в русской сетевой и бумажной периодике третьего квартала 2008 г
Опубликовано в журнале Континент, номер 138, 2008
Мы продолжаем знакомить читателей с актуальными публицистическими выступлениями (находя их в бумажной прессе и в Рунете), отличающимися либо глубиной анализа, либо концептуальной четкостью, либо, иногда, просто симптоматичностью. В этом обзоре предлагается изложение наиболее примечательных публикаций с сайтов apn.ru, ej.ru, gazeta.ru, grani.ru, InoPressa.Ru, Каспаров.Ru, polit.ru, vz.ru и др., а также статей в бумажной прессе («Ведомости», «Свободная мысль», «Полис», «Москва», «Независимая газета», «Неприкосновенный запас»). В некоторых случаях для полноты картины учтены и публикации более позднего времени. Напомним также, что рефлексия о Грузинской войне была отреферирована в прошлом номере; здесь мы возвращаемся к этой теме исключительно в аспекте ее влияния на российское общество.
Общество
Социолог из Левада-Центра Наталия Зоркая в «Независимой газете» (16 сентября) в статье «Поколение живущих как надо» анализирует сознание современной городской высокодоходной молодежи, которая высоко оценивает свои реальные (или мнимые) достижения и воспринимает себя как норму, выступая ориентиром не только для остальных молодых, но и для всего общества в целом. Эти молодые уже на старте зарабатывали намного больше, чем их родители, они были платежеспособны. Новое обличье городской среды, новые стандарты потребления давались в руки молодым как бы в готовом виде — как конструктор «Лего», как материалы для евроремонта. Полученный «оптом», «в наборе» (как и поток дешевых западных продуктов, хлынувший на рынок и заполнивший пустовавшие прилавки), новый город не предполагал работу культуры, работу общества над осмыслением и последующим оформлением его обличья <…> Заимствования западных образцов выступали как знаки, маркеры новой жизни, которая была закрыта для тех, кто не вписывается в новую благополучную жизнь, то есть для большинства, становящегося, как ни парадоксально, маргинальным. Главными ресурсами, позволяющими войти, вписаться в этот новый, сверкающий и беззаботный мир города, были и во многом остаются деньги и молодость. Они выступают ситуативным, «местным» эквивалентом ценности. Если в первое время город витрин и знакового потребления был подчеркнуто молодым, то теперь он все больше становится показушно-богатым, но вовсе не более демократичным, не более открытым. В таком городе деньги в определенном смысле не считаются, ведь размер трат мотивирован, оправдан приобщением к знакам статусной иерархии. Деньги здесь дутые, не связанные с трудовыми затратами, соотношением усилия и достижения, с рационализацией повседневности, с рациональным выбором, калькулирующим соотношение затрат и качества услуг, с выстраиванием жизненных финансовых стратегий. Они не символический посредник, не мера ценностей, а взнос, билет, талончик на вход. И за новизной (ведь выросло первое поколение с деньгами) прячется очень простая конструкция устройства общества: выиграл — проиграл, вписался — выпал. Такие деньги очень просто решают повседневные социальные проблемы — со здоровьем, образованием, армией и т.д. Но они не изменяют соответствующих институтов, задавая лишь образец нового способа адаптации к репрессивной и коррумпированной системе, к институциональному произволу. Зоркая показывает, что следствиями такой адаптации стали некоторые основы миросозерцания. В отношении к Западу это дуализм следующего рода. Усвоение западных стандартов потребления и городского образа жизни порождает ощущение, что «мы» уже живем (и хотим жить так), как там, мы — в отрыве от совка. Но это новое поколение, не знавшее холодной войны, молодые не только не отличаются от старших поколений своими антизападническими настроениями, но порой даже их превосходят. В отношении к политике это позиция равнодушного зрителя. Исчезают признаки позиции, политического выбора; оценки событий не соотносятся с ценностями права, гражданских свобод, солидарности. Начинают работать либо механизмы присоединения к большинству, становящемуся все более агрессивным и воинственным, либо механизмы отрицания любых ценностных значений вообще, цинического обессмысливания событий. 72% опрошенных молодых определенно не хотели бы, чтобы оранжевая революция произошла в России. Это и есть механизм девальвации, ценностной дискредитации смысла политических и социальных событий, из которых творится история (причем и общая, и своя собственная). При этомподавляющее большинство молодежи сегодня удовлетворено своей жизнью. 79% считают, что они уже добились успеха в жизни. Их мечта — иметь большие или свои деньги. А профессионализм как ценность имеет невысокую значимость. С пониманием успеха слабо связаны ценности индивидуального достижения и социального признания. Самая популярная среди молодых ориентация — на большие заработки без особых гарантий. В представлениях молодежи об условиях достижения успеха доминируют, с одной стороны, упование на помощь и поддержку наделенных влиянием людей (модификация советского блата), на волю случая, с другой — установка на инструментальное, имморальное действие, когда для достижения цели все средства хороши. <…> Такое видение дает молодому человеку как бы оправдание, моральную разгрузку, освобождает от необходимости стремиться к большему, делать карьеру, поскольку существующие средства и способы не годятся для честного человека. <…> беспечность относительно своего будущего (сочетающуюся с высокой удовлетворенностью своей жизнью и, что, наверное, еще важнее — с высокой удовлетворенностью своими успехами) следует рассматривать как превращенную прежнюю, родительскую зависимость от системы вместе с советским же ощущением бесперспективности, невладения собственной жизнью. Не случайно даже среди самых обеспеченных и успешных молодых в России большинство признают, что не могут (да и не хотят) влиять на политическую ситуацию, не в силах отстоять свои права, неспособны противодействовать произволу власти.
Андрей Пионтковский в статье «Либеральный кукиш» (Грани.Ру, 16 октября) анализирует социсследование фонда «Либеральная миссия». Опрашивались «успешные представители» социальных групп, занятых в государственном управлении, обороне и охране правопорядка, бизнесе, науке и образовании, массовой информации. Люди, составляющие «элиты развития». Оказалось, цитирует он, что «в элите развития явно преобладает критический взгляд на сложившуюся в стране систему управления и ее результативность… Разговоры об укреплении “вертикали власти” более не воспринимаются продвинутой частью (и вряд ли только этой частью) россий-ского общества в качестве государственной идеи; эффективность этих слов и мероприятий — как для мобилизации воли нации, так и для легитимации правящего режима — сегодня крайне низка… Сложившийся в России олигархический бюрократический капитализм помимо самой олигархии пользуется поддержкой большинства сотрудников спецслужб и половины чиновничества. Абсолютное же большинство армейских офицеров, предпринимателей и менеджеров, профессиональной элиты в социетальной и публичной сферах, значительная часть чиновников — одним словом, россий-ская элита развития в своем большинстве — предпочитает нормальный капитализм с правовым социальным государством и готова поддержать деятельное обновление страны на основах верховенства закона и честной конкуренции»; идеологемы власти «более не воспринимаются продвинутой частью (и вряд ли только этой частью) российского общества». Но это, полагает автор статьи, либерализм на кухне с кукишем в кармане. Никакой готовности самостоятельно противостоять «плану Путина» у наших «элит развития» нет. Почему? Власть манипулирует протолиберальным слоем, используя 2–3 психологемы или комплекса. Пионтковский характеризует их. Первый — этонеовеймарский комплекс. Посредством тысячекратного повторения в общественное сознание и подсознание вбивается представление о встающей с колен России, об униженной России, о расчлененной России, об окруженной врагами России. Сегодня наша внешняя политика на 90% являет собой инструмент манипуляции сознанием. Этот неовеймарский комплекс сплочения «униженной нации» вокруг руководства умело регулируется и резко нагнетается как раз в те моменты, когда общественные настроения начинают казаться власти опасными. Вторая психологема — это комплекс «Гершензона-Радзиховского». Внушается мысль о том, что настоящие выборы привели бы к власти намного более страшных людей, чем те, которые сегодня там находятся. И третья психологема — это достаточно распространенное, во всяком случае до последнего времени, настроение — «мы никогда не жили так хорошо». Целый русский «золотой миллион» в материальном плане никогда не жил так хорошо по мировым меркам, как он живет сейчас, и отказываться от этого он не хочет. Вспоминая описанное Эренбургом ощущение советских граждан в Москве 1936 года, Пионт-ковский называет эту психологему комплексом 1936 года.
