Третий квартал 2008 г
Опубликовано в журнале Континент, номер 138, 2008
A. «Дружба народов», «Знамя», «Москва»,
«Наш современник», «Новый мир», «Октябрь»
Главная проза сезона (и один из лучших романов нового века) — «Асан» Владимира Маканина («Знамя», № 8–9), уже отмеченный премией «Большая книга». В порядке привычного мазохизма сообщество награждает книгу за приговор самому себе. Остановимся на романе подробнее. Асан — имя древнего жестокого кавказского божества. Но это и имя главного героя, вернее, так выговаривают имя русского офицера местные чеченцы, ужавшие до Асана паспортное «Александр Сергеевич» (Чем чаще чеченский старик со мной общается, чем торопливее он обращается ко мне по имени-отчеству, тем скорее мое имя проделывает путь от Александра — к Асану). А фамилия его — Жилин, как у известного героя Толстого (Служил на Кавказе офицером один барин.Звали его Жилин). Ассоциации что-то дают, но не все. И еще: роман не про войну. Не просто про войну. (И потому в основном промахиваются те, кто ловят Маканина на фактических неточностях и хронологических неясностях, — как, скажем, исходящий из своего военного опыта А. Бабченко.) Роман — про жизнь, про «образ жизни», который просто заострен кавказской спецификой. Это тот общераспространенный у нас ныне образ жизни, для которого типична ситуация войны всех против всех — без окопов, но с жертвами. Роман Маканина — про современного человека, про то, чем была, но и, прежде всего, про то, чем стала Россия… Жилин — военный снабженец, распоряжающийся чуть ли не главным богатством, нужным всякому (и «федералам», и «боевикам», и просто крестьянам), — топливом, бензином-керосином-солярой. Наладил доставку, создал сеть осведомителей, чтоб избежать опасностей и потерь, — приторговывает и строит в России домик для своей семьи. Должность презренная — «торгаш». Делец, коммерсант — рядом с войной и бедой, с уверенно крепкими, лишенными сомнений парнями, отлично умеющими стрелять и убивать. Но своеобразие житейской да и исторической ситуации в том, что именно он и является тем человеком, который не позволяет миру рухнуть в холодную черную яму; тем, кто наводит хоть какой-то порядок в абсурд-ной реальности и привносит толику живой жалости в мертвечину злобной социальности. Тут в новых декорациях работает модель мамаши Кураж, представленная некогда Брехтом.
Вообще самые человечные у Маканина — это обычно самые неправильные: отщепенцы, маргиналы, изгои, всевозможные уроды. А те, кто хочет быть правильным, — самые жестокие и фанатичные. Все хотят жить, а выживают, как получится. Вспоминаешь трагических героев Владимова, стои-ков Солженицына, безумцев и поэтов, мятущихся интеллигентов русской прозы ХХ века — тех, кто все-таки иногда были способны и на подвиг. Тех, кто летели на огонь и сгорали навсегда. Люди, похожие на героев, есть и у Маканина. Но героизм, утверждает писатель, обессмыслился. Здесь и теперь бесшабашные и отважные воины выглядят придурковато. Глуповато. В лучшем случае им присуща детская игручесть; ею можно восхищаться, но недолго и не вполне всерьез. Они жалки. Это даже не донкихоты: нет великих целей, нет подлинного, большого смысла, ушло понятие о жертве и о настоящем служении… И санчопанс Жилин с веком не спорит, ни с обстоятельствами, ни с генеральными положениями. Он применился к ним и не думает ни о высоких материях, ни об общественных интересах. Ему немного смешно, что еще есть люди, которые продолжают строить химеры и измышлять проекты.
Пароль-позывной «Асан хочет крови», которым буйные чеченцы, выходя в эфир, пугают федералов, трансформируется в «Асан хочет денег». Уж лучше коррупция, чем бардак, — констатируют важные генералы, собравшиеся посовещаться и получившие компромат на Жилина. Жестокий горский бог уступает свои прерогативы торгашу. Скользкие карьеристы-штабисты, пахучие боевики, замурзанный разномастный народец — все они не могут обойтись без Жилина, который проведет переговоры и договорится, разрулит ситуацию, найдет в нужный момент бочку бензина, поможет вызволить из ямы солдатика-срочника, отыщет для родственников труп убитого полевого командира. Деньги любят честность. И если есть где-то честность в этом мире, то она вот тут, в дипломатии Жилина… Майор торговался холодно. Майору не нужна их жалкая рублевая мелочовка, но она нужна Асану. Плевать на их гроши… Но, не возьми майор сейчас с них деньги, они бы не только удивились, но и насторожились бы. Они бы перестали Асана уважать и бояться.
Однако проблема в том, что своим искусством Жилин создает условия и предпосылки для того, чтоб военная жизнь — именно такая, какова она есть, — все-таки продолжалась. Не будь Жилина, и подлая и пошлая, уныло-бессмысленная жизнь эта стала бы невозможна, оборвалась бы, сменившись, может статься, чем-то лучшим. Впрочем, лучшим ли? Да и способно ли что-либо стать лучше в этом падшем мире? Оставим этот вопрос открытым. Важно другое: Жилин спасает людей. Отчасти невольно, отчасти целенаправленно — и даже имея с этого доходец (быть может, сама по себе жизнь человека и бесценна, но у нас она стоит вполне конкретных денег). Однако иногда (и очень нередко) Асан делает это из жалости: у него жалостливая, бабья душа, какая иной раз случается у русского мужчины. Герой Маканина — добрый человек, умеющий любить других. Вот последняя возможность предъ-явить положительного героя, когда прежние доблести забыты или искажены социальной ложью. Но всей логикой повествования доказывается: эта самая жалость, эта скромная любовь — самоубийственны в современном мире. Жалость смертельна, она убивает. Жилин случайно, нелепо — и закономерно — гибнет от руки спасенного им контуженного дурачка.
