Стихи
Опубликовано в журнале Континент, номер 137, 2008
Галина КЛИМОВА — родилась в Москве. Закончила географо-биологический факультет МГПИ им. В. И. Ленина и Литературный институт им. А. М. Горького. Автор четырех стихотворных сборников, составитель антологий. Участница многих литературных фестивалей, организатор и ведущая литературного салона “Московская Муза”. Лауреат литературной премии “Венец” (2004) и международного фестиваля поэзии “Славянские объятья” (Варна, 2007). Сборники избранной лирики “Имена любви” и “Автограф волны”вышли в 2002 г. билингва в Болгарии. Живет в Москве.
Галина КЛИМОВА
Мираж на память
* * *
как только пришлый день раскинет сеть,
вожу по строчкам пальцем, силюсь петь
псалмы и тропари…
Я к Божьей Матери напрашиваюсь в дочки
с домашней живностью, со всей своей семьей,
с потомками борцов за справедливость,
юристами, врачами…
Сделай милость,
прими ты, гордых нас, как травостой,
как тот полынный жухлый из пустыни
и тот — стеной степной — из ковыля.
О, Мати Дево,
всех, кто без руля
и без царя,
пригрей отныне…
Такие завернули холода,
что воробьи скукожились на ветке.
На подоконнике крещенская вода,
“Бон Аква”, если верить этикетке.
* * *
кремлевскою с бойницами стеной,
когда провинциальна и бедна,
в пальто из уцененных промтоваров
шла из “некрасовки” под Новый год одна,
перебирая лужи вдоль бульваров,
читала вслух “Нет мест в кафе”,—
как внутренний приказ к аутодафе.
Когда я не была твоей женой,
твоей гражданской маленькой войной,
смотрела в мир через двойные рамы
хрущевской оттепели узкого окна,
уже ждала как мужняя жена
все поезда твои, шаги и телеграммы.
Когда я не была твоей женой,
в той жизни, что с повадкою иной,
известной, как партийный многотомник,
мы так любили звательный падеж
и площадь, где конем стоит Манеж,
и город — шумной радости питомник,
крещенный и слезами, и водой,
когда я не была твоей вдовой.
Скарабей
с иероглифами золотом по пузу,
он в пустыне горячей скитался,
до холодного пота катался,
забегал впереди каравана
перед носом корабля пустыни,
ловкий скотник, торгаш, погонщик,
понимал, где тропа, где колодец,
где рогатая бездна бархана.
И верблюды его уважали,
не плевали ни вслед, ни в морду
лишь за то, что прощал их гордыню,
их большой фараонов комплекс:
в час, когда животные спали,
кто под небом разлегся, кто — стоя,
как египетские пирамиды
на открытке “С любовью из…”,
их горбы горизонт подпирали.
Это был караван пирамид.
И у всех — исторический возраст,
имя, адрес и гиблая тайна
иероглифами золотом по пузу
скарабея… Мираж на память.
* * *
правят воздух, утыкаясь в точку,
часто стаями, но чаще — в одиночку,
дух захватывая или строчку,
и в карман за словом лезут первыми,
как за крошками и мошками, и перлами.
И — ку-ку вам! — пишущая братия,
есть в моей сердечной сумке птица,
в птице — слово, чтобы не разбиться,
в воздухе, где я, как ученица,
чтоб в полете повторять распятие.
Галчинский
те же сны и мурашки по коже,
тот же конь — без пальто — до дрожи
по дорожке, как воздух прохожий,
то ли в Кракове, то ли в Пране
— всё похоже.
Там луна вышла круглою датой,
неуместною точкой с наскока,
в голове трехсложна морока:
не дается по-польски дактиль,
не звучит “Незнакомка” Блока
издалёка.
И поэт, чья любовь бездонна
и, как рифма, почти взаимна,
практикуясь в латыни in Vino,
у горящего мерз камина,
мерз и плакал: Servus, madonnа,
о, муза,
моя половина!
* * *
воспоминания мои
видны, как сильная рассада
на почве детства и любви.
В том опыте землеустройства
мне не учесть межи и меры
в прямом родстве и общих свойствах:
мои —
кошмары и химеры,
мой —
счет зерна…
На поле плевел
круглогодично длится сев.
И — дико розов — клонит клевер
ветра на знаменный распев.
И ливней стебли, солнца жилы
уходят в корни,
не в песок,
и в путь пустившийся росток
на мой отеческий Восток
всех обнадежит:
будем живы!
И буйной порослью горда,
я памятный сверяю список:
лопух, и лютик, и любисток,
и сплошь — татарника орда.
* * *
там — сын мой веселый, как мячик
пинг-понговый дачный,
взлетал в скорлупе яйца
с крученой подачи в Париже ученого мачо,
спортивного, шебутного, еще молодого отца;
там — я на прополке
средь строфики сбивчивых грядок
или на кухне, или в лесу на велосипеде,
супруга в упруге —
на том и почин, и порядок,
как в дефинициях из советских энциклопедий;
там — папа
душит в объятьях трофейный аккордеон,
отборной цензурой настраивая баритон
с прононсом одесским:
черти, рожна вам, хаять режим!
А сам —
как рванет во всю мощь:
здесь под небом чужим…
Я тут же — луженая глотка: о, караван!
Кто из нас гость нежеланный в такой-то стране?
Я видела сны:
там — небо из рваных ран,
там — сын мой…
Я знаю,
когда он впервые всплакнет обо мне.
* * *
промотав последнюю звезду,
точно заначку на особый случай,
ушла в кусты… и еле дышит, слушай,
в репейнике, чей нрав колючий
глаза мне колет за версту.
А тьма слепит, сбивает с ног дорогу.
Светляк, фонарик, свечку б на подмогу
Но выпал месяц чуткий… чу, тревога!
И затаившись ухо навострил
багровое… Свое или Ван Гога?
Как страшно, будто некуда идти…
Все мимо: города и веси,
равнины в беспросветном равновесье.
Лишь бы рассвет в ближайшем поднебесье,
не обошел меня часам к пяти.