Лекция директора Аналитического центра Юрия Левады Льва Гудкова «Проблема абортивной модернизации и мораль», прочитанная 10 июля в клубе-литературном кафе Bilingua, опубликована на сайте ПОЛИТ.РУ (21 ноября). Гудков так резюмирует ход своих рассуждений о ситуации в стране: в очередной раз случился аборт модернизации, «аварийный обрыв» эволюции, прерывание процессов усложнения социокультурной структуры общества, которые мы охватываем понятием «модернизация». Это выражается в редукции к примитивному традиционализму, архаизации общественного мнения. Социальная стерилизация всегда выражается в девальвации частного существования, …соответственно, в ничтожности правовых гарантий част-ных существования и деятельности, разрушении легальных систем обмена между общественными группами, отличающимися от доминирующих своими представлениями, идеями, нормами и интересами. Сами по себе процессы деморализации общества, состояние массового цинизма, этического партикуляризма, ксенофобии не являются причинами модернизационного аборта, но они создают условия, при которых узурпация власти какой-то одной организованной (в отличие от самого общества) номенклатурной или силовой группировкой не встречает сопротивления со стороны апатичного населения с ослабленным иммунитетом против насилия. Аморализм общества заключается в разрушении валентных связей, распространении аномии, атомизации общества, резком ослаблении потенциала солидарности и стремления к лучшему. <…> То, что мы ценим в себе в качестве подданных великой державы, то, что мы ценим в себе и других как обывателях этой страны, представляет собой последствие примитивного, архаического социального и политического устройства, к которому человек советский и постсоветский адаптировался, которое признал «своим» и от которого мы не хотим и не можем отказаться без угрозы утраты собственной идентичности. Сохране-ние мало изменившихся властных институтов обусловлено их символической ролью в поддержании традиционалистских образцов коллективной идентично-сти. В свою очередь, интересы такой власти предполагают систематическое- подавление постоянно возникающих импульсов эмансипации гражданского общества от власти, утверждения правовой автономности каких-либо соци-альных образований от власти. <…> Насилие (реальное, или остаточное от времен террора и советского репрессивного государства, административный произвол) и цинизм как ржавчина разъедают все сложные и тонкие формы социальной солидарности, продуцируя это состояние неуверенности, отчужденности, массовизированности, атомарности общественной жизни. К этому Гудков добавляет, что, на его взгляд, живой смысл традиций (как социального института) давно исчез, исчезла даже идеологическая рационализация того, что было прежними традициями. Но раз за разом повторяются попытки инсценирования, имитации традиции. Возникает усилиями разных эпигонов некий «искусственный мрамор», театрализованный фантом традиций. Я обращаю ваше внимание на любовь нашего начальства к разного рода церемониалам. Игру в солдатики, парады, склонность к помпезным ампирным ритуалам государственной жизни. Это и есть суррогат традиций. Это не реальные традиции, а изображение отсутствующего государственного величия, слабое повторение Большого стиля, сталинского или императорского.
Юлия Латынина в статье «После Грузинской войны. Победа пушек над идеей» (Газета.Ru, 12 сентября) оценивает реакцию общества на августовские события. …одним из самых поразительных результатов этой войны является почти единодушный восторг по поводу действий Кремля. По поводу первой чеченской была куча мнений, по поводу второй чеченской — тоже, но меньше, а сейчас на ТВ, радио и в газетах считается почти неприличным не начать рассказ об этой войне со слов: «Этот сумасшедший идиот Саакашвили…» Больше всего это единодушие напоминает единодушие СССР времен войны в Корее или единодушие в самой Южной Осетии.
Настроения в обществе фиксирует и опрос Левада-центра, итоги которого обнародованы Газетой.Ru 25 сентября. Отношение россиян к Западу резко ухудшилось. Негативно к США в России теперь относятся 67%, к Евросоюзу — 39%, а Грузию не любят сразу 75%. Индекс отношения россиян к США в сентябре достиг самой низкой отметки за 11 лет и составил минус 40 пунктов. Даже к Украине относятся плохо больше половины граждан России.
Алексей Левинсон в заметках «Судьба неприкосновенного» («Неприкосновенный запас», № 5), анализируя общественные настроения после войны на Юге, фиксирует, что в обществе есть ощущение пройденного рубежа. Левинсон утешается тем, что изоляцию можно воспринимать как признание нашей значимости, а ресурс доверия к власти таков, что можно начинать строить новый мир, конвертируя отрицательный авторитет в положительный, военный успех — в мирные достижения. Хотелось бы, конечно, подробностей от известного социолога, как он это мыслит.
Наталья Геворкян в статье «Некому спросить» (Газета.Ru, 28 августа) в этой связи печально замечает: Россия утратила ту интеллектуальную элиту в высоком смысле этого слова, которая способна сформулировать собственную позицию, не бояться на равных разговаривать с властью и реально на что-то влиять. Ее просто нет. С этим можно было бы жить и дальше. Но вот какая фигня. Когда в ход идут танки и военная авиация, становится сложно. Отсутствие альтернативного звучания внутри России означает и для страны, и для окружающего нас мира, что все мы априори «за» — за войну на чужой территории, за такой способ ее раздела, за конфронтацию с миром, за дружбу с одиозными режимами. <…> Мы все ничего не хотим помнить, ни в чем не хотим сомневаться и считаем возведенный в культ конформизм единственным способом жизни в нашей стране? Наверное, нет, но в отсутствие оппозиции доказать это практически не представляется возможным.