Роман Маканина, как все его лучшие вещи, актуален. Он схватывает суть нашего момента и остро фиксирует его проблему, его этос. Роман очень точен в интонации повествования, хотя она несколько монотонна. Но однообразие здесь скорей всего неизбежно, как и композиционное кружение вокруг одного и того же «заколдованного места»… Так устроена наша действительность. У нас вообще мало прозаиков, умеющих сказать что-то дельное о современности. Маканин умеет. Беда в другом. Выводы его безнадежны: безжалостная, равнодушная жизнь торжествует. И альтернативы нет.
Другая довольно значительная крупная вещь сезона — роман Леонида Юзефовича «Журавли и карлики» («Дружба народов», № 7–9). Монголь-ская экзотика примешана к истории о двух героях, в судьбах которых преломилось постсоветское время. Жизнь то сводит, то разводит героев, а на дворе девяностые годы — время бандитско-коммерческое, живописно-зловещее, а чаще пошлое и ничтожное; время, когда, чтобы выжить, нужно было без сан-тиментов бороться за существование. Один из героев подторговывает чем при-дется, и в какой-то момент его «ставят на счетчик». Другой на продажу пишет статьи про самозванцев. Момент самозванчества возникает и в жизни… Роман неровный и несколько рыхловатый, но интересный острым видением изнанки девяностых с их дикой свободой и упрощением человеческого типа.
Недельный роман Ильдара Абузярова «Хуш» («Октябрь», № 6–7) — про мусульманских террористов в Петербурге. История насквозь придуманная, чего автор и не скрывает. Начинается она с того, что герой-рассказчик делится заботой: ему нужно сдать в срок некий роман. Случайно телевизионный сюжет наталкивает его на мысль, что можно сыграть на модной теме: И вдруг… восьмая кнопка пульта и восьмой канал натолкнули меня на мысль. А что если?.. Может, написать что-нибудь о теракте?.. Итак, горячий арапчонок Али в поисках возлюбленной приезжает в Питер. А тут как раз происходит некий важный саммит. Сорок разбойников на саммите в шикарной пещере. В которую чудом проник бедный юноша Али. Али — сын своего Бабы. И так много вообще в Питере социального зла, и так высокомерен и чванлив Запад, и так мало в мире справедливости, что смуглые и горячие мусульманские мальчики из Ташкента, Махачкалы и Нигерии начинают немедленно сублимировать свое либидо в жажду мщения. Абузяров представляет террористов и их мотивы довольно симпатичными, впадая в характерное леваческое слабоумие. Впрочем, не он первый. Роман затянут и поверх-ностен, в нем по мелочам немало всякого щегольства, различных красивостей, тонко схваченных подробностей. И все-таки больше, чем существенности, в нем паразитирования на важной теме.
Роман Елены Холмогоровой «Начальник воздуха» («Дружба народов», № 7) — отлично рассказанная семейная история. Постсоветские годы как время испытаний и невзгод, время соблазнов и сомнений. Но взгляд на мир Холмогоровой довольно оптимистичен: изображенная московская семья выстояла, не развалилась.
Справляется с жизнью и герой-рассказчик в повести Аркадия Бабченко «Дизелятник» («Новый мир», № 7). Солдат-срочник приехал из Чечни на похороны отца, заболел, просрочил отпуск, тут его и замели на губу в Москве. Далее в очерковой манере предъявлены как армейские абсурд, школа унижения, так и выделяющиеся на этом фоне светлые личности: люди, которые сохраняют правила или принципы, пытаются жить согласно им. Таков и сам герой-рассказчик этой исповедально-мемуарной в основе своей прозы.
Исповедально-мемуарный колорит присущ и повести Олеси Николаевой «Тутти» («Новый мир», № 7). Знакомый архиерей подарил рассказчице щенка. А тот хулиганит, гадит и отнимает время и силы, нужные для общения с коллегами, творчества и молитв. Вот как тут быть?.. Не иначе как Бог послал такое испытанье православной поэтессе. Неглубокая по сути вещь зато остроумна и тонка. Хороши церковные детали и подробности, из которых одна все-таки смущает: отзеркаленный (вложенный в уста одного из героев) рассказ о подвижничестве последнего советского патриарха, Пимена, представленного молитвенником и чуть ли не святым подвижником. Впрочем, существует и такое мнение.
Как всегда, мрачноват, но убедителен взгляд на современника у Романа Сенчина. В рассказе «Сорокет» («Новый мир», № 7) главный герой, средний москвич, по случаю юбилея собирает друзей и родственников, печалуется и скандалит, а попутно нам открываются и поверхностность социальных связей, и мелковатость душ, и фатальность обстоятельств.
Анатолий Клименко в повести «Хлопоты в казенном доме» («Москва», № 8) раскручивает ситуацию, в которой простой человек пытается откупить от суда-следствия родственника, привлеченного за провоз наркотиков из Казахстана в Россию. Тягомотная история кончается для героя успешно. Посыл же автора, вероятно, в том, что от судьбы никуда не деться, но друг дружку выручать нужно.
Фаталистична и пессимистична и повесть Николая Евдокимова «Нелидово» («Наш современник», № 8). Вымирает деревня. Жизнь каждого из персонажей заходит в тупик. Молодые бегут в города. Проза со слезой. Традиционная сентиментальная дидактика, стандартно сопутствующая этой теме, нет-нет да и разбавляется у Евдокимова тонким умением посмотреть на человека сквозь призму подлинного искусства. И тогда внезапно абзац-другой открывают новые возможности свидетельства о мире. Словно окна в иную реальность опыта и знания.
Гораздо более цельная проза на сельскую тему Александра Антипина из Мезени («Новый мир», № 8) подкупает тонко выписанной экзотикой северной крестьянской жизни, характеров и положений. Два отличных рассказа. Простые люди, простая, честная жизнь. Есть в лучших образцах северорусской прозы что-то особенное и по-особому волнующее. Может быть, потому что в героях ее совсем отсутствует рабское начало, они, как правило, не пеняют на обстоятельства, а сами отвечают за себя.
