Отклики на смерть А. И. Солженицына
Опубликовано в журнале Континент, номер 137, 2008
Солженицын ушел в историю. Собственно, он давно уже там. В постсоветском мире он себя не нашел, хотя пытался верить в лучшее — в то, что Россия оживает от обморока. Он духовно отменил безбожную и жестокую советскую цивилизацию, и она бездарно и бесславно развалилась. Но как создать новый народ на руинах рухнувшего Вавилона? Разрешима ли вообще эта историческая задача? Пока ничто не дает надежды. Но в любом случае эта задача полностью легла теперь на нас. Передового нет…
Смерть Александра Солженицына вызвала много откликов. Общий смысл его дела и его миссии пытались сформулировать литераторы, журналисты, философы, политики, общественные деятели. Представим некоторые суждения с сайтов Рунета.
Известия.Ру 5 августа дают сводку откликов от вип-персон. Есть чисто дежурные слова, есть и примечательные суждения. Так, митрополит Кирилл отмечал: Пророческое служение, которое почивший нес долгие десятилетия, помогло многим людям обрести путь к подлинной свободе и нравственно осмысленной жизни. Благодаря произведениям Александра Исаевича, в которых соединились литературный талант и глубокое знание истории, многие впервые узнали о страданиях, причиненных людям безбожной властью, в том числе о гонениях на веру и Церковь. Где бы и когда он ни жил — в Советском Союзе, за рубежом или в нынешней России, — Александр Исаевич смело обличал неправду и несправедливость, давал власти и обществу мудрые советы о том, как достичь лучшего будущего. Юрий Любимов: …он не просто учительствовал, он личным примером воплощал свое жизненное кредо, тот кодекс чести, о котором так много писал и размышлял. Он всегда мечтал так обустроить нашу землю, чтобы на ней хотелось жить. Но, думая о мире дольнем, он всегда был приобщен миру горнему. Актер Евгений Миронов: Я записал одну его фразу… Он сказал: “Надо каждый день поступком отпечатываться в жизненный путь”. Президент России Дмитрий Медведев: Уход этого великого человека, одного из самых масштабных мыслителей, писателей и гуманистов XX века, — это невосполнимая утрата для России и всего мира. Вся жизнь Александра Исаевича была отдана Отечеству. Он служил ему как истинный гражданин и патриот и всем сердцем болел за судьбу российского народа, за справедливое устройство страны. Неустанной заботой Александра Исаевича было формирование нравственных и духовных идеалов. Он считал их важнейшей опорой государства и общества и боролся за их торжество. С его именем уже навсегда связана идея сбережения российского народа. А его исследования переломных этапов отечественной истории внесли огромный вклад в развитие мировой культуры, повлияли на развитие личности миллионов людей.
На ИноСМИ.Ru 6 августа публикуется интервью с философом Андре Глюксманом “Благодаря ему, Запад открыл глаза” из газеты “La Repubblica”. В частности, Глюксман говорит: Его творчество имело решающее значение, потому что привнесло в XX век ту страсть к свободе, которая была свойственна европейской мысли начиная от греков. Солженицын раскрыл для западных интеллектуалов лживость системы. <…> советские коммунисты верили в свое эксклюзивное право на правду только потому, что им позволялось так думать. С появлением Солженицына с этим правом на правду было покончено <…> Прежде чем Запад открыл глаза, потребовалось время. Много времени. Европа предпочла долгое время жить во лжи <…> Этот человек не только препарировал тоталитарный режим, но и разбудил спавшую совесть нашего мира <…> Я уверен, что когда мир забудет имя Владимира Путина, “Архипелаг ГУЛАГ” будет вызывать у читателя то же потрясение, какое вызвал у меня, когда я впервые открыл книгу в 1973 году.