Образ России как Мордора (блоггер ra2005) действительно становится в европейской мысли популярным. Французский философ и публицист Андре Глюксман в статье «Перед доктриной Владимира Путина» (18 сентября, LeMonde и InoPressa.Ru) пишет: Вторжение в Грузию ясно показало миру, что имперская и безграничная Россия вернулась. <…> По какому праву мы протираем глаза, изображая невинное разочарование агрессивностью «нашего друга» Владимира Путина, чьи голубые глаза (Буш), хорошие манеры (Блэр), Большой крест Почетного легиона (Ширак), частые поездки на итальянскую Ривьеру (Берлускони) и вознаграждения от «Газпрома» (Шредер) соблазнили цвет западной политики? Нет хуже глухого, чем тот, кто не хочет слышать. Фундаментальные аксиомы доктрины Путина были четко и ясно провозглашены в Кремле: 1. «Крушение Советского Союза было крупнейшей геополитической катастрофой века». Чего ожидать от подполковника коммунистических спецслужб, который в 2005 году свел ужасы недавней истории к краху — как он надеется, временному — своей иерархии? <…> 2. Массовые демократические движения — «революция роз» в Грузии (2002) и «оранжевая революция» на Украине (2004) — были знаками «перманентных революций», угрожающих основам российского государства подрывной деятельностью, финансируемой ЦРУ, НАТО, «рукой заграницы» и плохими русскими. <…> Вот откуда попытка задушить стремление к эмансипации в «ближнем зарубежье» с помощью нефтегазового шантажа, покупки совести за наличные, а если потребуется, то и угроз ввести танки. Либо мы, либо они — вот смысл наступления на Тбилиси. Любезный Дмитрий Медведев, на которого мечтатели возлагали свои надежды, вторит эхом: Саакашвили — тот же Гитлер. Глюксман итожит: Будущее покажет, сумеют ли страны-члены ЕС удержать курс и избавиться от шантажистов, чтобы выработать единую энергетическую политику и на равных вести переговоры с российскими поставщиками, которым так же нужно продать, как нам нужно купить <…> Несмотря на бахвальство, которым сопровождается ее «опьянение нефтью», Россия знает, что будущее ей не улыбается. Нам не грозит фанфаронство Никиты Хрущева: скоро мы догоним и перегоним Америку. Страна обескровлена, истерзана пьянством, мафией, коррупцией, безработицей, туберкулезом, СПИДом, проституцией и головокружительным демографическим спадом, а средняя продолжительность жизни здесь — как в странах третьего мира. Бюджет примерно на 70% складывается за счет продажи энергии и сырья. Ничто не дает России оснований долго шантажировать процветающую Европу, тем более что средств для бурения и хранения не хватает, а переориентация энергетических потоков в направлении Азии предполагает наличие каналов транспортировки, для строи-тельства которых потребуется одно или несколько десятилетий. Эрзац утраченного могущества, выбор политики вредности по всем направлениям может на какое-то время произвести впечатление, но не восстановит престиж колосса с глиняными ногами. …августовский кризис оставил европейское общественное мнение наедине с самим собой. Совершит ли Европа газовое самоубийство? Устоит или склонится перед доктриной Путина? Однако кризис заставляет ставить этот вопрос острее.
Региональные общественные различия стали предметом статьи Николая Козлова «Политические культуры регионов России: уравнение со многими неизвестными» («Полис», № 4). Автор, выделив ряд критериальных понятий и проведя исследование, представил затем своего рода карту регио-нальных социально-политических ментальностей (предпочтений). Оказалось, что наибольшие вариации возникают в рамках оппозиции православного морализма и меркантилизма. Вера против денег. Центр морализма — черноземные области России (с ядром в Курске и Липецке). Центр прагматизма — Урал и Зауралье. Любопытно, что для жителей Москвы, к примеру, характерно морализаторство, а для Карелии и Архангельской области — прагматизм… Верхневолжье же, например, и Новгород — зоны нигилизма, тотального недоверия к власти.
Андрей Мельвиль и Иван Тимофеев в статье «Россия 2020: альтернативные сценарии и общественные предпочтения» («Полис», № 4) в результате довольно объемного исследования пришли к выводам, которые вкратце можно обозначить так. Социально активные россияне хотели бы жить в 2020 году в стране западного типа, но от Запада не зависеть. Они против и железного занавеса, и распада страны, и авторитарной мобилизации. Они за приоритет личных прав и политической конкуренции и против «жесткой руки». У них нет единого проекта и представления о безальтернативном пути; возможно всякое. Исходя из прагматических установок, они предполагают, что лучшее маловероятно, а получит развитие существующая модель социу-ма (модернизация сверху).
Власть
Историк Ярослав Шимов в статье «Укрощенная революция: три лика бонапартизма» («Неприкосновенный запас», № 4(60)) сравнивает бонапартистские режимы Наполеона III, Пилсудского и Путина. По Шимову, современный российский бонапартизм, обладая многими внешними признаками бонапартизма (авторитарная власть популярного лидера; роль «стабилизатора» общества после революционной эпохи; опора на силовые структуры; политика централизации; активно насаждаемый культ национального величия и возрождения страны и так далее), оказался не во всем похож на своих предшественников. Динамика путинского правления во многом противоположна, например, царствованию Наполеона III. Если французский император двигался от фактически диктаторского режима начала 1850-х к «либеральной империи», то российский президент шел в противоположном направлении — от умеренной, «управляемой демократии» своего первого срока к достаточно жесткому авторитаризму последних двух-трех лет. Бонапартизм в России в 2000–2008 годах является чем-то вроде декорации, «виртуального бонапартизма». Главное противоречие путинской идеологической риторики — то, что обличения 1990-х годов, эпохи незавершенной и нескладной четвертой русской революции ХХ века, часто звучат из уст тех представителей правящей элиты, которые именно 1990-м обязаны материальным благополучием, карьерным ростом и политическим успехом. Одной из составляющих этой путинской риторики является антиолигархический запал… При этом совершенно очевидно, что состав российской элиты в 2000–2008 годах изменился по персоналиям, но не структурно, и олигархические черты путинской власти оказались лишь чуть лучше задрапированы, чем у власти ельцинской… Связь президента с народом оказалась больше риторической фигурой, чем политической реальностью. В правление Путина, как и при Пилсудском, несмотря на обилие «разговоров в пользу бедных», не было осуществлено никаких крупных социальных реформ. Наоборот, произошли попытки свернуть некоторые элементы прежней системы соцобеспечения (монетизация льгот)… Можно предположить, что и социально-психологический итог путинского восьмилетия был бы гораздо ближе к скептическим настроениям, охватившим польское общество к концу режима «санации», если бы не кардинальное отличие экономической конъюнктуры двух эпох. Режим Путина был «осчастливлен» очень благоприятной для России конъюнктурой мировых сырьевых рынков. <…> Специфика (и «виртуальность») путинского бонапартизма, на наш взгляд, заключается в том, что этот режим опирается прежде всего и главным образом на прежние элиты, отличаясь от ситуации 1990-х лишь рядом персональных изменений и усилением «силовой» составляющей в рамках общеэлитарного консенсуса. Реальная же поддержка власти широкими слоями общества обусловлена, во-первых, вышеупомянутой благоприятной экономической ситуацией («живем-то хорошо, чего еще надо?»); во-вторых, целенаправленными усилиями пропаганды: в частности, общей стилистикой режима, подстраивающегося под вкусы «среднего человека», мелкобуржуазный, обывательский, «слободской» стиль. Бонапартизм почти всегда явно или подспудно осознает собственный переходный, временный характер, свою странную историческую роль усмирителя революции, который в то же время является скорее завершающим этапом революционного процесса, нежели новой, постреволюционной системой. Режим Владимира Путина также занят поиском вариантов перехода от завершающей, бонапартистской, фазы четвертой русской революции к постреволюционному устройству России. Но отличительной особенностью этих вариантов пока является та самая виртуальность, которая присуща путинскому бонапартизму в целом. С одной стороны, в качестве основы для построения новой политической системы в России явно выбираются институты парламентской демократии. <…> С другой стороны, те политические субъекты, для которых в последние годы властями был создан режим наибольшего благоприятствования, в первую очередь партия «Единая Россия», не обладают самостоятельным политическим потенциалом и поддержкой в обществе и полностью зависимы от своих кремлевских демиургов. По логике бонапартистской системы, центр власти перемещается вместе с ее реальным носителем, как бы ни называлась его должность: Пилсудский при режиме «санации» ни дня не был главой государства, но именно ему принадлежала высшая власть в Польше. Сохранение за «бонапартом» заметной политической роли при отсутствии у него формального главенства препятствует формированию новой, постреволюционной, политической системы. …путинский режим пока ушел от ответа на вопрос о том, какой будет постреволюционная политическая система в России, но ушел характерным для него способом: дав видимость ответа, создав очередную политическую фикцию. По Шимову, резерв прочности созданного Владимиром Путиным «виртуального бонапартизма» не так велик — в слишком уж большой степени этот режим зависит от мировой экономической ситуации, и очень уж много проблем остается внутри страны. Поэтому замена реальных политических решений их видимостью может привести к тому, что принимать эти решения таки придется, но в гораздо более трудных и неблагоприятных условиях.