Александр Сегень в повести «Есенин» («Наш современник», № 7) представил современного литератора, который стеченьем обстоятельств оказался в фаворе у своих богатых сограждан. И вот модного писателя зовут на банкеты-праздники, — специально чтоб он там похулиганил, побуянил, явил мирным обывателям дерзкую поэтическую натуру. И даже псевдоним ему дали соответствующий — Есенин. Герой в душе ворчит, но баксы сшибает. Входит даже во вкус. А потом дебошир приедается публике, и звать его перестают. Затянутый банальный фельетон с дидактическим элементом.
А Владимир Березинбезбашенный анекдот развернул в весьма приличную по объему повесть «Кролик, или Вечер накануне Ивана Купалы» («Новый мир», № 8). Веселая компания отправляется на дачу к приятелю и со всякими приключениями добирается до места, где и предается веселью и дальше. Много остроумия и талантливых деталей при явном дефиците общего смысла.
Владимир Крупин в «Повести для своих» («Наш современник», № 9) излагает странноватую историю. Богомольно-елейный герой-рассказчик, отчасти альтер эго автора, задумал на старости лет бежать из городских содомов в тихий деревенский приют. Но попал из огня да в полымя. Теряя сходство с бытовой достоверностью, повествование переходит в разряд игровых умозрений. В деревне героя осаждает компания алкашей-философов, рассуждающих о самых разных предметах (надо заметить, что рассуждают эти персонажи по большей части в той же тональности и манере, что и автор, да и взгляды на жизнь у них в основном совпадают). Зато потом рассказчик попадает к неким идейным неприятелям, чей хитрый умысел, как выясняется, и подготовил его десантирование в странную деревню. Тут Крупин подпускает в повествование мутноватой «мистики». Однако ничто не страшно православному человеку, каким представляет себя герой. Опоя-савшись крестным знамением, он идет себе вперед и дальше как ни в чем не бывало. В этой прозе отдельные выразительные детали тонут в море разливанном пустоватого балагурства и банальной разговорной публицистики в фирменном стиле «Нашего современника».
Более членораздельный замысел реализован в романе Всеволода Бенигсена «ГенАцид» («Знамя», № 7). ГЕНАЦИД — аббревиатура, означающая Государственную Единую Национальную Идею, которая призвана сплотить российский народ. В село Большие Ущеры по инстанциям спущена для реализации эта самая новая Национальная Идея — объединиться на почве любви к отечественной литературе, для чего каждому выучить определенный фрагмент классического текста и стать его живым хранилищем. Бюрократическое вырождение идеи литературоцентризма при реализации проекта оборачивается анекдотическими перипетиями. Социальная сатира в щедринской манере.
Рассказ Германа Садулаева «Бич Божий» («Знамя», № 7) — о том, как в старые времена русский простак прижился в чеченском селе. Далее история начинает напоминать собой тургеневскую «Муму» с поправкой на среду и эпоху, а к концу и вовсе уже отдает мистикой в духе финала гоголевской «Шинели»: потеряв любимую собачку, главный герой запил, а после смерти трансформировался в пса-мстителя…
Александр Карасев в подборке рассказов «Дорога в облака» («Октябрь», № 7) добирает по крохам материал по той теме, к которой он прикован, как раб к галере: армия и войны недавнего прошлого. Проблема в том, что Карасев плохо умеет выдумывать, он сугубый эмпирик. Писатель явно теряет значительную содержательность, старый опыт давно предъявлен, а ничего другого не появилось… Новые вещи довольно банальны.
«Три книги о городах и пригородах» Дениса Осокина («Октябрь», № 8) — поток лирических признаний молодого рассказчика о счастье зимней празд-ности: …и я вот тоже — во фланелевой синей ночнушке — в высоких женских зеленых шерстяных гольфах с оленьим желтым орнаментом — я привез их из Коми — хотел кому-нибудь подарить. Обувная красная ложка висит на входной двери — звенит как «поющий ветер» — караулит дни. Если сяду за письменный стол — ноги поставлю в таз с шишками. Таков мой дом в декабре.
У Марии Лосевой в рассказе «Репетитор» («Знамя», № 9) немолодой усталый мужчина стечением обстоятельств становится репетитором и учит математике неспособную девочку-замухрышку. А та возьми да и влюбись в него. Дело доходит аж до попытки совместного самоубийства. Но все выжили. И, наверное, к счастью. Казус чувств на фоне социальной безнадеги.
Два рассказа Владимира Найдина на медицинскую тему публикует «Новый мир» (№ 9). В одном герой-врач упорно борется с энцефалитом, становясь при этом чуть ли не суперменом; в другом студенты-практиканты наблюдают за первичным приемом у венеролога. Четкий слог, знание предмета и точно найденная дистанция несколько комического соучастия.
А врач Максим Осипов в очерке «Непасхальная радость» («Знамя», № 7) рассказывает о конфликте врачей тарусской больницы, решивших образцово наладить медицинское хозяйство, с местной властью. Сам Осипов принадлежит к числу этих врачей. Общий очерк ситуации (известный, кстати, по кампании в Рунете и публикациям прессы) переходит в обобщающие размышления о своеобразии современной российской жизни в провинции.
Повесть Маргариты Хемлин «Про Иону» («Знамя», № 7) — очередная у этого автора сентиментально-колоритная история из жизни простонародного еврейства советской поры. На сей раз герой писательницы — Иона Ибшман, фронтовик, которого мотает по жизни, а он смиренно терпит и выносит подвохи судьбы.
