Опубликовано в журнале Континент, номер 138, 2008
Двадцать лет назад, в декабре1988 года, в Нью-Йорке проходила международная конференция “А. И. Солженицын и его творчество”, приуроченная к 70-летию писателя. В том году я после почти десятилетнего периода жизни в СССР в бесправном состоянии безработного сумел вырваться из навязанного властями плена, поселиться в США, в Коламбусе, где с первого дня и начал работать профессором в Охайском университете. 4 декабря, в день открытия конференции, я приехал в Нью-Йорк, чтобы поучиться одному новому экспериментальному методу в лаборатории Джеймса Уотсона, позвонил утром своему давнему приятелю А. М. Серебренникову, одно время работавшему помощником Александра Солженицына в Вермонте, и тот предложил мне хоть ненадолго приехать вместе с ним на открытие этой конференции и принять в ней участие. Я с радостью согласился.
Объяснялась эта радость просто. С момента первой публикации в “Новом мире” короткой повести Солженицына “Один день Ивана Денисовича”, а затем “Матренина двора” нашу жизнь буквально перевернул этот совершенно до того не известный нам и совершенно особый писатель. Сейчас, наверное, уже надо объяснять, каким важным было честное печатное слово в СССР в середине прошлого века, как надоели всем казенные “полизухи” мастеров “социалистического реализма” и конъюнктурщиков, как жаждали люди прочесть книгу, не пронизанную духом официоза, как искали между строк хоть какую-то реальную информацию о жизни. А тут писатель заговорил вдруг не эзоповым языком, а совершенно открыто и страстно, не таясь и не пряча смысл за осторожными фразами. Это было так необычно, так брало за душу, что имя Солженицына мгновенно стало невероятно известным и почитаемым.
А потом по рукам пошли гулять в фотокопиях “Раковый корпус” и “В круге первом”. Те, кому удавалось заполучить на пару ночей эти романы, прочтя их, становились другими людьми. Жуткий образ того уголовного строя жизни, который принесла России большевистская власть, навсегда оставался в душе у всех, кто читал эти вещи, и число таких людей росло как снежный ком.
Довершил крушение наших коммунистических иллюзий “Архипелаг ГУЛаг”. Эту книгу люди рвались прочесть, но обсуждать ее между собой даже в узком кругу поначалу мало кто решался. Уже было известно, что за одно чтение “Архипелага” КГБ арестовывал, а суд назначал тюремные сроки, хотя автор книги не призывал к свержению власти, не уговаривал идти на баррикады, не сгущал краски. Просто он выступал в роли объективного летописца эпохи, но летопись эта была страшнее любого обвинительного акта, настолько жуткой она оказалась по сути и настолько достоверной, фактологически обоснованной — в изложении.
Когда я стал задумываться о защите прав человека на достойное существование и стал участвовать в правозащитном движении, мне открылись и иное значение творчества Александра Солженицына, более широкий диапазон его воздействия. Я понял, как много сделал он для осознания всем миром морального уродства советского коммунизма.
Именно поэтому я сразу же согласился на предложение Саши Серебренникова, именно поэтому так обрадовался ему. До этого мы с Сашей не раз обсуждали влияние Солженицына на людей нашего поколения. Не раз говорили и о тех статьях, которые все чаще стали появляться в советской печати, — их авторы не просто осуждали писателя, но обвиняли его в самых разнообразных нравственных грехах и нечистых побуждениях. Из этих публикаций всегда торчали, впрочем, “уши КГБ”.
Но, оказавшись на Западе, я обнаружил, что и в эмигрантской печати подобного рода нападки на Солженицына нередки. И здесь нашлось достаточно людей, которых, возможно, язвила всемирная слава писателя, а неутоленное тщеславие толкало на разные обвинения — и в чрезмерной, на их “просвещенный” взгляд, литературщине, и в якобы двигавшем Солженицыным болезненном самомнении, и в тайном русофобстве и даже в неприкрытом антисемитизме. Когда мы обсуждали все это с Сашей, я все время старался сформулировать аргументы, которые, как казалось мне, способны опровергнуть подобного рода домыслы. Наверное, поэтому он и решился пригласить меня принять участие в той конференции.
