Опубликовано в журнале Континент, номер 135, 2008
Сергей ЮРСКИЙ — родился в 1935 году в Ленинграде. Окончил Ленинградский театральный институт. Народный артист России. Работал в Большом Драматическом театре им. Горького (Ленинград). С 1978 — в Московском театре им. Моссовета. Как прозаик дебютировал в 1977 году. Автор нескольких книг прозы и многих повестей, рассказов, воспоминаний и статей, печатавшихся в центральных российских журналах. Член редколлегии “Континента”. Живет в Москве.
Сергей ЮРСКИЙ
Врата
= Где, где? Да, ну! Было же сказано: “Входите тесными вратами”! А это что!? Сюда не танк, сюда линкор пролезет. Мимо, мимо, идем дальше, искать надо, где они, тесные-то… Давай этой дорогой. Что там вдали? Жаль, света мало. Подойдем поближе.
Действительно, было темно. Не черно еще, но серо. Неприятно серо. Собственно, лучше бы уж совсем ночь, а то не поймешь что…
Гравий скрипел под ногами.
= Жека, слово забыл… Как это, когда ни то ни се? Господи, ну… На языке вертится… ну, умирание такое, понимаешь? Когда свет высасывается…
= Сумерки.
= Вот! Молодец! Сумерки! Хорошее слово — СУМЕРКИ… А можно — УМЕРКИ… Когда солнце закатилось, как умерло. А кстати, где оно село, справа, слева? Не ориентируюсь — где Запад, где Восток… Не помнишь?
= Смотри, вон ворота.
= Где, где? А-а… эти? Да ты что! Это не наши. Это арка, а не ворота. Там за ней все то же — как здесь, так и там — гравий. А должна быть перемена.
= Ты устал. Посидим?
= Жека, здесь не на что сесть.
= Ну, постоим.
= Давай постоим. Курить очень хочется. Я папиросы потерял. Ты мне принесла, а я потерял.
= Ничего ты не потерял, ты их мне отдал, они у меня в сумке… вот они.
= Родная моя, спасительница! Славно! А спички?
= А вот спичек нет.
= Как? Как это может быть!? Как же я прикурю? Жека, поищи, они там.
= Нет, спичек нет.
Был серый свет. Скрипел гравий под ногами. Справа стояли деревья без листьев. Слева — далеко — были видны большие строения без окон…
Потом шли вдоль стены. Из пролома вышел человек — в большой шапке, шея три раза обмотана шарфом, на плечах длинный плащ. Кашлял.
= Коллега, у вас спичек не найдется?
Шарф кашлял, плевался. Потом ответил:
= Не найдется, коллега. Я бросил.
= Курить бросили? — спросила Жека.
= Нет, спички бросил — там, у ворот. Зачем мне спички… теперь-то?
= Курить хочется, — сказал муж Жеки. — А что за ворота? Где это?
= Там! — сказал человек с обмотанной шеей и показал неопределенно назад, в пролом стены. — Была надежда, — продолжал, покашляв, — что они тесные… Там действительно тесно, не протолкнуться.
= В каком смысле? — спросила Жека.
= Толпа. Такая толпа… Слух пустили, что это и есть тесные врата. Ну, они и метнулись. И я тоже.
Муж Жеки громко захохотал:
= Какая нелепость! — пробасил, смеясь. — Глупая ошибка. У тесных врат не может быть тесно от людей, они не медом мазаны, в них соблазна нет. Они сами тесные, то есть очень незаметные, узкие. А тут, надо же, — “слух пустили!”, “метнулись!” — Он ловко передразнил хриплый голос и интонацию человека из пролома и опять засмеялся.
= Во-о-от! — носитель шарфа тоже засмеялся. — А там ворота вроде футбольных, даже шире. Но раз слух пошел, нас не остановишь. Нас там собралось не тысячи, а, может, сотни тысяч. Заткнули все щели, намертво друг друга прижали.
= А тебя-то чего туда понесло, если ты все понимал?
= Так не видно — далеко же! Какие там ворота, может, те самые!? Вот стоишь — впереди одни спины, как стена. Движемся медленно. Очень медленно, редко, когда один шаг сделаем. Спросишь: “Почему так медленно?”, — раздражаются: “А чего вы хотите, тесные же врата, а желающих — сами видите. Вы что, лучше всех, что ли?” Ну, и стоишь. Терпеть можно, но скука. Представьте себе, такая скука!
