мощно звучащий у славянофилов). Соловьев будто повторяет великое деяние Юстиниана: сочетание Церкви и Империи преображается у него браком Софии с Государством. И не отсюда ли начинает вышагивать Блоковский Впереди-Исус-Христос, ведущий за собой двенадцать апостолов-людоедов?
Не зря С. Франк не нигилизм, а именно утопизм («веру в осуществимость и в предопределенное осуществление абсолютного добра в мире») назвал главной причиной Русской революции.
Так кончается 17-я глава. В следующей, 18-й главе Соловьев делает еще более фантастические предположения относительно экономики, цель которой в «обязанности человека избавить материальную природу от необходимости тления и смерти и приготовить для всеобщего телесного воскресения»(!). «Цель экономической деятельности — есть обладание полнотою физического существования», что значит, «исцелить свою физическую жизнь и дать ей бессмертие» (!). Нужно «одухотворить природу» «от избытка собственного одухотворения», — говорит Соловьев.
То ли «Космический Адам» Максима Исповедника, то ли Кустодиев-ский Большевик, встающий над миром, — еще одна Великая Утопия, в которой чувствуется, конечно, влияние Н. Федорова с его научным воскрешением предков. А еще вспоминается А. Платонов, передающий разговор мужиков в деревнях, говорящих меж собой о том, что после Революции смерти не будет. И как после первой смерти мужики поняли: что-то не так.
Что-то не так, — понимаем, кажется, и мы. Т. Элиот, дитя англо-американской цивилизации, создавшей себя столетиями упорного труда, лишь осторожно намекал, что недолжное отношение к природе и гибельные последствия экологических кризисов имеют своим началом недолжное отношение к Богу… Соловьев — дитя нации, у которой лишь полвека назад открылась мысль и разверзлись уста (Пушкин), мостит дорогу сплошь драгоценными камнями непреходящих истин. А в последней, ХХ главе провозглашает, наконец, саму Великую Утопию в ее трех началах: Первосвятителя, Царя и Пророка, свободно наставляющего первых двух. Титанический труд завершен. Великий Памятник Богочеловечеству возведен.
6. Три разговора
«Оправдание добра» Соловьев заканчивает и выпускает отдельной книгой в 1897 г. В 1899-м выходит переиздание, значительно переработанное и дополненное. А за несколько месяцев до смерти он вдруг пишет произведение самое простодушное и гениальное, менее всего напоминающее предыдущее. «Три разговора с приложением Краткой повести об антихристе» — одно из самых гениальных произведений во всей русской литературе.
Полное мягкого юмора и суждений крайне осторожных и скорее вопросительных, оно — совершенная противоположность «Оправданию добра». И здесь уже ни следа не остается от теократии. Зато сделан целый ряд важных наблюдений: о благодушии (не способном переделать зло) и всеобщем желании мира (который, оказывается, бывает и похуже войны), о политике как всеобъемлющей вежливости (толерантности и политкорректности, как сказали бы мы), о всепобеждающем компромиссе (в неудержимом стремлении европейца создать «учения столь совершенные, что при них никому не надо быть добрым», как сказал бы Т. Элиот), о морали, столь же неоднозначной («греши и главное не кайся» — парадоксальный совет старца Варсонофия, защищающий от нравственной мнительности и безысходного уныния), о западном понимании универсализма (все должны стать европейцами, имя европейца должно совпасть с понятием человека — в этом смысл истории), и, наконец, о самом антихристе, схваченном одной поговоркой: Не все то золото, что блестит…
В Антихристе Соловьева до конца разворачивается догадка Достоевского о красоте как главном поле битвы дьявола с Богом. Это уже не Великий Инквизитор Достоевского и не ницшеанский сверхчеловек (которые в виде социализма/большевизма и фашизма остались в ХХ веке). На сцену выходит мягкое, ласковое зло: полный букет добродетелей и превосходящее все самолюбие. «Он верил в Добро», но…. «любил только одного себя», — это действительно блестящая характеристика нашего века. А главный вывод «Повести» — примирение мирового христианства происходит уже в самой гуще Апокалипсиса.
