Четвертый квартал 2008 г
Опубликовано в журнале Континент, номер 139, 2009
Библиографическая служба “Континента”
Художественная литература
(Четвертый квартал 2008 г.)
A. “Волга”, “Дружба народов”, “Знамя”, “Москва”,
“Наш современник”, “Новый мир”, “Октябрь”
Интересен по замыслу, ярок, но и противоречив по исполнению роман Дениса Гуцко “Домик в Армагеддоне” (“Дружба народов”, № 12) — о поиске веры и способе жизни современного молодого человека, не удовлетворенного пошлостью окружающей гламурно-коммерческой цивилизации. Главный герой вырос сиротой при живом отце, его воспитала бабушка. Детство Фимы было скудным и скучным, душа ныла, искала уюта. Герой пытается найти себя поочередно в двух православных молодежных братствах, представляющих собою эдакие скрещения храма с казармой… Православие, — думает Ефим — штрафбат, которому отступать не велено. Которому полечь суждено, чтобы другим дорогу расчистить. И нас как только не называли. Православным комсомолом называли, церковным спецназом. А только мы — последняя для всех надежда. Не будет великой православной России — никакой не будет. Сначала на пути героя — опекаемая православным духовенством и местной властью молодежная организация Владычный Стяг. Это своего рода военно-церковный орден православных скаутов: дисциплина, сплоченность, жесткий распорядок — уроки православия, построения, рукопашный бой, полезный труд, молитва. Фима уверен, что Стяг — дело для настоящих мужчин, жаль только, что ничего серьезного им не поручают, кое-кто, небось, даже думает про стяжников: слабаки, крещеная пионерия. И парни начинают самовольничать. Для начала прекращают ночные автогонки у станичного кладбища: Пришли на кладбище с факелами и парой канистр бензина. Не говоря ни слова, проткнули шины. Самого ретивого свалили на землю и бензином облили. Все молча, без суеты… По соседству строят город азарта Шанс-Бург — центр игорного бизнеса, и ночами стяжники проникают на стройку, пишут краской на стенах, на авто “Новый Армагеддон”, “На Армагеддон!”, рисуют смерть с косой — православное граффити. Это они называют армагеддонить…
Но однажды Стяг прекращает свое существование, а Ефим с товарищами попадает в Православную Сотню. Членам этой почти тайной организации обещано настоящее Дело — ради возрождения Святой Руси, ради освобождения ее от басурманщины и иезуитчины. Однако не находит себя Фима и в Сотне, где православием бряцают как оружием, а Бога вспоминают исключительно в разговорах о грядущем величии России. Вообще бунт молодых крестоносцев носит какой-то демонстративно-декоративный характер. Герои больше говорят, чем делают, дела же их нелепы, бессмысленны и неудачны, как, впрочем, и всякое проявление соборности в армейских сапогах, выражаясь словами еще одного персонажа романа Кости Крицына. Тот же Костя говорит: величие российское к чему ни приставь — беда. Жестокое оно какое-то, величие наше. Каннибальское. Кому-то надо непременно в землю лечь, чтобы другим величия приобщиться. И эти слова, судя по всему, выражают позицию автора. Недаром и Ефиму кажется, что он постоянно ходит под чьим-то испытующим взглядом. Живет как в рентгеновской кабинке. Тоска частенько хватает его за сердце… К нему и впрямь здесь присматриваются и решают: не наш Фима. Так оно и есть, ибо последняя фраза романа закрывает все, что было с Ефимом прежде: Отчаянно хотелось тишины…
…Ряд проблем этой вещи зафиксировал уже первый ее рецензент Роман Сенчин. Он, в частности, отметил и то, что религиозные переживания и духовный опыт юных героев Гуцко довольно поверхностны. Действительно, Гуцко смотрит в романе на происходящую православную реформацию в основном со стороны, оценивает ее опасности, предупреждает и предостерегает, взывает к отцам, забывшим о детях, — но и сам замысел, и средства его реализации не предполагают подробной и внятной игры духовных контроверз. Автор отслеживает не столько отчетливые духовные смыслы и их противостояние, сколько эфемерные эмоциональные реакции. В романе есть жестковатость, энергетика и аскетизм, но он едва ли подходит для выражения глубокой диалектики идей.
Среди самой заметной прозы сезона — тексты Леонида Зорина. В “Новом мире” (№ 11) опубликованы два мемуарных очерка “Из “Зеленых тетрадей””. Прекрасный очерк “Отец” — воспоминание об отце, с которым автора связывали тесные духовные узы. Сын уехал в Москву заниматься литературой и театром, отец остается в южном городе. Он ощущал, что связь его с сыном, казавшаяся почти запредельной, проросшей и в нем и во мне, слабеет. Да и могло ли сложиться иначе? Жили мы врозь, меж нами лежали горы и степи, мы месяцами не заглядывали друг другу в глаза. Стали несхожими наши дни и, уж тем более, вечера. Что обещали ему его сумерки? Кварталы с потушенными огнями на тесной, то душной, то слякотной улочке? И что могло посулить ему утро? Он помолчал, потом признался: — С тех пор, как ты здесь, я обездолен. Сюжет об отношениях отца и сына сплетается с воспоминаниями о юношеских амбициях, связанных с намерением изменить мир, усовершенствовать в середине 50-х общество постсталинского розлива. В очерке “Казанские гастроли” Зорин вспоминает о встрече в холле казанской гостиницы с неким актером, не удовлетворенным жизнью. Это впоследствии срифмовалось у автора с историей о московском убийце. Он представлялся жильцам и хозяевам — порой это были малые дети — сотрудником коммунальных служб, потом доставал припасенный топорик и убивал доверчивых жителей с безжалостным, беспощадным спокойствием. Трофеи его обычно оказывались нищенски жалкими и ничтожными, но это его не останавливало и в малой мере, он не гнушался и ничего не стоящим скарбом. Эта кровавая одиссея закончилась через две недели — был схвачен на казанском вокзале <…> Газеты приводили подробности — артист оренбургской оперетты… А в “московском романе” “Глас народа” (“Знамя”, № 11) писатель изобразил некий политический проект (партию “Глас народа”), основой которого оказался замечательный по своему звучанию голос героя — мужественный и подчиняющий бас, призванный проникнуть в каждое сердце. Однако голос стечением роковых обстоятельств был утрачен, а вместе с этим и политическая интрига рухнула… Параллельный план — несколько историй о любви и одиночестве персонажей в огромной и равнодушной Москве. По сути, перед нами как раз попытка романа о Москве, причудливой, противоречивой, манящей и отталкивающей, полной соблазнов, богатой на случайности, меняющие жизнь… Москве невозможных возможностей и невероятных людей.
В отличном рассказе Вячеслава Пьецуха “Война за испанское наследство” (“Октябрь”, № 11) девочка из Нижнего Новгорода унаследовала от умершего отца кое-какую собственность в Испании. В состязание за руку и сердце богатой наследницы, тринадцатилетней девчонки, вступают предприниматель средней руки Николай Владимирович Обмылков, студент-политехник Иван Веселовский и еще один гражданин без определенных занятий по фамилии Большаков. Далее в характерной для Пьецуха манере анекдота с острыми комментариями и феерическими зигзагами судеб повествуется о живописных перипетиях войны за испанское наследство…
Повесть 80-летнего прозаика из Коми Ивана Торопова “Не стреляй в медведя дважды” (“Наш современник”, № 11) — интересная история о крепком, правильном старике-охотнике Ондрее, его верной собаке Кащысе и Большом Медведе. Поэтичное, живописное, цветистое повествование с трагическим финалом. В отличие от истории о старике и рыбе Хемингуэя Торопов торопит развязку и приводит всех протагонистов к гибели в последней схватке, расчищая пространство для коротких банальностей и сантиментов: иссякает великое и большое, остается мелюзга.
Интересен и как опыт, и содержанием поп-арт роман молодого петербуржца Олега Сивуна “Бренд” (“Новый мир”, № 10). Это своего рода каталог-опись самых знаменитых брендов эпохи (Энди Уорхол, кукла Барби, Кодак, Кока-Кола, Люфтганза, Нокия, Икея, Ксерокс и т. п.). 26 глав — 26 брендов. В совокупности — образ мира, экстракт культурно-исторического момента. Написан этот необычный роман (а может, и вовсе не роман) в манере лирико-философского, отчасти культурологического, отчасти исторического эссе. Автор постоянно фиксирует свои реакции и ассоциации, по сути предлагая еще и срез сознания довольно характерного молодого человека начала нового века.
Злоба дня
Игорь Малышев в романе “Подменыши” (“Новый мир”, № 11) скрестил поверхностно-беллетризированное повествование о юных революционерах, коммунистах-террористах, с лесной и еще какой-то демонианой: Подменыш — по народным поверьям, ребенок, подброшенный русалкой, лешим или иным лесным духом взамен похищенного человеческого дитя. Герои в основном разговаривают на разные темы, ведя жизнь беспечно-праздную (Дни тянулись красивые и неторопливые, как процессия экзотических улиток), нарочито вводимые обстоятельства вносят в их жизнь новые темы для разговоров. Персонажи примитивны, и это отчасти следствие слабых повествовательных ресурсов автора, дающего вместо полноценного живого героя лишь его картонно-бледный контур. Уныло-элементарен левацкий риторический дискурс, владеющий сознанием героев и автора. Особенно характерно, что ностальгически-советский квазикоммунистический идеализм у Малышева и его порождений сопровождается неприятием демократии и уверенностью, что людей можно и нужно гнать к счастью силой… Впрочем, надо оценить стремление персонажей быть правильными и их ставший нутряным зовом протест против несправедливости. Ближе к финалу по поддельным документам (неведомо как и где взятым, но для писателя это не проблема) они улетают в Африку делать революцию. Африканские картон и фанера у Малышева еще грубее и смешнее русских. Довольно банальная и вторичная, часто беспомощная, хотя отчасти и злободневная проза.
По-своему революционна и проза Елены Георгиевской “Вода и ветер” (“Волга”, № 1), главная героиня которой придерживается весьма специфических ориентиров в любви. О подруге-еврейке она говорит: Мы были убежденными предателями родины, родной религии и традиций. Это очень помогало нам в жизни и в общении друг с другом. Все прочее здесь представляет собой эскизно-колоритные наброски нравов в провинции и столицах и вспышки острых фраз. Считают, что наиболее женственная профессия — проституция, стриптиз. Когда медленными ласкающими движениями стягивают с себя одежду, показывая все, кроме себя самой. На самом деле наша жизнь — антистриптиз, когда год за годом мы должны натягивать на себя все больше дешевого истлевающего шмотья предрассудков. В обуви, которую нам предписали носить, невозможно ходить по-человечески (гораздо удобнее кирзовые сапоги), в ней можно только танцевать под абсурдную, выматывающую мелодию, ни одна нота в которой не принадлежит нам самим. Посмотри, это ангельская риза, говорят тебе и набрасывают тебе на плечи залепленную грязью рвань с чужого плеча.
Не менее колоритно-живописно, но более чем исконно-посконно (с отчетливо видимым элементом стилизации) ткет свои повествования эмигрант из сибирской деревни, почему-то проживающий в чужом для него европейском Питере, тезка московского классика Василий И. Аксенов. В повести “Малая пречистая” (“Москва”, № 12) представлен сельский обиход. Простые люди, простые нравы. Родина. Начинается повесть характерным сказовым куском (диалогом): Ну дак она же у тебя будто не старая… — Шестым теленком. — Че разве путаю, быват… Тогда-т, конечно… Какая ж старая… В самом прыску есче, кровь с молоком, как говорится. Шестым-то тока — для коровы… Среднего возврасту, выходит… — Так. — А телка стельная? — Да обломалась вроде летом, в конце июля. — Не с Белошапкинским?.. С подпалинами, бурый… Здоровый нерез. Откормили. Денег в яво изрядно Белошапкин вбухал. — Да уж. — Хлеба, придут, берут вон в магазине — нам на полгода с Лушей бы хватило… — Средствов порядошно вложил. Немало. Аксенов религиозно-чувствителен (иной раз очень пронзительно, с любовью и жалостью к родным людям), но не весьма глубок. Проза его не всегда уверенно выстроена, иногда автора клонит в банального розлива публицистику с некоторой даже, кажется, примесью ксенофобии. И телевизор даже не гляжу. Включишь — послушаешь, посмотришь — а что там? Пустое. Говорильня. Хиханьки да хаханьки. Больше про перхоть да прокладки. Кому-то нужно. Раньше серьезней и достойней как-то было. В целом же — крайне характерная на сегодняшний день проза для журнала “Москва”, чьим постоянным автором Василий И. Аксенов и является.