Идеология и тип властной элиты в путинской России — таков предмет лекции директора Института прикладной политики, руководителя сектора изучения элит Института социологии РАН Ольги Крыштановской «Российская элита на переходе», прочитанной 29 мая в клубе-литературном кафе Bilingua (публикуется 31 июля на сайте Полит.ру). Полагая, что Путин был приведен к власти в результате спецоперации секретной полиции, она, как и Шимов, утверждает: когда Путин пришел в Кремль, перед ним стояла такая задача: выбрать магистральный курс развития страны. <…> он вместе с командой своих друзей (Сергей Иванов, Виктор Иванов, Игорь Сечин, Николай Патрушев, Виктор Черкесов) решил: курс, который проводился Ельциным, надо изменить. И в Кремле это называлось «остановить революцию». Им был выбран «андроповский путь» модернизации («модель Пиночета», модель Китая): экономические реформы начинаются авторитарным руководством.Меры направлены были, прежде всего, на восстановление каркаса государства, на восстановление субординации институтов. Это не были какие-то произвольные политические реформы. Они были совершенно целенаправлены и продуманы. Самое главное, что надо было сделать, исходя из этих задач, это ликвидировать альтернативные центры власти, которые <…> создавали хаос в политике (независимые губернаторы, олигархи, СМИ). В. Сурков завербовал под обслуживание этой линии ряд интеллектуалов: Г. Павловского и др. Крыштановская вспоминает: Везде, по всем фронтам, власть наносила сокрушительные удары по своим врагам. И встречала не сопротивление, нет! Она встречала поддержку населения и непонятную вялость протеста тех, против кого были направлены ее действия. Эта пассивная, молчаливая поддержка населения придала уверенность власти, лишила ее комплекса неполноценности. Это свидетельствовало о верно выбранном пути, о том, что приобретается легитимность иного, высшего порядка. Легитимность, замешанная на искренней поддержке, на доверии. В то же время решалась и внутренняя для власти задача — восстановление иерархии и субординации в политическом классе. Нормальная ситуация для западного общества, когда парламент спорит с правительством, в нашем обществе оказалась неприемлемой, невозможной. Поэтому делалось все, чтобы восстановить единоначалие. <…> Кроме того, возникла и идеологическая составляющая. Когда Путин только пришел к власти, создался огромный вакуум в понимание целей и перспектив развития страны. Какое общество мы строим? Куда идем? Было не ясно. Ясно было, что в другую сторону, не к демократии западного типа. Но куда? И так же, как в советское время, родилась совершенно не оригинальная идея особой демократии. Ведь советская идеология базировалась на постулате, что в СССР существует демократия. <…> И теперь, при Путине, опять вернулись к этой идее. Опять стали говорить об особой, своей демократии, которая получила название суверенной. Крыштановская считает, что этопропагандистский трюк,а на самом деле господствующая государственная идеология стыдливо замалчивается, и имя ей — русский национализм. Размышляя о путинской элите, она пишет: Для решения поставленных жестких задач нужны были жесткие люди, не боящиеся непопулярных решений. Сформировался социальный заказ на силовиков. И Путин привел их к власти. Прежде всего речь идет о разведчиках.Крыштановская характеризует их психологию, ставшую государственной политикой в путинской России: Оперативная работа с людьми приучала их быть тонкими психологами, носить маску, быть крайне осторожными и скрытными. Они должны были стать циниками и ставить высшие интересы государства выше простой человеческой морали. Для них всегда цель оправдывает средства. Для них вероломство — высшее проявление профессионализма. Их можно было бы считать преступниками (так как они способны украсть и убить), если бы государство не защищало их, не освещало их деятельность ореолом высшего патриотизма. Из-за того, что их работа была секретной, они стали братством, своеобразным орденом, со своим кодексом чести, со своей верой, со своей идеологией. <…> Любой человек, который занимается безопасностью, любой военный должен знать, кто его враг. Нет смысла в существовании военной силы, если врагов нет. <…> Это гипертрофированное ощущение врагов не может не оказать влияние на политику. И наконец: силовики были одержимы жаждой реванша. <…> Военные вообще сильны тогда, когда сильно государство. А государство тогда было очень слабо. Слабое государство ведет себя так, будто военные ему вообще не нужны. Поэтому военный человек не может не быть государственником. Военный человек — всегда за сильное государство. Естественно, все 90-е годы, годы ослабления государства, они ностальгировали. Они были одной из самых униженных групп. Другие богатели, набивали себе карманы деньгами. А военные все это видели и ждали своего часа. Они верили, что их час придет. Верили, что их информация о том, как шла приватизация, кто, где и как воровал, когда-нибудь будет востребована. И когда Путин пришел к власти, настало их время... Постепенно на место старой ельцинской олигархии пришла совершенно новая олигархия. Устроена она в значительной степени по-другому. Например, возрождена система кормлений, как при Иване Грозном. Если мы посмотрим на то, где государство особенно внимательно контролирует финансовые потоки, то обнаружится четыре основные сферы: нефть и газ, военно-промышленный комплекс, транспорт, аэрофлоты и судостроительные всякие корпорации и так далее. И атомная промышленность. Вот на сегодняшний день это четыре кита, на которых стоит власть. Этой системы до Путина не существовало. Это его ноу-хау. При нем же произошло разделение политического класса на бюрократию, то есть людей, которые назначаются на должность, и электократию — людей, которые избираются на должность. <…> создана новая система элитного трафика. Группы бюрократии и электократии почти не перемешиваются. В целом Путин вернулся к советским методам, но избавил их от маразма, от всяких глупостей, которыми советская власть постепенно обросла. Сейчас нет никакой тотальной идеологии, нет глобального вранья. Нет тотального контроля над средствами массовой информации, есть какие-то возможности для свободы слова. Есть свобода перемещения (что, конечно, очень важно для людей). Поэтому система как бы та же, то есть она опять вернулась к квази-демократическим формам, вернулась к авторитаризму, к моноцентричности. Все подчиняются Кремлю. В этом единство путинской системы с совет-ской и с любой другой авторитарной системой. Как назвать то, что сделал Путин? Я бы назвала это авторитарной модернизацией. Далее, пишет автор, Путин решал задачу, как сохранить свою власть.Надо было придумать изящную систему. Предположим, что Путин уходит на два года, а может быть, и на четыре года. Причем уходит на минимальное расстояние от Кремля. Это очень важно, чтобы расстояние было минимальным и соответственно риск минимальным. Важно и то, чтобы все поверили, что он уходит. А потом он возвращается, но не на четыре года, а, возможно, на четырнадцать лет, потому что вы знаете, давно уже идут разговоры, что для такой огромной страны, как Россия, четыре года президентства слишком маленький срок. Пять, шесть, а может быть, семь лет — вот о чем идет речь. Значит, Путин-2023 или Путин-2025? Прийти еще на десять, двенадцать или даже четырнадцать лет? Вот модель, которая выстраивается сейчас на наших глазах. Действующего президента Крыштановская уподобляет юридическому советнику крестного отца из романа Марио Пьюзо — консельёре. …дону нужно иногда уйти в тень <…> В такие моменты консельёре должен взять на себя на время функцию главного переговорщика или первого лица. И Пьюзо спрашивает, является ли это риском для дона? Да, конечно, является. Единственный, кто может предать дона, это консельёре. Но придавал хоть раз консельёре своего дона? Нет. История мафии такого, по крайней мере, не знала. Почему? Потому что, если консельёре выполняет задачу, возложенную на него доном, пожизненно ему и его семье обеспечен и капитал, и уважение, и безопасность. Если же он нарушает это, то он рискует, очень серьезно рискует. Похоже, правда? Конечно, как и каждая, эта аналогия тоже хромает. Но все-таки мне кажется, есть что-то похожее в ситуации, которая складывается сейчас. Роль Медведева автору видится в следующем….