Мне первому предоставили возможность выступить. Я не готов был к этому и чисто спонтанно высказался о главных, на мой взгляд, уроках Солженицына.
Сегодня, когда я задумываюсь о судьбе Солженицына и о роли его творчества в развитии и российского, и мирового общественного сознания, и нашего индивидуального мировоззрения, я прихожу к тем же выводам и снова готов повторить сказанное тогда. Мне и сегодня хочется сказать прежде всего о тех действительно важнейших общественных изменениях, к которым привели многолетние упорство и воля Солженицына, вновь вернуться к обсуждению уроков, о которых я говорил двадцать лет назад.
Я начал свое выступление с рассказа о том, как в январе 1988 года, перед самым выездом из СССР на Запад, мне посчастливилось опубликовать в “Огоньке” очерк “Горький плод”2, в котором я рассказал о том, как коммунистическая партия и прежде всего Сталин запрещали генетику, объявляя ее “буржуазным извращением”, и поддерживали шарлатана Лысенко. Я привел данные о гибели Н. И. Вавилова, Н. К. Кольцова, об арестах крупнейших ученых, “виноватых” только в том, что противостояли Лысенко. Статья была сразу же замечена читателями, меня пригласили выступить в Центральном доме работников искусств, где собралось несколько сотен человек. По окончании выступления я получил гору записок. Примерно в четверти их слушатели задавали такие вопросы: “Что вы думаете о творчестве А. И. Солженицына?”, “Считаете ли вы, что нужно немедленно издать его книги в СССР?”. И даже — “Сегодня мы стыдимся того, что затравили Ахматову, Зощенко, мы должны стыдиться того, что творили Сталин и Лысенко с Вавиловым, Кольцовым и другими учеными. Не будем ли мы завтра стыдиться того, что сегодня творим с Солженицыным, не пуская его на родину?” Десятки людей писали тогда это открыто, под этими словами стояли подписи, я зачитывал записки со сцены и чувствовал, как единодушен был в своем негодовании зал.
Настоящее, подлинное признание роли писателя выплеснулось в тот вечер прилюдно и показало, сколь мощным было воздействие Солженицына на общественное сознание. Гласность, объявленная Горбачевым и Яковлевым, уже тогда придала смелости жителям страны советов, и они не таясь выражали свое отношение к судьбе Александра Солженицына.
На Руси весьма популярно утверждение, что “нет пророка в своем отечестве”. Солженицын им стал. И поразительно, что это случилось в стране, где практически совершенно перестало звучать живое слово правды, и тогда, когда казалось, что честная мысль задавлена вконец, разрушена и принижена.
Еще ни один писатель советской поры не становился при жизни столь широко известен и столь ценим, несмотря на то, что его произведения квалифицировались властями как антисоветские и надежно скрывались от читателей. Я уже говорил, что за чтение книг Солженицына можно было угодить в тюрьму. Однако отвратить людей от его книг режим не сумел; вольномыслие не могли остановить ни те, кто поливал грязью его имя в печати, ни те, кто по заказу КГБ шпионил за читателями его произведений. Его книг ждала изголодавшаяся по правде Россия. Солженицын стал (не побоюсь этого слова) выдающимся общественным деятелем страны, показавшим ей путь к свободному волеизъявлению.
Первый урок писателя Александра Солженицына в том и заключается, что, несмотря на всю мощь административных запретов, он сумел стать небывало известным в своей стране, всенародно известным. Своими произведениями он доказал, что правдивое писательское слово находит дорогу к читателю вопреки всем запретам, что цена такого слова исключительно высока и что значение писателя, честно и смело рассказывающего о творящемся в СССР, о преступлениях власти, возвышается в глазах читателей до небывалой высоты. Литература стала силой, способной опрокидывать административные барьеры и способствовать нравственному очищению общества.
