Размышления над книгой Дж. Голдберга «Либеральный фашизм»
Опубликовано в журнале Континент, номер 135, 2008
Приносим читателям “Континента” извинения за то, что не сумели выполнить наше обещание — напечатать вторую часть беседы с президентом Института экономического анализа А. Н. Илларионовым в этом номере. Работа над сложным и большим текстом этой части интервью — авторская и редакторская — заняла много больше времени, чем мы планировали, и была закончена только тогда, когда поставить материал в номер уже не позволяли производственные условия. Окончание беседы с А. Н. Илларионовым будет напечатано в следующем номере. Пользуемся также возможностью принести наши извинения за досадную опечатку, вкравшуюся в текст первой части интервью, напечатанной в № 134: на странице 108 всюду, где стоит “2004 год” следует читать “1994 год”.
Александр МИШУЛОВИЧ — родился в 1937 г. в Харькове. Окончил Харьковский политехнический институт и аспирантуру НИИ Цемента (Москва). Печатался под псевдонимом М. Александер в “Новом русском слове” и журнале “Весник”, а также под собственным именем — в специализированных технических изданиях. С 1978 г. живет в США.
Александр МИШУЛОВИЧ
Занимательная семантика
Размышления над книгой Дж. Голдберга “Либеральный фашизм”
Ах, как шаг мы печатали браво,
Как легко мы прощали долги,
Позабыв, что движенье направо
Начинается с левой ноги!
А. Галич
Америка всегда удивляет. Заморский гость, в детстве гонявший мяч во дворе, будет сильно озадачен американским футболом. Ведь слово “футбол”, как известно, происходит от слова foot, т. е. нога, а играют в него в Америке чем угодно, только не ногами. Так же и в американской политике: тут водораздел проходит не между буржуазией и пролетариатом, даже не между двумя главными партиями, а между консерваторами и либералами. И опять слова эти означают совсем не то, к чему он, заморский гость, привык.
“Толковый словарь живого великорусского языка Владимира Даля” дает такое определение:
Либерал, политический вольнодумец, мыслящий или действующий вольно; вообще, желающий большой свободы народа и самоуправления.
Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона говорит примерно то же, но подробнee:
Либерализм, направление в политике, противоположное консерватизму, стремление к реформам и организации государства и общества на началах свободы личности, свободы от притеснений, налагаемых церковью, деспотизмом власти, полицейской регламентацией, обычаями и т. д. <…> Л. в экономической жизни выставляет требование возможно полной свободы промышленной деятельности от вмешательства государства.
Почему же тогда именно либералы (американские) хотят все больше вмешательства государства в жизнь общества? Даже самые благие их намерения — ликвидация бедности, бесплатная медицина для всех и т. д. — неизбежно ведут к ограничению свободы личности. Государство манипулирует налогами, чтобы по своему усмотрению перераспределять доходы. Мелочно регулируются экономические отношения. Раздувается бюрократический аппарат. И, не в последнюю очередь, создается прослойка общества, которая целиком находится на государственном иждивении. Где же тут, спрашивается, эта самая liberty, свобода, которая названа в Декларации Независимости одним из Богом данных прав человека?
А на другом полюсе — консерватизм, то направление в политике, которое, по определению Брокгауза, противоположно либерализму. Но сегодня именно консерваторы стоят за максимальную свободу — за ограничение функций правительства, за свободную рыночную экономику, облегчение налогового бремени и укрепление индивидуальных прав, включая право частной собственности. Для консерватора Роналда Рейгана “правительство — это проблема, а не решение”.
Левая, правая — где сторона?
Американский журналист Дж. Голдберг посвятил свою книгу исследованию корней и эволюции американского либерализма. Она озаглавлена так: “Либеральный фашизм: Тайная история американских левых от Муссолини до “политики со значением””*. Голдберг — видный журналист среднего поколения (ему 38 лет), один из редакторов журнала National Review, его статьи печатаются в газетах USA Today, Wall Street Journal, Chicago Tribune, журналах New Yorker, Commentary и др. Больше трех месяцев эта книга была в самом верху списка бестселлеров и вызвала множество отзывов в печати — от хвалебных до уничтожающих. Что такое “либеральный фашизм” — бессмыслица, вроде деревянного железа? Или грубая клевета на силы прогресса?
Оказывается, нет. Этот термин был выдуман Гербертом Уэллсом, уважаемым писателем безукоризненно прогрессивных взглядов.
Давно уже стало привычным делить политиков на левых и правых. Вначале такое разделение пришло из британского парламента: правящая партия сидела справа от спикера, оппозиция — слева. Потом появились нюансы — некоторые правые оказались правее других, а некоторые левые — слева от прочих левых. Выстроилась этакая политическая шеренга: на левом фланге — коммунисты, потом всякие социалисты, потом либералы, потом консерваторы. А на дальнем правом краю — фашисты.