Илья Мильштейн (“Последний из круга” — Грани.Ру, 6 августа) полагает, что Александр Исаевич останется в веках как великий писатель-гуманист. Все забудется и травой забвенья порастет — авторитарная публицистика, странные в устах писателя призывы к смертной казни, упорные, но бесплодные изыскания в области русско-еврейской дружбы, награда из рук Путина, — а это останется. Жалость и любовь к Матрене и Ивану Денисовичу. “Раковый корпус”. “В круге первом”. Пронзительной силы реквием по жертвам тоталитарной власти — “Архипелаг ГУЛАГ”. В его прозе сплелись традиции русского критического реализма, оригинальный слог, смесь советского новояза с Далем и лагерной феней и — что воздействовало на умы сильнее всего, — талант пропагандиста. Или контрпропагандиста, если угодно. Ибо Александр Исаевич был советским человеком до мозга костей и бил “большевицкую” власть из ее чрева и ее же оружием — догмой. Вывернутым наизнанку мифом о гуманизме единственно верного учения, из которого сыпались, как мертвецы из брюха людоеда, сожранные поколения советских людей. Он разговаривал с эпохой, начальством и гражданами на их языке. Разрушительный заряд всех его написанных в России книг был огромен. Ошалевшие вожди всерьез не могли с ним спорить, и не только в силу врожденного косноязычия. Ответов не было вообще, покуда Александр Исаевич громогласно, на весь мир рассказывал советскому народу о советской власти — про лагеря и миллионы превращенных в лагерную пыль, про голодомор, про ссылку народов, про Лубянку и Кремль, про идеологических вертухаев хрущевского и брежневского призыва. С ним невозможно было вести успешную полемику, как ни напрягались “самые поворотливые из трупоедов” писательского союза, бывшая жена и дрессированные журналюги, кормившиеся из лубянского корыта. Его можно было только убить. Или выслать. <…> Ядерная держава проиграла ему по всем статьям, даровав писателю уже абсолютную творческую и личную свободу. Он был триумфатором — вот ключевые слова, разгадка судьбы этого человека, его коренное отличие от всех наших великих писателей и поэтов. В схватке с властью и с судьбой он — единственный! — победил… Правда, и цену за эту победу ему пришлось заплатить немалую. Жизненный триумф затмил литературный: новые поколения его не прочли, и многие из старых друзей круто разошлись с ним, отвернулись. Человек страстный в своих убеждениях и заблуждениях, он был обречен видеть, как новая Россия пренебрегает его советами, а новая власть повторяет, как ему казалось, “ошибки Февраля”. Во втором российском президенте он увидел “черты Столыпина”, но под конец, возможно, разочаровался и в нем. И, горестно махнув рукой, он выбрал жизнь на отшибе, мало интересный соотечественникам, которые за минувшие годы повидали уже столько гениев и пророков, что больше пока не нужно. Он пережил свою славу и знал об этом, и печалился, но с энергией фанатика работал и пророчествовал до последнего дня.
Юлия Штутина (“Почти счастливый” — “Газета.Ру”, 14 августа) напоминает, что почти вся жизнь Солженицына — это победа над невероятными обстоятельствами. Солженицыну удалось добиться того, что не получалось практически ни у кого из русских писателей: быть услышанным вовремя… Он унаследовал мессианское ощущение значимости изреченного слова от русских писателей XIX века — Толстого и Достоевского, от Владимира Соловьева, которого и цитирует в Нобелевской лекции.
Лев Рубинштейн (“Один век Александра Исаевича” — Грани.Ру, 4 августа) пишет: Он строил свою жизнь, жизнь борца и пророка, с давних лет осознавшего свою миссию, в жанре жития. И у него это получилось, каковыми, мягко говоря, небесспорными ни были бы многие из его трудов и откровений.
В “Российской газете” Валерий Выжутович в статье “Вакансия пророка” (8 августа) вторит митрополиту Кириллу, утверждающему: у крупнейшего писателя XX столетия, последнего русского классика был несомненный пророческий дар. У Выжутовича иногда возникало ощущение, что сам Солженицын обречен на роль духовного пастыря нации: столько страсти было в его речах, столько веры в собственную правоту! Однако, пишет Выжутович, Солженицына слушали, но не слышали. Когда будущее страны связывают исключительно с развитием нанотехнологий, вступлением России в ВТО или рациональным расходованием Стабфонда, когда у кого-то в ходу лишь такой тип государственного мышления, мудрено услышать голос, призывающий к “сбережению народа”. Солженицын переживал мучительный разлад с современностью, искал для России какой-то “третий путь”. Почему ж Солженицын категорически не совпал с эпохой? Выжутович воспроизводит обычный ответ: ныне вообще “властители дум” потеряли аудиторию, общество их не востребует. Традиция духовного наставничества, коим веками обременяли себя российские писатели, ученые, философы, скоропостижно прервалась. Теперь в чести эксперты, люди конкретного знания. Те, кто сообщают полезную информацию и компетентно комментируют ее. Но и помимо этого проблема глухоты общества в том, по его мысли, что само общество себя таковым не осознает. Оно все еще пребывает в брожении. Потому и нет и не может быть общепризнанных авторитетов.