Евгений Попов в рассказе «Или–или. Обо мне, летающей тарелке и коммунизме» («Октябрь», № 9) ведет речь о происшествиях, некогда случившихся с рассказчиком, похожим на автора, в небольшом рабочем поселке на границе Мурманской области и Норвегии. Я приехал в поселок Н. Мурманской области по командировке из города К., стоящего на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан, внедрять на руднике новые экспериментальные мероприятия по материальному стимулированию рабочих кадров Заполярья за выработку вырабатываемой ими продукции. Чтоб трудящиеся трудились еще лучше, чем могут. Инопланетяне берут героя в коммунизм. Ностальгический соц-арт.
В рассказе «Крик» («Октябрь», № 7) Юрий Петкевич выпел свою очередную песню без склада и лада. Манера этого автора всегда одна и та же: ловить жизнь на хаосе, на невнятице, бессвязности, которые, однако, не вызывают ни какого-либо драматического переживания, ни абсурдистских догадок. Просто поток случайного бытия, описанного по поводу смерти сельского старика Яши. Сказать по правде, Петкевич это делает как-то свежо, поэтично и недлинно, так что не успеваешь напугаться и извиняешь ему то отсутствие явного смысла, которое в среде более молодых авторов стало просто эпидемией — и либо производит на свет образцы инфантилизма, либо такие чудовища премированной бессмыслицы, как пространный роман А. Иличевского «Матисс».
Рассказ Анатолия Наймана «Все мало» («Октябрь», № 7) — размышление, в частности, о природе собственного творчества. Проза поэта, говорит Найман, — это такая проза, которая в момент создания охватывается целиком и видится автору, как стихотворение. Независимо от объема. В качестве иллюстрации предложена история из прошлого с актуальным продолжением. В советские времена некий Марк, эрудит и донжуан, попал в лагерь, в чем косвенно можно заподозрить участие Адриана, мужа дамы, за которой Марк ухаживал… Прошли годы. Марк тихо существует в эмиграции, Адриан получил известность как видный ученый-культуролог. И вот на некоем собрании в Англии научное сообщество проигнорировало Адриана ввиду слухов о его стукачестве… Зачем про все это рассказано? По логике лирических сцепок и настроений — чтоб обратить внимание на бренность и забвенность. То есть лишь наши мелочность и злокозненность заставляют нас помнить то, что относится к советскому опыту. А других оснований уже нет…
Еще один сугубо филологический проект — имитация перевода: «роман-эхо» Андрея Битова «Преподаватель симметрии» («Октябрь», № 8–9), авторство которого приписано некоему Э. Тайрд-Боффину. Давным-давно, еще в дописательской молодости, в моем «геологическом» прошлом, мне попалась книжка неизвестного английского автора «TheTeacherofSymmetry». Я прихватил ее с собой в экспедицию с благими намерениями самообразования, да по лени, тяжкой работе и под ироническими взглядами работяг так и не раскрыл. А тут — осень, ненастье, нет вертолета, ждем погоды… Все читано-перечитано, во все игры переиграно… На беду кто-то вспомнил, что видел у меня иностранную книгу, и пришлось мне ее без полного понятия как языка, так и смысла пересказывать под непрекращающимся дождем, — так начинает Битов перекладывать на русский язык условного писателя Э. Тайрд-Боффина (то есть «усталого исследователя»), книг которого не нашлось даже в Библиотеке Конгресса. Содержательно — литературная игра в доведенном до крайности виде. Эссеистически изящное и необязательное производство слов.
Александр Жолковский также предлагает читателю изящный пустяк на филологическую тему («Гипсовая десничка, или Не всякая пословица при всяком молвится. Филологический случай» — «Новый мир», №7). Это анекдот о супружеской чете московских пушкинистов. Литературные разговоры едва не становятся поводом раскрыть супружескую неверность…
НОН ФИКШН
В первую очередь нужно отметить две публикации историко-мемуарного характера.
В «Новом мире» (№ 9) публикуются фрагменты дневника Лидии Чуковской «Счастливая духовная встреча. О Солженицыне» — с середины 60-х годов по середину 90-х. В сентябре 1965 года после конфискации архива Солженицын по приглашению Корнея Чуковского жил некоторое время на его переделкинской даче. А после этого, с 60-х годов, приезжая на несколько дней из Рязани в Москву, останавливался в городской квартире Чуковских или на даче в Переделкине. Последнюю зиму 1973/1974 года перед высылкой из СССР Солженицын почти сплошь прожил на переделкин-ской даче. Записи Лидии Корнеевны и касаются непосредственных впечатлений от этих приездов. После высылки Солженицына связь с ним не прерывалась, о чем свидетельствуют и дневник Лидии Корнеевны, и сохранившаяся переписка. После возвращения писателя в Россию, как видно по записям, эта духовная встреча продолжалась. Они виделись. Но главное в дневнике — это сочетание впечатлений от личности Солженицына и противоречивых реакций на его идеи и взгляды. В этой связи характерна одна из последних записей: 13/XI 95, понедельник. Читаю публицистику Солженицына. Удивительная книга! Столько ума, пророчеств — и столько безумия и злости не по адресу. Написано все насквозь превосходно, дивишься языку, синтаксису, емкости слов — и привкусу безвкусицы и безумия. Ну почему, например, А. И. утверждает, будто русский и украинский народы понесли наибольшие потери в войне против фашизма? А Белоруссия — не понесла? Ведь на нее первую накинулись гитлеровские войска. И таких «почему» очень много, хотя много и ошеломительных правд. И настойчивые призывы к «национальному сознанию», «национальному возрождению» — рядом с проклятия-ми — заслуженными и незаслуженными — по адресу интеллигенции. Как будто без интеллигенции возможно какое бы то ни было сознание. Интеллигенция и есть сознание. <…> «Образованщина» — «образованщиной», но интеллигенция и самого Солженицына вынесла, выпестовала, подвергая себя смертельной опасности — и самого Солженицына. Человек он благодарный и благородный — воспел своих спасителей в дополнениях к «Теленку», — но мыслитель? А что был Самиздат — разве не национальное самосознание России — интеллигентной России? — и Сахаров — при всех его политических неточностях? Я не знаю, был ли Сахаров верующим и православным (сомневаюсь!), но человеком великой нравственности был он, а не Шафаревич. И почему, в чем русский народ показал себя истинным христианином? Только в идеале, в поговорках, в любви некоторой его части к церквам? А как же католики — итальянцы, французы, — они разве не христиане — потому что не православные? Да ведь и читает-то Солженицына только интеллигенция. Отлученная от интеллигенции неинтеллигентная Россия вся — по предсказанию объехавшего всю Россию А. И. — будет голосовать сплошь за коммунистов. А ненавидимая и презираемая им интеллигенция снова будет вымирать, погибать или продаваться.