В своей книге Голдберг подвергает этот стереотип глубокой ревизии. Для него важен другой критерий: как данное политическое движение трактует взаимоотношения между индивидуальной свободой и государством. Тогда на одном полюсе оказываются сторонники полной свободы от правительственного вмешательства (libertarians, по американской терминологии), а на противоположном — те, кто хотят общества, которое сверху донизу, во всех аспектах жизни, контролируется правительством. Крайнее выражение такой позиции Голдберг видит в фашизме. Он трактует фашизм прежде всего не как государственную систему, а как некую квази-религию. Фашисты в Италии, Германии, Испании, России, Китае не сходятся во многом. Но объединяет их пренебрежение к отдельной личности в пользу культа сообщества: народности, нации, государства, расы. Поэтому-то фашистские движения так часто становятся на путь шовинизма, милитаризма, государственной централизации, безоговорочного подчинения вождям.
Фашизм, напоминает Голдберг, — это не специфически “правое” явление. Так же, как и коммунизм, он зародился из утопического видения и несбыточных мечтаний о переделке мира. Исторически он всегда был связан с “левой” идеологией. Но Голдберг идет дальше. Он видит идейное родство между фашизмом, коммунизмом и современным американским либерализмом. Это не значит, подчеркивает он на одной из первых страниц книги, что каждый либерал — это фашист. Но указать на такое родство — это значит предостеречь против опасных тенденций в демократическом обществе.
Тут читатель вправе возмутиться: как же так, уж мы-то хорошо знаем, что такое фашизм! А так ли уж хорошо? В сознании всех людей понятие фашизма неразрывно связано со зверствами гитлеровцев, — в частности, с уничтожением шести миллионов евреев. Но Сталин еще раньше использовал фашизм как ярлык, которым клеймил не только Муссолини с Гитлером, но и Троцкого с Бухариным, и Черчилля, и кулаков. И в 1946 году Джордж Оруэлл заметил (в эссе “Политика и английский язык”), что “слово фашизм сейчас уже потеряло всякий смысл и стало означать просто “нечто нежелательное””. Так что хотя бы в одном трудно не согласиться с автором — многие слова в нашем политическом словаре заслуживают свежего взгляда.
* * *
Давайте вспомним, что мы знаем из истории. В июле 1912 года на съезде в Реджио Эмилиа Итальянскую социалистическую партию возглавил Бенито Муссолини. Блестящий оратор, знаток не только марксистской теории, но и классической философии от Канта до Ницше, в свои 29 лет он был уже признанным вождем радикального крыла наиболее радикальной социалистической партии Западной Европы. Ленин в корреспонденции для “Правды” писал: “Партия итальянского социалистического пролетариата выбрала верный путь”. Муссолини роднили с Лениным вера в историческую роль классовой борьбы и неприятие буржуазной демократии (Ленин похвалил Муссолини за отказ участвовать в “буржуазно-реформистском” правительстве Джолитти). А главное, оба они видели партию как организованный передовой отряд, который принесет пролетариату революционное сознание и поведет его в окончательной битве с буржуазией.
Первая мировая война расколола мировое социалистическое движение. Волна шовинизма захлестнула Европу. Хорошо чувствуя настроение масс, Муссолини выступил в поддержку войны. Война, писал он, ведется против реакционных германской и австро-венгерской империй, ради освобождения угнетенных народов и будущей социалистической революции в “истинно пролетарской” Италии. Расставшись с социалистами, в марте 1919 Муссолини основал новую партию, которую назвал фашистской. Платформа партии призывала к введению 8-часового рабочего дня, минимальной зарплаты и прогрессивного налога; реформе пенсионной системы; национализации военной промышленности и экспроприации земельной собственности; отмене дворянских титулов; созданию системы государственных школ. Чем не социализм?
Италия после Мировой войны была бедной, плохо управляемой страной. Национализм фашистов — в отличие от традиционного социализма — был рассчитан на то, чтобы привлечь недовольных из всех социальных классов — рабочих, студентов, демобилизованных солдат, городскую буржуазию. Фашистские “команды действия” были лучше организованы, чем раздираемые спорами старомодные социалисты. В октябре 1922 года Муссолини уже смог направить в марш на Рим 40 тысяч своих сторонников. 29 октября слабый и трусливый король Виктор Эммануэль назначил “дуче” премьер-министром.
Поначалу новый режим вел себя вполне пристойно. Муссолини не разогнал парламент, не создал тайную полицию. Пресса была свободной. Правительство навело порядок в работе почты и железных дорог. Снизилась преступность, даже сицилийская мафия подверглась преследованиям. Стабилизировалась экономика, росла новая промышленность, осушались болота на юге.
Но логика диктатуры брала свое. “Чернорубашечники” развязывали террор против оппозиции — реальной или вымышленной. Кульминацией стало убийство социалистического депутата Маттеотти. 3 января 1925 года Муссолини объявил о переходе к “фашистскому строю”. Оппозиционная пресса была запрещена, депутаты оппозиции интернированы. Фашистский Большой Совет стал государственным органом. Была принята целая серия “фашистских законов”. В центре этой идеологии причудливо сочетались национализм и “синдикализм”, идея рабочего управления промышленностью. Но главное в фашизмe — это культ тоталитарного государства (термин, выдуманный самим Муссолини). Отсюда формула нового строя: “Все в Государстве, ничего вне Государства, ничего против Государства”. Фашизм ставит государство выше отдельной личности, единогласие выше дискуссии, социализм выше капитализма.