Липчанин Александр Титов в повести “Путники в ночи” (“Волга”, № 1) рассказывает о бывшем первом секретаре райкома, проживающем на пенсии в своем городке. Занятный, даже симпатичный старикан, постоянно являющий собой фигуру несовпадения с новыми временами.
Омич Валерий Мурзаков в повести “Белые гуси” (“Москва”, № 11) сводит председателя колхоза и криминального авторитета. Один вроде как продавец, другой — покупатель. Текст довольно вялый и вообще жидковат, но не без ярких деталей. Вот такая, например, есть историйка, замечательная уже именем (кличкой) действующего лица: Он, несмышленый шестнадцатилетний карманник, понравился вору в законе, авторитету по кличке Христос. <…> Почему Христос выбрал его, можно было только гадать. Может быть, Христос любил молодое мясо, а может быть, оттого, что по внешности и по своим повадкам он менее всего походил на блатаря, а это могло пригодиться… Побег был удачный, они ушли от лагеря километров за триста и встретили по пути охотничье зимовье <…> И вот тут, разнежившись в тепле, Христос сделал большую ошибку. А всего-то он ему и сказал: “Ты, пацан, наверное, в детстве дерьма много ел”. <…> После зимовья прошли они еще день по тайге и решили заночевать у костерка. Дело привычное. У Христоса были меховые носки, на ночевку он всегда снимал валенки и просушивал у костра портянки, а спал в меховых носках. Это было большое преимущество… Именно это преимущество вызывало тогда у шестнадцатилетнего карманника жгучую зависть. Ну и что? Украсть-то их было невозможно. Но когда напряженно и долго думаешь в одном направлении, то иногда приходит неожиданное решение. Намек Христоса на то, что он счастливый, и валенки, которые Христос снимал на ночь, соединились, и его озарило. Он рисковал жизнью, но выиграл. Ночью он осторожно вытащил у Христоса из-под головы валенки, временно подсунув свой тощий мешок, и помочился в них. Потом так же осторожно проделал всю операцию в обратном порядке. Конечно, все могло кончиться не так счастливо для него, но ему тогда подфартило. Их на следующем переходе пугнули, они вынуждены были почти двое суток уходить от погони, а мороз был для тех мест обычный, под пятьдесят. Через четыре дня Христос на ночевке размотал портянки и показал ему черные пальцы. Но не догадался. Возможно, потому, что тогда ему было не до этого. Не догадался он и после, когда, обессиленный, не мог идти, а с юга уже наносило дымком недалекой железной дороги. Тогда Христос сказал, что не ошибся, выбрав его в напарники, и что он большой везун. И если он вытащит его к железной дороге, то Христос отдаст ему половину золотого песка, который хранит у себя на поясе. Он поклялся, что вытащит Христоса во что бы то ни стало, и той же ночью ушел, оставив его одного. Вот тогда Христос наверняка догадался, но было уже поздно. Через три дня он вернулся и снял вместе с поясом все золото. Беречь его было некому, в глазницах Христоса лежал снег.
У Мурзакова Христос, а у тюменца Сергея Луцкого в рассказе “Стратег” (“Наш современник”, № 12) — Брежнев. Зачем, почему он носит фамилию генсека-бровеносца, — спросите у Луцкого. Он скажет. А рассудительный, между прочим, деревенский мужик; не по душе ему цинизм заехавшего на родину в гости былого однокашника Геннадия Порфирьевича. Рассказ — по кальке “Плотницких рассказов” Белова, только сильно потопорней и на новом материале. В другом рассказе, “Сувенир из Глубинки”, другой положительный мужик Виктор Семенович возит к девочкам коммерсантов-начальников и в душе очень их презирает. Но не вслух. Луцкий раскрывает нам тайны этой боязливой души.
Рассказ еще одного омича Анатолия Клименко “Крутим-вертим” (“Москва”, № 11) — зарисовка об уличных наперсточниках. Улица, ранее носившая имя Надежды Крупской, теперь стрит Фаины Каплан. И вообще кругом нелюбимый автором рынок. Некуды податься русскому человеку в Омске.
О солдатской службе в Чечне в манере суховатого свидетельства рассказывает в повести “Чеченская пыль” (“Октябрь”, № 10) Инсаф Давлитов из Альметьевска. Пролог к повести такой: Однажды в 95-м один стриженый солдат решил кардинально сократить срок службы, написал заявление — “доброволку” и отправился на Северный Кавказ. Война оказалась тяжелой, непонятной и нестерпимо долгой. Хотя день шел за два, отслужить быстрее не получилось. Зато здесь он встретил много хороших людей. Вместе с ними солдат месил грязь, глотал густые чеченские туманы, замерзал на постах, ввязывался в сомнительные предприятия, усыпал незнакомую землю стреляными гильзами и терзал ее гусеницами бронетехники. С тех пор, кажется, прошла вечность. Иногда тот солдат возвращается мыслями в прошлое и берется за карандаш. Писать оказывается нелегко. С чего начать? С того страшного боя, в котором им приказали расстрелять подбитую БМП с еще живым экипажем, чтобы машина не попала в руки противника? Или с невзрачного парня-снайпера, который убивал мирных жителей, добывая деньги для лечения престарелой матери? Мысли путаются, обо всем рассказать невозможно. Везде было одно и то же. Редкий день тогда обходился без стрельбы и смертей. В итоге рождается собирательный образ войны, но все равно портрет этой мерзкой старухи далек от оригинала. Лучше бы его не видеть совсем.
Исповедальная записка нижегородца Егора Верещагина “Варнава” (“Октябрь”, № 12) — история в форме предсмертной исповеди послушника в монастыре, якобы записанной им самим. Поверить в последнее невозможно, но итог — затейливо-игровое повествование с бомжеванием и параллельными мирами.
Николай Климонтович в романе “Скверные истории Пети Камнева” (“Октябрь”, № 11) в привычной своей манере живописует быт и нравы московского образованного сословия последних десятилетий. На сей раз в центре внимания — тщательно спортретированный, но по итогу довольно ординарный профессорский сынок, потом журналист, с его комплексами, вкусами, настроениями, а главное — с подробно изображенными разнообразными интрижками и браками. Шалопай, баловавшийся литературой, в ранней молодости фрондировавший и даже отчисленный по наводке КГБ с журфака, тунеядец, бродяга и поэт, нигилист и скептик, Петя… А потом это просто много пьющий, широко и хаотично живущий и подуставший от жизни человек. Может быть, и типичный представитель, но в таком случае представляет он среду, которая может сегодня вызвать лишь очень специальный интерес. Возможно, автор хотел представить в лицах деградацию типа позднесоветской интеллигенции. Тогда это ему отчасти удалось. Но героя своего он даже любит. В любом случае Климонтович — опытный рассказчик, подчас довольно тонкий наблюдатель, неглупый в суждениях “с точки зрения опыта и здравого смысла”. Вот так, к примеру: в семидесятых годах прошлого века эскапизм вообще был в моде у нервных и чувствительных городских юношей, многие из которых, как и Петя, являлись изгнанными комсомольскими бурсаками, не желавшими мириться с порядками университетов, провонявших партийным духом. И многие молодые люди того поколения так и сгинули, спились или погибли, где-нибудь в Сибири или на Сахалине, куда отправлялись по своей воле, в попытке спрятаться от советской власти, от немытой России, в каких-нибудь дальних углах и на забытых окраинах империи, где, как они предполагали, жизнь была чище, а власть дальше. Увы, в основном все же автор погряз в “прозе жизни”, тяготеет к очерковости, не умея найти выход к какой-то большей значительности.
Но все познается в сравнении. Роман Климонтовича по разнообразию затронутых сюжетов просто классика на фоне романа в новеллах модного в окололитературной среде Олега Зайончковского “Счастье возможно”. Судя по опубликованным в “Октябре” (№ 11) фрагментам этого романа, перед нами — обычная для автора банальная сентиментально-бытовая проза из жизни средних современных горожан. Актуальные приметы схвачены весьма поверхностно (по типу: Я сам иногда с интересом смотрю московские новости. Особенно криминальные. Особенно про разборки в верхних эшелонах власти и бизнеса и про то, как у знаменитостей угоняют их “Бентли” и “Майбахи”. В такие минуты приятно осознавать себя малоизвестным и малоимущим. Нет лучше защиты, чем собственная малость. Крошечному существу легче спрятаться, и оно не ушибается при падении. Что ни говорите, хорошо чувствовать себя незаметным…). А любовно-бытовые истории малоинтересны. Общая тенденция повествования вполне выражена в названии опуса.
Вообще, неопасная сентиментально-бытовая стихия составляет, как это нередко бывает, основу журнального мейнстрима. Есть тут вещи позначительней прочих. Так, Светлана Петрова в небезынтересной повести “Кавказский гамбит” (“Дружба народов”, № 10) кропотливо воссоздает нехитрые истории и быт своих немолодых героев из сочинского поселка Хоста. Даже и не знаешь, зачем так уж детально и со столькими повторами. Неторопливо история подбирается к трогательному адюльтеру бывшего участкового Васи Панюшкина, влюбившегося на старости лет в соседку. Как ни противился Панюшкин природе, порог желаний с каждым свиданием медленно, но неуклонно повышался. Его мечта чудесным образом обрастала плотью, воображаемые артерии и вены, совсем как настоящие, наполнялись условной кровью, вскипающей от возбуждения. Сначала его устраивало просто находиться в комнате у Зины, потом — сидеть рядом, держать маленькую руку в своей. Однажды он погладил ей колено, и она не заругалась. Далее Вася отправляется в Германию за подержанной иномаркой, и жизнь его на русской таможне окончательно идет наперекосяк. (Это, наверное, наиболее яркие страницы повести, дающие острый рисунок таможенных нравов.) В целом — сентиментальные акценты и проза жестковатого быта, трогательная умелая беллетристика.
Слава Сергеев в двух рассказах о путешествиях (“Дружба народов”, № 10) в своей обычной свободной непринужденной манере делится впечатлениями от некоторых перипетий жизни, встреч с друзьями-подругами, небрежно связывая личное и глобально-историческое, без особенной глубины, но на остром нерве преломляя одно в другом. В рассказе “Советник Ющенко” в дни Майдана рассказчик встречается со студенческим приятелем в Киеве. В рассказе “Дама с собачкой” не первой молодости одинокая особа из Крыма нашла мужа в Англии через Интернет. Мы выпиваем, я стараюсь шутить, я испытываю к ней смешанные чувства: мне ее жаль, и в то же время она вызывает уважение. Моя жена говорит, что она творческий человек, и это все объясняет, не важно, что она ничего не делает, ленится или боится, не хочет или что-то еще… Еще, я думаю, что она, жалуясь на свое одиночество, в то же время настолько привыкла к нему, что, пожалуй, это будет трудно кому-то изменить. Даже в Лондоне. Как всегда, очень обаятельная проза, прелесть которой в деталях и интонации, в постоянном присутствии неравнодушного автора — задушевного рассказчика и милого собеседника.
В повести Сергея Смирнова “Привет от царицы Савской” (“Москва”, № 12) герой, хваткий и циничный москвич-журналист, изгнан из рерайтеров и нашел себе новый заработок: приманивает к своей собаке псов-кавалеров, а потом за мзду возвращает их владельцам… Отсюда развиваются дальнейшие, уже откровенно романические осложнения. Умелая беллетристика развлекательного свойства. Автор обычно пишет в жанрах историко-приключенческого романа, триллера, что и дает о себе знать.