«Новый мир» (№ 8) публикует и отличную мемуарную прозу покойного киноведа Неи Зоркой «Шесть високосных месяцев» — о том, как автора (подписантку коллективных писем в защиту подвергнутых репрессиям инакомыслящих) в конце шестидесятых годов исключали из партии в Московском институте истории искусств за упомянутые политические ошибки. Записки Зоркой — это даже не просто замечательное документальное свидетельство о быте и нравах подсоветской «культурной публики», развращенной соглашательством, относительным комфортом и удобствами квазиэлитарной жизни. Это и строгие, точные наблюдения автора над собой, с отлично найденной дистанции, которую дает новый опыт независимости и в свете которого былые метания и колыхания выглядят судорогой привычного рабства, а избавление от них — уроком и путем освобождения духа. Этот дух и пафос внутренней свободы, готовность помочь и поддержать человека отличали Нею Зоркую в более поздние времена, когда автор этих строк встречался с ней, будучи ее подшефным аспирантом.
Документальная повесть Юрия Зобнина «В час гиены» («Москва», № 8) — попытка расследовать обстоятельства гибели поэта Николая Гумилева. Зобнин полагает, что расстрел Гумилева был личной инициативой чекиста Якова Агранова.
Свой очерк «Вспоминая Ольгу Бешенковскую» («Знамя», № 7) Игорь Смирнов-Охтин посвятил памяти поэтессы позднесоветского питерского андеграунда, человека талантливого, прямого и строгого. Оказавшись в эмиграции в Германии, Бешенковская написала исповедальную повесть, где поведала о своем разочаровании в людях, странах, нациях и нравах. Организующим началом этой книги оказалась эмоция неприятия, ненависти; и за это поэтесса заплатила общественным остракизмом, хотя были у нее и поклонники (их письменные отзывы цитируются). И вот эта яркая и трудная жизнь оборвалась…
«Медина» Сергея Костырко («Октябрь», № 9) — яркий, полный живописных наблюдений очерк о тунисском городе Сусе. ...Вот она, Медина — абсолютно живой город. И таким был он всегда, и триста, и пятьсот лет назад: мечети, торговые лавки, караван-сараи, колодцы в камне, пекарни… <…> И не нужно морочить себе голову словами типа «архаика» или «арабское средневековье». Ход времени здесь не имеет значения.
Обзор подготовил Евгений Ермолин
В. «Аврора», «Звезда», «Нева»
Сначала — о литературе заметной, хотя и не бесспорной.
Повесть художницы Натальи Червинской «Свалка истории» («Звезда», № 7) — вещица с очевидным трагическим подтекстом. Автору, жительнице Нью-Йорка, Соединенные Штаты представляются именно такой, заявленной в заглавии, свалкой истории. Именно здесь и сталкивает автор тех, кого жизнь на родине мяла-мяла — да и выкинула за океан, где живут они словно бы жизнью уже не своей. Да и живут ли вообще?.. Уж не снятся ли им все эти перипетии своих (или чужих) браков-разводов, смертей-рождений? Странные совпадения в датах, таинственные пересечения судеб… Кого тут только нет, — здесь, по соседству с жертвами гитлеровского и сталинского режимов, находит себе место даже член немыслимо далекого Временного правительства. Сюда приезжали отдыхать от истории, жить внеисторической, частной жизнью. Десятки лет, пока во всех других странах боролись с мещанином во славу различных идеологий, боролись с мещанской, человеческой, частной жизнью, улучшали людей, а не поддающихся улучшению уничтожали, — здесь, в этом городе, можно было спастись, не задаваясь никакими задачами, кроме своих личных. Здесь вместо истории происходил практический прогресс, местный, муниципальный прогресс. В основном экономический, часто кулинарный. А вот дочь героини упрямо презирает потребительское общество, ей, видите ли, хочется, чтобы при свободе слова никто не говорил ничего глупого или пошлого, чтобы свободное слово было все как есть культурное и хорошего вкуса. И поди скажи, как совместить эти два по сути дела взаимоисключающих мира…
Герой повести Владимира Кавторина «Веселый прозектор» («Звезда», № 7) — тоже русский и тоже не прижившийся в Америке. По профессии он врач-патологоанатом, причем истинный маг своего дела. В Россию же его тянет не только неискоренимая ностальгия, но и любовь к женщине. Со своей взбалмошной, но бесконечно обаятельной Ленкой он, правда, то сходится, то расходится, но дороже ее ничего у него в жизни нет. Однако лирическая составляющая повести крайне поверхностно связана с другой, криминально-публицистической. Дело в том, что герой по чистой случайности попадает в некий «Тайный патриотический легион», подлинное гнездо «патриотов»-садистов. Там от него под пытками требуют подписать лживую бумажку, будто бы убитая неизвестно кем узбекская девочка погибла не от бандитского ножа, а сама по себе. Убили же ее, разумеется, именно эти лжепатриоты, не то омоновцы, не то бандиты, — причем из соображений идеологических. Вот как разъясняет свою позицию один из легионеров: Мы отравлены интернационализмом, химерою дружбы народов. Не умеем и не желаем стоять друг за друга. Поэтому настоящие патриоты и вынуждены действовать втайне. Им выпало быть поводырями слепых. Словом, писателя со страшной силой несет в чистую публицистику, так что из-под пера у него выходит вместо заявленной первоначально лирической повести некий лирико-криминально-публицистический винегрет, самый неубедительный именно в последней своей части. Эдакие грубо-плакатные мазки, публицистическая тенденциозность, обширные психологические бреши. Хотя насчет благородства авторских намерений никаких сомнений нет.