Внецензурная, “подпольная” литература, сумевшая обрести столь массового читателя, — это был феномен, никому прежде не известный. Популярность Солженицына ставила под сомнение саму действенность запретов. Распространение “Архипелага ГУЛага” в СССР, сначала тайное и осторожное, а затем все более открытое, массовое, придало людям смелости. Страх, еще недавно полностью парализовавший души, стал потихоньку отступать; мало по малу люди смелели, кое-кто даже стал относиться к запретам пренебрежительно. Ведь всех не пересажаешь, рассуждали тогда многие — и почти что вслух. Вместе с тем для тысяч и тысяч читателей “Архипелага” открывалась суть советской системы как системы преступной, использовавшей аппарат ОГПУ-ЧК-НКВД-КГБ для арестов, казней и мучений миллионов.
Солженицын приобрел такое широкое признание, что власти сочли за благо выдворить его из страны, закрыть все возможности для личного контакта с читателем. И Солженицын перебрался с семьей в США.
Он, нобелевский лауреат, стал жить в Америке, и здесь он подал всем еще один высокий пример. Он не успокоился на том великом, что уже сделал, не удалился в башню из слоновой кости, а целиком отдал себя новой великой творческой задаче — “Красному колесу”. Кое-кто обвинял его, правда, в том, что он строит из себя затворника, затаившегося в келье, но на деле он лишь предпочел не мельтешить перед камерами телеоператоров или ищущих сенсаций корреспондентов. Просто диву даешься, как не суетлив он был, как избегал встреч не только с журналистами, но и с власть имущими, как стойко переносил испытания популярностью, не прерывая писательского труда, как не сник он под тяжким бременем славы. Устоял. И это ли тоже не подвиг!
Он выпускал одну за другой новые книги. Многие принимали и принимают их неоднозначно, но он и не гнался за всеобщим признанием, а писал только о том, в чем был убежден, как бы ни было это кому-то непривычно, для кого-то неприемлемо. Но это были его линия и его ход мыслей. Он свято исполнял взятую на себя миссию писателя и не изменял ей до последней минуты. Нельзя не признать величие Александра Солженицына и в этом его уникальном служении. Нельзя не выразить уважения к этому уроку — трудиться до последнего вздоха, не давать себе снисхождения.
Не требует доказательств, что имя Солженицына стало широко известно при его жизни в его стране. Но его слава шагнула необычайно далеко и за пределы СССР, стала всемирной. И чтобы по достоинству оценить масштаб подвига Солженицына, стоит вспомнить, как много людей в мире оказалось ослеплено идеями социализма, как много их, ослепленных, с 20-х годов прошлого века рвалось в СССР строить самое совершенное общество, как ширилось левое движение повсюду на земле.
Будущий нобелевский лауреат Герман Мёллер поехал в Россию из США, будущий академик Дончо Костов — из Болгарии. Этим двоим посчастливилось унести ноги и не погибнуть в кровавом болоте советских лагерей. А сколько их, наивных верователей в идеалы социализма, погибло! Тысячи, если не десятки тысяч! Даже такие крупные писатели, как Ромэн Роллан, Лион Фейхтвангер или Анри Барбюс, побывав в СССР, умудрились не заметить кровавого колеса, катившегося по стране. Их обворожили ум и манеры Сталина. Они не внимали тем, кто говорил о кровожадности советского режима, они не замечали ГУЛага. Коммунистическим вождям преступного режима приписывали стремление спасти человечество, заблудившееся и запутавшееся в тенетах капитализма.
Долгое время коммунистические партии во Франции, в Италии, во множестве других стран разрастались и завоевывали своими демагогическими лозунгами внимание и симпатии миллионов молодых людей. Кремлевским правителям можно было только радоваться такому успеху марксистской идеологии. Разумеется, советские лидеры тратили огромные деньги на подпитку левого движения, но и само по себе оно было мощным, всепроникающим. И вот появился “Архипелаг ГУЛаг”. Переведенный на многие языки, он сорвал пелену с глаз миллионов людей и сыграл поистине планетарную роль — разрушил левое движение во всем мире. Да, книги с описанием репрессий в СССР существовали и прежде, — но они оставались почти незамеченными. И только труд Солженицына доказал документально, чем оборачиваются мифы о “светлом будущем”, к чему ведут на самом деле “идеалы мира, дружбы и социализма”. Мир очнулся от наваждения, прозрел.