Мелодраматическая история: маленькая повесть венецианки Елены Хейфиц “Случайное объявление в бесплатной газете” (“Октябрь”, № 12). Героиня — английская журналистка — решает свои женские проблемы. Неудачная попытка забеременеть, любовник-итальянец… и как итог — довольно предсказуемая, но притом сентиментально-эффектная развязка. Живописны начинающие повесть картинки московской клиники советских времен, где героине пришлось сделать аборт по причине ошибочного диагноза.
Мелодраматизированный любовный треугольник выписывает Валерий Осинский в неимоверно растянутой повести “Верность” (“Москва”, № 10). Героиня тут любит одного, с богатым внутренним миром, а замуж выходит за другого, с более прочным положением в обществе. Между тем получивший отставку офицерик гибнет на Кавказе… Много охов, ахов, слез и соплей. Она вдруг увидела цинизм своих фантазий, фантазий злого ребенка-переростка о том, что можно прожить в полсовести, и тихонько заплакала, утирая слезы по-детски, кулаком.
Мелодраматически-надрывный привкус крови есть и в рассказе питерца Кирилла Рябова “Плевок” (“Октябрь”, № 12): семейная драма в остром, форсированном композиционном развороте. Выписанный из психушки герой по прозвищу Плевок возвращается домой. Его никто не ждет…
Сантименты с религиозной подкладкой и мистическими акцентами составляют содержание рассказа Григория Петрова “Покаяние Петра” (“Новый мир”, № 12). Поучительная история из личной жизни царя Александра II становится поводом для того, чтобы некий современный живописец переоценил приоритеты в своей жизни… Этот прозаик верен себе. Даже, пожалуй, чересчур. Обывательский быт он скрещивает с какими-то чудесными явлениями, чтобы извлечь душещипательные эффекты, а может быть, даже получить душеспасительные следствия. Это слегка напоминает рождественские истории Диккенса. Но не забирает с такой силой.
Религиозно-сентиментален и колорит повести тюменца Сергея Козлова “Зона Брока” (“Наш современник”, № 12). Дорожное приключение сводит вместе бесшабашного водилу Петровича и вроде б монаха Алексея, поповского сына, воевавшего на Кавказе, потерявшего там голос и возвращающегося теперь (в монастырь?) с похорон отца. По ходу дела возникают спившиеся крестьяне, наладивший в деревне крепкое хозяйство армянин, какие-то мусульманского происхождения гопники… Петрович признает авторитет немого монаха-воина. В целом идеология повести понятна, но банальна. Да и вообще автор тяготеет к простым решениям и слишком любит дидактический нажим. То, что у Гуцко является предметом осмысления, у Козлова становится лишь поводом для апологии.
Более умело сочетает прозу жизни и сентиментально-религиозные материи Майя Кучерская в рассказе “Кукуша” (“Знамя”, № 10). Героиня навещает беспутного друга, и это становится в итоге поводом к христианским прощенью и радости. Тонкая, чуткая вещь.
А некогда подававший немалые надежды молодой литератор Антон Уткин в рассказе “Настенька” (“Новый мир”, № 11) ныне демонстрирует и недурное освоение приемов квазихудожественной публицистики спекулятивного плана, какой было и есть немало на периферии нашей словесности. Довольно обеспеченная московская старуха у него недовольна новой жизнью в стране (дело происходит лет десять назад), она едет к сестре на юг и страдает, что все как-то пошло не так, что держава погибла, а народ бедствует… Аргументом становится и случайная встреча на перроне какой-то станции с фронтовой подругой, которая торгует вареной картошкой для пассажиров. Дельная и бойкая, она и теперь вроде б нашла себе дело, но автор и его героиня считают иначе: нуждается, бедует — потому и пошла на перрон (который рифмуется у Уткина чуть ли не с панелью: Слева от входа в вокзал стоял белый милицейский микроавтобус с синей полосой вдоль борта, и милиционеры грубо запихивали в задние двери ярко накрашенных, не по погоде одетых девиц. Те визжали, смеялись). Может, зря прожита жизнь? Не выдерживая наплыва чувств, москвичка умирает. В деталях Уткин по-прежнему сочинитель умелый, мастеровитый. Слово к слову лепится. Но, читая его новую прозу, думаешь: народолюбие вещь хорошая, и даже очень, только почему его нужно совмещать с мимохудожественным примитивом?
Рассказ Елены Долгопят “Музыка” (“Знамя”, № 12) — о слепом подростке, его особым образом настроенном слухе, об его первом сексуальном опыте. Живописно, витиевато и не весьма глубоко по содержанию.
“Старый да малый” — житейские истории Бориса Екимова (“Новый мир”, № 11) — стариковские наблюдения, пунктирные воспоминания, впечатления бытия, все вперемешку. Доминирует умилительная тональность. Прошелестев через ветви и листья, рядом с нами упало спелое яблоко. Под легким порывом ветра прошумела маковка старого тополя, что растет за двором. Где-то совсем вдали, за Доном, благодушно громыхнуло, ответствуя. Нынче по всей округе грозы да ливни. Славное лето.
Кладбище, родные могилы, воспоминания детства, пошлый шум окрестной жизни, — все смешалось в букет, вызывающий у героини сложное движение чувств, в рассказе Елены Холмогоровой “Танцуют все!” (“Новый мир”, № 10). Кладбище как средоточие жизни. Как ее своего рода экстракт и критерий. Может быть, в этом есть что-то чрезмерное. Но у Холмогоровой получилось убедительно.
Чувствительный тарусец Сергей Михеенков в своих рассказах (“Наш современник”, № 10) также не выходит за пределы сентименталистской парадигмы. То это подсмотренный, подслушанный миг тайного свиданья (“В тумане”), то мытье героя в бане с женщиной, которую когда-то любил и не забыл поныне (“Рита”), то дидактизм со слезой: приехал мужик через тридцать лет на родину, к старенькой няне, и загудел, пустился во все тяжкие, — так и не собрался сделать по просьбе няни про запас крест на ее будущую могилу (“На родине”). Гладкое неброское письмо.
Еще сентиментальные пустяки. Татьяна Владимирова в рассказе “Шла Сара по Тверской” (“Октябрь”, № 12) поведала о том, как походя, на прогулке, можно взять и встретить любовь. Игра дамского воображения.
Рассказ Георгия Авдошина “Осень в городе К” (“Октябрь”, № 10) — набор слегка слащавых лирических этюдов о горожанах, с их необъяснимыми причудами. Осенью Виктор Алексеевич всегда чувствует себя одиноким. Как только начинают падать первые листья, Виктор Алексеевич грустнеет и перестает разговаривать с людьми. Он часами сидит у окна и смотрит на улицу, как там все происходит, кто куда идет и как все меняется. Или просто уходит из дому. Шагает часами по улице. Что-то шепчет себе под нос. Заходит в парк и сидит там на скамейке. Пока не станет холодно. Возвращается домой поздно. Ничего никому не объясняет. А никому ничего и не надо объяснять. Они давно уже все понимают. “Сейчас все такое хрупкое”, — говорит он жене, поворачивается на бок и выключает свет.
Рассказ красноярца Евгения Эдина “Ладони мироздания” (“Октябрь”, № 12) — мутная, многословная история мутного неинтересного молодого героя, у которого не ладится с женой и вроде как ладится с подружкой. Сам себе удивлялся: стал угодливо улыбаться, трижды думал, прежде чем сказать. Видели бы армейские дружки! Подбирал, синтезировал интонации, внутренне собирался, настраивался… И не говорил. Ничего не помогало, отношения не теплели. Механизм отношений — дело сложное, настоящий сопромат. Как они рождаются — загадка, но как они умирают — это еще сложнее, совсем уж выше понимания. Не люди, не живые, без тела и души, а вот — умирают. И он чувствовал это стремительное умирание, отмирание. Расползающуюся прореху в бытии. Ради интриги герой у Эдина режет линии на ладони, на спор с начальником. Затейливо придумано.
Начинающая беллетристка Юлия Маринина в рассказе “Папа, папочка” (“Дружба народов”, № 10) вывела девицу, которая от первого лица простодушно закладывает своего папашу. И такой он, и сякой. Одновременно у нее как бы щемит как бы в груди. Ну прямо хам-сим-иафет какой-то, в одном флаконе. Так и хочется погрозить девчушке пальцем: Юля, так нельзя!.. А в рассказе “Тараканы в голове” очень похожая на первую рассказчица поведала о своем опыте знакомств с иностранными женихами по инету. Особа довольно цинична: Главным условием размещения анкеты на сайте знакомств было указать телефон. Я написала номер моей бабушки (не оставлять же телефон мужчины, с которым живу). <…> Каждый вечер я погружалась в омут виртуальных женихов и барахталась там часа два — потом приходил мой мужчина (насупленный, обиженный моим невниманием) и утягивал меня за руку в спальню. Впрочем, этот цинизм, предъявленный автором как нечто обычное и повседневное, уже не удивляет. Как бы это должно быть смешно и забавно.
Сюжеты из прошлого
Калужанин Юрий Убогий в повести “Охота” (“Наш современник”, № 11) верен себе: пишет о русских писателях-классиках, влезая им в душу и наделяя собственным пониманием реальности. На сей раз жертвой стал Тургенев. Неярко, но умело создается внешний контур обстоятельств, связанных с приездом его на родину, в Спасское. А все, мнится, ради того, чтоб изобразить любовь Тургенева к России и русским людям, русской охоте и попенять на то, что хищница француженка Виардо насмерть привязала бесхарактерного красавца к себе и своему семейству. Впрочем, мысль эта озвучена вполголоса, да и вообще повесть написана как бы шепотом.
Курянин Николай Шадрин в повести “Повенчанные на печаль?” (“Москва”, № 12) заново рассказал историю любви Анны Тимиревой и адмирала Колчака. Получилось романтизированное повествование с апологетической тенденцией.
Галина Кузнецова-Чапчахова в “главах из романа” “Поздняя любовь” (“Наш современник”, № 10) также поведала трогательную романическую историю — о любовном романе немолодого Ивана Шмелева — эмигранта-вдовца.
Среди парижских эмигрантов находит героев своего романа и Юрий Буйда (“Третье сердце” — “Знамя”, № 10). Но он неизмеримо более, чем Кузнецова-Чапчахова, затейлив и умел. Буйда предъявил выполненную яркими красками, виртуозную вещицу про маньяков-серийных убийц и маргиналов с заявкой на ощупывание грани между пороком, грехом и святостью, с присутствием Бога, с острым акцентом на гибельность жизни и на правду любви, какой бы эта любовь ни была и к чему бы ни вела. В щегольском тексте странной опиской смотрится упоминание романа Томаса Манна “Золотая гора” (нам известна пока только “Волшебная гора”, но Буйде, конечно, виднее). Кирилл Анкудинов заметил и еще одно, тоже волшебное сочетанье: Федор помогал дяде взвешивать и смешивать химикаты, и слова “нитрат”, “хлорид” и “гашиш” с детства заняли в его лексиконе естественное место. Критик здраво предположил, что гашиш тут спутан с банальным поташем или нашатырем. В целом Буйда увлекает, но по итогу скорей разочаровывает. Эффектные заявки оборачиваются довольно простыми развязками. Вообще, кажется чрезмерным уклон в эстетизацию патологии.
Олег Гайданов в обширном мемуарном очерке “Наследство. Исторический сказ о судьбе одной русской семьи” (“Дружба народов”, № 12) поведал быль о роли клада с изумрудами в жизни своей простой советской семьи. Удивительная история.
Владимир Фридкин в очерке “Безродные космополиты” (“Знамя”, № 12) живописует феномен космополитизма на примере выдающегося физика, создателя современной теории научной фотографии Вольфа Берга. Со своим персонажем автор встречался и вынес впечатления и сведения, которые подробнейше и излагает.