Александр Привалов (“Александр Солженицын” — “Эксперт”, № 31, 11 августа) делится первой мыслью, пришедшей многим при получении скорбной вести: таких больше нет. Солженицын был человек невероятного в наше позднее время калибра. Муж, чьи деяния, — да ведь еще и продиктованные не привычно шкурными, а идейными побуждениями, — сказывались на ходе мировых событий, он зримо опровергал привычные нам сызмала кислые “материалистические” представления о роли личности в истории, возвращая нас в героический мир легенд, едва ли не мифов. Ведь это только представить себе: он вступил в единоборство с дряхлеющей, но все еще почти безграничной мощью постсталинского огромного государства — и выиграл у него в прямом столкновении, во встречном бою, как это названо в “Теленке”! <…> Если явная недоступность свершений Солженицына обычным человеческим силам требует объяснений — что ж, есть целых два. Враги его с советских времен и по сию пору видят за его трудами происки ЦРУ, мировой закулисы и чего угодно в том же роде. Сам А. И. всегда ощущал, что его ведет Бог. Всякий согласится, что одна из версий не выдерживает критики; но если кому не по сердцу и другая — пусть придумывает себе сам. А любимый нашим автором Даль поддерживает вторую: смелым Бог владеет. Странно думать, что рядом с нами, в нашем сегодняшнем мире, где царствует — в огромном большинстве случаев не встречая малейшего сопротивления — всякий третьеразрядный начальничек, только что жил человек такого масштаба. <…> Теперь, после смерти А. И., подобных ему людей на горизонте не осталось. Сравните масштаб любого из нынешних, кого вспомните, хоть здесь, хоть за границей, с солженицынским — не получится. Не сравниваются. Поэтому трудно не увидеть в кончине А. И. недоброго предвестия. <…> дай Бог, чтобы никакой большой беды не случилось теперь, когда наш старик не живет больше в своем Троице-Лыкове. И если, на наше счастье, у нас все-таки появятся еще великие мужи, то это будет незаслуженный подарок свыше, потому что спроса на такие чудеса мы не предъявляем ни малейшего. Одно из свидетельств тому — ничтожно малое влияние Солженицына со всем комплексом его идей на общественное сознание последних лет. Отслеживая идеи Солженицына, Привалов говорит, что его концепция (органическое государственное устройство — и христианство как основа личной и общественной этики) имела мало сторонников. Куда большая часть сердито отмахнулась от нее, как от замшелой чуши. Только ведь и сама устарелость — вердикт не вечный. Сегодня спросишь общество: как тебе такая концепция? Оно ответит: не годится — старье. А завтра или послезавтра спросишь — и оно вдруг ответит: давай попробуем… Относительно же работы “Как нам обустроить Россию?” Привалов пишет: Странное дело: многое из этой работы (как и из более раннего “Письма вождям”) воплощено в жизнь — деидеологизация государства, отпускание на волю всех тех, кто не хочет оставаться в единой стране, прекращение финансирования зарубежных режимов, еще всякое, — а ощущение такое, что советы А. И. полностью просвистели мимо ушей меняющейся державы. Очевидно, это потому, что не реализован стержневой призыв его программы: всё — снизу. При сильной центральной власти, но снизу. Местное самоуправление. Свободная самоорганизация провинций. Земства. Не только ничем этим даже не пахнуло — все пошло ровно наоборот. Причин тому две. И начальство не собиралось делиться властью (даже и тогда, в гуще развала, когда и само было фактически безвластно). И мы сами были, видимо, куда меньше способны брать ответственность “вниз”, чем полагал А. И. В результате же от обустройства, предлагавшегося Солженицыным, нет сегодня в России ни щепочки…