В значительной мере благодаря книгам Солженицына молодежь во всем мире отвернулась от левого движения, раздувшийся пузырь выпустил воздух, и интерес к нему угас. Труд Солженицына, причем труд, созданный не в условиях гласности и открытости, а в условиях, используя его же термин, “разговора из-под глыб”, действительно сыграл космическую роль. Может ли действенность писательского слова быть более высокой? Может ли быть более мощным, и через полвека не теряющим своего значения, влияние слова на массы во всем мире?
Таков, на мой взгляд, еще один важный урок Солженицына.
Разрушение образа коммунизма, совершенное Александром Солженицыным, нельзя свести только к идеологии или политике. Разрушение это мультифасеточно, оно содержит в себе много плоскостей измерения, и мы знаем, что поток исследований, посвященных роли Солженицына-художника в развенчании мифологии коммунизма, не только не затухает в мире, а, напротив, расширяется. Многие ученые и публицисты продолжают обращаться к этому важнейшему феномену ХХ века, изучая многообразие воздействия “Архипелага” на общество. В поисковой системе Google ссылки только на англоязычные упоминания имени Alexander Solzhenitsyn достигли 1 млн 770 тысяч. Для сравнения: ссылки на Leo Tolstoy и Anthon Chechov содержатся в 1 млн 820 тысячах источников, на Fyodor Dostoyevsky — в 914 тысячах работ, на Vladimir Nabokov — в 111 тыс., и ни один из живших в ХХ веке в СССР писателей, кроме Михаила Булгакова (1 млн 140 тыс.) и нобелевского лауреата Бориса Пастернака (585 тыс.), не приблизился к такому уровню интереса, как Солженицын. Даже другой российский нобелевский лауреат по литературе Михаил Шолохов отмечен только в 53 900 ссылках.
Непреходяще значение феномена Солженицына состоит и еще в одном важнейшем уроке. Своей жизнью, своими поступками он показал современникам, что личность может сохраниться несокрушенной даже в условиях крайней несвободы, даже в полицейском государстве. Своим поведением и до суда, и после тюрьмы, лагерей и освобождения он продемонстрировал возможность оставаться самим собой, открыто конфронтируя с идеологическими нормами, которые власть объявляла краеугольными, непререкаемо верными и единственно допустимыми.
Урок личного мужества и победы над собой, над своими страхом и слабостью был исключительно важен для современников. Более полувека большевики взращивали особую породу людей — послушных, забитых и безропотных, с одной стороны, и мстительных, злобных, коварных, — с другой. Доносы и наветы стали могучим средством для воспитания этой породы. Культ безответственности, отвержение идеи о неминуемом в будущем ответе перед Всевышним (а для атеистов — перед судом истории) за свою моральную суть и свои земные грехи довершили эту жуткую по своим последствиям селекцию homo soveticus.
С Солженицына потихоньку начался обратный процесс. Сначала распрямился он сам, превратившись из раба в Свободного Человека. Осмелел настолько, что вслед за Пастернаком решился на шаг, прежде для советского литератора немыслимый, — отправил рукописи своих книг на Запад. Казалось бы, ничего не стоило раздавить его, как клопа. Но этот человек воспитал свою волю, решился на неслыханную дерзость, и ни весь состав КГБ, ни вся партийная машина не смогли ничего поделать с ним. И тогда они нашли единственно приемлемый для себя выход — убрать этого несгибаемого человека с глаз долой.