его функция будет заключаться в реформе власти. В чем она может заключаться? Вариант первый — удлинение срока полномочий президента. Вариант второй — переход к парламентской республике. Разбирая первый вариант, который через несколько месяцев стал реальностью, Крыштановская пишет: Мавр сделает свое дело, и мавр может уйти. Но тут есть вопрос: а будут ли объявлены досрочные президентские выборы после изменения сроков полномочий или нет? Государственная Дума сделает так, как велит Кремль. Если Медведев «хорошо себя ведет», не претендует на абсолютное лидерство — тогда пусть сидит до конца срока. Если же есть сомнения в его лояльности — могут быть назначены досрочные выборы. То есть контроль над Думой — это ключевое обстоятельство в данной ситуации. А этот контроль — в руках лидера партии «Единая Россия». То есть досрочная отставка Медведева может быть вполне конституционным процессом. И Путин выбирается опять президентом, но на более долгий срок. Почему я так уверенно говорю о том, что Путин остается главным дирижером, что это его сценарий? Потому что в России существует очень органичное, столетиями отшлифованное моноцентрическое государство с единым центром, с единой вершиной пирамиды власти. И не может быть в этой системе никакого дуализма, никакого реального разделения властей. Это может быть декорация, это может быть по телевизору. Но реально я не верю, что это будет. Иначе это была бы действительно революция, революция элиты, уже самой элиты. Напоследок автор фиксирует еще одно явление в кругу путинской элиты: Это конец путинского политбюро. Путин расстается со своей «старой гвардией», которая стала ему мешать. Он больше не нуждается, видимо, в «старших братьях», в советчиках. Он нуждается в сторонниках, в молодых почитателях, в армии фанатов. <…> В рамках макиавеллизма это совершенно логичная процедура. Как можно быть лидером нации, если тебя окружают твои старшие братья, более опытные, чем ты, может быть, даже более умные? Гораздо легче быть «гуру» для людей молодых, которые смотрят тебе в рот, которые абсолютно зависят от тебя, которые с удовольствием тебе подчиняются. Не нужны сильные, не нужны соратники, нужны сторонники, нужны лояльные и преданные люди, которые создают армию для лидера. Пришло время Путину избавиться от «старших братьев» и остаться один на один с молодым поколением 40-летних политиков, которых сейчас приводит к власти Медведев. С этим процессом автор связывает возможность нового пути Путина: вероятно, Путин выбрал на ближайшую перспективу такой путь развития, с которым не соглашались его старые друзья-силовики. Например, демократизацию. А Медведев был выбран на роль преемника еще и потому, что он лучше других подходил на роль «демократизатора». Этот прогноз весьма проблематичен, конечно.
Валерия Новодворскаяв статье «Молчалины блаженствуют на свете» (Грани.Ру, 11 августа) подвела итог 100 дням президента Медведева. Никакого дуумвирата. Вместо двух президентов мы имеем одного, вечного, нетленного, — плюс мираж, этакое облако в штанах. Правда, мираж этот имеет свойства эха (не Москвы). Гораздо тише, с нежными модуляциями в голосе, но он все-таки повторяет не Александра Освободителя, не Гавела, даже не Ельцина, а все-таки Путина. Оттепелью не пахнет. <…> Молчалины не ходят на Сенатскую площадь и не защищают декабристов. И, кстати, за них не заступаются. Они решают свои мелкие житейские дела, то есть угождать всем: чекистам, Путину, Сечину, Иванову, бизнесу (на словах), даже Западу («собаке дворника, чтоб ласкова была»). Ласковое теля двух маток сосет. <…> Сто дней Дмитрий Медведев тихо сплавлялся по реке Стикс, причем вместе с Россией, в царство мертвых. Должность Харона ничуть не противоречит ни роли Молчалина, ни роли наместника ФСБ, ни роли местоблюстителя Путина, ни роли президента РФ.
А вот Федор Лукьянов в статье «Конец преемственности» (Газета.Ру, 4 сентября) находит и новое. Связано оно, как он полагает, с очередным разочарованием от Запада. Переломным моментом стала западная реакция на события в Грузии. России никто не поверил, а степень всеобщей поддерж-ки Михаила Саакашвили буквально шокировала российское общество и политический класс. Стало понятно, что пойти косовским путем (резолюция Совбеза ООН — фактическая суверенизация спорных территорий — признание бесперспективности переговоров — признание независимости) никто не даст. Вопреки полной аналогии с югославским случаем и, как казалось Москве, очевидному нарушению тбилисским руководством базовых ценностей Запада. Тогда и произошел перелом. Желание что-то доказывать и пробивать дипломатическими средствами сменилось готовностью действовать в одностороннем порядке, полагаясь только на себя и не ожидая согласования. Судя по высказываниям Дмитрия Медведева, это не ситуативное и однократное решение, а новая модель поведения. Как считает Лукьянов, прио-ритетной становится стратегическая самостоятельность (ее можно назвать и одиночеством). Задача интеграции куда-либо больше не ставится, зато цель консолидации сферы влияния для укрепления позиций в качестве «независимого полюса» в многополярном мире выражена четко и однозначно, как никогда прежде.
Регионы России также были в поле зрения.
Анализируя ситуацию на Северном Кавказе, Юлия Латынина в «Ежедневном журнале» в статье «Антигосударство» 4 сентября отмечает эскалацию насилия в Махачкале, Нальчике и Ингушетии. …все эти преступления совершены разными людьми и по разным мотивам. Но у них есть несколько общих черт. Первая: это крайне низкий реальный контроль над ситуацией. Москва — по всему Кавказу — не может бороться ни с террористами, ни с коррупцией. <…> Вторая: этот крайне низкий контроль устраивает и террористов, и силовиков. У майора ФСБ, присланного из Москвы, нет интереса ликвидировать террориста, потому что он в лесу и доставать его опасно. <…> Достаточно застрелить любого и назвать его террористом. Убийства без суда и следствия множат звездочки и новых террористов, деятельность которых, в свою очередь, ведет к новым убийствам без суда и следствия, которые, в свою очередь, ведут к новым звездочкам. Эта чудовищная модель не является результатом какого-то сознательного плана. Она является результатом смерти государства. Государство умерло, а слуги его остались. Это модель антигосударства, и сила ее в том, что она совершенно непобедима. В обычном государстве, когда чиновник или полицейский совершает преступление, он должен его скрывать, потому что если дело вылезет наружу, его накажут. В антигосударстве преступления гораздо лучше совершать публично, потому что тогда все те, кто не совершал преступлений, становятся либо твоими соучастниками, либо врагами антигосударства. <…> Любой убитый силовиками может быть объявлен террористом. Любой, кто взялся расследовать такое убийство, — экстремистом. Чем кончится тотальное бесправие? Тотальной нищетой? Нет проблемы, нищета народа — это не забота антигосударства. Чем кончится тотальная нищета — восстанием? Нет проблемы, мы же всегда предупреждали, что НАТО и враги России готовят ваххабитский бунт. Чем кончится восстание? Нет проблем, по агентам НАТО в селах и городах нанесут точечный удар «Градом», и все, кто попал под «Град», будут агентами НАТО. Разве вы не знаете, что российская артиллерия и авиация наносят исключительно точечные удары? Разве вы не знаете, что российская артиллерия и авиация в Цхинвали бомбила только грузинские танки? А все бомбы, которые упали на людей в подвалах, были исключительно грузинские? Чем кончится «Град»? Новыми звездочками. За войной против Грузии рано или поздно последует война против ваххабитов. Это России на Кавказе нужен мир. И террористам, и силовикам нужна война.