Дмитрий Соломахин в повести «Сокурсники. Поездка в Коктебель» («Нева», № 9) предпринимает ностальгический экскурс в далекие шестидесятые. Чистое, романтическое время. И ленинградские студенты-электротехники, едущие в советский еще Крым, тоже молодцы, не чета нынешним: дружные, веселые, начитанные. Словом, что принято говорить о тогдашних молодых вольнолюбцах, — то здесь и говорится. Всякие крымские легкие приключения, любовь-морковь, колоритная, хоть и шаблонная еврейка-хозяйка дома (ой, я как узнала, так сильно с вас удивляюсь,.. моя доняЯночка, как она готовит форшмак, это что-то, тушите свет), отголоски чисто советского национализма, до которого влюбчивым студиозусам нет никакого дела… И — нынешнее время: пусть бывшие ребята обрюзгли, обзавелись брюшками и лысинами, но сильна в них коктебельская молодая закваска. Мы, словом, еще о-го-го. Такое советское, полукомсомольскоебодрячество, слегка разбавленное нынешними реалиями. Трудненько же из нас выходит соцреализм…
ГоарМаркосян-Каспер в «Неве», № 9 представляет главы из романа «Возвращение Агамемнона из Трои» — весьма изящную стилизацию древнегреческих мифов. Античный мир переливается здесь живыми и теплыми красками, свидетельствуя об особом даровании писательницы, чуткой к текучим переливам и звукам окружающего мира. Этим особым дарованием объясняется и интерес к античности: чем копаться в бесстильной и грустной современности, лучше уж вспомнить Агамемнона с Менелаем, да и про Кассандру не забыть.
Весьма экзотична по материалу и повесть Михаила Гиголашвили «Красный озноб Тингетаны» («Нева», № 9), где рассказывается о путешествии некоего семейства по Марокко. Семейство-то наше, русское, дружное, но затесался в него родственничек-немец. А от этих немцев, американцев и англичан — все зло, даром что они постоянно попадаются на пути наших героев. Довольно унылый текст сильно оживлен перебранкой главы семейства с несчастным баварцем. Какие вы (немцы. — Е. Щ.) развитые? — кричит немцу отец семейства. — Вы прелые и гнилые! У вас нет понятия дружбы, гостеприимства, уважения к старшим, нет понятия «мы», а только «я», как сказал наш гид, который живет в этой медине с того времени, когда вы еще по деревьям лазили и разрушали все цивилизации подряд, не говоря уже о двадцатом веке, где вы постарались на славу! Вы зациклены на деньгах, а не на жизни… Ваши женщины мужеподобны, ваши шутки — на уровне унитаза, ваша цель — работать, как волы, чтобы заработать две недели солнца, на котором этот бербер лежит весь год бесплатно. Тут же мелькают и свиноподобные альбиносы-англичане, без единого волоска на теле, в чьих розовых глазах читается только одна мысль — но мысль о русских: «Кто пустил сюда к нам этих приматов, варваров, людоедов, плебеев?». Такой вот сплав этнографизма с ура-патриотизмом, густо замешанный на хамстве.
Можно сказать, экспериментальный характер носит повесть 22-летнего Сергея Павловского из Ухты «Terrorcrew» («Нева», № 7). Экспериментальный в том смысле, что печатную площадку наконец-то получили те, кто «по фене ботает». И, надо заметить, «феня» эта предстает во всем своем неприкрытом блеске. Я во всю лобовухусинглмочканул; фреску бацали; погоняло; дарова; родаки; да забей; хачики, — так, главным образом, написан тридцатистраничный текст, преимущественно состоящий из диалогов неизвестно кого с неизвестно кем. Забавно, когда посередь такого мычания вдруг попадается сугубая канцелярщина: Это который сидел еще за тяжкие телесные на почве разжигания межнациональной розни... Кто-то кого-то бьет, кто-то сел в тюрьму, кто-то угодил в реанимацию. Вопрос: для кого это писалось и печаталось? Для пользователей «по фене»? Так они не замечены были в чтении журналов. Равно как и всего прочего. Выходит — для нас…
Зато подборка рассказов другого молодого автора, Дмитрия Глебова, озаглавленная «Манчжурия — Венесуэла» («Нева», № 7), написана, напротив, языком правильным и удивительно гладким. Прямо будто утюгом проглажено. Ни мысли, ни чувства, ни сучка, ни задоринки. О чем ведется речь? Да о пустяках, мусоре житейском, слегка разбавленном чем-то хармсовским. Вот фамилия собственная герою не нравится, заурядно русская фамилия — Штакеншнейдер, хочется ее сменить. Вот мчится прямой поезд «Манчжурия — Венесуэла»… А вот Муравьиная Головазаговорила… Сочетание безмятежной и унылой гладкописи с абсурдизмом… Не сказать, правда, что интересное.
Грустную историю из жизни обитателей безвестного НИИ рассказывает Лидия Березнякова («ЧП» — «Нева», № 7). Бедность, тоска, новых приборов нет, а на старых поди поработай. Зато водки — вдоволь. А где водка, там и пьяные происшествия.