“Наш современник” в № 10–12 продолжает публикацию фрагментов-глав из незавершенного военного романа Владимира Богомолова “Жизнь моя, иль ты приснилась мне?” (начало — в № 6–9 за 2008 год). Это проза, где исповедальность сочетается с воспроизведением (или имитацией) документов эпохи. С документами скорей всего перебор. А вот воспоминания о молодости у автора получаются порой пронзительные. В № 11 это яркое повествование о том, как совсем зеленого рассказчика назначили командовать похоронной командой и вскоре его чуть не расстреляли за компанию с мародерами, которые в этой команде привыкли обирать мертвых.
Лазарь Лазарев в очерках “Уходят, уходят друзья…” (“Знамя”, № 10) рассказал, что помнит о двух замечательных москвичках ХХ века — Ирине Эренбург (дочери известного писателя) и Надежде Мандельштам. Есть новые подробности.
Николай Коняев из Ханты-Мансийска в рассказе “1961-й” (“Наш современник”, № 11) воспоминания о том, как жители советской глубинки переживали полет в космос Гагарина, связывает с описанием первых религиозных впечатлений. Однажды рассказчик увидел Бога… Повествование занятное, но нескладное.
Рассказ белгородца Виктора Белова “Сорок один боб” (“Наш современник”, № 11) — про потерянный секрет. Бабка Фрося гадала на бобах. А теперь уж никто так не умеет. Хотя что значит это “теперь”? — Белов и сам немолод, редакция поздравляет его с 70-летием.
Лирические, насквозь субъективные, яркие и многословные мемуары “Складень” (точнее, новую версию многократно уже пересказанных автором позднесоветских московских годов и встреч, жизни московской богемы) публикует в “Октябре” (№№ 8, 9, 11) Владимир Алейников. Пример: Зверев был человек многогранный. Как стакан, привычный, граненый, из которого он частенько пил порою, не морщась, водку или прочие, столь же крепкие, словно жизнь, пронзительно-жгучие, по традиции нашей, отечественной, ритуальные вроде напитки. Словно ясный кристалл, магический, надо помнить, читай — провидческий, то есть творческий, сквозь который прозревал он такие связи и такие улавливал ритмы, что, вселенским единством сущего наполняясь, творил, как пел.
Омич Сергей Прокопьев в повести “90-й псалом” (“Москва”, № 11) со знанием дела подробнейше описывает военные будни советского контингента в Афганистане. Выглядит это малость абсурдно: солдаты упорно и кропотливо воюют неведомо за что. Но автору, кажется, нет дела до этого абсурда. Он подменяет осмысление происходящего ностальгически-сентиментальной слезой и добавляет затем модный “православный” акцент. Прошел 21 год — и главный герой, Андрей, стал жертвой уличного хулиганского нападения. Тут-то почему-то и вспомнилось, что от пули и прочего вреда его некогда хранил 90-й псалом, переписанный на листочек и подколотый к трусам. Спроси его в Афганистане честно: верит ли в защитную силу молитвы на листке, запаянном в полиэтилен? Он, повидавший столько смертей, затруднился бы ответить. Но держал псалом при себе постоянно. Это был закон, сделать иначе — как предать Олюшку, которая заклинала, провожая: “Не выбрасывай! Ради меня и детей не выбрасывай! Держи при себе постоянно!” Пазл складывается: героя спасал Бог; вот и жена его Олюшка за него молилась непрестанно. А за кого никто не молился, кто не носил в трусах непонятые слова, — тех, выходит, Бог за это наказал? Так и получается у нехитрого прозаика. А что убивал Андрей, так это не в счет. Прокопьевский бог это давно ему простил.
Рассказы Вадима Муратханова из цикла “География памяти” (“Дружба народов”, № 10) — подробные, досконально детализированные воспоминания о всяких случаях из жизни. Как рассказчика били корейцы, как он в Ташкенте плутал по улочкам и нашел дорогу к приятелю, как подвергался и не подвергался гипнозу, как покупал и продавал на толкучке Тезиковке… каждый оказавшийся здесь мог при желании сам сделаться Тезиковкой. Преступить ее зазеркалье, встав по ту сторону прилавка и отменив опыт всей своей прежней жизни и само текучее время. Одеждой, внешностью и повадками слиться с этой странной страной, без малейших усилий уравнивавшей в правах бомжа, бизнесмена и инженера. Здесь, как ни в каком ином месте, комфортно было спиваться и деградировать, никому не бросаясь в глаза и ни на миг не выпадая из общей пестрой мозаики. Можно было посвятить жизнь продаже какой-нибудь принципиально непродаваемой и бесполезной на первый взгляд вещи, живя не прошлым, не будущим, а лишь одним растяжимым до бесконечности “сегодня” (и ни один тезиковский язык не повернулся бы сказать, что жизнь твоя пролетела зря). Если не станешь никуда спешить, безнадежный невзрачный неликвид однажды уйдет у тебя здесь в качестве антиквариата и даже принесет немного денег, чтобы отметить это событие кружкой слегка разбавленного кислого пива. Старательный труд памяти и хорошо организованная речь.
Мемуары Владимира Личутина “Год девяносто третий… Взгляд из деревенского окна” (“Наш современник”, №№ 10, 11) — взгляд агрессивного дачника на недавнюю нашу историю в один из ее кульминационных моментов. Агрессия Личутина связана с сокрушением по поводу поражения дорогих ему политических сил в октябре 1993 года. Пространно и зло обличает автор политических врагов, давая им уничижительные характеристики; пеняет народу, милым русским людям, что не туда они глядели. И вот — Содомиты правят бал. И вот — жидь и невзглядь. Сельские картинки в основном привлекаются писателем, чтоб показать, как туго народу под игом чуждой власти. Один есть истинный друг у автора: коллега Проханов. Помог купить свинью. Свинья эта, кстати, своим взглядом напоминает Личутину враждебного публициста Черниченко… Напрасно стали бы мы искать у Личутина позитивной программы. Он предпочитает невозбранно ворчать и браниться, — но в результате это худо-бедно тоже дает образ реальности, пропущенной через сердце. И причудливо это все сочетается с личутинскими длинными периодами, с почти патологической неспособностью автора писать коротко и членораздельно, вовремя ставить точку.
Владимир Тучков в рассказе “Вода забвения” (“Новый мир”, № 12) изобразил старорежимного советского урку, которого подкосили новые времена с их новыми, жесткими понятиями. Остроумная придумка. Тучков мастеровит. Искусен.
Прочая проза хуже поддается систематизации.
Потомственный прозаик Денис Драгунский в свои двадцать рассказов (“Знамя”, № 12) вместил все подряд. Что ему захотелось. А захотелось в основном про капканы в отношениях между мужчиной и женщиной. Вышло местами остроумно и всегда очень коротко. Вот один такой сюжет, навеянный, кажется, питерскими реалиями. Скромное обаяние повседневности. Санкт-Петербург, 2007, 27 октября. 14.30. Выхожу из метро “Площадь Восстания”. Прохожу сквозь строй раскрашенных девиц. Черные губы, зелено-золотые веки, трехдюймовые ногти. Серебряное напыление на волосах. Красные сапоги со стразами. Колготки в сеточку. Несмотря на прохладу, голые пупы с пирсингом. Отчетливо слышный шепот: “Мужчинаааа… Хотите отдохнуть с девушкой?” Я не удерживаюсь от брезгливой гримасы. Иду дальше. Рядом со мной шагает молодая женщина. Понимающе вздыхает. Смотрю на нее. Простое, но изящное драповое пальто. Ботиночки — не новые, но красивые. Короткая стрижка. Шарфик, беретик, самая простая сумка на плече. Мы встречаемся глазами. Она легонько улыбается и осуждающе косится в сторону размалеванных путан: вот, мол, дрянь какая в нашем прекрасном Питере. Я киваю в ответ. Она негромко говорит: “Мужчина, хотите отдохнуть со скромной, интеллигентной девушкой?” Ну, и чтоб гендерно уравновесить мораль, еще вот такой сюжет. Шеф приглашает свою подчиненную в дорогой ресторан. Подчиненная строит далеко идущие планы. Ей кажется, что в ее жизни вот-вот начнется самое главное. Пара садится за столик, — и тут шеф сообщает, что собирается уволить девушку. Вот для чего он пригласил ее в заведенье.
Под рубрикой “путевая проза” Василий Голованов в очерке “Сопротивление НЕ бесполезно. Французский дневник” (“Знамя”, № 12) рассказывает о своем путешествии во Францию. Раз в жизни мне довелось быть известным писателем. На две недели мне выпала такая роль. И я ее сыграл. Сыграл хорошо. Наверное, потому, что подспудно готовил себя к ней. И в один прекрасный день в театре жизни мне ее предложили. Правда, предложили во Франции, где под французским названием “Eloge des voyages insenses” вышла моя книга “Остров, или Оправдание бессмысленных путешествий”. Симпатичная апология свободной и творческой жизни. Как говорит автор французским слушателям: Я хочу представить вам свою книгу… Это книга о необходимости быть верным долгу. Иначе говоря, о необходимости исполнить те заповеди сердца, которые оставило в нем детство. О необходимости во что бы то ни стало реализовать свои детские мечты — потому что это лучшее, что есть в нас… Потому что только через это мы обретаем возможность быть.
А Владимир Кравченко в очерках “Книга реки. В одиночку под парусом” (“Знамя”, № 10; начало в № 6) рассказал о своем плавании по Волге, в нынешней части текста — от Ярославля до Свияжска. Почти никто теперь не плавает по Волге, чтоб потом про это рассказать. Очерки Кравченко в этом смысле — эксклюзив. Они хороши подробностями, свободным слогом, но в совокупности дают довольно поверхностный взгляд на места, в которых останавливался автор.
Поэтесса Мария Галина представила роман “Малая Глуша” (“Новый мир”, № 12; журнальный вариант). Некий персонаж, министерский чиновник, долго, с грехом пополам добирается до глухого селения, обозначенного в названии, с трудом переправляется через реку… По ходу возникают всякие нестрашные для читателя квазимистические завихрения. Почти гоголевское инферно. В итоге оказывается, что это было путешествие на тот свет, через русскую Лету, а герой наш — что-то вроде современного Орфея… Сочинение Галиной — причудливые выдумки, отчасти болезненные фантазии, приводящие к выводу, что ничего и никого вернуть оттуда в этот мир нельзя. А мы-то надеялись. Да. Жива традиция мистизированной фантастики в манере Улицкой-Вознесенской. То Славникова отдаст ей дань. То Алексей Иванов. А то и Малышев, о романе которого речь шла выше… Но пишет Галина прозу многословно, увязая в деталях, тянет, как жвачку жует. Примыкает к роману гораздо более органичный рассказ о перевозчике и его дочери Янке “В плавнях” (“Новый мир”, № 10). Время действия — первые советские годы. Здесь игра в тот свет соразмерна размеру произведения. Парафраз по мотивам купринской “Олеси”.
Рассказ Владимира Кузьмищева “Чужая жизнь” (“Знамя”, № 10) — умело выписанный анекдот о страшной мести солдата своим мучителям-офицерам в нашей парадоксальной армии.
Быт и нравы в среде рядовых эмигрантов из СССР в Америке — предмет прозаика из Нью-Йорка Вадима Ярмолинца в повести “Подрезка” с характерным подзаголовком Жизнь после жизни (“Волга”, № 2). Любовь-морковь и все такое. Бойко и по верхам. А в романе “Свинцовый дирижабль “Иерихон 86-89”” (“Волга”, № 4) Ярмолинец изображает провинциальную одесскую богему времен перестройки: журналистов, рок-музыкантов, поэтов. Заголовок отсылает к названию рок-группы “Led Zeppelin” — свинцовый дирижабль. Многословная, не весьма увлекательная беллетристика.