«Теократия оказывается не преддверием рая, а широкими вратами ада. Антихристова теократия тонет в огненном озере, а вместе с ней проваливается ложная мечта о мирском владычестве Христа», — заключает все порывы Соловьева кн. Е. Трубецкой. Но сам Соловьев — вернейшее зеркало России, в котором идеализм, утопизм, эсхатологизм и двойственность слились в завораживающем мерцанье Софии — главной интуиции Руси, таинственной спутнице всех ее взлетов и падений…
Эпилог пятый. Как видно, не последний…
…Но не думайте о грядущих плодах.
Плывите вперед. О путешественники, о моряки,
Вы, пришедшие в порт, и вы, чьи тела
Узнали дознанье и приговор океана,
Любой исход — ваше истинное назначение…
Итак, не доброго вам пути,
Но пути вперед, путешественники!
Т. Элиот
1
Но пора уже делать выводы и подводить некоторые итоги. Если и правда, что вся человеческая история есть суд, кризис, то также и неустанное развитие, движение, восхождение. Человек должен дорасти до самого себя, до своих высших измерений, и все его кризисы — только болезни роста. Кризис человека — в забвении идеала личности. Кризис христианства — в забвении того, что существует эта единственная реальность: Личность-Бог и личность-человек, по отношению к которой всякая иная реальность — государства, закона, мира, космоса — относительна. В восстановлении этой прерванной связи от первой катастрофы Адама, спрятавшегося от голоса Бога «между деревьями рая», смысл земной истории. В этом смысле все предприятие мировой цивилизации, этой грандиозной попытки человека устроить сносную жизнь, отгородившись от Источника жизни, — лишь эхо первой космической катастрофы, лишь ряд последовательных эпилогов и попыток прорваться сквозь закон природы, обреченности смерти.
Когда-то в сплошном пространстве Азии каким-то чудесным образом явилась греческая, европейская цивилизация. Затем в самом средоточии катастрофы явился Христос, разрушивший темницу природы и выведший человека к свету личности. Эта цивилизация и это явление Бога-Личности чудесным образом совпали, став единым актом бытия и истории. Европейская цивилизация стала носительницей христианского смысла — идеи личности и единства. Из их встречи берет начало новое человечество — тех, кому было дано услышать: вы — соль земли, вы — боги. И по-прежнему, как пять, как и две тысячи лет назад, носителей этого откровения — лишь крохотная горстка в зыбучих песках «природного человечества», на которых лежит ответственность за поддержание света в мире. И сегодня это человечество Христа стоит перед возможностью полного исчезновения. Антихрист воцаряется, когда теряются цели и терпят крах этические основания. Когда не достает тех «полудюжины» «праведников Содома». Таким сокрушительным судом над человечеством стал ХХ век с его мировыми войнами и революциями. Таким — и, может быть, еще более сокрушительным — обещает стать ХХI-й, если этой полудюжины не отыщется. Хотя бы двое или трое по обеим сторонам Европы, хоть кто-то, кто заступится за человечество в этой «исторической тяжбе». Достоевский в качестве такого оправдания человечества перед Богом предъявлял «Дон Кихота» Сервантеса — тоже, в сущности, дело пророка. Вейдле, в свою очередь, писал о последнем мессианском уповании Достоевского «по ту сторону западничества и славянофильства», высказанном им на пороге смерти, как о мессианизме в существе своем европейском, вытекающем из ощущения России, как некоей лучшей Европы, призванной Европу спасти и обновить. И с этим тоже можно согласиться. Выход — в поиске этой утраченной связи и ее восстановлении. Запад слишком специализирован и раздроблен. Мы — слишком общи и утопичны. Русь, изначально выбравшая «путь святости», выбрала путь над бездной (неизбежно под святостью разверзающейся). Зреть одновременно рай и ад, «две бездны рядом» — онтологическая неизбежность человеческого духа, стоящего на границе миров. И отсутствие средней области культуры оказывается для нас фатальным. Лед нашей культуры слишком тонок, он хрустит под нашими абсолютами. В отсутствие «перегородок» середины происходит «смешение бездн», а наша история превращается в ряд бесконечных срывов, судорог, тоталитарных спазмов и смут…
У Запада другой рок — застревать в срединной области, отчужденным и от рая и от ада, в пространстве культуры, связанном скромными добродетелями учтивости и чувством собственного достоинства, и надежно защищенном от абсолютов.