* * *
Если в Италии послевоенная разруха была главным источником массового недовольства, в побежденной Германии к этому примешивалось чувство национального унижения. После военного поражения и отречения от престола кайзера Вильгельма II Германия находилась на грани анархии. Коммунистический Союз Спартака организовал мятеж в Берлине. В полуавтономной Баварии коммунисты установили недолго прожившую “советскую республику”. Эти попытки были жестоко подавлены силами полувоенных организаций бывших фронтовиков. Когда те же организации попытались свергнуть правительство республики во главе с социалистом Эбертом, этот путч захлебнулся. Но террор, развязанный вооруженными бандами “красных” и “белых”, продолжался.
Демобилизованный унтер-офицер Адольф Гитлер впервые появился на собрании Германской рабочей партии в мюнхенской пивной “Хофбраухауз” 16 октября 1919 года. Обсуждался доклад левого популиста, экономиста-самоучки Готтфрида Федера. Тема: “Как и какими средствами уничтожить капитализм”. У Гитлера были свои идеи о будущем Германии. Германская рабочая партия показалась ему несерьезной организацией — так, чем-то вроде дискуссионного клуба. Но у него было чутье. Он немедленно понял, что, антикапиталистическая и националистическая демагогия — это то, что может привлечь массы. И год спустя Гитлер был уже лидером партии, переименованной в Национал-социалистическую Германскую Рабочую Партию (НСДАП). Его выдвижению способствовали ораторские способности, организаторский талант и поддержка националистических военных кругов.
Случайно ли появление этого странного словосочетания — национал-социализм?
Социализм в той или иной форме давно уже был частью германской политической культуры. Еще Бисмарк, вводя самое прогрессивное по тем временам рабочее законодательство, говорил о “социализме сверху” — в противовес социализму Второго Интернационала. В 1917 году генерал Людендорф, по сути военный диктатор, ввел в стране “военный социализм”. Эта система означала тотальный контроль экономики, в том числе использование принудительного труда в виде “трудовых батальонов”.
Конечно, радикальные идеи, популярные в массах, призывали совсем к иному социализму. Грегор Штрассер, один из ранних идеологов нацизма, говорил: “Мы социалисты. Мы враги, смертельные враги сегодняшней капиталистической экономической системы”. Для многих, испытавших ужасы мировой войны и послевоенные лишения, социализм в самых крайних формах казался наилучшей альтернативой капитализму. Будет ли это марксистский социализм коммунистов или национальный социализм НСДАП — этому вопросу предстояло решаться в пропагандной войне и кровавых уличных стычках.
Как и у итальянских фашистов, национализм был тем, что могло объединить все классы. Горечь поражения на фронте усугублялась подозрениями в предательстве, совершенном в тылу. И тут на первый план стал выходить традиционный антисемитизм, который всегда был недалеко от поверхности в германском общественном сознании. Конечно же, евреи были виноваты во всем, что случилось в Германии: евреи-капиталисты развязали войну, евреи-политики предали германскую честь, заключив унизительный мир. И евреи-коммунисты боролись с оружием в руках, чтобы отдать Германию в лапы мирового еврейского большевизма.
В августе 1920 года Гитлер выступил с двухчасовой речью в той же мюнхенской “Хофбраухауз”. С самого начала он провозгласил, что цель его партии — “освободить вас от власти евреев”. И закончил призывом: “Народы Европы, освободите себя! Антисемиты всех стран, соединяйтесь!”
Сейчас трудно даже представить себе, что вокруг такого можно построить партийную платформу. Но недаром говорил Август Бебель: “Антисемитизм — это социализм дураков”. Заметим, что национализм был также базой идеологии Муссолини, но в Италии вообще и в итальянском фашизме в частности антисемитизм как фактор отсутствовал.
Главный принцип платформы нацистов, — Гитлер был ее соавтором, — заключался в том, что “общее добро важнее личных интересов”. Помимо призывов к национальному единству и осуждения версальского мира, платформа выдвигала привычные социалистические или популистские цели: конфискация военных прибылей, национализация трестов, запрещение детского труда, участие рабочих в прибылях, система пенсий и т. д. В общем, это мало чем отличалось от программы итальянских фашистов. Как, впрочем, и от платформы коммунистов: то же обращение к “классово сознательному пролетариату”, отрицание капитализма, либеральной демократии, религии и “реакционных сил”. Все чаще коммунисты и нацисты голосовали в рейхстаге вместе — против “буржуазного” центра. И те, и другие конкурировали друг с другом, борясь за поддержку одних и тех же слоев обшества. Главная разница была между национализмом гитлеровцев и интернационализмом коммунистов, а не между их экономическими планами. Дитрих Эккарт, один из ранних соратников Гитлера, даже писал сочувственно о “немецком большевизме” — как антитезе “еврейского большевизма”. В свою очередь, Карл Радек уже в 1923 году говорил о нацизме как о “мелкобуржуазном социализме”.