Экономический кризис
Прикремлевский политолог Павел Данилин в статье «Рай для леммингов» (сайт Взгляд, 28 ноября) описывает настроения в условиях экономического кризиса в некоей прослойке общества, называемой им «политическим классом» (судя по всему, речь идет о лояльной к режиму политмассовке). С долей пафосного презрения признав, что средний класс, т. н. офисный планктон, сейчас медленно, но верно становится антигосударственным, что, нажившись и зажравшись при стабильности, набрав кредитов и долгов, он сталкивается с суровыми буднями кризиса, Данилин далее озабоченно констатирует: Политический класс оказался критически не готов к функционированию в эпоху кризиса. Он ведет себя так, будто все происходящее вокруг его не касается и свершается вне его участия! <…> Что бы ни происходило, по мнению политического класса, все делается «не так». Виновным во всем априори назначается государство. <…> Иногда идут дальше и говорят, что вина лежит лично на Путине. Некоторые делают еще один шаг и заявляют, что вот, скоро Медведев, дескать, Путину покажет… Это оскорбляет Данилина. В ситуации кризиса наш политический класс становится слепым и глухим. От глупого публичного «одобрям-с», от невнятного бормотания в СМИ и от фиги за пазухой толку нет никакого. Политический класс стремительно обесценивает самого себя. Выход Данилин видит в том, чтоб развернуть во всю ширь пропагандистскую кампанию: государство должно озаботиться тем, чтобы дать политическому классу смысл. Возможно, насильно накормить этим смыслом. <…> Поскольку у власти есть план, этот план должен быть предъявлен. Он должен стать достоянием всего политического класса. Как можно догадаться, автор и сам не прочь отработать смену на этой пропагандистской фабрике.
В «Ежедневном журнале» (17 сентября) Леонид Радзиховский в статье «Дефолт понтов» иначе оценивает социокультурное, моральное значение для России разразившегося экономического кризиса. От руководства России равно не зависит ни приток, ни отток нефтедолларов и прочих инвестиций — пловец не определяет течение в море. От пловца зависит другое — состояние его собственного организма. От российской политики зависит в огромной мере, как мы усвоили (переварили) тот примерно ТРИЛЛИОН нефтедолларов, который приплыл в страну за девять жирных лет. От российской политики не зависит мировая финансовая пандемия — но зависит, в каком состоянии российское общество встречает эту пандемию. За девять лет нефтедолларового разврата в России (как, впрочем, и ни в одной другой сырьевой стране) не создано, честно говоря, ни черта — ни «высоких», ни «низких» технологий. Зато построен длинный и сложный нефтедолларовый мультипликатор, когда каждый бакс, полученный «на том конце кишки», 100 раз прокручивается в нашей нефтерентной экономике. Результат девяти лет безумного преуспевания — пузыри на рынке недвижимости, на потребительском рынке. Но самое главное — психологические пузыри. «Разврат не в магазинах — а в головах». В стране всеобщее убеждение, что нам море по колено, что рента ОБЯЗАНА расти, мультипликатор ОБЯЗАН раскручиваться и дальше. Этому убеждению способствовали и особые факторы. Традиционная психология Обломовых, верящих в халявные деньги и ждущих их же. Рыночная инфантильность — мы не прошли, на самом деле, никакой школы спадов. Кризис 1991-го был настолько же ужасен, насколько не имел отношения к рынку. Кризис 1998-го был уже вполне рыночным, но коснулся малого числа людей и очень быстро сменился бешеным ростом. В общем, понимания того, что кризисы НЕИЗБЕЖНЫ, в сознании и подсознании — нет. Дефицит рыночного иммунитета: да, кризисы никого и нигде не радуют, к ним все и всегда «не готовы», но наше население к ним не готово — вдвойне. Русское, российское нетерпение. Как только пошел нефтегазовый фарт, затянувшийся на годы, — включился сценарий «рыбака и рыбки». Путь от разбитого корыта до ощущения «владычицы морской» мы пролетели на всех парах — за несчастные 7-8 лет. (…) В результате «потребительское доверие» в России мутировало в ЗЛОБНЫЕ, АГРЕССИВНЫЕ ПОНТЫ. ВСЯ СТРАНА ЖИВЕТ ПОНТАМИ — И ТОЛЬКО ПОНТАМИ. <…> Экономические, политические, идеологические понты давно уже с успехом заменили и приличие, и здравый смысл, и инстинкт самосохранения. Понты — «на-циональная идея». Халявныепонты — и полная убежденность, что наши понты обязаны своими инвестициями и нефтедолларами оплачивать «они». За что мы их и презираем от всей души. <…> Кто заплатит за разбитое корыто? <…> уже почти 10 лет страна живет в условиях общественного договора: «мы» («народ») смотрим ТВ и не лезем в политику, «вы» (власть) «делаете так, что все идет хорошо». И все идет хорошо. Все довольны, все отлично. И вдруг — все пошло плохо… Кто виноват? Приватизация 1990-х? Это после восьми лет процветания — опять приватизация?! «Олигархи»? Кастрированы, живут в Швейцарии, платят налоги, ни во что не лезут. Американцы? Далеко. Евреи? Прискорбно мало. Кавказцы? Прискорбно много. Грузия? Разбита наголову. Демократы и либералы? Утоплены в сортире. «Объективные экономические законы»? Ну да. Но КТО их такие придумал? СПРОСИТЬ С КОГО?! Так КТО?! Кому водить? Кому платить? В «обычных» странах в таких случаях к власти может мирно придти оппозиция. А если ее в природе не существует? Что, кто тогда?Радзиховский в характерной для него «гершензоновской» тональности заключает: Я очень надеюсь, что экономические трудности не перерастут в СИСТЕМНЫЙ социально-политический кризис. <…> Но я очень боюсь, что возможны великие потрясения — в том числе политические. Почему «боюсь»? Не потому, что симпатизирую нынешней власти. Не симпатизирую. Но думаю, что «остальное — хуже» <…> по итогам этих потрясений НИКАКИЕ «вменяемые силы» извне власти наверх не выйдут — ввиду полнейшего отсутствия этих самых «сил».