Но когда наступают экзистенциальные времена, и Бог, чтобы проверить помышления человеческих сердец, начинает колебать небо и землю, требуются более крепкие основания. И тогда к месту приходятся русские абсолюты — достоевские, толстые, тарковские. Но нести их без постоянной напряженной поддержки «средней области культуры» непросто. Поэтому мы оказываемся нужны друг другу. В сегодняшнем глобальном мире это очевиднее, чем когда-либо. Россия — Зеркало Запада, другая Европа, в котором ему дано зреть свое собственное настоящее лицо. И наш Иван Грозный — не просто варварское чудище, но лишь возведенные в абсолют Цезарь Борджиа, Макиавелли и Людовик ХI. И рублевская «Троица» — упование не наше только, но всего мира, прежде всего — христианского, европейского. И для нас Запад — источник света культуры. Отчужденные от него, мы неминуемо утонем в своих варварских смыслах, окажемся проглочены азиатчиной. Но и Западу, потерявшему высшие интуиции святости, не удержаться на своих основаниях, слишком уже подточенных двойной бухгалтерией и моралью.
Идея личности — не просто уникальная черта Запада, но уникальная черта человека, как он задуман Богом. Подлинная универсальная идея единства (не глобализма, не экспансионизма) состоит в том, чтобы, оставаясь африканцем, китайцем, японцем, православным и мусульманином, подняться над своей варварской природой, стать человеком-личностью (вот Пушкинский логос, просвещающий народы, явленный в «Памятнике»). Но что бы явить этот идеал миру, прежде нужно вернуть его себе.
Сегодня универсальную идею еще продолжают нести США — политиче-ски, Папа — религиозно, Россия — своей «святой культурой» (в которой — все доказательства нашей европоцентричности). И она, наша всечеловечность, — единственная, в сущности, наша надежда. Ибо как еще возможно осуществить искомое единство? Не обожествлением государства — это тупик; не теократией — это утопия. Только усилием личного начала, как бы это ни казалось банальным, но: «Мы должны любить друг друга либо умереть».-
Только через единство культуры во множестве уникальных культур, в общении национальных культур не «по заданию партии и правительства» и не в самовыражении индивидуумов (с их «внутренними голосами, нашептывающим вечные соображения наживы, тщеславия и боязни», — Т. Элиот), а в твердом уме и полном осознании своей миссии как защитников культуры. Только через «христианское общество», цель которого — не «клерикализм» и «наступление религии», а защита культуры, этических оснований. То, в сущности, пророческое служение, о котором говорили в разное время Соловьев и Элиот, и Пушкин, и Данте.
Что касается России, то роль «христианского общества» у нас изначально была предназначена интеллигенции. Вышедшая из священнической среды, она и сложилась у нас как религиозный орден. Но, завороженная идеями Гегеля, Фейербаха, Маркса, в конце концов, сорвалась в революционность, в политику и «кончила Лениным» (Г. Федотов). Но и сегодня кроме интеллигенции некому больше понести идею христианского общества, защитить идею универсальной христианской цивилизации, вправляя вывихи цивилизации «православной». То, что предлагают сегодня наши церковные вожди, хоть местами и близко к тексту, основано, увы, на ложных посылах и обусловлено ложными целями (и движимо, главным образом, присущей нашему церковному менталитету местечковостью).