О жутких, но все ж таки веселых временах советского абсурда вспоминает в своих рассказах Юрий Кирпичев («Звезда», № 9). В «Роторном родео» автор рассказывает о собственной работе на роторном экскаваторе в бескрайних русских степях, а в «Белых аккордах» воссоздает обстановку на нищей советской птицефабрике, откуда все работники воруют все, что можно унести: яйца, ячмень для кормежки кур, оборудование, стройматериалы, кабель, заборы с колючей проволокой, наконец, самих кур. Больно вспоминать тех несчастных, вечно голодных несушек почти без перьев. И фабрика уже тогда казалась мне образцом коммунизма по-советски: бараки без окон, обнесенные забором из бетона и колючей проволоки; внутри — многоярусные клетки, время суток — по команде, еда — по конвейеру, все голодные, крикливые, ощипанные и злые.
Сентиментальную историю о любви представляет ИнгаПеткевич в рассказе «Первый поцелуй» («Звезда, № 8). Ромео здесь картинно красив: высокий, в парадной форме морского офицера, с кортиком и прочими прибамбасами. Джульетта — наоборот: немытая, нечесаная, в старом линялом халате и рваных тапочках, к тому же мысли у нее после вчерашних возлияний путаются. Героиня вовсю катится по наклонной плоскости — пьет, гуляет по-черному и занимается беспорядочным и бесцельным спариванием. Она даже боится спьяну кого-нибудь убить. Но ее чистой любви к Ромео все это не мешает, — поскольку у нее вдруг открывается некая створка души, давно замурованная и заваленная всяким хламом.Однако нет повести печальнее на свете, и он — подводник, только что вернувшийся из ада, — умирает… Занавес.
Две довольно изящно сделанные новеллы Аркадия Бартова печатает «Нева» (№ 8). «Записки графа де Монталона из цикла └“Жизнь и подвиги Наполеона Бонапарта”» — любопытная стилизация, воссоздающая облик страстного, ненасытного императора-любовника, не упускающего ни одной по-настоящему прекрасной дамы. «Тривиальное убийство» — новелла о старике, которого убивает любовник жены по наущению этой самой жены. Но следом наступает очередь уже самого любовника, убитого ненасытной дамой.
Тема рассказов Александра Вергелиса («Нева», № 7) — современная российская армия. Во «Вздернувшемся» речь идет о покончившем с собой солдате. Однако в центре внимания автора — не несчастный самоубийца, а эмоции рассказчика. Рассказчиком же владеет чистая детская радость: ведь повесился, оказывается, не знакомый солдат, а совсем другой — не из Нижнего Новгорода, а из Новгорода Великого! Мне захотелось побежать к курилке и расцеловать долговязого ефрейтора в его конопатую физиономию. Я был спасен. Я мог жить дальше. Я мог снова пьянеть от весеннего воздуха и от мысли о скором перемещении на гражданку. Я мог читать книги, есть с аппетитом, лицедействовать и спокойно ждать увольнения. Странноватый какой-то гуманизм… Рассказ «Дворняги» — о гибели под колесами электрички жалкого, смешного и несчастного офицера. Его жалеет только пригретая им псина.
Олег Губенко, побывавший на первой русско-чеченской войне в составе казачьего подразделения, не устает восхищаться казаками — единственной опорой и надеждой российской армии. Да что там армии — всей страны. К такому выводу недвусмысленно подводит его рассказ «Негритята» («Нева», № 8). Грязных, замученных, не знающих, за что они воюют, солдат казаки убеждают: война эта — дело крайне необходимое, и ведется она не менее как во имя Красоты и Добра. Имеется у Губенко и прямой публицистический выпад против чрезмерно распоясавшихся демократических СМИ: Антивоенная пропаганда обрушилась с телеэкранов и страниц газет, пытаясь раздавить русского солдата, приучая принимать за чистую воду потоки грязи и формируя в его сознании неистребимый комплекс необъяснимой вины. И далее: Мы, пришедшие в Чечню добровольцами, уже не раз сталкивались здесь с первыми повсеместно распространенными последствиями пропагандистских «промываний мозгов». Солдаты и офицеры в большинстве своем считали войну ненужной. И наблюдать этот процесс было для нас вдвойне больно: кто как не казаки хорошо помнили, что уже однажды Россия рухнула в кровавую бездну, когда армия в 1917 году ухватила ловко подсунутый врагами лозунг о ненужности войны с Германией. Иными словами, сегодняшние демократы, а особенно солдатские матери, — такие же враги России. Но, к счастью, есть еще в России казаки, наша краса и гордость, они дурням-солдатам и мозги промоют, и как надобно родину любить, научат. Схож в идейном смысле с «Негритятами» и рассказ «Вовка-маньяк». Маньяком этого героя называют любя: он настолько преисполнен ненависти к чеченцам, что может только убивать, — причем всех подряд. Автор недвусмысленно восхищен этой благородной страстью своего героя.
В этом году питерской литературы прибыло: возобновила свою жизнь «Аврора», влачившая в 90-е жалкое существование и понемногу сгинувшая. Ныне в эти старые мехи влито новое вино То, что главным редактором журнала стал православный националист Николай Коняев, отчетливо говорит об идейных предпочтениях старо-нового журнала. Разумеется, они легко прогнозируемы. Заглянем в те публикации, которые журнал представляет в качестве своей визитной карточки и аттестует как «повести номера».