В той же “Волге” (№ 3) публикуется роман Евгения Новицкого “Меfистоfель forever”. Нехудшее в нем — предисловие автора, предупреждающего, что роман строится на намеренном смешении стилей, высокого и низкого, он состоит из контрастов и противоречий. Слог его довольно напыщен, сюжет достаточно безумен, что укладывается в такие придуманные автором определения, как “современное барокко” и “параноидальный поп-авангард”. Я ведь осмеливаюсь считать себя не рядовым прозаиком, а авангардистом, т. е. заведомо дерзаю примкнуть к тем людям и явлениям, которые влияют на развитие литературы. Мой роман — это такой перформанс; я отчетливо рассчитывал на то, что его порой неприятно будет читать. У Юрия Вяземского есть “роман-искушение”, у меня же — “роман-извращение” (почему бы не быть и такому роману?) Он состоит из рывков, избыточности, безвкусицы, вульгарности и глупости. Но в целом, смею надеяться, — текст продуман, монолитен и со смыслом. Дальнейшее — сочетание претенциозности и похабства. С забавными квазиискусствоведческими вкраплениями то о Буратино, то о Гайдае, то о Носове.
Рассказы пермяка Александра Фуфлыгина “В сенях державы” (“Октябрь”, № 12) — это эссеизированные фельетоны. Игра праздного, неплохо натренированного ума.
Не менее виртуозно фантазирует на темы отечественных праздников Владимир Березин (“Календарная Книга” — “Знамя”, № 12), смазывая времена и перемежая реальное с невозможным. По словам автора, действие происходит в фантастическом будущем и в придуманном прошлом, а также в наши дни. Три пласта повествования перекрываются и связаны общими героями и историческими событиями — общеизвестными и фантастическими. Представление о типе авторского комбинирования дает уже самое начало: Календарная Книга — книга странная. На каждом листе ее что-то свое — но всегда дата, и почти всегда — праздник. Праздников в Русской Календарной Книге много, на всех хватит. То там День космонавтики, который справляют в декабре, потому что два зека угнали тогда первый “Восток” из Джезказганской степи, то День морского флота, когда один капитан-лейтенант встал на пути немецкого линкора у таймырских берегов, День Советской армии, когда один офицер поменялся местами с Големом, а то и вовсе — праздники недалекого будущего. (Как я люблю эти времена — недалекое будущее, туповатое настоящее, бестолковое прошлое). Будто старинная машина времени, ожившая пентаграмма ОСОАВИАХИМА, окутавшись паром и электрическими огнями, перелистывает этот календарь.
Обзор подготовил Евгений Ермолин
В. “Аврора”, “Звезда”, “Нева”
Новый роман Александра Мелихова “Интернационал дураков” (“Нева”, № 11) — вещица с очевидным привкусом странности, вымороченности, причем странность есть тут своего рода компонент сюжета, важнейшая его составляющая. Миром, убежден герой романа, правят истинно блаженные, а именно — дауны, кретины, аутисты, олигофрены. Они — самая безобидная часть человечества. И это, должно быть, неплохо: ведь был ли хоть один случай, когда умственно отсталый человек изобрел какое-то ужасное орудие? Установил диктаторский режим? Возвел финансовую пирамиду? Возглавил бандитскую шайку?.. К тому же умственно ущербные обладают и ключиком к счастью, ибо не выходят из круга себе подобных, не заглядывают вперед… Такова ведущая мысль романа, основной его концепт. Отсюда и страстное желание героя — чисто умственное, подчеркнем, желание — выкинуть в массы этакие объединительные лозунги: Олигофрены всех стран, объединяйтесь! Олигофрения — светлое будущее всего человечества! Но о чем, собственно, сам роман? В мир несчастных, безнадежно больных, не сознающих, однако же, собственного горя (в чем и состоит их счастье), роман этот читателя погружает. Не чересчур глубоко (сделать это, скорее всего, и невозможно), но — погружает. Дело в том, что юная возлюбленная героя работает в интернате для умственно неполноценных. Она, как Вергилий, и водит героя по их сумрачному миру. Надо сказать, что человеческие истории, открывающиеся ему, порой действительно потрясают. И будь роман по-настоящему наполнен этой подлинной, глубоко трагичной, безнадежной гуманностью, мы имели бы другое произведение, и, быть может, выдающееся. Перед нами же —выморочный сплав несчастливой любовной истории, подробно описанных плотских утех стареющего мужчины, рассказов о судьбах безнадежных больных и их несчастных родителей. Странно здесь уже само по себе сочетание умозрительности и нервности. Роман то взмывает в заоблачные выси, то окунает читателя в нарочито беспредельное, буйное торжество низкой плоти, тоже, между прочим, требующей своего. Соединить две эти стихии могло бы одно — личность героя-рассказчика. Однако, увы, личность эта так и остается непроявленной, смутно зыбкой, двоящейся и исчезающей, словно тень тени, отражение отражений. Роман, вроде бы изо всех сил, каждой рассказанной историей взывающий к состраданию, тут же окатывает читателя странно холодной волной, словно у истории этой нет ядра, нет сердца. И понимаешь, что все описанные тут плотские утехи, как и все рассказанные трагические истории, — не более чем вынужденное прибежище потерянной и потерявшейся человеческой души, всплеск эмоций, которым нет выхода. Сложная, в общем, вещь, как и все последние романы Мелихова.
Евгений Белодубровский в замысловатой повести-вспоминании “Пальто, или Три Эм. Метафора. Метаморфоза. Мнемозина” (“Нева”, № 10) изображает себя самого — весьма необычного, яркого, кучерявого и лохматого, как Пушкин, да и носящего дворовое прозвище Пушкин. По ходу действия в тексте расставлены как бы вешки-опоры. Ими герою служат истории его собственных пальто, коих он износил за 60-летнюю с гаком жизнь чертову дюжину. Тон повести нервически взвинченный, неудержимо болтливый, когда одна мысль наезжает на другую, а другая ответвляется куда-то вбок, расширяясь посредством многочисленных вставок, примечаний, комментариев. Там и сям, чередуясь с рассказами об авторских пальто с хлястиками и без, мелькают имена Гумилева, Ахматовой, Лихачева, М. Лозинского, Блока, Д. Хармса, О. Форш, вообще множества именитых питерцев, ходивших по тем же улицам, где гулял лирический герой в разнообразных, дорогих его сердцу пальто. Это лестное для обеих сторон соседство явно неслучайно: Я наверняка не просто так родился и выжил в войну… Не просто же так, за здорово живешь, холили и лелеяли и берегли его от хвороб все, кто только мог. Заявку можно было бы истолковать как шутливую, чему, однако же, сопротивляется сама материя повествования. Странноватое произведение, что и говорить.
Несколько самоделковую психолого-детективную историю рассказывает в повести “Капкан судьбы” Алексей Маркс (“Нева”, № 12). История, как говорится, жизненная, но с оттенком примитивизма. Молодой русский парень из Казахстана в перестроечное изломанное время уезжает с родителями в Новосибирск. Но и там не живется ему спокойно: снедает его извечная наша грусть-тоска, которую он, само собой разумеется, заливает водкой. А водка до добра не доведет. Парень смазливый, девушек вокруг него вьется немерено, вот и сбился бедолага с пути. И жену забыл, и детей. А неудержимо влекущая к себе размалеванная краля оказалась известно кем. Вот он ее спьяну и порешил, да и угодил в тюрьму. А в тюрьмах-то наших, матушки мои, что делается!.. История из разряда тех, какими делятся на скамейках пьяницы с сочувствующими им добрыми старушками. А ты не пей, не гуляй с кем попало, чай, у тебя жена есть, детишки, об них и думай.
Не чересчур оригинален и Владимир Кантор, в рассказе “Смерть пенсионера” (“Звезда”, № 10) описавший нелегкий быт, а потом смерть одинокого старика профессора. В последние годы кто только на эту неисчерпаемую тему не писал! От тривиальности историю спасает разве что финал. Оказывается, любимая жена старика давно ждала его на небесах, где они встретились наконец, а не жила в Америке. А он-то все убеждал себя, как ей там, вдали от бесчеловечной родины, хорошо.
Очередную “повесть номера” под названием “Сад Бахуса” Вячеслава Овсянникова представляет “Аврора” (№ 6). Увы, больше всего повесть напоминает пустой конфетный фантик. Развернешь его, — а вместо конфетки там пшик. Итак, конец 80-х, всеобщий повальный дефицит. Но не для всех. Некое семейство в пригородном питерском Петергофе устроилось преотлично, благо мать семейства заведует продуктовой базой. Вся в связях и разнообразнейшем блате. Читатель ждет уж рифмы “розы”, а также справедливого осуждения барыг, живущих явно не по совести и не по средствам. Однако взамен морального осуждения представлено невыносимо подробное перечисление всяческих житейских обстоятельств, сквозь которые многочисленное семейство проходит с разной степенью удачливости.
Нина Катерли в фантастическом рассказе “Сказочник” (“Звезда”, № 11) выводит символические фигуры доброго, но беззащитного Сказочника, его сына, сделавшего отличную карьеру при дворе правителя, а также омерзительного Кольчатого Змея, Крысы, Привидения, Воробья, Ветра и т. д. Смысл рассказа: Добро и Зло в родном царстве поменялись местами, и отныне рассказывать сладкие сказочки запрещено, ибо на дворе новое время — время реальных людей, в которых сила. Сюжетец любопытный, правда, несколько утомительно разгадывать, кто тут есть кто и что скрывается под очередной аллегорией.
Цикл рассказов об умненькой девочке/девушке Марусе под заглавием “Кубики” публикует в “Звезде” (№ 12) Ирина Климовицкая. В детстве Маруся подавала большие надежды: ребенок явно талантливый, круглая отличница. Разве что к музыке, которой ее обучают насильно, неспособна. А поступила в университет, пожаловалась как-то врачу, сильно устав, на утрату души, на то, что превратилась в стороннего наблюдателя собственной жизни, — и угодила в знаменитую питерскую больницу на Пряжке, страшноватый дурдом. А уж там сквозь ужас, коего она нагляделась предостаточно, жизнь заставила ее по-настоящему чувствовать процесс собственной жизни, а не наблюдать его со стороны.
Интересной и трогательной историей о заветном желании юной девушки стать настоящей певицей делится Лидия Березнякова в рассказе “Короткая жизнь в искусстве” (“Звезда”, № 10). Удивительно теплый рассказ. И самое в нем обаятельное — та совершенно неподдельная, чистая и бескорыстная любовь к искусству вокала, которой рассказ переполнен. Ну не дал девушке Бог настоящего артистического таланта, покидает ее и голос, прорезавшийся на короткое время. Но все же, пусть и недолго, голос был, — и какое же это было неподдельное счастье, упоение музыкой, общение с подлинными талантами!..
Рассказ “Ночная охота” Игоря Гамаюнова (“Нева”, № 10) — о том, как быстро и, самое главное, успешно сумел успокоить свою растревоженную было совесть некий москвич-интеллигент. Всего лишь чуток и поболела у него душа, когда он узнал, как невольно подвел под тюремный срок честного парня-егеря из степной глуши. Но и этой, совсем коротенькой, работы совести герой не выдерживает. Самооправданий у него наготове — без счета, вот к ним он и прибегает, желая внутреннего покоя и безмятежности. Ничего не скажешь — история пронзает.
О необыкновенном случае с юной американкой, приехавшей в Москву, повествует Сергей Стрельцов в рассказе “Тургеневская девушка” (“Нева”, № 10). Как водится, в первопрестольной ее моментально обокрали. Но именно благодаря этой краже она и встретила свою вымечтанную любовь.
Волнообразные капризы немолодого ученого, которыми он замучил влюбленную в него даму, — основное содержание цикла новелл писательницы-дебютантки Кати Бурнашовой, объединенных под заглавием “Встречи одной немолодой пары” (“Звезда”, № 10). Дама то взмывает в сладостных мечтах до небес, то с грохотом рушится на землю. Беднягу, конечно, жаль, но почему автор начисто забывает дать ей хоть каплю ума? Впрочем, будь героиня им наделена, о чем было бы писать?