2
Что можно было бы сделать внутри страны? Утверждать идею светского христианского общества. Это сразу вернуло бы смысл словам, примирило бы все противоречия, сняло бы все «клерикальные» напряжения, вернуло бы этические основание — государству, и достоинство — Церкви. И вместо нездоровых вожделений создало бы то здоровое напряжение, то силовое поле, в котором начали бы выстраиваться и нормальные отношения между Церковью, государством и обществом («мир должен быть не слишком единым, и не слишком разделенным», «есть тождество между рели-гией и культурой, но должно существовать и напряжение между ними», — Т. Элиот). В центре же христианское общество утверждало бы идеал личности в его свободной устремленности к абсолюту (все тот же пушкинский идеал). Не «народ», не «государство», не «симфония», а человек-личность, каждый отдельный человек, отношение к которому объединяло бы все общественные силы.
А во внешнем мире остаются усилия к исцелению раскола, пониманию того, что есть две половины Европы (два легких, как говорил папа Иоанн-Павел II), связанных единым смыслом. Конечно, это возможно, только если будет питаться настоящим, живым христианским чувством, а не «политическими соображениями». Это, конечно, дело и политики, и культуры, и Церкви. К сожалению, Русская церковь с ее тысячелетним опытом подчинения государству и клубком противоречивых вожделений, являет сегодня средоточие политики в ее худшем виде. Даже в наших политиках христианства иногда видится больше, чем в наших иерархах. И надежд здесь, кажется, почти нет…
3
Но можно, наверное, что-то сделать даже в нашей безнадежной ситуа-ции. И здесь утопические проекты Соловьева, возможно, могли бы что-то подсказать. Нравственная философия Соловьева, хоть и утопична в своих практических выводах, хоть и дышит титанизмом, несет в себе здравое зерно.
Речь, конечно, не о теократии, а о движении двух полюсов Европы навстречу друг другу. И сегодня, кажется, как и сто лет назад, есть, пожалуй, только два человека, чье влияние и добрая воля могли бы начать такое движение, изменив ход общеевропейского «кризиса смысла». И это снова Римский папа — этический центр Европы — и Русский правитель — наш политический, волевой центр. Конечно, обе фигуры вполне одиозны в глазах секулярной Европы (особенно левого Европарламента) и наших либералов. И все же не зря Бог — гений парадокса… Сведи такой союз два полюса Европы (а они, полюса, всегда одиозны), и слово Папы, на которое сегодня мало кто обращает внимание, отраженное таким мощным резонатором, как Россия, стало бы слышимо совсем по-другому… Да и нашей всечеловечности было бы что сказать миру. (Наши политики начитались не только Хантингтона, но и Ивана Ильина. А тот писал не только о «мировой закулисе», но и весьма глубокие исследования о русской культуре.)
За такой союз говорят соображения не только метафизические, но и вполне прагматические. Папа сегодня — наш лучший «союзник» в Европе (ср. его взвешенные высказывания относительно признания Косово и о грузинской войне). Он человек честный и прямой (плюс к тому — один из лучших современных богословов и просто умнейших людей планеты). Лепить «антихристов рода человеческого» из наших царей я бы тоже не стал. За последние сто лет это далеко не худшая российская власть. (Если вводить исторические параллели, то Путин с Медведевым — те же Александр III и Николай II времен Соловьевской утопии)13.
Папа и Путин уже встречались и, кажется, остались довольны друг другом. Речь не о политическом союзе. Может быть, о чем-то вроде неофициального клуба (не секулярного, не политического, не религиозного), чисто светского. В руках участников которого был бы лишь один реальный рычаг влияния — моральный авторитет, а их статус заставлял бы мир прислушиваться к тому, что они говорят. Речь о некоем слове, пусть не имеющем (и даже хорошо, что не имеющем) никакой политической власти, но которое могло бы служить какой-то этической основой в том хаосе, в который обращается сегодня правовое поле Европы. Наверно, участниками такого гипотетического клуба могли бы стать и американский президент, и епископ Кентерберийский, и православные патриархи. В конце концов, все это лишь мои личные домыслы, и дело не в формате. Просто мне кажется, что несколько трезвых слов, высказанных с ясных моральных позиций, за которыми стояла бы воля людей, от которых в мире что-то зависит, могли бы внесли в общий ментальный хаос каплю спокойствия.