Евгений Ихлов в статье «Закон исторической подлости» (Каспаров.Ru, 24 сентября) пространно размышляет о неизбежности краха социально-экономической модели «путинизм». Фиксируя данность, он пишет: За послед-ние годы, оправдывая ожидания масс, мы вернулись к «золотому застою» (условно назову так период с конца шестидесятых до середины семидесятых, то есть когда зарплаты уже поднялись и можно стало обсуждать йогу, НЛО и величие царской России, а колбаса еще не исчезла). И известная часть российского общества согласилась обменять покорность и даже не просто аполитичность, но отказ от любой гражданственности на потребительское преуспеяние. А за подтверждение патриотических чувств принадлежности к великой стране они были согласны принимать спортивно-зрелищные достижения, телевизионные демонстрации военной силы и прочие симулякры. <…>Путинский потребительский бум в значительной степени основан на росте кредитов. На кредитные деньги приобретаются категорически не отечественные товары (кроме квартир и домов). А быстрый рост доходов у работающих вызван не ростом производительности труда, но межотраслевым, межрегиональным и «межукладным» соревнованием за кадры. Как это уже было в семидесятые годы. В принципе, это даже не очень болезненная ситуация — улучшается образовательный уровень, растут жизненные запросы. Постепенно мог произойти качественный переход к обществу европейских ценностей. И вообще, от «голландской болезни» не умирают. На выходе мы получили авторитарное гедонистическое общество, провинциально самодовольное и замкнутое. Только такое общество не может быть гарнизоном осажденной крепости. Россия может быть «крепостью», но тогда не будет потребительским раем. А никакой иной мотивации соглашаться на безропотное подчинение властям российский средний класс не имеет. Поэтому полагаю, что исторически скоро произойдет расторжение сделки по продаже гражданской души государству-мефистофелю (мефиц — «разрушитель» + тойфель — «лжец» на древнееврейском). Эта сделка называлась «обмен демократии на благополучие». И, как это положено, при расторжении сделки начнется «реституция» — многомиллионный российский средний класс потребует себе назад, как писали марксисты, «основные буржуазные свободы». Ведь что означают ужасные слова верховного главнокомандующего: «кругом враги»? Они что, в «реале», а не шутейно готовят переход России на явно антиамериканские, антизападные позиции? Как же мучаются сейчас этим вопросом «космополитические» части элиты и среднего класса. Неужели новые силовые правители страны велели им сворачивать «жизнь на два дома»? И никаких семей в Лондоне, никаких фирм в Германии и Израиле, никаких квартир в Париже, никаких вилл в Ницце и отдыха в Испании. Квартиры — «от Ресина», отдых — в Сочи (или в трехзвездочной гостинице «Кепка+» в Очамчирском районе признанной Республики Абхазия), хорошая работа — в министерствах или на «чекистской» госкорпорации, банковские счета — в Газпромбанке или ВТБ. <…> При продолжении развития победившей этим летом «силовой» линии в стратегической перспективе будет попытка перейти к иной конфигурации элиты — к созданию полностью номенклатурной, «служивой» элиты. Условно говоря, вместо 100 миллиардеров и миллиона яппи возникают 100 тысяч «бонз» — крупных чиновников, связанных с государственно-монополистическим бизнесом, обладающих имуществом на несколько миллионов (все в у. е.), но полностью зависимых от государства. Основа социальной стабильности — 100 млн покупающих субсидированные товары первой необходимости. Но чтобы эта система не распалась от коррупции, требуется резкое усиление карательных мер.
О судьбе контракта власти и общества размышляет и Андрей Колесников («Контракт эпохи низкой нефти» — Газета.Ru, 18 ноября). В нулевые годы постепенно начал формироваться новый контракт, чьи контуры стали ясны как раз тогда, когда поднялась нефть — политические заморозки в обмен на хлеб и зрелища, лоснящиеся от углеводородов. Но ныне лоск и глянец нефтяной эры растворяются на глазах в воронке очистительного кризиса, и потому требуется новый контракт. Какой? По Колесникову, углеводородного ресурса для застойного или мобилизационного сценариев нет — они слишком дорогие. Жесткость режима не компенсируется его эффективностью. Почему тогда граждане должны расплачиваться за негодный государственный сервис своими сыновьями (призывная армия, чье существование не оправдано экономически в эпоху инновационной экономики и дефицита трудовых ресурсов) и налогами (они уходят на поддержку равноприближенных предпринимателей и военные кампании, схожие с грузинской)? Скорее всего, компенсаций в виде роста реальных доходов населения больше не будет — их и так-то съедал инфляционный налог, а теперь и подавно. Значит, придется возвращаться к нормальной схеме общественного договора, многократно описанной классиками, в том числе, например, Патриком Бьюкененом в его нобелевской лекции: «На рынке люди меняют яблоки на апельсины, а в политике — соглашаются платить налоги в обмен на необходимые всем и каждому блага: от местной пожарной охраны до суда». Называется — демократия налогоплательщиков. Нет ничего проще. Как нет ничего сложнее, потому что новый общественный договор потребует восстановления институтов общественной дискуссии и реальной демократии. Никто так и не понял, что это — не погремушка, а экономический инструмент. А вот на восстановление утраченного, кажется, не хватает уже человеческого ресурса: с элитой, чьи мозги размягчены нефтью, а обоняние отравлено газом, строить демократию обратно — дело почти безнадежное. Так что во время и после кризиса будем жить без контракта — с разрушенным старым и несформулированным новым.
А по Михаилу Делягину («Основы и конец “сувенирной демократии”» — Ежедневный журнал, 7 ноября), массовый консюмеризм, который покрывал наших руководителей спасательной тефлоновой пленкой, уже превращается в их погребальный саван. Нам предстоит пережить быструю консолидацию общественных интересов против интересов правящей клептократии и стихийное возникновение прямой демократии масс — против «сувенирной демократии» миллиардеров. Демократия масс будет формироваться на левой основе из-за общей бедности и падения уровня жизни и будет интернациональной по духу, потому что тупиковость местечкового национализма осознали почти все, кроме прямых сотрудников соответствующих ведомств. Разумеется, демократия масс будет патриотической и — как и всякая демократия — в разумной части либеральной, но основными ценностями будут ценности именно левые.
Член правления Института современного развития Евгений Гонтмахер в статье «Сценарий: Новочеркасск-2009» (Ведомости, 6 ноября) смоделировал ситуацию, которая может реализоваться где-нибудь в глубине России уже в самое ближайшее время в случае «массового высвобождения людей с местного машиностроительного (металлургического, химического и т. п.) градообразующего предприятия». Это, по прогнозу Гонтмахера, обернется массовыми волнениями, которые могут перекинуться и дальше. …наиболее вероятен вариант, когда ситуация рассосется — народ устанет бузить, тем более что власти попробуют использовать свое нынешнее самое мощное оружие, деньги. В данном случае — возобновив работу заведомо убыточного, неконкурентоспособного завода, который нуждается в жесткой санации, предполагающей, в частности, высвобождение значительной части персонала. Но очевидно, что постоянно держать на плаву за счет государственных инъекций н-ский завод невозможно. Поэтому рано или поздно (скорее — рано) все вернется на круги своя. А предложить что-либо другое, кроме весьма кратковременной передышки, нынешнее государство не может: оно погрязло в коррупции, утеряло сколько-нибудь серьезные навыки профессионального решения возникших проблем. Это видно, в частности, на «ужасном» (по словам Владимира Путина) положении малого бизнеса и отвратительном инвестиционном климате. Поэтому вариант «рассосется» на самом деле сугубо промежуточный по отношению к настоящей развилке. Либо, не дожидаясь того, что н-ские или подобные им события станут прологом всероссийской встряски, надо наконец приступить к решительной модернизации всей российской жизни — от экономики и до политики — на принципах минимизации государственного участия в общественных процессах, честной конкуренции и свободы частного предпринимательства. Либо мы все втягиваемся в такой кризис, выход из которого невозможен в рамках нынешнего конституционного строя.
В Рунете кризис вызвал и немало энтузиазма. Характерно рассуждает Владимир Голышев (golishev, 1 октября): Почти 10 лет моя страна и мой народ разлагались и подыхали… нравственно, интеллектуально, физически, наконец… путинскийгламур — это ж не робски со сваровски, это идеология паразита, сосущего «кровь земли», идеология его обслуги, инвестирующей чаевые в квадратные метры, идеология быдла, которое интенсивно дрочит на все это… и все это нынче накрывается медным тазом, по улицам уже гуляет свежий ветер дефолта… на повестке дня — санация <…> ну и как можно этому не радоваться? как можно этого не ждать, как ждет любовник молодой минуту верного свиданья? а? вы что, 98-й забыли? как тогда дышалось! какие перспективы открывались! какой драйв был тогда! разве можно не желать своей стране и своему народу еще раз пережить такое?