Виктор Топоров в статье “Миссия невыполнима. Часть вторая. Солженицын” (ВЗГЛЯД: vz.ru, 30 августа) замечает, что общество в целом восприняло кончину писателя с вполне прогнозируемым равнодушием. Отчего? Объяснение такое: Революция, как известно, пожирает своих детей. И своих родителей. И контрреволюция тоже. Контрреволюция 1985–1993 гг. пожрала не только Карякина с Афанасьевым, Бурбулиса с Шахраем, Станкевича с Маневичем и Хасбулатова с Умалатовой, да и самого Горбачева. Она не пощадила и Сахарова с Солженицыным… Солженицын существовал как личность, публицист, литератор, общественный и политический деятель исключительно в парадигме противостояния по линии “советское / антисоветское”. Закончилось противостояние — закончился Солженицын. Топоров пытается обобщить впечатления от развернувшейся спонтанной дискуссии о значении Солженицына. В Рунете на нижнем уровне совершенно распоясались злобные и, как правило, безымянные юзеры, берущие не уменьем, а числом, и даже не столько числом, сколько тем, что имеют обыкновение накидываться на человека (живого или мертвого) сразу стаями или сворами, а бывает, и налетать на него беспощадною саранчой… мы имеем дело с восстанием масс, с бунтом <…> бессмысленным и беспощадным, с толпой, вечно разъяренной и в силу все той же анонимности (а значит, и безнаказанности: никто здесь не отвечает за базар) абсолютно безумной. Что же до отношения к Солженицыну людей авторитетных, ответственных, то Топоров выделяет четыре крайние позиции: две (условно говоря, либеральные и патриотические) по одной оси — и две (восторженного приятия и яростного неприятия) по другой. Восторженное либеральное приятие манифестируют Андрей Немзер,.. Сараскина, журнал “Новый мир” как единое целое, “Эхо Москвы”: Солженицын сокрушил коммунизм! Восторженное патриотическое приятие — прежде всего, Владимир Бондаренко со своим “Днем литературы” <…>: Солженицын — великий человек Земли Русской. <…> Яростное патриотическое неприятие — престарелый, но неукротимый Владимир Бушин (газета “Дуэль”), популярный сетевой ресурс “Тупичок Гоблина” <…>: именно Солженицын “обвалил” СССР, а вслед за ним и Россию… Яростное либеральное неприятие — Марк Дейч и иже с ним, не простившие Солженицыну “Двухсот лет вместе”, воспринятых… как юдофобское сочинение.
Глеб Морев в статье “На смерть Александра Исаевича Солженицына” (OpenSpace.ru, 5 августа) также исходит из того, что миссия Солженицына была давно завершена: …к своим девяноста годам Солженицын окончательно стал живым памятником. Памятником самому себе и последним памятником великой русской литературе, какою весь мир привык знать ее со второй половины XIX века и какою она, по-видимому, уже никогда не будет — властной, без тени улыбки говорящей “истину царям”, толкующей о “последних” бытийных вопросах, о жизни, смерти, свободе. Морев вспоминает, что в явлении Солженицына людям 1960-х годов казалась чудом возможность для литератора говорить с государством на равных, с позиции нравственной силы, с простым человеческим бесстрашием, какое не могли и помыслить ни люди дореволюционной культуры, травмированные советским террором, ни Пастернак в 1958 году, после Нобелевской премии, ни Ахматова в 1963-м, после заграничной публикации “Реквиема”. Солженицын не только смог решиться на такой разговор с советским левиафаном (или на “бодание теленка с дубом”, как остроумно названа одна из его лучших книг), но сделал этот резкий диалог подлинным содержанием и смыслом своего писательского служения — литератором в традиционном смысле Солженицын перестал быть в середине 1960-х годов, с завершением “В круге первом” и “Ракового корпуса”. И “Архипелаг ГУЛАГ”, и “Август Четырнадцатого” (как и все “Красное Колесо”) уже были, — каждый по-своему, — силовыми акциями, текстами-ударами по СССР. Для людей, переживших пятьдесят лет советской власти, это было ошеломляюще. Для сверстников Солженицына и молодежи его собственная “жизнь не по лжи” была вдохновляющим примером. Однако положительная политико-литературная программа Солженицына оказалась утопией… Победитель коммунизма, он смог обустроить лишь свою литературную жизнь, создав два сегодняшних варианта Ясной Поляны — в Вермонте и в Троице-Лыкове, — слишком, увы, уязвимые для насмешки и иронии.