В отличие от интеллектуала Муссолини, у Гитлера не было цельного мировоззрения. Он читал множество литературы — от “Капитала” Маркса (хотя считал его частью всеобщего еврейского заговора) до классиков “научного” антисемитизма и расовой теории. Он менял свою позицию в угоду политическим требованиям момента, но неизменной оставалась его вера в свою роль как вождя и в превосходство арийской расы. Последнее отличало его от Муссолини.
В начале своей карьеры Гитлер отдавал должное Муссолини, но вовсе не считал себя его единомышленником. В “Майн кампф” он лишь раз упоминает фашизм, причем в довольно любопытном контексте: “Появление новой и великой идеи было секретом успеха Французской революции. Русская революция обязана своим триумфом идее, и только идея позволила фашизму привести целую нацию к полному обновлению”. (Как видим, это не так уж далеко от знакомого: “Идея становится материальной силой, когда она овладевает массами”.)
Иными словами, нацизм и фашизм не тождественны. Но объединяют их идея нации, управляемой сверху, и культ диктатуры государства и партии. При этом они не пытались вернуться к старому, уже разрушенному строю (что по определению ожидается от реакционеров), а создавали строй новый, ранее не виданный. Поэтому-то Голдберг, как и многие историки (от консервативного Д. Пайпса до марксиста Дж Лукача), утверждает, что и фашизм, и нацизм — это не реакционные, ультраправые движения, а скорее плод извращения передовых “левых” идей, уже существовавших в общественном сознании.
* * *
Все вышесказанное достаточно хорошо известно и без книги Голдберга. Предметом споров делает его книгу тезис об идейной связи фашизма и либерализма (в американском понимании).
Вернемся к началу XX века. В это время передовые идеи уже завоевывали признание по обе стороны Атлантики. Казалось, что противостоять анархии капиталистического строя с его эксплуатацией, властью монополий, хищническим отношением к природе может только общество, построенное на некой разумной основе. Революционные перемены в послевоенной Европе открывали перспективы такой коренной реорганизации.
Идеи тотального управления обществом не были выдуманы ни прогрессивными мыслителями этой эпохи, ни тем более фашистами. По мнению Голдберга, они уходят корнями в традиции якобинцев времен Французской революции. Но не заглянуть ли дальше в глубь веков? Как преодолеть несовершенство человеческой натуры — об этом задумывались еще мыслители древности. В идеальном городе Каллиполис, придуманном Сократом, обществом управляют философы, а прочие граждане, лишенные нужных знаний, добровольно этому подчиняются. Идея рационального, управляемого сверху общества развивалась затем Платоном, Томасом Мором (давшим нам слово “утопия”), Кампанеллой и т. д. вплоть до французского утопического социализма, ставшего, по словам Ленина, одним из источников марксизма.
Герберт Дж. Уэллс был известен не только как автор “Человека-невидимки” и “России во мгле”. Активный член английского социалистического движения, он всегда был близок к революционным идеям. Его теория звала к “открытому заговору” авторитарной элиты, способной возглавить общество. Коммунистические и фашистские движения несли в себе многие качества, которые Уэллс хотел видеть в авангарде общества. И в 1932 году, выступая в Оксфорде перед студентами-членами Либеральной партии, он сказал: “Нам нужны либеральные фашисты, просвещенные нацисты”. Демократию, говорил он, должна сменить новая форма правления, которую он назвал либеральным фашизмом и при которой, “как Феникс из пепла, возродится либерализм”.
Дж. Бернард Шоу получил Нобелевскую премию в 1925 году и, как часто бывает, ничего существенного больше не создал. Его прославленное мастерство парадокса вырождалось в самокарикатуру. Будучи с самого начала поклонником Муссолини, он провозгласил Сталина и Муссолини “самыми ответственными государственными деятелями в Европе”. В 1931 году Шоу провел несколько дней в СССР. Встретившись со Сталиным и посетив образцово-показательный лагерь ГУЛАГА, он говорил, что хотел бы прожить остаток своих дней в “самой счастливой стране на земле”. А вскоре он уже объявил о своей симпатии к нацистам, потому что Гитлер “опроверг Карла Маркса, чтобы стать под знамя Бернарда Шоу” (скептическое отношение к Марксу он разделял с Уэллсом и прочими английскими “фабианскими” социалистами). Хотя, по мнению Шоу, Гитлер был чересчур терпим по отношению к капитализму, Шоу считал его человеком “железных нервов и фанатических убеждений”.
Мечты о перестройке общества естественно сочетались с идеями улучшения человеческой натуры. Уэллс, биолог по образованию, был увлечен модной тогда евгеникой. Почему бы образованной элите не вмешаться в анархический процесс естественного отбора и не подбирать супружеские пары на научной основе? Собственно, то же самое предлагал еще Кампанелла в “Городе солнца”. Уэллс не мог знать о будущих экспериментах одержимого “чистотой крови” Гиммлера. Вряд ли знал об этом и Бернард Шоу. Но в 1938 году он писал Беатрисе Уэбб, основательнице фабианского движения: “Я думаю, мы должны затронуть еврейский вопрос, признав право государства вести евгенические эксперименты для устранения нежелательной наследственности”.