Рассказы Дмитрия Притулы (“Нева”, № 12) — типично житейские сказовые истории. Подтекст их — “и чего только в жизни не бывает”! И непутевый младший братишка, баловень и любимчик семьи, волею судьбы, а точнее, собственной безалаберности, вдруг превращается в безногого инвалида и тяжким грузом повисает на сестрах (“Малыш”). И бабульку — страстную кошатницу, замучившую своими бесчисленными кошками весь дом, — пытается отравить родная дочь. Правда, травится не старуха, а мальчишки, которых бабулька от души угостила ядовитым студнем (“Переселение”). И главное не разобрать, кто здесь прав и кто будет следующей невинной жертвой.
Образец до крайности кровожадной и глубоко безнравственной прозы — подборка рассказов осетина Тамерлана Тадтаева “Цхинвальские подствольники” (“Нева”, № 10). В редакционной справке сказано, что автор — профессиональный военный, а также, что особо подчеркивается редакцией, участник сопротивления грузинским агрессорам 8—10 августа 2008 года. Вот как представляет себя читателю герой-рассказчик, персонаж безусловно положительный: Мы ненавидим и убиваем. <…> Пролитая кровь не утолила моей жажды. Я хочу убить как можно больше грузин, на их территории, захватить Тбилиси и устроить там резню, как они прошлой зимой в Цхинвале. А пока грузин под рукой нет, — вирус войны, поселившийся в крови рассказчика, велит ему учинить расправу хотя бы над кошкой: Я схватил ее за хвост и стал бить царапающийся и мяукающий серый в полоску комок о пыльный асфальт. Выбив из кошки всю жизнь, швырнул труп в темные воды Лиахвы. Просто мальчонка с детства подавал большие надежды в отношении всевозможных убийств, чем откровенно гордится: таким и должен быть истинный патриот! И если здесь, на войне, никого на его глазах не убивают, — так это не война, а пустяки. Имеется у рассказчика и пример для подражания, — так сказать, подлинный герой, предмет обожания и восторга. Это громила-солдат — фантастическое существо, не ведающее ни страха, ни жалости. Он убивает врага дробящим ударом приклада в лицо, а потом ногами добивает раненого, месит из его тела тесто для пирогов. Вот зрелище, по-настоящему захватывающее дух!.. Впрочем, с не меньшим мастерством этот образец для подражания убивает и соотечественника-осетина. Впрочем, что тут долго обсуждать. По сути дела перед нами — откровения до крайности злобного, темного и вконец озверевшего солдата. Отыскала-таки “Нева” для себя плодотворную литературную дорожку. Такого даже “Молодая гвардия” себе не позволяет.
Мемуары и non-fiction
Любопытными материалами на тему писательской жизни делятся “Нева” и “Аврора”.
Свои дневники и рабочие тетради 2004—2005 годов Дмитрий Каралис озаглавил “Принцип реванша” (“Нева”, № 12). “Реванша” — потому, что по своим убеждениям автор есть доподлинный консерватор, радикал и реваншист. Вот почему его принципом стало добиваться, чтобы страна опять была мощной, доброй и справедливой. То есть такой, какой она была в советские времена, особенно в военные. Касаясь темы покаяния, с которой ему постоянно надоедают писатели-либералы, Каралис откровенно пишет: Лично я… каяться не готов. За какие деяния предков я должен каяться? За то, что они вступили в партию в блокадном Ленинграде?.. За то унижение голодом и холодом, которое они переносили за все 900 дней блокады? Встречи с друзьями и знакомыми отца, создание фильма о железной дороге в блокированном городе и подлинных ее героях — вот содержание этой публикации. Причем содержание острополемическое, целиком адресованное проклятым писателям-демократам.
Обзор — не место для дискуссий, иначе непременно захотелось бы спросить: в какой это, интересно, счастливой Аркадии довелось жить автору? Где располагалась эта мощная, добрая и справедливая страна, не имевшая в своем послужном списке ни ГУЛага, ни Катыни, ни голодоморов, ни коллективизации? Страна, не нападавшая 26 июня 1941 на нейтральную Финляндию и ни коим образом 900-дневную блокаду не спровоцировавшая? Страна, где, как поется в песне, так вольно дышалось родителям Каралиса (между прочим, когда-то целую книгу написавшего о собственном дворянском происхождении!)? Где же это сказочно справедливое государство, ни сном ни духом не виноватое в том, что миллионы женщин, стариков и детей оказались запертыми в холодном, вымирающем и обстреливаемом городе, — да и ни в чем другом не виноватое?..
Впрочем, государство это, которое седьмой десяток лет привычно прячется за спины умерших блокадников, нам всем хорошо известно. Приведем цитату из книги историка и социолога Дины Хапаевой “Готическое общество: морфология кошмара”: Миф о войне — это заградительный миф. Он возник как миф-заградитель ГУЛага… “Плавильный котел” мифа о войне был призван объединить разорванное террором общество против общего врага и превратить сокрытие преступления в подлинную основу “новой общности людей — советского народа”… Главная функция мифа о войне, которую он продолжает успешно выполнять и по сей день, — вселять в души наших соотечественников непоколебимую уверенность в том, что ГУЛаг — всего лишь незначительный эпизод, иногда досадно торчащий из-под могучей спины “воина-освободителя”.
Не устыдившись нашей истории, не приняв на себя моральную ответственность и за плохое, и за хорошее в истории своей несчастной и преступной страны, мы все рано или поздно вынуждены будем гордиться и ГУЛагом, и коллективизацией, и бесчисленными напрасными жертвами.
В очерке ныне покойного Николая Шадрунова, озаглавленном “Московские прохиндеи” (“Аврора”, № 6), автор воссоздает страсти вокруг сгоревшего в Петербурге в 1993 году Дома писателя. Он свято убежден: дом подожгли нарочно, и сделали это, несомненно, те, кто разрушил СССР. То бишь — проклятые демократы. Это они, ленинградские писатели-демократы, обличая минувшие десятилетия, раздували… угольки того костра, в котором предстояло сгореть всему нашему государству. Попутно автор бросил камни и в тех московских и питерских писателей, вроде Новеллы Матвеевой и Виктора Кривулина, кто, ядовито сказано в очерке, живя глубокой внутренней жизнью, втайне был постоянно снедаем мечтами об иноземной Нобелевской премии.
В “Дневнике редактора” (“Аврора”, № 6), названном “Нужен ли России Союз писателей”, Николай Коняев, бросив взгляд в прошлое этой советской организации, пишет о том, какой доброй и замечательной она была. В каждом конкретном случае находилось конкретное выражение помощи, которую оказывал Союз писателей этим писателям, спасая их от нищеты, от бездомности, от прямого физического уничтожения… Кто же были эти счастливцы? Оказывается, М. Булгаков, А. Ахматова, Б. Пастернак.
Приз редакции “Авроры” — в студию!
Обзор подготовила Евгения Щеглова
C. “Иностранная литература”
(Публикации 2008 года)
ПЕРВЫЙ НОМЕР “Иностранки” полностью посвящен Конан Дойлу и викторианским детективным историям. Наиболее интересны здесь произведения самого писателя, особенно, если учитывать, что журнал публикует дебютный рассказ Дойла “Подлинная история о привидениях Горсторпской усадьбы”, который пришел к русскому читателю через 130 лет после написания и утери, через 65 лет после счастливого обретения и 8 лет после публикации в Великобритании. Можно сказать, что Том Халтон — герой рассказа — прапраобраз Холмса: он также курит трубку, его рассуждения степенны и убедительны. Из крупных произведений Дойла в номере представлена повесть “Долина страха” в переводе И. Бернштейн. Это не только новый перевод, но и новое возвращение одной из самых странных повестей Дойла, запрещенных в свое время в Советском Союзе.
Необычная публикация — стихи Конан Дойла из сборника “Песни действия” 1898 года в переводе М. Бородицкой. В его поэзии преобладали темы воинской доблести, жестокости и разрушительности войны, прославление людей “героических профессий”, размышления на темы британской и европейской истории. Но, помимо этих “высоких” тем, у Дойла можно найти и любовную лирику, и притчи, а также стихи, описывающие анекдотические ситуации, и автор демонстрирует при этом незаурядное чувство комического. В общем и целом, это очень “английские” стихи — в меру ироничные, в меру абсурдные, без малейшей доли дидактики.
Особого внимания заслуживает очерк 1903 года Роберта Андерсона “Шерлок Холмс: детектив с точки зрения Скотленд-Ярда”, потому что это взгляд специалиста по уголовному праву, с 1888 по 1901 возглавлявшего уголовный сыск Скотленд-Ярда.
НОМЕР ВТОРОЙ — тематический: представляет новогреческую литературу XX века.
Роман современного классика Костаса Тахциса “Третий брак”, необычайно популярный у себя на родине, особенно в 1960-е, появился, наконец, в русском переводе А. Ковалевой. Автор рисует широкую панораму Греции времен гражданской войны и оккупации. В романе несколько сюжетных линий, минимум описаний и максимум действия, обо всем происходящем рассказано с точки зрения главной героини. Это она, Нина, в третий раз вышла замуж (с первым мужем развелась, второй умер, и вот теперь — третий). Но “Третий брак” — не столько собственно о третьем браке, сколько о желании жить вопреки всему и, следовательно, даже о возможности еще одного брака. Вот характерные рассуждения героини, сетующей на плохое здоровье мужа и надеющейся, что он не умрет: Надеюсь, Господь обнесет меня этой чашей — это уж было бы слишком. Но если не дай бог случится что-то и с ним, то попы, как я слышала, разрешают и четвертый брак, так что я вполне могу выйти замуж и еще разок.
Роман затрагивает практически все вечные темы: любовь и предательство, вера и неверие, рождение и смерть, отношение матерей и детей, новое поколение и старое, мирное время и военное… Тонко, мудро и с юмором передает Тахцис восприятие жизни глазами представительницы другого пола. Это еще и роман о сильных и чрезвычайно эмоциональных женщинах, переживших очень многое, доходящих порой до цинизма, из нежных и робких девочек превратившихся в цепких истеричных баб, которые побывали и на вершине, и на дне и не понаслышке знают, что такое любовь-ненависть. Семейная сага, вписанная в историю Греции, изложенная ярким, живым языком, полным просторечий, острот, поговорок и мудрости, — таков роман Костаса Тахциса. Единственное, что в жизни имеет значение, так это быть хорошим человеком, а добиться этого ты можешь только сам. Кто бы там сейчас ни правил, какой бы строй ни устанавливал, есть вещи, которые никогда не изменятся: всегда будут люди и нелюди…
ТРЕТИЙ НОМЕР открывается фрагментами из автобиографического романа Гюнтера Грасса “Луковица памяти”. Журнал представляет главы, связанные с военными эпизодами жизни немецкого классика. Как пишет переводчик книги Б. Хлебников, именно эти главы имел в виду президент Келер, когда говорил в своей поздравительной речи, что “Луковица памяти” — свидетельство тому, с какой жаждой нового и волей к творчеству начинало свою послевоенную жизнь поколение Грасса. Отдельным изданием книга вышла чуть позже — в августе 2008. На ее страницах — два десятилетия: от начала Второй мировой войны до публикации “Жестяного барабана” в 1959. Это правдивое повествование, в котором Грасс не умалчивает даже о службе в войсках СС, что вызвало, мягко говоря, волнение — еще до выхода книги из печати. Но ценность романа не только и не столько в откровенных признаниях, сколько в осознании ошибок прошлого, в смелости назвать их своими, в способности добраться до самой сердцевины памяти, отбрасывая шелуху воспоминаний.