Андрей Остальский (“Солженицын: главное и сноски” — Русская Служба Би-би-си, 4 августа) противопоставляет сделанное Солженицыным в 60-е и 70-е тому, что было потом. То, что великий писатель Солженицын сделал в 60-е и 70-е, — это большая и важная глава в истории России и мира. Ну а деятельность незаурядного публициста и националистического политика Солженицына в 90-х годах и начале ХХI века, как бы к ней ни относиться, все равно останется лишь небольшой сноской к этой главе… Гражданскую и литературную силу “Одного дня Ивана Денисовича”, “Матренина двора” и “Архипелага ГУЛАГ” просто не с чем сравнить. Это были настоящие бомбы, взрывы которых раскачали, казалось бы, несокрушимое здание СССР. Проявленные при этом Солженицыным физическая и моральная отвага, твердость и выдержка — почти за пределами сил человеческих. Далее Остальский вспоминает несколько мыслей и вопросов Солженицына: его девиз “жить не по лжи” (чем больше живешь, тем больше понимаешь, как просто и в то же время невозможно сложно осуществить на практике эту заповедь. Между тем, она касается самых сокровенных глубин человеческого существования — не только государства, но и каждого отдельного индивидуума), страшный вопрос, который беспощадно задал себе Солженицын: “А не мог ли и я, при каких-то обстоятельствах, оказаться палачом?” Не забыл Остальский и о религиозном векторе мысли Солженицына. Даже заядлых атеистов и агностиков заставило всерьез задуматься рассуждение Солженицына о том, почему человек — слабое существо, никогда до конца не свободное от гордыни, мелочного тщеславия и зависти, — никак не может служить “мерой всех вещей”. Но что, в таком случае, может? Далеко не все готовы были согласиться с сугубо религиозным ответом Солженицына, но так просто от него тоже было не отмахнуться… О поздних годах Солженицына сказано так: Резкая, безапелляционная критика Запада пришлась более чем ко двору сегодняшней власти в России и по душе большинству населения страны. Сегодня новое поколение россиян прежде всего вспоминает его “разочарование” в западных ценностях и образе жизни, его горячую проповедь русского национализма, а не героическую борьбу с тоталитарной властью КПСС. Солженицына не смущало даже, что он фактически оказался в одной компании с выходцами из КГБ. И он, — как никто другой показавший художественными средствами ужасы ГУЛАГа и жестокость “органов”, — даже не усматривал в этом ни малейшей иронии судьбы.
На ИноСМИ.Ru 6 августа Кейти Янг в статье “Запятнанное наследие Солженицына” (“The Boston Globe”) тоже акцентирует внимание на том, что поздний Солженицын претерпел метаморфозу. Было очень странно наблюдать за тем, как летописец ГУЛага Солженицын беседует с кадровым офицером КГБ Путиным. …он служил в той самой организации, которая охотилась на диссидентов и отправляла людей в тюрьмы ГУЛага. А после прихода к власти этот человек постарался сделать так, чтобы КГБ и его организации-предшественники заняли почетное место в российской истории и в обществе. Но Солженицын не обратил на это никакого внимания… Солженицын открыто отказался осудить путинское заявление о том, что России не следует зацикливаться на ужасах сталинского прошлого. Вместо этого писатель пожаловался, что Запад и бывшие советские сателлиты из числа стран восточного блока используют зверства и ужасы сталинской эпохи в качестве нравственной дубинки, которой они колошматят Россию… Солженицыну был явно по душе путинский авторитарный режим с его упором на национальное единство, с его связями с Русской Православной Церковью и напористостью во внешней политике. И все же, считает Янг, Путинская Россия вряд ли могла соответствовать идеалам Солженицына. Ее безудержное потребительское общество и низкопробная поп-культура во многом превзошли ту западную меркантильность, которую осуждал писатель. И вот печальный парадокс последних лет жизни Солженицына. Человек, который когда-то писал советским лидерам письма с требованием запретить цензуру, не стал выступать против ее возрождения. Человек, который использовал средства от полученной Нобелевской премии для создания фонда по оказанию помощи политзаключенным, хранил молчание по поводу новых политических заключенных путинского режима. У человека, выдвинувшего лозунг “Жить не по лжи”, были вполне комфортные взаимоотношения с государством, которое фальсифицировало выборы и наполняло средства массовой информации большой и малой ложью. Человек, который когда-то призывал Запад к “более активному вмешательству в наши внутренние дела”, присоединился к общему хору антизападного агитпропа. <…> Вклад Солженицына в разрушение коммунистического тоталитаризма никогда не будет забыт. Но, фактически благословив возрождающуюся диктатуру, которая свернула многие с большим трудом завоеванные свободы, Солженицын, обладавший моральным правом говорить и оказывать воздействие на умы, несомненно, запятнал этот вклад. В своем выступлении в связи с вручением Нобелевской премии в 1974 году Солженицын заявил, что “одно слово правды весь мир перетянет”. В 20-м веке Солженицын говорил эти слова правды, когда это было нужно. В веке 21-м он этого делать не стал.