Россия и мир
Директор Центра исследований постиндустриального общества Владислав Иноземцев критически оценивает официальную внешнеполитическую доктрину («Мечты о многополюсном мире» — «Независимая газета», 18 сентября). …заявления о том, что мир должен быть многополярным — благое пожелание, а расчеты на то, что он будет лучше однополярного, — иллюзия. Что впереди? Сегодня этот вопрос обретает особую остроту. Очевидно, что однополярный мир в его американской версии утрачивает способность к самоупорядочиванию. Столь же ясно, что США останутся одним из полюсов мироустройства — наряду с Европой и поднимающимся Китаем. <…> Россия, увы, при всем ее «восстании с колен» в последние десять лет не является претендентом на статус полюса: ее экономика паразитирует на экспорте нефти и газа; ее финансовое благополучие серьезно зависит от Запада; ее армия не подготовлена для действий в отдалении от собственных границ, а интеграционные усилия на пространстве СНГ сложно не назвать полнейшим провалом. Российским лидерам, призывающим к «многополярному миру», следовало бы отдавать себе отчет в том, что в этом мире Россия не будет одним из ведущих полюсов. Наиболее реалистично новую многополярность описал американский политолог ПарагХанна — как мир, где доминируют американская, европейская и китайская «империи» и существует «второй мир», «страны которого выглядят ключевыми точками опоры в многополярном мире»… <…> Готова ли Россия к многополярному миру, в котором она не будет одним из полюсов? Вся риторика кремлевских идеологов заставляет в этом усомниться. Тогда как Россия собирается изменить ситуацию в свою пользу? На этот вопрос никто отвечать даже не собирается. Автор добавляет: вариант трехполюсного мира — вероятный, но не единственный. Точнее, это самая близкая перспектива <…> Мы не знаем, какие ресурсы и возможности окажутся наиболее ценными через 40–50 лет и вокруг чего развернется основное противостояние. Но скорее всего в многополярном мире воцарится не мирное сотрудничество полюсов, а система сеньориально-вассальных отношений между полюсами и их «близкой периферией». На границах периферий возможны конфликты — как инициированные великими державами, так и вызываемые попытками появления новых центров силы. Многополярный мир XXI века станет миром насилия и войн — и как таковой он не будет стабильным. Далее Иноземцев напоминает: в условиях роста нестабильности система попытается обрести баланс через новую биполярность. Какой эта последняя может быть? Автор предлагает три варианта. Во-первых, США, которые уповают на военную силу, могут начать координировать свои усилия с государствами, живущими теми же принципами. Во-вторых, если США предпочтут стратегии односторонних действий политику союзничества и формирования новых эффективных международных институтов, вероятно появление «Северного альянса» — зоны ответственности развитых стран, включающей в себя Северную Америку, Западную и Восточную Европу и Японию; Россия могла бы присоединиться к такой конфигурации. Третий, наименее вероятный (но особенно активно дебатируемый сегодня в России) сценарий предполагает политическое сближение России, Китая и Индии против Соединенных Штатов и Европы — сценарий, совершенно бессмысленный для некоторых, если даже не для всех, потенциальных участников этого «антизападного» альянса. По Иноземцеву, апология многополярности уводит и Россию, и ее потенциальных союзников, и даже западные страны от гораздо более важной задачи: повышения управляемости мира и создания не противовесов друг другу, а эффективных международных институтов. Увлеченность же Realpolitik в мире XXI века крайне опасна и нефункциональна.
Юристы из Челябинска Валериан Лебедев и Валерий Киреев в статье «Демократии без суверенитета не существует!» («Свободная мысль», № 9) обнаружили ряд вещей. Одна — что понятия «демократия», «суверенитет» и «гуманизм» можно толковать произвольно (поскольку они являются идеологи-ческими и оценочными). Другая — что сегодня мы имеем дело с агрессией США против России. А информационную войну, оказывается, власти США ведут и против собственного народа. В общем, нет демократии в США. Зато ее до отвала у нас, только она суверенная… Не открытия, прямо скажем, для специфически заостренной мысли. Но характерно, что эти директивно вещаемые банальности печатает претендующий вроде бы на авторитетность журнал.
Две публикации об отношениях России и Китая. Э. Кульпин-Губайдуллин в статье «Россия и Китай: проблемы безопасности и сотрудничества в контексте глобальной борьбы за ресурсы» («Полис», № 6) задается вопросом: велика ли опасность для России от Китая? Он полагает, что глобальность внутренних проблем Китая создает объективную предпосылку для грядущей коллизии. У нас планетарного размера ресурсы в Сибири и на Дальнем Востоке, у Китая планетарного размера численность населения. С этим так или иначе придется разбираться. А военный аналитик Александр Храмчихин в статье «Как Китай раздавит Россию» (АПН, 23 июля) полагает, что внешняя экспансия для Китая является способом выживания. Вопрос в формах и темпах. Военная форма экспансии не предопределена, но отнюдь не исключена. Ей способствуют усугубляющийся развал ВС РФ и особенности психологического устройства высшего руководства страны. Оно не будет защищать Россию, если при этом может пострадать само. Война будет короткой. У России нет шансов. Китай подготовил идеологические, историографические обоснования и военную концепцию. Есть у него и «пятая колонна» в России — мигранты из Китая. Внешнюю экспансиюКитай предпочитает вести «спокойным», «мирным» экономическим и демографическим путем. А военный сценарий может быть применен в том случае, если китайское руководство увидит, что серьезный внутренний кризис становится неизбежным. И решит, что единственным способом избежать его становится активная, форсированная внешняя экспансия, обеспечивающая захват территорий и ресурсов и отвлекающая население от внутренних проблем. Т. е. быстрая открытая экспансия будет рассматриваться как «меньшее зло» по сравнению с внутренней катастрофой. По Храмчихину, сценарий военной агрессии может быть следующим. Она начнется зимой, скорее всего — в новогодние праздники. Зимой замерзают Амур и Байкал, а также и Севморпуть. Транссиб будет перерезан в первые же часы войны. Предлогом для агрессии станет нарушение «надлежащих прав и интересов китайцев, проживающих за границей». Например, во время новогодних гуляний русский (якут, бурят, татарин) набьет китайцу лицо. Разве это не будет нарушением надлежащих прав и интересов? Танковые и механизированные соединения НОАК нанесут удар из района Хайлара на запад в направлении Чита — Улан-Удэ — Иркутск. После захвата Иркутска следую-щей целью НОАК станет выход на рубеж Енисея… Ну и т. д. А в обзорной статье «Вооруженные силы России: цифры и факты» («Москва», № 7) Храмчихин на основе детального анализа ситуации приходит к выводу, что в обозримой перспективе ВС РФ утрачивают возможность обеспечивать безопасность страны от внешней агрессии.
А вот генерал-полковник Леонид Ивашов в статье «Будущее за Сибирью» («Наш современник», № 9) никакой опасности от Китая не видит. Якобы китайцам в Сибири слишком холодно… Он, напротив, призывает (в духе описанного Иноземцевым третьего варианта развития событий в XXI веке) составить с Китаем второй полюс безопасности, альтернативный американо-натовскому альянсу, превратившемуся в глобального международного разбойника. А заодно уж и переместить центр России (имеются в виду всего лишь органы власти) в Сибирь. Поближе к Пекину, чтоб, наверное, проще было ездить к друзьям с подарками.
Обзор подготовил Евгений Ермолин