А как же Америка?
Как пишет Голдберг, предшественниками американских либералов были “прогрессивисты” начала ХХ века. Так называемое прогрессивное движение в Америке стремилось к усилению роли государства в жизни страны. Конечно, идеи эти развивались до Муссолини, но во многом питались теми же философскими источниками (в том числе философией Гегеля и Ницше). В мирное время достижения этого движения ограничивались реформами, многие из которых действительно были прогрессивными в самом широком смысле слова — такие, как меры по защите природы, охране труда, введение санитарного контроля в пищевой промышленности. Но вступление США в европейскую войну резко изменило политический климат в стране. Оно было делом рук прогрессивного президента, демократа Вудро Уилсона и почти единодушно принято “на ура” традиционно пацифистским прогрессивным движением.
Дух милитаризма охватил страну. Мировая война была тем кризисом, который мог оправдать отказ — хоть и временный — от всех привычных американских демократических норм. Неожиданно милитаризация распространилась на всю жизнь нации. Война была объявлена источником моральных ценностей. Сам Уилсон говорил о “множестве великолепных вещей, которые даст нации военная дисциплина”. Военная дисциплина стала в глазах многих интеллектуалов моделью для рациональной реорганизации общества. Ведущий прогрессивный философ Дж. Дьюи призывал американцев “отказаться от многих из наших экономических свобод… Мы должны отложить в сторону наш индивидуализм и маршировать в ногу”. Был организован Совет Военной Промышленности, взявший на себя функции контроля экономики по образцу германского “военного социализма”. Вновь созданные правительственные организации вели милитаристскую, шовинистическую пропаганду. В стране, никогда не знавшей политической цензуры, инакомыслие стало подавляться полицейскими мерами.
Голдберг называет администрацию Уилсона “первым фашистским правительством”. Это — явное преувеличение. Ни Уилсон, ни его соратники не думали покуситься на основу американской политической системы — представительную демократию. И в строгом соответствии с Конституцией, в первый вторник после первого понедельника ноября 1920 года Америка избрала нового президента, республиканца Уоррена Хардинга. Страна возвращалась к нормальной жизни, начинался экономический бум, длившийся до конца 20-х годов.
Но внимание “прогрессивистов” привлекали новые режимы в Европе. Журналист Линкольн Стеффенс прославился до войны своими разоблачениями хищничества капиталистов и коррупции в государственном аппарате. Еще в 1919 году он посетил Советскую республику и объявил: “Я побывал в будущем, и оно работает!” Как же мог он не оценить достижения Муссолини, с его пресловутыми “поездами, которые стали ходить по расписанию”? И вскоре Стеффенс пишет: “Бог создал Муссолини из ребра Италии”. Что бы эта туманная метафора ни значила, он приходит в восторг от “русско-итальянского эксперимента”. Духовная связь большевизма и фашизма была для него бесспорна.
* * *
Из идеологии прогрессивизма выросло мировоззрение Франклина Д. Рузвельта и окружавших его интеллектуалов, так называемого “мозгового треста”. Рузвельт стал президентом в 1933 году, во время нового кризиса, когда Великая Депрессия прервала десятилетие послевоенного процветания. Сомнения в жизнеспособности капитализма, стремление к поиску “третьего пути” вели к рузвельтовскому Новому Курсу с его упором на централизованное планирование экономики и правительственный контроль рынков. Тогда-то Рузвельт и ввел понятие либерализма в новый политический контекст. Он заявил, что либерализм означает “изменившееся представление о долге и ответственности правительства по отношению к экономической жизни”. Впрочем, к этому время само понятие уже утрачивало свое первоначальное значение. В 20-е годы Нью Йорк Таймс (сегодня — самая “либеральная” из ведущих газет страны) уже писала об “экспроприации слова “либерал” красно-радикальной школой мысли” и требовала “вернуть это слово его законным владельцам”. Как показало будущее, либерализм стал по сути неотличим от западноевропейского социализма.
Правительство решило взять на себя заботу о “маленьком человеке”. Чтобы занять тех, кто в результате промышленного спада оказался без работы, администрация развернула невиданную ранее программу работ, которые финансировались казной, — не только строительство дорог, плотин и, между прочим, военных кораблей и самолетов, но и “проекты”, платившие писателям, художникам, историкам за идеологически правильные труды. Как грибы после дождя, стали возникать новые правительственные агентства для руководства разными сторонами экономической жизни. Около двух с половиной миллионов молодых людей были заняты в одном только Гражданском Корпусе Защиты Природы (ССС). Большей частью это была мирная “армия лесников”, занимавшаяся уходом за лесом и подобными работами. Но набирались “лесники” через систему военных вербовочных пунктов и одеты были в армейскую форму из запасов Первой мировой войны. Размещались они в военизированных лагерях и подчинялись воинской дисциплине. Все это было очень похоже на такие же “корпуса”, организованные нацистами в Германии. Снова милитаризм сливался с прогрессивной или либеральной политикой.