Стоит обратить внимание на дебют американского писателя Шона Макбрайта — роман “Зелень. Трава. Благодать” (по-английски — очень динамично: Green. Grass. Grace). Легко и ярко написанный от лица подростка Генри Тобайса Тухи, на родине писателя роман стал бестселлером. Что же привлекло и критиков, и читателей в этом, надо сказать, незамысловатом повествовании? Можно предположить, что простота изложения (роман читается очень легко, не являясь при этом средней руки беллетристикой); бесспорно, привлекает и язык: молодежный сленг, без страха и без цезур используемый автором, придает такую живость герою и реалистичность всему происходящему, какие еще поискать в современной литературе… Но главное — это, пожалуй, сам герой, которому свойственно неутомимое подростковое желание все осмыслить в сочетании с мудрым, по-настоящему взрослым оптимизмом. Вообще главный герой, как и все его ровесники в романе, отличается необыкновенной взрослостью, — не сразу понимаешь, сколько им всем лет: они по-взрослому рассуждают, по-взрослому общаются с родителями, по-взрослому пьют и курят… Все же, несмотря на некоторый натурализм, на обилие нецензурщины (что, конечно, может смутить иного читателя), это все-таки очень добрая книга — о парнишке из ирландского квартала Филадельфии, который идет к своей цели, любит, взрослеет, размышляет, балагурит, разговаривает — как умеет, главное, что искренно.
В мартовском номере представлен также фрагмент романа “Слепота” (1995) крупнейшего португальского писателя, драматурга, поэта, эссеиста, лауреата Нобелевской премии Жозе Сарамаго. Этот странный роман критики относят к жанру социальной антиутопии. Внезапная слепота “накрыла” людей, — и книга посвящена тому, что они узнали, что поняли, как изменились их отношения… В этом романе продолжают развиваться принципы “нового гуманизма”, поднимаются вопросы человеческого достоинства, истины и лжи, уважения и унижения. Как всегда у Сарамаго — отчаянный взгляд на человечество, надежда на прощение.
НОМЕР ЧЕТВЕРТЫЙ. Молодой бельгийский автор Томас Гунциг довольно популярен в нашей стране, славу ему принесли роман-антиутопия “Смерь Билингвы” и “Самый маленький на свете зоопарк”. В одном из своих интервью прозаик сказал, что хотел бы написать книгу, события которой разворачивались бы в России. Однако действие романа “Куру” (2005 год) происходит не в России, а в Берлине. Гунциг вообще любитель давать своим романам причудливые названия. Вот что написано в энциклопедии: “Куру — болезнь, встречающаяся почти исключительно в высокогорных районах Новой Гвинеи у аборигенов племени форе, впервые обнаружена в начале XX века. Болезнь распространялась через ритуальный каннибализм. С искоренением каннибализма куру практически исчезла. Главными признаками заболевания являются сильная дрожь и порывистые движения головой, иногда сопровождаемые улыбкой… В начальной стадии болезнь проявляется головокружением и усталостью. Потом добавляется головная боль, судороги и, в конце концов, типичная дрожь. В течение нескольких месяцев ткани головного мозга деградируют, превращаясь в губчатую массу. Это заболевание встречается преимущественно у женщин и детей и считается неизлечимым — через 9–12 месяцев оно заканчивается смертельным исходом”.
Гунциг, которого критики называют “младшим братом Равалека” и “внучатым племянником Кафки”, создал своеобразный реалистичный мир, объемное, местами абсурдное повествование о нашем времени, повествование, написанное современным, порой даже уличным языком, однако не лишенное индивидуализма, тонкой иронии и серьезного взгляда на молодежь. Необычные герои романа “больны” необычными недугами: у Фреда в голове мухи, Пьер появился на свет в результате “хромосомной диссеминации”. Все они — и богатая девочка Кристин, и итальянец Фабио, и клон-мутант Пьер, и “человек с мухами” Фред — участники масштабной антиглобалистской демонстрации в Берлине по поводу саммита “Большой восьмерки”. Переводчик романа Н. Хотинская тонко подметила, что Гунциг сумел, как это мало кому удавалось, уловить и отразить в уморительном и жутковатом, гротескном без ерничества и серьезном без нравоучительности романе дух своего времени.
В разделе “Carte Blanche” — “Признания туриста. Допрос” Кристофа Рансмайера, известного австрийского писателя, знакомого русскому читателю по таким произведениям, как “Болезнь Китахары”, “Последний мир”, “Ужасы льдов и мрака”. “Признания…” — своеобразная поэтическая проза, емкие пластичные описания природы, тонкие наблюдения, небанальные размышления. Мысли о природе творчества и о природе существования ненавязчивы и в то же время неотвратимо приковывают внимание. В целом же “Признания…” скорее похожи на собрание афоризмов, заметок туриста, путешествующего по жизни, — метких, неожиданных и, что самое замечательное, полных самоиронии.
В ПЯТОМ НОМЕРЕ публикуется роман Маргарет Махи “Пространство памяти”. В предисловии — трогательная история знакомства переводчика и автора — известной новозеландской писательницы, обладательницы премии Ганса Христиана Андерсена. К сожалению, на русский язык произведения Махи практически не переведены, на родине же ее романы уже сейчас считаются классикой. “Пространство памяти” наряду с романом “Преследующий” — один из лучших в творчестве Махи. Это уже не детско-юношеская литература, на ниве которой прославилась писательница, однако и здесь повествование не лишено некоторой наивности и даже сказочности — в характере самого героя Джонни Дарта (отчаянного, совсем еще молодого человека), в казалось бы случайных обстоятельствах (встреча в ночном городе со старой женщиной, потерявшей память), в незримом присутствии духа умершей сестры, даже в немногословных пейзажных описаниях. Движение роману придают динамичные диалоги, посреди которых можно иногда остановиться и оглядеться, и поверить, что все закончится хорошо, потому что герой — совестливый парень и в каком-то смысле по-настоящему счастливый человек. Глубокий, добрый, психологичный роман, из которого, кстати, русский читатель узнает еще и о жизни Новой Зеландии, о борьбе народа маори за свои права, о привычках и обычаях новозеландцев.
Швейцарский писатель Петер Биксель представлен двумя рассказами и “Пятой Франкфуртской лекцией”. С Петером Бикселем скучать не приходится, — пишет в послесловии к рассказам Петер фон Матт. И стоит прочитать рассказы, чтобы убедиться: Биксель и правда ни с кем не соревнуется, а простое “пошел дождь” напишет так, что невольно втянешь голову в плечи, почувствовав, как капли падают за воротник. В своих коротких предложениях Биксель умудряется и рассмешить, и заставить задуматься, и поставить нешуточную проблему.
Со шведского переведена “Современная смерть” Карла-Хеннинга Вийкмарка. Это своеобразная драма поднимает проблему эвтаназии, о чем подробно пишет Борис Юдин в статье “Кто там у последней черты?”: По сути дела, Вийкмарк вводит читателя в своего рода интеллектуальную лабораторию, в которой происходит выработка принципиально нового — с точки зрения накопленного человечеством опыта — понимания смерти и отношения к ней: концепции “современной смерти”. Это — заранее объявленная смерть, которая будет наступать по предписанию чиновника. Рациональная, по мысли государственной политики, экономия на пенсионерах, беженцах, инвалидах бесчеловечна, однако нельзя выпрыгнуть из общественной формации и экономики, но можно, по крайней мере, попытаться по мере сил встать на защиту некоего минимума человечности.
Нельзя обойти вниманием стихи Уоллеса Стивенса в переводе Г. Кружкова, который еще написал к переводу статью, полную тонких комментариев к творчеству поэта: Стивенс труден совсем не так, как Рильке, Элиот или Пастернак. Те сложны сами по себе, безотносительно публики. А Стивенс как будто нарочно задает загадки; в его стихах постоянно чудится какой-то подвох. Лишь в процессе перевода Кружков, по собственным же словам, начинает понимать переводимое стихотворение. И статья, в которой автор трактует некоторые образцы поэзии Стивенса, и сами переводы — замечательная попытка приобщить читателя к этому эксцентричному явлению в американской поэзии.
В разделе “эпистолярий” представлены письма Ивлина Во Джорджу Оруэллу и Грэму Грину, а также заметки, в некотором роде даже афоризмы из дневников 1960–1964 годов. В письмах Во предстает веселым собеседником и острословом. Дневники тоже полны остроумных замечаний, а кроме того содержат интересные факты из жизни прозаика и просто мысли, которые он посчитал нужным записать: Слабеющая память и старческий зуд писать письма в “Таймс” на любую тему подтолкнули меня к решению время от времени записывать все, что приходит на ум.
Т. Баскакова в НОМЕРЕ ШЕСТЬ рассказывает почти сказочную историю Георга Кляйна, чьи романы долгое время пролежали в “ящике письменного стола”, прежде чем увидели свет. К писателю, ставшему лауреатом многих премий, успех пришел внезапно и надолго,. У Кляйна появились и почитатели, и литературные недруги, те, кто не принял его манеру “мифоманиакальной”, “мнимопритчевой” прозы, обвиняя его то в безвкусице, то в слишком нарочитом выставлении напоказ уродства. У читателя есть шанс составить собственное мнение: “Иностранка” публикует роман “Либидисси”, который критики признали одной из лучших немецкоязычных книг года. Сходство с “Процессом” Кафки не должно сбить с толку, — напротив, оно даже делает чтение интереснее: чем больше находишь общего между Шпайком Кляйна и Йозефом К. Кафки, тем неожиданнее становится конец “Либидисси”, пронизанный пульсацией жизни, противопоставленной отлаженной работе “людей-автоматов”. В каком-то смысле это книга о противопоставлении логически выверенного существования — алогичному, то есть живому, свободному. Стиль романа сложный, порой вычурный, создает странный, пробуждающий воображение мир вымышленного города Либидисси и героя в этом мире — немецкого резидента Шпайка, который на протяжении всего повествования тоскует по родине. Роман о современном пространстве современной жизни, помещенной в город, похожий, в принципе, на любую столицу, знакомый каждому.
Восьмидесятилетию Тоне Павчека, словенского поэта, переводчика русской литературы, посвящена подборка его стихотворений, а также эссе “Ленинградская встреча с Бродским”. За свою долгую жизнь Павчек видел много и многих. Большую славу в Словении снискали его эссе-мемуары. Воспоминание о встрече с Бродским русской зимой далекого тысяча девятьсот шестьдесят третьего — одно из них. Павчек вспоминает и А. Ахматову, и молодых А. Кушнера и В. Соснору… Автор возвращается в шестидесятые и уводит за собой читателя.
Стоит отметить новеллу “Прощальный подарок зла” известного албанского писателя Исмаиля Кадарэ в переводе и с послесловием В. Тюхина. Кадарэ, по словам переводчика, — писатель, который всегда пишет о современности. Перед читателем — Османская империя, но по намекам, разбросанным в тексте, понятно, что речь идет о коммунистической Албании. Новелла написана в 1987 году и представляет собой своего рода прощальный взгляд на гаснущую тиранию. В интервью, данном специально для читателей “Иностранной литературы”, писатель признается: Что касается российских читателей, то я считаю их одними из самых лучших в мире. Исмаиля Кадарэ, некогда студента Литературного института, многое связывает с Россией. В конце интервью — короткий, но пронзительный рассказ-очерк “Смерть русской женщины”.
НОМЕР СЕДЬМОЙ. Особое внимание следует обратить на “Бумажный театр” Милорада Павича. Это, можно сказать, мистификация наизнанку: во вступлении автор признается, что все тридцать восемь писателей, вошедшие в его роман-антологию мирового рассказа, придуманы им самим, так же как и их произведения. “Включенные” в книгу выдуманные писатели представляют реально существующие, конкретные страны, в которых публиковались переводы моих произведений. И это не только дань уважения моим читателям из этих стран (что, разумеется, тоже имеет место), но и стремление самому познакомиться с этими литературами ближе, чем с остальными.