Валерия Новодворская (“Не стоит страна без праведника” — Грани.Ру, 14 августа) утверждает: Бог возложил на Солженицына миссию: сорвать все покровы с коммунизма, со сталинизма, оборвать все фиговые листочки с СССР. Советский Союз был уничтожен задолго до Беловежской пущи. Он пал перед правдой. “Не в силе Бог, а в правде”, — любил говорить Александр Исаевич. …Не отсутствие еды, а отсутствие правды и совести, человечности и ума погубило империю зла. Солженицын стал Вергилием и Данте в одном лице. Он запечатлел Ад и провел по этому Аду нас. Мы вышли не из гоголевской шинели, а из солженицынского застиранного ватника с номерами. Солженицынское творчество стало нашими евангелиями (и я уверена, что Христос согласился бы стать соавтором). Мне было 17 лет, когда я прочитала “Один день”, увидела красное солнце над ослепительным снегом и колонну зэков, овчарок и конвоиров, бараки и “бур”. Именно тогда я решила, что этому строю и этому Союзу не жить и что я положу на эту задачу свою жизнь. Владимир Путин и Дмитрий Медведев зря потратились на свои розы. Попытка примазаться к гению и пророку не удастся фарисеям. Солженицын “к праведникам причтен”, он в селениях блаженных, и забудется то, что он сделал или сказал против западной демократии или ельцинской веселой свободы (это когда он орден не взял); забудутся и жуткий антисемитский труд “Двести лет вместе”, и поддержка чеченской бойни, и предложение приписать к России Восточную Украину и Северный Казахстан, и то крылечко, на которое он вышел встречать человека из органов в голубых погонах: Владимира Путина. А книги останутся и будут бить по недобитым чекистам из ФСБ прямой наводкой. Все ошибки, все недостатки Солженицына исчезнут в свете сверхновой: “Архипелага”. Мертвым Солженицыным не попользуешься: его крылечко станет недоступным для Путина, ибо между раем, где будет обретаться праведник Солженицын, и адом, уготованным тирану Путину, нет ни ступенек, ни лестниц, ни воздушного сообщения…
Свой взгляд на главное у Солженицына предлагает Константин Крылов (“Гроссмейстер. Солженицын как политическая фигура”, АПН, 5 августа). Как можно понять, это не идеи (идеи покойный выражал разные), теперь уже нефиг спорить о том, чего он хотел и что имел в виду “на самом деле”. Его больше нет, остались его дела. …Солженицына можно не признавать как идеолога, писателя, публициста, властителя дум. Можно быть любого мнения о его жизни и идеях. Но одного у него не отнимешь: это был игрок высочайшего класса. Гроссмейстер, чьи дебюты и развязки заслуживают самого внимательного изучения. Он был выдающимся русским политиком, политическим субъектом. Даже в его прозе, по Крылову, самое живое — это описания мотиваций политических субъектов. Сентиментальное деревенничанье и народничанье, обобщенная “матрена” сейчас идет с трудом. “ГУЛАГ” тоже, хотя и по другим причинам. Но вот “Ленин в Цюрихе” — шедевр. Потому что даже если все реконструкции Солжа неверны, Ленин у Солженицына мыслит и действует как игрок, а не как фишка, черного или белого цвета. В его Ленина можно поверить. У Крылова Солженицын — литератор поневоле. То, что он действовал “литературными средствами”, ничего не меняет. Писать он начал, по большому счету, потому, что у него не было других орудий. Он научился это делать — потому что орудия не выбирают, а доступно было только это. Но если бы судьба дала ему в руки танковую дивизию, он бы писал гусеницами по грязи. ...Он не купился на деньги и славу — именно потому, что не считал эти вещи венцом желаний, это были тоже ставки в бесконечной игре. И даже загнанный в угол, — а под конец жизни он оказался именно что в патовой ситуации: его переиграли, хотя и не съели, — он вел себя в этом углу достойно: не боялся, не надеялся и не просил у других игроков пощады. …Солженицын не стал делать какую-нибудь “национально-консервативную коалицию”, хотя многие от него этого ждали. <…> Возможно, не смог, а возможно — рассчитывал на большее (скорее всего, на место общенационального гуру, “русского Ганди”) и проиграл. “Что не отменяет”.
