Опубликовано в журнале Континент, номер 136, 2008
Юрий КАГРАМАНОВ
— родился в
Телефильм «Гибель империи. Византийский урок», где архимандрит Тихон (Шевкунов) выступил в качестве автора сценария и ведущего, неожиданно (для меня, во всяком случае) получивший весьма широкий резонанс, относится к жанру, который у немцев и французов именуется «исторической дидактикой». Такой жанр имеет право на существование; более того, без него трудно обойтись. Добросовестные ученые-историки пытаются понять, каким прошлое «было на самом деле» (согласно известной формуле Леопольда фон Ранке). Но общество, со своей стороны, вправе задавать истории вопросы, которые его волнуют в настоящем, и ждать от нее ответов.
Вот только «извлечение уроков» из материала истории — дело тонкое и зачастую рискованное. Здесь легко проявить субъективность и проецировать в давно минувшие времена то, что называется злобой дня. Хотя бы до некоторой степени прошлое всегда таинственно и всегда недопонято. Там есть вещи, на которые, так сказать, наведен фокус и о которых мы можем высказываться более или менее определенно (хотя и они тоже нередко допускают различные толкования). И есть другие, как бы расплывающиеся в дымке, которая нас от них отделяет.
И наконец, то, что называется злобой дня, можно понимать очень по-разному.
Самый факт обращения к теме Византии следует, конечно, приветствовать. «Встреча» с нею стала для России определяющей, «на всю жизнь». И чем больше мы будем о ней (Византии) знать, тем меньше мы будем воспроизводить сцены, излюбленные в ХVIII веке Юбером Робером: на фоне величественных развалин Рима равнодушные к ним люди живут своей мелкой, мелкотравчатой жизнью.
К сожалению, о. Тихон слишком «пригибает» Византию к «нашим проблемам», как он их понимает, а в таком, «пригнутом» положении она не способна сообщить нам ничего для нас важного.
Удивительным образом поздняя Византия, какою она предстает в фильме, сходствует с современной Россией: мы находим в ней олигархов и повальную коррупцию, националистов, стремящихся отделиться от греческого ядра, и пришлые этносы, не желающие ассимилироваться, и т. д., и т. п. Я не византинист, но даже тот скромный объем знаний, какой у меня есть в этой области, позволяет мне утверждать, что это искаженная картина. Сомневаюсь, чтобы термин «олигарх» можно было применить к крупным феодалам, которым только и было под силу, в определенные периоды, оспаривать власть императоров (в античной Греции были свои олигархи, но это другой коленкор), и уж тем более непозволительно применять его к негоциантам, чье влияние на политическую жизнь империи всегда было ограниченным. Что касается национализма, то это все-таки понятие, взятое из логического арсенала Нового времени; в прежние времена существовало, разумеется, чувство этнической общности, но до национализма в современном понимании оно сильно «не дотягивает».
Позднюю Византию, действительно, растаскивали на части, но причиною этому стало стихийное заимствование того типа феодальных отношений, какой существовал на Западе. То же явление мы наблюдаем и в Киевской Руси в ее поздний период.
В чем о. Тихон, как я полагаю, прав, так это в том, что иная нация способна ярче выразить себя в «теле» империи, нежели в своем собственном изолированном «теле». Армяне, к примеру, гораздо больше сумели прославиться в византийском месте-времени, чем в месте-времени своего, армянского царства.
Более всего занимает о. Тихона, что явствует уже из названия фильма, вопрос, отчего погибла Византия. «От внутреннего врага» — говорит он в одном месте. И в другом: «Византийцы не смогли победить самих себя». Ответ правильный, если иметь в виду того врага, который есть в груди у всех и каждого. Однако по всему содержанию фильма складывается впечатление, что речь идет скорее о каких-то внутренних отщепенцах. Равно как и об «агентах Запада».