Этот урок, преподанный нам Солженицыным, был особенно важен для тех, кто, перестав бояться собственной тени, а затем и вполне осязаемых опасностей, встал на путь защиты прав человека в СССР. Для правозащитников, тех, кто примкнул к так называемому диссидентскому движению, личная судьба Солженицына стала мощным вдохновляющим примером. Общественное поругание, вламывающиеся в дом непрошенные гости из КГБ, обыски и задержания на улице, конфискация всей корреспонденции на твое имя, т. е. своего рода изоляция от внешнего мира, а порой и самая что ни на есть реальная изоляция — арест и тюрьма, — все это, казалось бы, не могло не порождать страха — если не за себя, то за ближайших родственников… Но Солженицын прошел через все это, не сломившись и не поддавшись запугиваниям, какие бы полицейские меры к нему ни применялись. Собственным примером он доказал, что человек, убежденный в своей правоте, — невероятно, непредсказуемо крепок. Гораздо крепче, чем можно было бы, кажется, ожидать! Выстояв, отстояв себя в одиночку, он раскрыл нам глаза на то, какую мощную силу может представлять собою личность одинокого борца с системой. И противостоять этому одиночке система оказалась бессильна.
Помню, как, будучи студентом, я услышал доклад Хрущева о культе личности. Это было как раз перед отъездом домой на каникулы. В первый же день в родном Горьком я встретил на улице школьного учителя логики и психологии и стал с восхищением и волнуясь говорить о выступлении Хрущева против сталинизма, об открывающихся перед нами свободах. Учитель сначала озирался по сторонам: не подслушивает ли кто из прохожих, а потом сказал: “Знаешь, мы в наши студенческие годы боялись не то что вслух рассуждать на эти темы, хотя бы и на своей собственной кухне, — о таких вещах мы боялись даже про себя подумать”. Да, боялись, но, к счастью, не все, и свидетельство тому — работы Солженицына. Как мы вслушивались в голоса зарубежных дикторов, читавших по радио “Свобода”, Би-Би-Си или “Голосу Америки” беспредельно смелые обращения писателя к властителям России!
Рассказ о его личном подвиге и его личное отношение к собственному творчеству мы находим в книге “Бодался теленок с дубом”. В ней Солженицын рассказал, как учился превозмогать страх, как ступенька за ступенькой поднимался к пониманию своей роли в обществе. Это пример того, как огромно и всепобеждающе в человеке моральное начало, как торжествует оно над тем, что советская власть 70 лет вбивала в головы людей, заставляя их считать себя лишь “винтиками в государственном механизме”.
…Мне не довелось встретиться с Александром Исаевичем или хотя бы поговорить с ним по телефону. После возвращения в Россию он нередко выступал в телевизионных программах, которые я смотрел, внимательно вслушиваясь в его слова. Признаюсь, иногда его заявления казались мне неверными, хотя и произносились искренне, страстно и с душевной болью. Я знаю, что сегодня есть немало людей, готовых обвинить Солженицына и в элитарности, и в непоследовательности, и в непонятном преклонении перед Путиным (что, впрочем, и мне кажется не совсем объяснимым), и даже в откровенном антисемитизме. Не заметить подобного рода суждений о нем нельзя. Должен признаться, что, как и многим ожесточившимся критикам Солженицына, мне показались ошибочными некоторые высказывания в книге “Двести лет вместе”. Однако зачастую эти критики делают свои обобщения на основании частностей, каких-то мелочей. Но несогласие с теми или иными деталями или отдельными произведениями, во-первых, не дает оснований к тем огульным оговорам Солженицына, которые позволяют себе недобросовестные критики писателя, а, во-вторых, не эти частности составляют суть его творчества и его вклада в цивилизацию.
Я уверен, что в обозримом будущем от этих обвинений не останется ничего, а уроки Солженицына, о которых я попытался сказать в этом очерке, сохранят свое непреходящее значение на долгие годы. И сегодня, отмечая 90-летие Александра Солженицына, мы не можем не склонить голову перед гением этого замечательного человека. Мы отдаем должное его подвигу на ниве литературы и общественной жизни и не можем не признать величия этого писателя, его выдающейся роли в развитии всего человечества в ХХ веке.
2 “Огонек”, 1988, №№ 1–2.