Павел Святенков в статье “Солженицын как предтеча Путина” (АПН, 4 августа) полагает: Вольно или невольно, Солженицын предвосхитил современный политический строй России. То, чего он желал для нашей страны еще в “Письме вождям Советского Союза”, сбылось. …Чего хотел он? В сущности, воссоздания СССР, но на некоммунистической основе. Таков практический, политтехнологический вывод из его сочинений. Да, кроме этого, он хотел еще сосредоточения государства на нуждах русского народа. Националистическая часть его программы властями до сих пор не выполнена. Но сказанное им относительно строительства неидеологического варианта СССР не мытьем, так катаньем сбылось спустя десятилетия после выступления пророка. Бывшие кгбшники построили-таки государство по чертежам высланного Андроповым из СССР диссидента. Авторитарный режим, сильная президентская власть, декоммунизация и правление неидеологической партии (или вовсе отсутствие таковой — тут мнение Солженицына менялось с годами) — все это сбылось в годы Путина. И потому Солженицын странным образом может считаться духовным отцом путинской эпохи. Многие попрекали его за то, что все ельцинские да и путинские годы он молчал, пребывая в своем затворе. Но, с другой стороны, что он мог сказать, когда многие из его политических конструкций реализовывались прямо на глазах. Власть отбросила то, что было в Солженицыне ветреного, мечтательного, нестойкого — всякого рода фантазии о земствах или сбережении народа. Власть не смогла создать предлагаемый им Российский союз в составе России, Украины и Белоруссии. Но в общем и целом его идеи оказались востребованы. <…> Но эпоха Путина, в которую его идеи нашли наиболее полное воплощение, близится к закату. <…> Программа авторитарного компромисса с коммунистическими вождями, предложенная Солженицыным во имя сбережения народа, выполнена, а счастья нет. Второй, неидеологический Советский Союз почти возник на месте первого. Вряд ли этой хлипкой конструкции в нынешнем виде сужден долгий век. Народный компромисс с вождями нестоек. Потому, оставшись без Солженицына, мы снова обречены искать путь в царство свободы, изыскивать способы создания национального государства. Нереализованные идеи Александра Исаевича еще пригодятся на пути к нему. Его неудачная попытка найти компромисс между демократией и вождями да послужит нам уроком.
А Эдуард Лимонов (“Я и Солженицын” — Грани.Ру, 13 августа) заметил: Он был возраста моего отца. Собственно, с ним я и боролся как с отцом, против которого бунтуют. Я бунтовал и не примирялся, но странным образом, похоронив его, я понял, что именно я его наследник или, как я сказал “Коммерсанту”, “преемник”.
Павел Басинский в статье “Архипелаг Солженицын” (“Российская газета”, 5 августа) напоминает, что в русской культуре обстоятельства смерти писателя, как правило, очень много значат. Солженицын скончался тихо, “насыщенный днями”, получив от Бога дар такого долголетия, какого не имел ни один из русских классиков. В русском народе, мудром, как любой народ, в понимании не только жизни, но и смерти, принято говорить: “Завидная смерть”. Далее Басинский проводит такое сравнение Солженицына с Толстым: Родившись в 1828 году и скончавшись в первое десятилетие ХХ века, Толстой как бы закрыл своей личностью весь XIX век. … Родившийся в 1918 году и ушедший в первое десятилетие XXI века, Солженицын закрывает ХХ век, великий и страшный.
Значимость обстоятельств смерти и похорон русского писателя акцентирует и Владимир Абаринов (“Похороны под охраной”: Грани.Ру, 7 августа). Его рассуждения таковы: Сцены последнего прощания с Александром Солженицыным удручают прежде всего какой-то квазиказенщиной. <…> Нам неизвестна последняя воля покойного относительно ритуала и места его проведения, а также присутствия первых лиц. Партхозактив наличествовал, но не в полном составе, и не слишком настырно выпячивал свою государственную скорбь. <…> Выбор зала как бы намекал на общегражданский, общественный характер ритуала. Но откуда в таком случае солдаты? Это что, войско Академии наук? Почему ружейные залпы на кладбище? Хоронят военачальника? Или милитаризованное сознание наших вождей не в силах вообразить похороны без пиротехнических эффектов? А второе, что наводит на тоскливые мысли, — это безлюдье. Да, конечно, был дождь и даже ливень. Вероятно, многие не захотели участвовать в официозе — у них слишком личные, интимные отношения с покойником… Всегда будут и те, кто плюет на могилы, кто бы ни умер, — по какой-то неизбывной, истерической злобе и чуть ли не зависти к покойнику. Бог их прости, не о них речь, а о тех, для кого имя Солженицына ничего не значит. Это и есть “крупнейшая геополитическая катастрофа XX века”, перечеркнувшего напоследок своими двумя крестами все жертвы и страдания наших отцов и дедов. Все, без остатка. Отчасти в этой бездумной слепоте молодежи, родившейся при Горбачеве, виноват и сам Солженицын. За 18 лет вермонтского затворничества мы слышали его чаще, чем за годы, что он прожил в России после изгнания, а вернулся он в 1994 году. Чудится, что жил он эти годы какой-то тайной жизнью: ведь жить, по Пушкину, — это “мыслить и страдать”. И еще хочется верить, что, изъявив желание покоиться на кладбище Донского монастыря, он думал не о пантеоне, достойном своего величия, а о тех, чьи останки захоронены там в общих могилах и называются в бумагах “невостребованными прахами”. Память о них — его оправдание перед Вечным Судией.