Чечня — тема повести Игоря Бойкова «Закованные в цепи» («Аврора», № 5). Герои Бойкова — славяне (преимущественно русские, но есть и один украинец), томящиеся в чеченском рабстве. Рассказу об их страданиях (разумеется, по-настоящему жутких: рабство оно рабство и есть) предшествует краткий, но очень эмоциональный очерк русско-чеченских отношений: еще в дореволюционные годы хищные шайки абреков нападали, грабили, жгли, резали. Потом — революция, затем Гражданская война, в которой чеченцы опять играли самую гнусную роль по отношению к русским казакам, потом — война уже Отечественная. Опять налетали с гор чеченцы, которые теперь «уверовали» в немецкий орднунг не менее яростно, чем в 18-м — в пролетарскую революцию. Немцев, говорится далее, прогнали навсегда, чеченцев — всего лишь выселили на 13 лет. (Не уточняется, правда, откуда. Но и так понятно: нет на земле племени более страшного, нежели чеченцы, изгнанные с собственной своей земли.) На изображение зловещего племени чеченцев автор не жалеет красок: кровожадные упыри; грузные, уродливые, с мохнатыми, жилистыми руками; говорят они на собачьем языке, рычат, взвизгивают, питаются исключительно русской кровью. Слова одного из мерзавцев проливают свет на чеченские планы всеобщего порабощения: У меня по всей России родственники. Одни ресторан держат, другие гостиницу, третьи наркоту продают, чтобы русские кололись и сдыхали. У меня и в милиции есть свои люди. Да, времена меняются: раньше, помнится, планы по спаиванию России активно вынашивали евреи… Разумеется, есть в повести и свой чудо-богатырь — русский солдат Станислав, почти что тевтонский рыцарь. Как его чеченцы ни бьют, он только крепче и сильнее делается. И разбрасывает вражье племя, как богатырю и положено. И сплачиваются вокруг него наши солдатики, — как водится, русоволосые, широкоскулые, единственная опора встающей с коленРоссии. Бедняжка Россия: только и суждено ей — либо на коленях стоять, либо кулаками махать.
Повесть Андрея Коржова «Доброволец» («Аврора», № 3) — творение не менее идеологически выдержанное. Разве что действие здесь происходит не в Чечне, а в Сербии. Отсюда легко прогнозируемый расклад сил: высоконравственные, поэтически возвышенные, исключительно смелые сербы; ничтожные, трусливые американцы из «Штатишек» — и удальцы русские. Стоит одному из русских ляпнуть, что первыми на Луне побывали американцы, как из уст серба следует гневная тирада: Да что ты придумываешь? Американцы — это же нация дегенератов. Они ведь ничего не могут. А ты… Может, ты и не русский вовсе, голову нам только морочишь…
Как видим, обновленная «Аврора» вырулила на недвусмысленно ясный курс.
НОН ФИКШН
Самая потрясающая публикация сезона, а скорее всего и года — записки ЗалманаГрадовского. «Звезда» опубликовала их под заголовками «Письмо к потомкам», «Дорога в ад» и «Посреди преисподней» (№ 7–9). Написанные на идише и запрятанные во флягу, эти записные книжки и письма уцелели в печи Освенцима и были найдены при раскопках в одной из ям с пеплом. Сам З. Градовский работал в зондеркоманде, состоявшей из заключенных и обслуживавшей весь конвейер уничтожения, и погиб в 1944 году в перестрелке с фашистами. Вот фрагмент из записок, где описаны рутинные обязанности зондеркоманды после того, как открывались двери бункера с убитыми: Мы приступили к работе. Нас несколько человек, и каждый занят своим делом. Мы отрываем тела от мертвой груды, тащим — за руку, за ногу, как удобнее. Кажется, они сейчас разорвутся от этого на части: их волокут по холодному и грязному цементному полу, чистое мраморное тело, как веник, собирает всю грязь, все нечистоты, по которым его тащат. После этого грязные тела поднимают и кладут лицом вверх… Три человека готовят труп. Один вырывает щипцами золотые зубы, другой срезает волосы, третий вырывает из ушей у женщин серьги, иногда из мочек льется кровь. Кольца, которые не удается снять, выдирают щипцами.
В «Звезде», № 8 помещены отрывки из дневников Леонида Пантелеева, озаглавленные «Пятая колонна в осажденном Ленинграде… активно действовала с первых же дней войны». Публикация (С. Князева) приурочена к столетию со дня рождения писателя. Во вступительной заметке С. Лурье пишет: Л. Пантелеев был не советский писатель. Потому что Алексей Иванович Еремеев (подлинное имя Пантелеева. — Е. Щ.) был не советский человек. Поскольку презирал агитпроп, ненавидел Госбезопасность и веровал во Христа… Сами заметки рассказывают о блокадном Ленинграде, откуда чуть живого писателя вывезли в 1942 году.
В подборке материалов, озаглавленной «Перейти границу и взять под защиту жизнь и имущество населения» («Звезда», № 9) и рассказывающей об оккупации советскими войсками Восточной Польши в сентябре 1939 года, историк Юлия Кантор приводит слова В. Молотова на сессии Верховного Совета осенью 1939 года: Если говорить о великих державах Европы, Германия находится в положении государства, стремящегося к скорейшему окончанию войны и к миру, а Англия и Франция, вчера еще ратовавшие против агрессии, стоят за продолжение войны и против заключения мира… Идеологию гитлеризма, как и всякую другую идеологическую систему, можно признавать или отрицать, это — дело политических взглядов… Не только бессмысленно, но и преступно вести такую войну, как война «за уничтожение гитлеризма».
Истоки и разновидности российского терроризма исследует историк Феликс Лурье в очерке «Посеять страх» («Звезда», № 9). Он, в частности, выделяет пять категорий террористов: …лица с выраженными психическими отклонениями (Д. Каракозов), склонные к суициду (Е. С. Сазонов), преклоняю-щиеся перед смертью (З. В. Коноплянникова, Б. В. Савинков), романтичные фанатики (С. М. Кравчинский, И. П. Каляев), жестокие расчетливые дельцы (С. П. Дегаев, Е. Ф. Азеф). Разумеется, большинство террористов убивали, будучи уверенными в правильности выбранного пути. На многих из них политическое убийство действовало как необходимое лекарство, как наркотик.
Об интересных особенностях и противоречиях нынешнего молодого поколения размышляет экономист Дмитрий Травин в очерке «Generation └“ПУ”» («Нева», № 7). Отмечает он, например, то, что теория всемирного жидомасонского заговора сейчас у молодых не особо популярна. А видеть во всем «руку Вашингтона» — это пожалуйста! И одновременно с этим американцы в глазах поколения «ПУ» — нормальные парни, а работать за океаном — очень даже хорошо.
Обзор подготовила Евгения Щеглова