Экономическая политика Нового Курса поставила с ног на голову все нормы рыночной экономики. Торговля сельскохозяйственными продуктами регулировалась Вашингтоном. Чтобы поддержать искусственно высокие цены, якобы в интересах фермеров, правительство платило за уничтожение зерна нового урожая. Всю страну облетело дело братьев Шехтер, отданных под суд за… продажу цыплят дешевле, чем требовала бюрократическая система цен. А в это время миллионы безработных голодали, потому что продукты были им не по карману. Многие предприятия были уже готовы нанять их на работу, но не могли себе позволить платить завышенные зарплаты, установленные правительством.
Централизация власти в руках федерального правительства неизбежно вела к возвеличиванию роли того, кто стоял на вершине пирамиды, — самого президента. На эмоциональном уровне отношение масс к отцу Нового Курса иначе, как культом личности, не назовешь. Наряду с личным обаянием Рузвельта этому способствовала почти единогласная поддержка, оказанная ему интеллигенцией. Впервые в американской практике он, со своими еженедельными “беседами у камина”, обратился к радио как средству пропаганды. (Кстати, Гитлер приписывал радио половину своего успеха.)
Какими моделями руководствовалось правительство, взявшее курс на отказ от американской традиции свободного предпринимательства и независимого местного самоуправления?
Рексфорд Г. Тагуэлл, один из архитекторов рузвельтовской экономической политики, посетил СССР, встречался со Сталиным и пришел в восторг от советской системы. Он даже попытался (без большого успеха) открыть в Америке что-то вроде совхоза. Впрочем, нравилась ему и другая революционная система. “Фашизм, — писал он, — это самая чистая, эффективно работающая социальная машина”. Восторженным поклонником Муссолини был и генерал Хью Джонсон, глава Национальной Администрации по Восстановлению (NRA) — важнейшего агентства Нового Курса.
Г. Дж. Уэллс так оценил программу Рузвельта: “Новый Курс — это попытка осуществить действующий социализм. Он чрезвычайно близок к политике и планам русского эксперимента”. В сознании либеральных интеллектуалов фашистская и коммунистическая системы вовсе не были несовместимы. И не только либеральных. В годовщину вступления в должность Рузвельт получил поздравления от… Адольфа Гитлера. Рейхканцлер нашел родство между планами Рузвельта и его собственной программой восстановления экономики Германии. Справедливости ради надо сказать, что последняя была более успешной, чем Новый Курс. Америка так и не смогла выйти из депрессии до самого начала Второй мировой войны.
Бесспорно, Рузвельт был убежденным противником гитлеризма. Именно он ввел Америку в войну против нацистской Германии, — и кто, как не мы, должны быть ему за это благодарны. Но многое в рузвельтовском либерализме должно настораживать. Никто до него не выдвигал себя в президенты четыре раза: это шло вразрез с демократической традицией, установленной Дж. Вашингтоном, первым президентом, — традицией, позднее узаконенной XXII поправкой к Конституции. Только американская система разделения власти ограничивала попытки Рузвельта выйти за пределы своих законных полномочий. Верховный Суд отменял многие решения администрации как неконституционные. Когда Рузвельт захотел расширить состав Верховного Суда за счет своих надежных сторонников, Конгресс ему это не позволил. Рузвельт, как никто до него, усилил роль правительства в стране. Но стать диктатором он не мог.
* * *
Конечно, симпатии либералов к фашизму не могли продержаться долго. И Муссолини, и Гитлер довольно скоро — к середине 30-х годов — показали миру свое истинное лицо. И тут произошла неожиданная метаморфоза. Желая откреститься от былого увлечения фашистскими идеями, левая интеллигенция объявила фашизм крайне правой, “наиболее реакционной и террористической формой диктатуры финансового капитала” — и, следовательно, радикальным продолжением идей консерватизма. А консерватизм, как мы уже знаем, есть не что иное, как противоположность либерализма. Так сложилась легенда о полярной противоположности фашизма и либерализма.
Легенда эта хорошо вписывалась в общую линию коммунистической пропаганды. Сталин хотел, чтобы Европа забыла о его экономическом сотрудничестве с фашистской Италией, об альянсе Красной Армии с рейхсвером в обход ограничений Версальского договора. Быть признанным членом левого крыла мировой политики соответствовало его новому курсу антифашистского “народного фронта”. Поддержка либеральной интеллигенции означала, что мировое общественное мнение вскоре закроет глаза на массовые репрессии 30-х годов и последует за Сталиным через все зигзаги советско-германских отношений. Анри Барбюс, Лион Фейхтвангер, Андре Жид будут в числе многих левых деятелей культуры, посетивших его в Кремле. Бернард Шоу выдвинет его на Нобелевскую премию мира. И возникнет газетная формула “Советский народ и все прогрессивное человечество”.
* * *
Сегодняшний американский либерализм не только унаследовал многие идеи либералов старой школы, но и впитал более поздние политические веяния. Как отмечает Голдберг, и Ленин, и Муссолини, и Гитлер возглавляли движения в первую очередь милитаристические, хотя и окрашенные либо “пролетарским интернационализмом”, либо национализмом, либо расизмом. Нынешний американский либерализм в первую очередь пацифистский. Многие из его деятелей были антивоенными активистами времен войны во Вьетнаме. Другой источник либерального движения — это борьба за гражданские права меньшинств в 60-е годы. К этому примешались разнообразные идеи — и феминизма, и сексуальной революции, и всевозможные левые влияния, вплоть до Мао и Че Гевары. И конечно, неизменная антикапиталистическая риторика.