Нужно найти формат, который хотя бы на время мог заменить находящиеся в остром кризисе мировые правовые институты. Чтобы сдерживать хаос, служить амортизатором конфликтов, остужать горячие головы, находить приемлемые решения, давать трезвые оценки. И главное — быть ниточкой, связывающей единство Европы в условиях кризиса цивилизации, кризиса морали, кризиса смысла.
Возможно, все это выглядит не слишком серьезно. Возможно, для сохранения мира потребуются совсем другие люди и другие усилия. И возможно, усилия не политиков и церковников, а художников и поэтов окажутся более продуктивны. Лишь бы только такие попытки и такие движения навстречу делались. Дело ведь, в конце концов, не столько в достижении единства (которое на земле никогда и не возможно до конца), сколько в желании, в стремлении, которое одно уже восстанавливает утерянные связи. В конце концов, человек на земле — это только движение к никогда не достижимой цели, и все дело — в направлении этого движения. Все остальное — уже дело Бога. И здесь уже возможны любые чудеса. Ведь и история нынешнего Евросоюза, если вспомнить, начиналась как частная инициатива нескольких человек на руинах послевоенной Европы. Кстати сказать, отцы-основатели Евросоюза — Роберт Шуман, Конрад Аденауэр и Альчиде Де Гаспери, будучи католиками, вдохновлялись именно идеей христианской Империи. Символом их идеалов до сих пор остается флаг Евросоюза — золотые звезды на голубом фоне — цвет Девы Марии и двенадцать звезд, венчающие Жену Апокалипсиса.
Сноски:
1 Всемирная история есть всемирный суд (нем.).
2 Вл. Лосский в «Мистическом богословии восточной церкви» описывает построения Максима Исповедника так: «Вначале сотворил Бог небо и землю», читаем мы в Библии, т. е. мир умозрительный, мир чистых духовных сущностей (небо) и мир чувственный, мир материи (землю). Далее мы видим в генезисе творения ещё несколько разделений: Бог отделяет воду от вод, т. е. определяет верх и низ в материальном мире, затем выделяет сушу, затем насаждает рай на земле, куда помещает сотворённого человека, и, наконец, разделяет человека на два пола, мужскую и женскую природы.
Бог творит, разделяя, выстраивая как бы лестницу бытия для того, чтобы человек, находящийся в средоточии этих пяти концентрических сфер бытия (природа нетварная — природа тварная, мир умозрительный — мир чувственный, небо — земля, наконец, земной рай — человек, мужчина и женщина), потенциально все их в себе содержащий, смог, движимый свободной любовью и духовной жаждой, шаг за шагом подняться по этим ступеням, собирая и соединяя в себе эту первозданную разделённую вселенную».
«По учению святого Максима Исповедника, первый человек был призван воссоединить в себе всю совокупность тварного бытия; он должен был одновременно достигнуть совершенного соединения с Богом и таким образом сообщить состояние обожения всей твари. Ему нужно было прежде всего в своей собственной природе преодолеть разделение на два пола путём бесстрастной жизни по Первообразу Божественному. Затем он должен был соединить рай со всей землёй, то есть, нося всегда рай в себе в силу своего постоянного общения с Богом, он должен был превратить в рай всю землю. После этого ему предстояло уничтожить пространственные условия не только для своего духа, но также и для тела, соединив землю и небо, то есть весь чувственный мир. Перейдя границы чувственного, он должен был затем путём познания, равного познанию духов ангельских, проникнуть в мир сверхчувственный, чтобы соединить в себе самом мир сверхчувственный и чувственный. Наконец, не имея ничего вне себя, кроме одного Бога, человеку ничего не оставалось бы, как полностью себя Ему отдать в порыве любви и вручить Ему всю вселенную, соединённую в его человеческом существе. Тогда Сам Бог, со Своей стороны, отдал бы Себя человеку, который по этому дару, то есть по благодати, имел бы всё то, что Бог имеет по природе. Таким образом, совершилось бы обожение человека и всего тварного мира. Так как эту миссию, данную человеку, не выполнил Адам, то мы можем проразумевать её в деле Христа — Нового Адама».