Иной взгляд у Александра Архангельского (“Кто теперь вождь наш? Кто богатырь?” — РИА Новости, 7 августа): Прощание с Александром Солженицыным прошло достойно. Как была достойна его жизнь. Хоронили писателя без официальной помпы и без лишнего народного любопытства. Торжественно и спокойно. С ясной верой в воскресение мертвых и вечную жизнь будущего века. Если бывают идеальные похороны великих людей — то вот пример. Далее Архангельский рассуждает (подобно Привалову) о том, что соразмерных Солженицыну людей уже и не осталось. О мельчающем мире писал и сам Солженицын: он многократно говорил о неуклонном и, увы, непоправимом падении культуры, окончательной победе меркантильности над идеалом. Но, признавая правильность диагноза, мы не обязаны безоговорочно соглашаться с приговором. И отказываться от надежды — на то, что, вопреки очевидной логике, история вновь развернется в неожиданном направлении и сформирует людей, сомасштабных Солженицыну… разве Божье творчество закончилось? Разве новые поколения не будут искать правду вопреки царящей лжи, восстанавливать утраченные нравственные ориентиры, сопротивляться энтропии, выбираться из-под обвалов и наново обустраивать страну? Никуда не денутся — будут. А если будут, то получат и “богатыря”. Что же до умершей совести нации,.. то что же это за нация такая, вся совесть которой связана лишь с краткой жизнью смертного человека? Пускай и по-настоящему великого, как Солженицын. Никуда совесть нации не делась. Она будет искать себе проявления. И новые воплощения. Поживем — увидим. Наша нынешняя горечь связана не с тем, что русская история остановилась и Солженицын унес с собой тайну полного самоосуществления и секрет человеческого величия. А в том, что больше никогда не будет с нами рядом именно этого — мужественного, сильного, красивого человека, счастливого особым счастьем совестливой жизни. Он сумел изменить сознание нескольких поколений. Он задал точку морального отсчета для целой эпохи. Он, в конце концов, написал грандиозные книги. Мы-то и впрямь осиротели, хотя никто нас в сыновья не призывал. Но нет ничего более противного солженицынскому духу, чем унылые стенания на тему исчезнувшей совести и пресекшейся традиции. Он эту традицию не завершил, а продолжил. Вечная ему память. И спасибо от всего сердца.
Наталья Горбаневская в статье “Чья это была эпоха?” (OpenSpace.ru, 5 августа) пишет так: …он совершил то, что совершил. И, более того, совершил все, что хотел совершить. Воздвиг памятник всем мученным и замученным в ГУЛАГе. И опять-таки — почему “Архипелаг” после сотен (буквально сотен!) книг, посвященных советским лагерям, произвел такое оглушительное впечатление? Потому что и это была совершенно новая, ни на что прежнее не похожая проза: “опыт художественного исследования”. Здесь, в Париже (а я приехала, как раз когда вышел по-французски первый том), я видела вчерашних троцкистов и маоистов, под влиянием “Архипелага” ужаснувшихся своему прошлому — или, точнее говоря, потенциальному, но, к счастью, не состоявшемуся будущему. Их на Западе назвали “детьми Солженицына”. Опыт художественного исследования раскрыл им то, чего не раскрывали документы и воспоминания, — лишь после него они уже смогли обратиться к тем и другим. Написал то, что хотел написать с юности: эпопею об истории русской революции. <…> Успел сказать все, что хотел сказать. Что он говорил — не все, не всем и не всегда нравилось. <…> Но, помимо того, что вообще чту свободу каждого иметь свои мнения, всегда считала, что по сравнению с тем, что Солженицын совершил, его, на мой взгляд, неудачные высказывания ничего не значат. Мы помним полемику между Солженицыным и Сахаровым. Но русский (и не только русский) ХХ век остается и останется эпохой Солженицына и Сахарова. Мы помним добросовестную попытку Солженицына опровергнуть поэзию Иосифа Бродского как целое (как ценность) — попытку, которая, на мой взгляд, не удалась и не могла удаться. Но в русской литературе последние десятилетия ХХ века остаются и останутся эпохой Солженицына и Бродского.
Обзор подготовил Евгений Ермолин