Легко заметить, чего не хватает в этом коктейле, чтобы назвать такую идеологию чисто фашистской: идеи диктатуры. Американский либерализм стоит на твердом демократическом фундаменте даже тогда, когда принципы демократии используются для вовсе не демократических целей.
Новый виток либеральной политики начался с приходом к власти администрации Кеннеди — Джонсона. До сих пор как образец красноречия цитируются слова Кеннеди: “Не спрашивайте, что ваша страна может сделать для вас. Спрашивайте, что вы можете сделать для вашей страны”. Такой призыв к самопожертвованию вполне мог бы прозвучать в устах любого тоталитарного вождя, с их культом Государства, Партии или Vaterland’a.
Впрочем, через полгода после убийства Кеннеди Джонсон уже говорил о том, что именно “страна может сделать для вас”. И никто не мог бы отрицать, что цель его была по-настоящему благородной. “Для вас” означало в первую очередь для тех, кто больше всего нуждался в помощи правительства. Не зря Джонсон начинал свою политическую карьеру под крылом Рузвельта. Великое Общество, — так назвал он обещанную утопию, — будет основано на изобилии и свободе для всех. Оно, говорил Джонсон, “положит конец бедности и расовой несправедливости… каждый ребенок найдет знания, обогащающие его ум и талант… отдых будет временем для созидания и размышления… города будут служить стремлению к красоте и общению”. И т. д., и т. п.
Конечно, Джонсон признавал, что пути к такому раю на земле были пока неясны. Поэтому были созданы около пятнадцати комитетов для изучения вопроса. И вскоре одна за другой стали возникать программы помощи различным группам населения — бедным, меньшинствам, матерям-одиночкам. Из них и выросла система, известная в просторечии как Welfare, т. е. благосостояние. А с нею — и целая философская школа культа правительства-няни, которое заботится о своих подданных от колыбели до могилы. Именно всеохватывающая и всепроникающая роль правительства, по мнению Голдберга, и роднит либерализм с классическим фашизмом.
Декларация Независимости в 1776 году провозгласила стремление к счастью одним из фундаментальных прав человека. Но вопреки американской традиции — добиваться успеха своими силами — все больше людей стали рассчитывать, что счастье будет доставлено прямо на дом добрым правительством. Социальные последствия этой системы привели к легко предсказуемым пагубным последствиям. Вырос целый класс населения, живущий на правительственные подачки в виде денежных выплат и дешевого жилья. Количество детей, рожденных вне брака и растущих вне нормальной семьи, достигло катастрофического уровня, что привело уже к потомственной зависимости от правительства. Начиная с 1964 года, преступность росла примерно на 20% в год. Иждивенчество настолько въелось в национальную психологию, что даже для консервативных политиков посягнуть на Welfare означало бы политическое самоубийство.
Родительская забота правительства всегда имеет и свою оборотную сторону — контроль за каждым шагом общества. Некоторые вещи могут показаться просто смешными. Так, забота о здоровье населения проявилась в истерическом крестовом походе против курения, вызывающем в памяти первую в истории противотабачную кампанию Гитлера. Да, природные ресурсы надо охранять. И Конгресс Соединенных Штатов (!) принимает закон об ограничении размера сливных бачков в туалетах шестью литрами.
Но если бы только этим дело и ограничилось. Работу промышленности в большой степени тормозят экологические нормы и правила, часто лишенные научной базы и экономического смысла. Права трудящихся тоже нуждаются в защите. Но трудовое законодательство постепенно свелось к капитуляции перед профсоюзами не только в промышленности, но и в общественном секторе, например, в школьной системе. Именно учительские профсоюзы больше всего ответственны за плачевное состояние среднего образования в стране. Так и стремление покончить с расовой дискриминацией привело к принудительным квотам при найме на работу, приеме в университеты и даже назначении на высокие посты в корпорациях — к своего рода дискриминации наоборот. Под маркой так называемой “политической корректности”, чтобы не обидеть любые меньшинства — расовые, этнические, сексуальные, — зачастую ограничивается свобода устного и печатного слова.
Либералы стремятся свести все проблемы общества к бедности. Отсюда решение всех проблем: больше тратить на “войну с бедностью” (кстати, еще одна военная метафора). А средства берутся из одного источника — налогов. Смещая налоговое бремя на плечи более состоятельных граждан, налоговая система неизбежно подавляет стимулы для экономического роста.
Как называть такую систему: системой победившего либерализма? Или социализма? Голдберг использует термин Г. Дж. Уэллса, вынесенный в заглавие книги. Книга эта — в первую очередь полемика с теорией и практикой целой системы взглядов и течений, объединенных общим понятием либерализма. Исторический фон для него — это линза, через которую он рассматривает идейные корни этого явления. И полемический азарт иной раз толкает его на сомнительные сравнения. Но тем не менее многие увиденные им параллели не могут не тревожить людей, живущих в демократическом обществе.