3 «В начале сего века было слово от Господа к Старцу Силуану: “Держи ум свой во аде и не отчаивайся”. Точной даты сего события я не узнал. Оно могло иметь место в 1906 году. Немного — на год раньше этого — в 1905 году — миру стало известным Уравнение Эйнштейна E = mc2. Сие последнее легло в основу современной науки и техники. Оно открыло колоссальные источники жизненной энергии, но, с другой стороны, положило начало приготовлению апокалиптического огня, готового пожрать всякую жизнь на Земле. Первое же, данное Силуану, непревосходимое по своему достоинству, для многих верующих является путеводной звездой к Царству непоколебимому. По духу, в нем заложенному, оно подобно учению древних Египетских Отцов» (арх. Софроний, «Старец Силуан»).
4 Хантингтон на это трезво замечал: «Подобные иллюзии гармонии ненадолго расцветали в конце каждого крупного конфликта в двадцатом веке. Первая мировая война была “войной, которая положит конец войнам” и установит демократию в мире. Вторая мировая война должна была, как выразился Франклин Рузвельт, “покончить с системой односторонних действий, взаимоисключающих альянсов и других средств для достижения цели, которые применялись в течение столетий — и никогда не давали результатов”. Вместо этого нам нужно создать “всеобщую организацию миролюбивых наций” и заложить базу “долговременной структуры мира”. Первая мировая война, однако, породила коммунизм, фашизм и повернула вспять длившееся столетие движение к демократии. Вторая мировая война породила “холодную войну”, ставшую по-настоящему глобальной».
5 По отношению к другим цивилизациям Запад находится сейчас на вершине своего могущества. Вторая сверхдержава — в прошлом его оппонент — исчезла с политической карты мира. Военный конфликт между западными странами немыслим, военная мощь Запада не имеет равных. Если не считать
Японии, у Запада нет экономических соперников. Он главенствует в политической сфере, в сфере безопасности, а совместно с Японией — и в сфере экономики. Мировые политические проблемы и проблемы безопасности эффективно разрешаются под руководством США, Великобритании и Франции, мировые экономические проблемы — под руководством США, Германии и Японии. Все эти страны имеют самые тесные отношения друг с другом, не допуская в свой круг страны поменьше, почти все страны незападного мира. Решения, принятые Советом Безопасности ООН или Международным валютным фондом и отражающие интересы Запада, подаются мировой общественности как соответствующие насущным нуждам мирового сообщества. Само выражение «мировое сообщество» превратилось в эвфемизм, заменивший выражение «свободный мир». Оно призвано придать общемировую легитимность действиям, отражающим интересы США и других западных стран. При посредстве МВФ и других международных экономических организаций Запад реализует свои экономические интересы и навязывает другим странам экономическую политику по собственному усмотрению. В незападных странах МВФ, несомненно, пользуется поддержкой министров финансов и кое-кого еще, но подавляющее большинство населения имеет о нем самое нелестное мнение… Запад доминирует в Совете Безопасности ООН, и его решения, лишь иногда смягчаемые вето со стороны Китая, обеспечили Западу законные основания для использования силы от имени ООН с тем, чтобы изгнать Ирак из Кувейта… Разбив самую мощную из арабских армий, Запад без колебаний стал всем своим весом давить на арабский мир. По сути дела Запад использует международные организации, военную мощь и финансовые ресурсы для того, чтобы править миром, утверждая свое превосходство, защищая западные интересы и утверждая западные политические и экономические ценности.