Неожиданна и подборка живущего в Америке болгарского поэта Никиты Нанкова. Его стихи — своеобразные наследники русского футуризма: замысловатые, оригинальные стихи-рисунки:
бис бис бис
ер ер ер
барболи барболин барболинк
е ке нке
барболинке
Однако, пожалуй, самая долгожданная публикация июля — новый (а к тому времени только недавно изданный в Англии) роман Иэна Макьюэна “Чизил-Бич” в переводе В. Голышева. Макьюэн хорошо знаком русским читателям по романам “Искупление”, “Суббота”, “Невинный, или Особые отношения” и, конечно, “Амстердам”. Сюжет “Чизил-бич”, казалось бы, прост — история любви, вечное “а счастье было так возможно…” Однако это еще и размышление о духовном и телесном, о переходе пуританской эпохи 50-х годов в безумные 60-е. Флоренс любила Эдуарда, но, выйдя за него замуж, поняла, что не может и не хочет физической близости. Как они встретились, и почему в современную эпоху эти возлюбленные так робки и невинны? Они считали себя слишком просвещенными, чтобы верить в судьбу, и все же казалось парадоксальным, что встреча, перевернувшая их жизнь, произошла случайно…
НОМЕР ВОСЬМОЙ. Ясмина Хадра (женский псевдоним алжирского писателя, живущего в Париже) и роман “Теракт”. Как следует из названия, это роман о терроризме. Как понимаешь после прочтения, — о любви: человека к Богу, мужчины к женщине, женщины — к идее… Главный герой Амин Джаафари, тель-авивский хирург арабского происхождения, оказался перед странными вопросами: зачем надо было устраивать взрыв в кафе? кто несет за это ответственность? что толкает смертников на намеренную гибель? И — самый главный из вопросов: почему террористкой-смертницей оказалась его собственная жена Сихем, которую он так любил и у которой, казалось бы, не было ни малейшего повода вступать в террористическую организацию. И все же смертницей оказалась именно она — современная успешная женщина, жена известного израильского хирурга. Оказывается, Джаафари совсем не знал свою жену. И он решает ехать в Палестину. То, что открылось ему там, в каком-то смысле лишает значения все, чем он жил раньше. И новые вопросы встают не только перед Джаафари, но и перед каждым читателем: что такое семья? что такое взаимопонимание? что такое счастье? что такое родина? Драматичный роман, соединивший в себе восточную повествовательную традицию и западноевропейский психологизм, заставляет нас взглянуть на актуальную проблему терроризма не глазами политика или общественного деятеля, а полными ужаса глазами влюбленного человека, в одночасье потерявшего все: один миг — и все точки опоры исчезают, точно их ветром сдуло.
В ДЕВЯТОМ НОМЕРЕ — роман классика английской литературы Мюриэль Спарк “Не беспокоить”. Это очень “спарковское” произведение — с множеством действующих лиц, с драматическими, порой абсурдными полемическими диалогами. Все действие укладывается в одну ночь, — но ночь, по-настоящему безумную, когда слуги (единственные действующие лица, которых мы видим) в доме богатого рода Клопштоков готовятся стать хозяевами всего наследства. Многочисленные слуги и есть сценаристы и режиссеры этой ночи: они планируют все вплоть до самоубийства хозяев. Ткань романа и драматическая, и поэтическая одновременно.
Татьяна Баскакова перевела и прокомментировала пьесу нобелевского лауреата Эльфриды Елинек “Облака. Дом”. Обширный комментарий к этой пьесе совершенно необходим, потому что эта экспериментальная пьеса, по словам переводчицы, очень трудна для восприятия, для русского читателя особенно, поскольку такого рода театральных текстов на русском языке практически нет. Задаешься вопросом: театральный ли это текст и в чем его театральность: небольшие фрагменты (сцены), произносящиеся от лица “мы”, сплошь основанные на высказываниях Гельдерлина, отделенные друг от друга только пропуском строки. Однако большое количество постановок этой пьесы говорит само за себя: слишком велик соблазн интерпретации — от воссоздания художественного мира Гельдерлина до истории развития самосознания немецкого народа с начала XIX до конца XX века…
Стоит обратить внимание на автобиографическую прозу Элиаса Канетти “Факел в ухе. Фрагменты автобиографии”, известного романами “Ослепление” и “Масса и власть”. За долгую жизнь Канетти сменил немало городов и стран, похоронил немало дорогих людей. Автобиография Канетти — это насыщенное событиями повествование без особенных отступлений и размышлений “на тему”, но тем пронзительней описание чувств ребенка, потерявшего отца, мужа, потерявшего жену, мальчика, обретшего новый — немецкий язык — язык любви с матерью, язык будущих произведений.
НОМЕР ДЕСЯТЬ — тематический номер, посвященный итальянской литературе. Составители представили широкую панораму итальянской литературы — от “Неистового Орланда” до футуризма и экспрессионизма, от лирических современных новелл до пронзительного юмора Джованнино Гуарески, собрав, таким образом, под одной обложкой практически все формы: стихи, поэмы, эссе, интервью, новеллы, пьеса, документальная проза, роман и даже манифест.
Но, несмотря на представленные прозаические жанры, крупной прозы в номере все же нет, зато есть поэма в прозе “Листик против молний” Тонино Гуэрра — поэта, прозаика, кинодраматурга. Гуэрра не раскрывает перед нами какие-то особые стороны своего творчества: это знакомое его читателю лирическое настроение, немного меланхоличное, уводящее в воспоминания и размышления о прошлом, — недаром поэма (скорее, лирическая проза, записанная в столбик) посвящена сестрам и брату:
Я понимал, что иду по внутренним тропинкам,
которые пролегли среди обломков моей памяти.
Я долго смотрел вокруг, не сходя с места.
Памяти переводчика Николая Живаго посвящена публикация пьесы Альдо Николаи “Железный класс (осенняя история)”. Действующие лица — 76-летние Либеро Бокка и Луиджи Палья — случайно знакомятся и завязывают разговор — о времени, о прошлом и современности, о детях, о старости. Они оба прошли войну и оба в каком-то смысле одиноки. Их разговор совсем не похож на драматический диалог, — напротив, это самая что ни на есть настоящая беседа двух людей, вступивших в старость. Бокка, немного брюзга и любитель похвастаться, и Палья, немного восторженный и любитель пожаловаться, перебивают друг друга, шутят и острят, с юмором говорят о себе и своей старости, потому что каждому человеку столько, на сколько он выглядит. Сколько заслужил.
Внимание читателей также обращается на творчество футуристов, экспрессионистов и сюрреалистов. Пространный манифест футуризма “Противоболь” (1914) Альдо Палаццески предлагает представить Господа в виде простого человека, ничуть не великого, который сотворил мир, потому что это весело: Расстаньтесь же с вашей серьезностью, если вы хотите хоть что-то узнать о Нем и Его творении… Это призыв перейти “за ограду”, перестать бояться, отбросить стереотипы, понять, что люди “не были созданы для страданий”, и романтическое упоение страданием давно устарело. Чем дальше, тем заявления становятся все более шокирующими, — на то он и манифест футуризма: “смерть близких и их страдания подарят вам мгновения самой большой радости”, “долой уважение к другим, пристойное поведение, стройные тела, красоту, молодость, богатство и свободу!”, “позаботьтесь о том, чтобы хотя бы один из ваших детей был горбуном”, и т. п. В конце манифеста Палаццески делает не менее шокирующие выводы, провозглашающие стремление футуризма победить боль, страдания, старость и смерть. Гораздо более миролюбив опубликованный тут же манифест знаменитого Филиппо Маринетти — “Манифест футуристической кухни”, предлагающий упразднить макароны — абсурдную гастрономическую религию итальянцев и настроиться на футуристические рецепты (формулы), например: мужчина — женщина — полночь.
Событие номера — первая публикация на русском экспрессиониста Федериго Тоцци, чье творчество после сорокалетнего забвения стало гордостью итальянской литературы. Его новеллы создают мир абсурдной реальности, то очаровывающий, то пугающий. “Бурная жизнь. Книга авантюрных романов” искателя приключений, уничижителя иллюзий импрессионизма легендарного Массимо Бонтемпелли — еще один подарок. Пишу в надежде обновить европейский роман, — претенциозно заявляет в начале повествования Бонтемпелли. В каком-то смысле ему это удается: его минимализм обрел немало последователей.
ОДИННАДЦАТЫЙ НОМЕР посвящен литературе Квебека. О том, что вообще представляет собой эта литература, пишет Жак Годбу в статье “Как возникла квебекская литература”. Это небольшой экскурс в историю непростых отношений англоязычной и франкоязычной Канады. Это еще и попытка обозначить основные особенности — стилистические, тематические и прочие — творчества писателей Квебека: героям произведений не сидится на месте, они все время в движении, словно кочевники на бескрайнем континенте.
В номере опубликован и роман Годбу “Консьержка пантеона” — грустное повествование о немолодом метеорологе из Квебека по имени Жюльен Макай, которого от остальных людей отличает жажда писательства. Он бросает работу и едет в Париж, чтобы написать большой роман. Но в чужом городе его ждут одиночество и бедность. Этот роман — печальная прогулка по Парижу, который столь же печален и заманчив, сколь холоден и далек.
Роман Сержио Кокиса “Полустанок”. И снова путешествие по незнакомой земле. Но если в “Консьержке пантеона” герой едет в Париж, то герой “Полустанка” случайно оказался в полуразрушенном поселке Вокзал. Все просто: вместе с семьей ехал с курорта домой, вышел размяться на станции и, пока курил в туалете, — поезд ушел. Место оказалось настолько заброшенным, а попытка дождаться другого поезда настолько безнадежной, что ничего не осталось, как поселиться в Вокзале и ждать, когда семья пришлет за ним машину. Полустанок разделил жизнь Адриана на то, что было до (работа, карьера, семья) и после (досада на жену, одиночество, чувство отчужденности среди застойной, идущей на убыль жизни поселка). Но не просто так попадает сюда Адриан, ему предстоит решить для себя нечто очень важное. Вокруг — бескрайняя степь и бесконечное запустение, а если кто, по несчастью, высадился на Вокзале, то уж так при Вокзале и живет… Странный, несколько гротескный роман о поисках самого себя, потому что заброшенный полустанок — едва ли не лучшее место для начала нового пути.
Про пьесу Робера Лепажа “Обратная сторона Луны” нет смысла много говорить, достаточно напомнить, что спектакль по ней взял главный приз на VII Международном театральном фестивале имени Чехова в Москве в номинации “Лучший зарубежный спектакль, показанный в России”. Журнал публикует один из монологов пьесы — целого мира человеческих эмоций, от мечтательности и иронии — до переживания неудач и трагического одиночества после смерти матери.
В ДВЕНАДЦАТОМ НОМЕРЕ — популярный в Америке роман Кормака Маккарти “Дорога”. Загадочный роман загадочного писателя, который не дает интервью и никак особо не комментирует свое творчество. Это книга-дорога, ведущая отца и сына неизвестно куда, в постапокалиптическом мире, в разоренной ядерной войной Америке, где ничего не растет, где нет ни солнца, ни еды, где все серо и мертво. Возможно, именно подобная стилистика, изображающая мир безысходности, жестокости и насилия, и стала причиной непопулярности первых романов писателя, но экранизация его произведений и престижные награды заставили по-иному взглянуть на его творчество. Теперь критики (не все, правда) называют его лучшим американским писателем со времен Фолкнера. Что же касается “Дороги”, то это тяжелый роман, который воспринимаешь всем существом буквально до дрожи. По канве повествования идешь с отцом и маленьким сыном — чтобы выжить: Голубоватое свечение, казалось, висело над стартовой площадкой, с которой им предстоит отправиться в последнее путешествие на край света, про которое некому будет рассказывать. Некому. Не надо себя обманывать.
Три публикации посвящены еще не переведенному на русский, но наделавшему шума роману Джонатана Литтелла “Благоволительницы”. Удивительно уже то, что роман написан по-французски, тогда как его автор — американец, то, что книга, с одной стороны, отмечена Гонкуровской премией, а с другой, — терпела и продолжает терпеть нападки критиков. Роман о зверствах Второй мировой войны почти в тысячу страниц, построенный по подобию музыкальных сюит Жан-Филиппа Рамо, изложенный, как отмечают филологи, академическим языком XIX века, — словно Пруста, Джойса, Фолкнера и Роб-Грийе не было и в помине, — что же это за явление? В этом вопросе пытаются разобраться литературоведы Жорж Нива (“Эринии Литтелла — судьи или судимые”) и Сергей Зенкин (“Джонатан Литтелл как русский писатель”).
Обзор подготовила Анастасия Строкина