Антизападничество — лейтмотив фильма. Выстраивается схема: люди Запада — грубые варвары, думавшие только о том, чтобы кого-то ограбить и что-то захватить, в то время как Византия оставалась высокой и процветающей цивилизацией. Схема не вполне верная даже применительно к раннему Средневековью. Потому что из нее выпадает римская церковь (до середины ХI века, то есть на протяжении первых семи веков существования Византии, слитая с константинопольской в единую православную кафолическую Церковь), которая этот природный «материал» (варваров) просвещала и возвышала. И будила в нем творческие импульсы, уже, по крайней мере, в ХII и, тем более, в ХIII веке давшие ощутимые результаты. Так что применительно к данному периоду говорить о культурном превосходстве Византии становится уже затруднительно.
Центральным событием в истории отношений Византия–Запад фильм делает взятие Константинополя крестоносцами в 1204 году. Это, конечно, прискорбное событие, но оно не должно заслонять всю панораму, даже если ограничиться временем крестовых походов. Хотя каждое приближение воинства крестоносцев вызывало в Константинополе некоторые опасения (как оказалось, оправданные), все же там преобладало чувство солидарности с ними как защитниками общего христианского дела. Кстати, это же чувство солидарности с крестоносцами испытывала и Киевская Русь.
С изгнанием крестоносцев (1261) начинается последний, закатный период в истории Византии. Для историка это особенно сложный период в плане изучения ее отношений с Западом. Потому что Запад, а точнее, Италия, с которой Византия всегда была тесно связана (отдельные ее части входили в состав «империи ромеев» еще в Х столетии), совершает в протяжение его культурный рывок, именуемый Возрождением. Этот рывок не был, как иногда думают, просто возрождением античного, языческого наследия; более того, поначалу он имел отчетливо христианский характер (Данте — Джотто). И в дальнейшем, обращая взоры к античности, возрожденцы видели ее как бы сквозь призму уже укоренившихся христианских представлений. С православной точки зрения, однако, в их творчестве было много сомнительного и порою совершенно неприемлемого. Да и с католической точки зрения, если строго ее придерживаться, совершенно недопустимыми были всякие сближения Мадонны с Венерой и многое другое, что можно найти в искусстве и литературе Возрождения. Для православного Востока чуждым был самый тип человека, сложившегося в тогдашней Италии: его «раздувающиеся ноздри» и «ненасытные челюсти» (цитирую по памяти одного византийского автора ХV века), его подчеркнутый артистизм и зачастую тщеславное самохвальство. При всем том творческое напряжение, отличавшее итальянских тречентистов и кваттрочентистов, как и яркие плоды его, производили впечатление.
Суммируя, можно, наверное, сказать, что Византия, в лице образованных ее слоев, была смущена теми картинами, что открывались ей на Западе. И это свое чувство она передала России, которая, впрочем, испытала его значительно позже, тогда, когда русским довелось вплотную соприкоснуться с западной культурой.
Но и смущенная Византия не сошла с позиции православия. Уния с Римом, заключенная на Ферраро-Флорентийском соборе 1438–1439 годов (на которую Византия согласилась, уже будучи «припертой к стенке османами»), не могла погубить ее, как то утверждает о. Тихон, по той простой причине, что она почти сразу же от нее и отреклась. И пошла навстречу своей гибели с гордо поднятой головой.
«Обещанной помощи из Европы, конечно же, так и не пришло», — говорит о. Тихон. Это не вполне справедливо. Точно помню, что в роковые майские дни 1453 года из девяти тысяч воинов, которые ожидали врага на стенах Константинополя, насчитывалось три тысячи «латинцев», главным образом генуэзцев; среди них, правда, было немало наемников, но были и убежденные защитники общего христианского дела.
Между прочим, фактически руководивший обороной города венецианец (или генуэзец, точно уже не помню) Джустиниани, которого вывезли оттуда раненным, вскоре умер, как утверждают хронисты, «от горя» — не от своей личной неудачи, но от мысли, что пал великий Константинополь. И такую его реакцию нельзя считать нетипичной для Запада. В те дни плач о гибели Второго Рима, усугубленный тревогой за свою собственную судьбу, раздавался повсюду в Европе.