…Другой источник конфликта — различия в культуре, в базовых ценностях и верованиях. В. С. Нейпол утверждал, что западная цивилизация универсальна и годится для всех народов. На поверхностном уровне многое из западной культуры действительно пропитало остальной мир. Но на глубинном уровне западные представления и идеи фундаментально отличаются от тех, которые присущи другим цивилизациям. В исламской, конфуцианской, японской, индуистской, буддистской и православной культурах почти не находят отклика такие западные идеи, как индивидуализм, либерализм, конституционализм, права человека, равенство, свобода, верховенство закона, демократия, свободный рынок, отделение церкви от государства. Усилия Запада, направленные на пропаганду этих идей, зачастую вызывают враждебную реакцию против «империализма прав человека» и способствуют укреплению исконных ценностей собственной культуры. Об этом, в частности, свидетельствует поддержка религиозного фундаментализма молодежью незападных стран. Да и сам тезис о возможности «универсальной цивилизации» — это западная идея. Она находится в прямом противоречии с партикуляризмом большинства азиатских культур, с их упором на различия, отделяющие одних людей от других. И действительно, как показало сравнительное исследование значимости ста ценностных установок в различных обществах, «ценности, имеющие первостепенную важность на Западе, гораздо менее важны в остальном мире».
6 И мир сегодня действительно напоминает средневековый, утверждает Хантингтон: «Государственные власти в значительной мере утратили возможность контролировать поток денег, текущих в их страны и наружу, и сталкиваются со все большими трудностями в контролировании потока идей, технологий, товаров и людей. Короче говоря, государственные границы стали максимально прозрачны. Все эти изменения привели к тому, что многие стали свидетелями постепенного отмирания твердого государства — «бильярдного шара», общепризнанного как норма со времен Вестфальского мира 1648 года, и возникновения сложного, разнообразного и многоуровневого международного порядка, который сильно напоминает средневековый».
7 «В возникающем мире этнических конфликтов и столкновения цивилизаций западная вера в универсальность западной культуры страдает от трех недостатков: она неверна, она аморальна, и она опасна. Ошибочность ее — краеугольная идея этой книги; этот тезис хорошо резюмировал Майкл Говард: “Широко распространенное на Западе представление, что культурное разнообразие — некий исторический курьез, который быстро исчезает в результате экспансии всеобщей, ориентированной на Запад, англофонной мировой культуры… является попросту неверным”. Читатель, которого к настоящему моменту не убедили доводы сэра Майкла, живет в мире, совершенно не похожем на тот, какой описывается в этой книге.
Западный универсализм опасен для мира, потому что может привести к крупной межцивилизационной войне между стержневыми государствами, и он опасен для Запада, потому что может привести к поражению Запада. На Западе с крушением Советского Союза полагают, что их цивилизация достигла беспрецедентного господства, в то время как более слабые азиатские, мусульманские и другие страны начинают набирать силу».
8 «Лицемерие, двойные стандарты, излюбленный оборот “да, но…” — вот цена претензий на универсализм. Да, мы поддерживаем демократию, но только если она не приводит к власти исламский фундаментализм; да, принцип нераспространения должен касаться Ирана и Ирака, но не Израиля; да, свободная торговля — это эликсир экономического роста, но только не в сельском хозяйстве; да, права человека — это проблема в Китае, но не в Саудовской Аравии; да, нужно срочно отразить агрессию против обладающего нефтью Кувейта, но не нападение на обделенных нефтью боснийцев. Двойные стандарты на практике — это неизбежная цена универсальных стандартных принципов».