Вот типичная фигура современного “либерального фашизма” — Хиллари Клинтон. Источниками ее мировоззрения были, казалось бы, несовместимые влияния — левый активизм методистской церкви, радикальный социализм чикагского профсоюзного организатора Сола Алинского, а позднее — полумистическое учение “политики со значением”, приписывающее государству ведущую роль в духовном возрождении общества. В молодости она выступала в поддержку самых воинственных течений левого крыла, включая негритянскую расистскую группу “черных пантер”. Но где ее взгляды проявились с пугающей ясностью — это ее деятельность “в защиту детей”. Ее статьи на эту тему показывают принципиальное желание ввести государство в сферу воспитания детей в семье. Противопоставляя детей и родителей, Хиллари Клинтон ратовала за “принятие государством родительских функций”. Такого рода идеи, возможно, вытекают из искреннего желания творить добро. Но постороннего наблюдателя они неизбежно наводят на мысль о тоталитарных режимах — вымышленных, как у Платона и Кампанеллы, или реальных, которыми так богато недавнее прошлое. Для всех этих социальных экспериментов воспитание нового человека всегда было задачей критической важности. Вспомним выступление Максима Горького перед зэками, выжившими на строительстве Беломорканала. Назвав тех, кто его слушал, “человеческим сырьем”, он объяснил им, что таковое “обрабатывается неизмеримо труднее, чем дерево”. “Черти драповые, — восклицал он восторженно, — вы сами не знаете, что сделали!”
Взгляды Клинтон выражены с наибольшей полнотой в ее книге “Нужна деревня…” Заглавие взято из африканской (скорее всего, мифической) пословицы: “Нужна деревня, чтобы вырастить ребенка”. В изложении Клинтон, деревня — это воображаемый мир, где все друг друга любят и все друг о друге заботятся. Нет индивидуумов с их различными интересами и взглядами, — только полное единомыслие и “духовное сообщество, которое связывает нас с высшей целью”. В нацистской мифологии такое уже было, и называлось оно Volksgemeinschaft — народное сообщество.
* * *
Куда более реалистически — и гуманно! — смотрит на взаимоотношения общества и личности классическая английская и американская школа философии, начиная от Джона Локка и Адама Смита. В естественном состоянии все люди равны и независимы. Никто не имеет права посягать на жизнь, здоровье, свободу и собственность другого человека. Люди могут и должны заботиться о своих личных интересах, и именно взаимодействие этих интересов, при всех их противоречиях, ведет к созданию здорового гражданского общества. И консервативное движение основывается на этих взглядах. Вот что пишет историк Томас Соуэлл: “Если под консерватизмом понимать веру в свободные рынки, ограниченное правительство и традиционную мораль, включающую влияние религии, то это именно то, чему в равной степени противились и фашисты, и сегодняшние левые”. Фридрих фон Хайек, один из отцов современного консерватизма и Нобелевский лауреат, противопоставлял истинный либерализм любому тоталитаризму, включая социализм — дорогу к рабству, по выражению Хайека.
Что возвращает нас к вопросу о семантике. Противопоставление “реакционного” фашизма и “прогрессивных” течений на левом крыле мировой политики (включая, конечно, коммунизм) — это тот стереотип мышления, который стремится развенчать книга Голдберга. А ведь таких стереотипов много. В привычном понимании либерализм и демократия всегда имеют положительный смысл. Именно поэтому беспринципный политик охотно использует их как удобную, но бессодержательную этикетку. Или возьмите само понятие прогресса. Можно рассуждать об историческом процессе по Марксу. Можно даже приписать исторически прогрессивную роль, скажем, Ивану Калите или Ивану же Грозному. Но где в этой схеме поместить всю историю ХХ века? Когда на смену старым режимам, как угодно дряхлым и гнилым, пришел паноптикум деспотов великих и малых, разрушительные гражданские войны, десятки миллионов бессмысленных жертв — был ли это прогресс? А революции, эти локомотивы истории? Вспомните хотя бы Французскую революцию. Четверть века террора и завоевательных войн залили кровью сначала Францию, потом всю Европу — и для чего? Чтобы установить конституционную монархию, на которую Людовик XVI был согласен еще в 1789 году.
Кто-то однажды заметил, что главный урок истории — это то, что уроков из истории никто не извлекает. И вот в феврале 2008 года (!) агентство Ассошиэйтед Пресс без тени иронии пишет о “марксистской” армии ФАРК в Колумбии:
“Мятежники, которые больше 40 лет сражаются за более справедливое распределение богатств Колумбии, финансировали себя в основном торговлей кокаином и захватом заложников для выкупа. Торговля наркотиками и похищения не улучшили их репутацию”.
Нет, цель не оправдывает средства. Слишком дорого заплатило человечество за негодные средства в погоне за самыми благородными целями. И хочется закончить предостережением того же поэта, слова которого я поставил в эпиграф:
Не бойтесь тюрьмы, не бойтесь сумы,
Не бойтесь мора и глада,
А бойтесь единственно только того,
Кто скажет: Я знаю, как надо!