Памяти Якова Гальперина. Стихи
Опубликовано в журнале Континент, номер 136, 2008
Студент-филолог Киевского университета Яков Гальперин родился в 1921 году и погиб в занятом немцами Киеве в 1943 году. В последний раз я увиделся с Яковом 1 июля 1941 года, через несколько дней я покинул Киев и ушел в армию. Якова в армию не взяли: тяжелая хромота (последствие детского полиомиелита). Все лето он провел на окопных работах, а в сентябре, когда падение Киева было неизбежно, твердо решил остаться в городе: “Я должен увидеть, как немцы войдут в мой Киев”.
Он видел, как чужие солдаты входят в Киев и как по Киеву ведут евреев в Бабий яр на расстрел. От Бабьего яра Якова спасли Светозар Драгоманов, Борис Каштелянчук и Евгений Герасимов. Первые месяцы оккупации Яков провел в доме Драгоманова. После отъезда Драгоманова нашел пристанище в доме Каштелянчука и доме Герасимова.
Живя в занятом немцами Киеве, Яков много писал. В памяти друзей сохранились обрывки русских стихотворений:
Спаси нас от черта, от бога, а паче всего от людей,
От их недреманного ока и длинных ослиных ушей.
…Блажен Иерусалимский еврей…
Собаки, должно быть, блажены не мене…
Блажены влюбленные, но отмене
блажены имущие матерей…
Яков Гальперин погиб в Гестапо в мае 1943 года. В его гибели повинны женщина, которую он любил, и сосед по его довоенной квартире, который работал переводчиком в полиции. Яков не дожил нескольких месяцев до освобождения Киева.
1. На смерть Якова Гальперина
немцами расстрелянный Гальперин
мне читал стихи о тамаде.
Наум Коржавин
где вокруг — пепелище, и чужие солдаты вокруг,
где по городу смерти, над зверинцем людей и событий
как свидетель проходит расстрелянный в Киеве друг.
Не забудь про тюрьму, где на грубо сколоченных нарах
мой расстрелянный друг доживает последние дни…
Ах, дорога, дорога, ты спишь на весенних бульварах
и в ночных поездах зажигаешь скупые огни.
Ах, дорога, дорога, тюремные стены щербаты,
и какая тоска, и какая чужая весна…
Мой расстрелянный мальчик, стучат сапогами солдаты…
Ах, стучат сапогами солдаты, стучат сапогами солдаты,
И последний апрель исчезает в квадрате окна.
Исчезает апрель, исчезают весенние сроки,
исчезают года, и событья идут чередой…
О, мой мертвый товарищ, дороги, дороги, дороги,
но когда же мы кончим твой киевский спор с тамадой?
Всё на тех же базарах торгуют одеждой убитых,
те же смутные лица и тот же весенний разлад…
И над этим зверинцем, зверинцем людей и событий,
я по-прежнему слышу шаги караульных солдат.
2. Расставание
бумажные скрестила шпаги.
И вот кончается весна,
и наступает день отваги.
И вот подводится итог,
итог побед, итог страданий,
эвакуаций и тревог,
смертей, разлук и ожиданий.
Тебе, наверно, не понять
из Будапештского далёка,
зачем я сохранил тетрадь
стихов Ахматовой и Блока.
И ты, должно быть, не поймешь,
зачем в предчувствии разлуки
я ждал тебя в тот летний дождь
на берегу любви и муки.
3. Июль сорок первого 2
мне надоело слушать пустоту,
когда уходят над землею снова
чужие самолеты в темноту.
Мы плыли по Днепру к Днепропетровску
на обгоревшей беженской барже.
Река казалась узкою полоской
на роковом, на смертном рубеже.
А родина, пропавшая в тумане,
еще катила белые пески,
а женщина, которая обманет,
еще глотала слезы от тоски.
Я никогда не думал, что в июле
так холодно под звездами лежать,
когда ветра рассветные подули
и берега задвигались опять.
Как реквием, тянулись километры,
и, сидя на шершавинах перил,
какой-то парень, кашляя от ветра,
о гибели России говорил.
Но я не верил, что Россия гибла,
Россия — дым… Россия — дом в огне…
Кричал буксир томительно и хрипло,
и города горели в стороне.
Но мир не мог погибнуть оттого, что
пугали немцы киевский рассвет
и приносила утренняя почта
трагические листики газет.
И это вовсе не было началом
кровавого библейского конца —
затопленные лодки у причала
и сломленные взрывом деревца.
И я слыхал, плывущий ниоткуда
по сумрачному тихому Днепру,
как на мосту поругивались люди,
укладывая рельсы поутру.
4. Возвращение
Я вернулся в древний город, искалеченный войной.
Снял шинель, отбросил ранец и заплакал от тоски.
И пошел, как иностранец, возвращенью вопреки.
был так банальности далек…
Он по небу плывущий облак
В кайму сияния облек.
Анатолий Юдин,
пропал без вести под Вязьмой
в октябре 1941 года
где скуластый Толька Юдин по Крещатику идет.
Толька, Лист над садом вырос, скрипку бедную знобя.
Только что с тобой случилось, что играют без тебя?
Улетает дым пожарищ. Глохнут выстрелы вдали.
Где ты сгинул, мой товарищ? На каком краю земли?
Толька, ты ли в древний город не вернешься никогда?
Над тобой ли вился ворон, провожая в никуда?