Что было бы совершенно необъяснимо, если бы Запад, как утверждает о. Тихон, испытывал только ненависть к Византии, которая «на каком-то глубочайшем генетическом уровне» продолжается до сих пор. Значит ли это, что Запад не может успокоиться даже при виде давным-давно мертвой Византии? Или предметом ненависти стала ее наследница — Россия? Скорее имеется в виду последнее. Но в таком случае приведенное высказывание свидетельствует или о плохом знании истории, или о нежелании разобраться в чувствах западных людей. Пока наша страна оставалась для Запада малознакомой, тогда, да, там преобладало недоверие к ней и зачастую враждебность, но когда Россия научилась рассказывать о себе (в произведениях литературы и искусства), тогда гамма чувств, которые европейцы испытывали в отношении России, высветлилась, и очень-очень заметным цветом в ней стала л ю б о в ь: всякий, кто знаком с культурной жизнью Европы (да и Америки) конца ХIХ — начала ХХ века, найдет тому многочисленные подтверждения. Конечно, советская «интермедия», если позволительно применить это слово к отрезку времени длиною в семьдесят лет, сильно попортила образ нашей страны, и теперь нужно время, чтобы его исправить. И не просто время, но и соответствующие задаче усилия.
Сказанное, разумеется, не означает, что мы должны из кожи вон лезть, чтобы нравиться Западу. У нас все-таки своя религиозно-культурная традиция, побуждающая критически отнестись ко многому из того, что происходит на Западе. Но это уже другой вопрос, на котором здесь не место задерживаться.
Приходится констатировать, что о. Тихону не удалось по-настоящему «разговорить» византийцев. Хотя им есть чем с нами поделиться, — надо просто задать им другие вопросы.
Ф. А. Степун писал: светлая память чтит и любит в прошлом не то, что в нем было и умерло, а лишь то бессмертное вечное, что не сбылось, не ожило: его завещание грядущим дням и поколениям*. Иначе говоря, в прошлом для нас ценны не столько дела его, сколько стремления.
Поставим вопрос так: что нам завещала Византия? Ну, конечно, веру, но это само собой разумеется. А еще, пожалуй, вот что: принцип «симфонии», понятый в предельно широком смысле. Обычно под «симфонией» понимают равновесие между «Царством» и «священством», иначе говоря, между светской и духовной властью; такое равновесие в Византии более или менее соблюдалось, то есть оно постоянно нарушалось, но и постоянно возобновлялось. Но если понимать под «Царством» весь круг земных задач, а под «священством» устремленность общества к миру иному, то и между ними тоже существовало подвижное равновесие. Одни византийцы строили красивые дома и писали стихи, изучали математику и римское право (в византийском усовершенствованном варианте: кодекс Юстиниана), а другие смотрели на мир сей, как на «юдоль скорби», и в идеале предпочитали империи пустыню (монашеское движение начиналось как движение мирян и к духовной власти отношения не имело), но общество удерживало в своем лоне и тех, и других и само колебалось между теми и другими. Вот этот «симфонизм» византийской жизни каждое поколение принимало от предыдущего, как дар, и старалось, «не расплескав», пронести его дальше.
Для сравнения: Запад рано пошел по пути резких движений. Сначала «священство» одолело «Царство» (Каносса), на что «царство» ответило набиравшей силу секуляризацией, потом протестантство восстало против того и другого, и дальше пошло-поехало.
Но вот, может быть, еще более актуальный вопрос: почему Византия спасовала перед исламом? Не перед мусульманскими армиями, а именно перед исламом. Положим, османы представляли собою большую военную силу, но ведь первые поражения с этой стороны Византия потерпела еще в VII веке — от арабов, о которых вряд ли можно сказать, что они превосходили византийцев в военном отношении. Империя тогда фактически уполовинилась: в считанные годы были потеряны огромные территории на Ближнем Востоке и в Северной Африке. Не секрет, что это произошло в частности или даже главным образом потому, что на указанных территориях усилилась духовная смута: распространились всевозможные ереси, оживился полузабытый со времен античности оккультизм и т. п. Как единственная альтернатива духовному разброду был умело подан властный «твердокаменный» ислам. В результате сразу или почти сразу после араб-ского завоевания значительная часть населения отступилась от христианства и передалась исламу.
Право, здесь есть о чем поразмыслить.