9 Все цивилизации проходят через сходные процессы возникновения, возвышения и упадка. Запад отличается от прочих цивилизаций не тем, как он развивался, а особенным характером своих духовных ценностей и общественных институтов. Среди них наиболее яркими являются западное христианство, плюрализм, индивидуализм и верховенство закона, что позволило Западу создать современный мир, осуществить мировую экспансию и превратиться в объект зависти других стран. В своем единстве и целостности эти характеристики являются присущими Западу. Европа, как говорил Артур М. Шлезингер-младший, является «уникальным источником представлений об индивидуальной свободе, политической демократии, господстве закона, правах человека и свободы в культуре… Это — европейские идеи, не азиатские, не африканские, не ближневосточные — за исключением случаев заимствования». Именно они делают западную цивилизацию уникальной, и западная цивилизация ценна не потому, что универсальна, а потому, что действительно уникальна. Следовательно, главная ответственность западных лидеров состоит вовсе не в том, чтобы пытаться изменять другие цивилизации по образу и подобию Запада, — что выше его клонящегося к упадку могущества, — но чтобы сохранить, защитить и обновить уникальные качества западной цивилизации. Поскольку Соединенные Штаты Америки — наиболее могущественная страна Запада, то ответственность за это ложится главным образом именно на них.
10 О том, как высокие идеалы резонируют в реальности, показывает пример помощи Африке. Действительно, огромная помощь черному континенту европейских и американских врачей привела к резкому увеличению численности населения Африки и в результате — к катастрофическому голоду и вымиранию целых областей. Стоит упомянуть и Великую африканскую (Конголезскую) войну 1998—2002 гг. на территории Конго, в которой участвовало восемь государств. Война, в которой погибло более 4 млн человек (!), осталась практически незамеченной в цивилизованном мире.
11 Дословно: что его шедевр станет фейерверком. По-немецки игра слов: главное дело станет огненным делом. Соловьев приводит эту фразу в предисловии к своим «Трем разговорам», в связи с текстом Апокалипсиса: «И творит знамения великие так, что и огонь заставляет нисходить с неба на землю перед лицом людей». Но их вполне возможно обратить к делу жизни самого философа.
12 Исаак Сирин: «Что такое сердце милующее? Возгорание сердца у человека о всём творении, о людях, о птицах, о животных, о демонах и о всякой твари. При воспоминании о них и при воззрении на них очи у человека источают слёзы от великой и сильной жалости, объемлющей сердце. И от великого терпения умиляется сердце его, и не может оно вынести, или слышать, или видеть какого-нибудь вреда, или малой печали, претерпеваемой тварью. А посему и о бессловесных и о врагах истины, и о делающих ему вред ежечасно со слезами приносит молитву, чтобы сохранились они и очистились; а также и о естестве пресмыкающихся молится с великою жалостию, какая без меры возбуждается в сердце его, по уподоблению в сём Богу».
13 И если даже сегодня наша власть стремительно эволюционирует к тоталитаризму, то во многом это вина самой интеллигенции, которая, как и перед 17-м годом (актуальность «Вех»!), ничего, кроме обвинений, часто неосновательных и чрезмерных, не предлагает. Когда либеральные советники хлопают дверью, власти остается только опереться на людоедов, которые поют ей осанну (вспоминается тот же обласканный Союзом Русского Народа Николай II). Думается все же, что если даже Христос не боялся за чистоту своих риз, тусуясь с фискалами и блудницами, то и нашим интеллигентам можно быть не столь щепетильными относительно чистоты своих. «Греши и главное не кайся», но только хоть что-нибудь да делай (имея, конечно, при этом каплю ответственности за будущее своей страны). Критика власти (как и любая другая) не обязательно должна срываться в истеричный крик о «кровавой гэбне». Она может быть и конструктивной, и свободной от эмоций. А тому, кто услышит положительную оценку проблесков своего разума, легче бывает расслышать и критические слова в свой адрес. В ином случае, накликать чаемых упырей (как это случилось в 1917-м) вполне реально.