мы все подохнем, Тамада.
И пепелищем станет город,
где мы родились, Тамада.
Опустится старинный ворон
На Золотые ворота…
Яков Гальперин,
расстрелян в Киеве
в мае 1943 года
где хромающий Гальперин по Владимирской идет.
Яшка, стихла канонада, и война пошла на слом.
Доживи до листопада в этом городе пустом.
Спит веселый виночерпий, трав надгробьем не поправ.
Яшка, ты ли — пыльный череп? Ты ли — тело тонких трав?
О тебе ли древний город песни жалостные пел?
Над тобой ли вился ворон, провожая на расстрел?
даже улицы, даже дома.
Только ночи глухая усталость,
только пыль дорог незнакомых,
только гарь костров придорожных
да запевки песен острожных.
Мун Люмкис,
погиб под Киевом,
в ноябре 1943 года
где в могиле безымянной Люмкис спит последним сном.
Оседает пыль развалин. Возвращается весна.
Мунька, в городе читален наступает тишина.
Слышишь, Мунька, книги мира без тебя лежат в пыли.
Ладомира Велемира в печке сволочи сожгли.
Над рекой желтели звезды и чернел разбитый мост.
Ты ли пил предсмертный воздух в этой сутолоке звезд?
Ты ли рвался в древний город, умирающий солдат?
Над тобой ли вился ворон, провожая в медсанбат?
От горячих разговоров след остался неживой.
Вьется ворон, вьется ворон над разрытой мостовой.
Он шныряет у вокзала и спиралит над окном
Той, что с немцами пропала и живет в краю чужом.
Мы плутали в сводах парка, звезды плыли за моря,
сероглазая Наталка, нежность первая моя.
Боже, как нас разметало… Где наш довоенный дом?
Я живу среди обвала, ты живешь в краю чужом.
Старомодные трамваи тянут рельсы на вокзал,
И скрипит не умолкая взятый ржавчиной металл.
Фонари и тротуары ничего не говорят.
Ошалевшие базары матерятся и едят.
Спекулянты и кликуши держат город в пятерне.
Города имеют души… Души гибнут на войне…
5. Дождь
и грустные стихи о том
дожде, что шел во всей России,
возникнув в городе родном.
Дождь шел в пространстве луж и пятен
и, оседая на шинель,
был пешеходу тем досаден,
что обещал тупик и мель.
Он был внутри того же круга,
где одиночество — финал,
и говорил про гибель друга,
и смерть любимой означал.
И бил по лужам, не слабея,
и громко падал, уводя
туда, где жить еще труднее,
чем вырваться из лап дождя.
6. Еще тревожен сон солдатский
но музыка уже гремит,
а вдалеке в могиле братской
страданье мертвое лежит.
И нет страданья постоянней…
Сквозь тысячи мирских забот
охрипшее от расстояний
оно свой голос подает.
Не спите… Сон Земли не долог,
глаза столетья застит дождь,
и в некий дом за некий полог
уходит бесноватый вождь.
И снова рядом, снова рядом
безглазое лицо беды.
Не спите… миром правит атом
в куске урановой руды.
И навсегда неразделимы
плывут над горем мировым
тяжелый пепел Хиросимы
и Аушвица черный дым.
И рвы кровавые Катыни,
и шахты смертной Воркуты
зияют посреди пустыни
послевоенной суеты.
7. Стихи Якова Гальперина
* * *
о наших лицах, смуглых и суровых.
Пластинки, уцелевшие от бомб,
заговорят глухими голосами,
отличными от наших голосов.
И рыжие газетные листы
откроют наспех сделанные сводки.
В глубокодумье мемуаров сыщут
крупицы наших мыслей и страданий
и строк возьмут тяжелые слова,
рожденные в затишии боев,
и, верно, будут удивляться, как
могли мы думать о траве и небе.
Но никогда сердцами не поймут
ни нашей скорби по убитым, ни
молчания умерших городов,
еще дымящихся, ни неуемной,
как голод, ненависти и ни той
бесовской гордости, что нам одним
дано и выстрадать и победить.
* * *
на холодных кострах. И выпрашиваем: “Починай”.
Хрипловатый басок выводит: “Ой, хмелю мiй, хмелю”, —
а другой, перебивши: “Ой, їхав козак за Дунай”.
Нас учили не верить ни в черта и ни в романтику.
Кровью платят за кровь. И кровью смывается кровь.
И уже позабыты теплые руки матери.
Только изредка вспомнятся теплые руки матери,
первозданная тишь да скрипение флюгеров.
Это в песне поется: “Краще було б не любити”.
Мы ж забыли, когда целовали в последний раз.
Топчем мерзлую землю и к топям идем необжитым.
Чем нас встретит весна и ветрами какими обдаст?
Будут взрывы дождей, будут ливни, и по-над озерами,
по-над холодом рек финское солнце взойдет.
Мы исходим Суоми по топям и по косогорам,
от реки до реки, по равнинам, и вплавь, и вброд.
И тогда мы вернемся. Мы еще повернем издалека.
Мы еще позабудем сполохи батарей.
╞хав хлопець за Буг. Переїхав та Паленiокi.
Ох i дальняя путь! А заїхав, козаче, за Рейн.
1940
Сноски:
2 Это и следующее стихотворение в сокращенном виде были опубликованы в “Континенте”, № 89.