Он закашлялся. Извинился, отошел к стене и долго плевался.
Донеслось от стены:
= Я легкие еще тогда испортил, когда в натуре был, а все курил, курил… А тут твердо решил бросить, думаю, самое время, но сигареты еще оставались (кашель)… большой запас… И тут от скуки опять начал (кашель, плевки),.. вот, довел себя…
= Сколько же вы там стояли? — спросила Жека.
= Ну, как узнаешь!? Месяца четыре, а, может — больше. (Кашель.) У меня шесть блоков с собой было. Всё скурил. И сам, и угощал…(кашель)… Потом спички выбросил, чтобы не курить, а не помогло — пришлось одну от одной прикуривать (кашель). Чтоб огонь не угасал (кашель).
Человек в шарфе оторвался от стены и полез в пролом.
= Извините, невмоготу. (Преодолевая кашель.) Слышь, туда не ходи — безнадежно. Там с другой стороны ворот — СЕТКА. Они в сетку проваливаются, кто дошел, проваливаются, как в сачок, и там друг на друге барахтаются, и так всегда. — (Кашель доносился совсем уже издали). — Безнадежное дело. Мне знающий человек объяснил.
Жека и ее муж постояли, слушая, как удаляется кашель и скрип гравия.
= Ты устала? — спросил он.
= Совсем нет. Пошли. Я люблю ходить.
Шли и молчали.
Курить ему уже не хотелось. Он спрятал папиросу в карман — на всякий случай. Наверное, она там, в кармане, сломается… Ну и ладно, как будет, так и будет…
Он думал. Он умел думать. Думал о скуке.
Как и обернутый в шарф кашлюн, он тоже курил всю жизнь. Но не от скуки. Скука была, но вокруг. Внутрь не проникала.
Он был насмешник. И умел на время сделать насмешниками других. Тогда скука отступала. Такое свойство.
Он был… … СТОРОННИЙ, вот что!
Если бывал с кем-то вдвоем, то он же был еще и третьим, который смотрит на этих двоих со стороны. Если сидели втроем, вчетвером, то он был еще четвертым, пятым, который разглядывал компанию снаружи. И было немного печально, но еще и очень смешно.
И если множество людей располагались за столами, и в креслах, и на диванах в большой светлой комнате, ели, пили, курили, говорили, и сам он среди них ел, пил, курил, говорил и забывался на время, но потом, когда начинались повторы еды, питья, курения, разговоров, как будто патефонная игла зацепилась за бороздку и никак не может перескочить на следующую, тогда появлялся еще один участник — ОН САМ, но невидимый, и смешно было ему — СТОРОННЕМУ. Все смешны и он сам среди них.
И если в темном зале сидели рядами сотни людей и он среди них, и смотрели на освещенное возвышение, и если сидел за длинным столом на освещенном возвышении среди десятка избранных, и если стоял там же на свету за трибуной и говорил, а те, что сидели в зале, слушали, — всегда за его спиной тенью стоял он же, СТОРОННИЙ.
Он давно забыл когда-то любимую математику, но мерещилось неопределенное число /n/, и он думал о том, что даже если было /n/ людей.., персон.., личностей.., то появлялся еще один под номером /n + 1/, которому становилось смешно все, что творят /n/.
…Вот, вот, вот… Когда появлялся этот посторонний, хотелось курить. Появлялся он часто, поэтому курил много. Никак не от скуки, наоборот — от радости. Скорее даже, от предчувствия радости — вот сейчас начнется! И хотелось чуть задержать это предчувствие, слегка растворить его в дыму.
Тогда он не думал, что это грех. Наоборот, это было как дар. И он гордился этим даром. Смехотворство — грех, и гордыня — грех. Гордыня и смехотворство — два греха. На суде это стало ясно. Но ведь он и признал!
И осознал, и признал. При этом никогда не думал, что это он один такой, что ему одному дар. Он встречал подобных людей, чувствовал их по одной фразе, по внезапному хмыку, по мелькнувшей улыбке, по проблеску в глазах. И радовался, что дар поделен, что есть, с кем соединяться. И стало быть, явление ПОСТОРОННЕГО — не выдумка, не мираж, а кусок или хоть осколок истины.
Какой же грех?
И все-таки грех — на суде объяснили. Он, может, не до конца все понял, но начал понимать. И признал, так? А что теперь? Окончательное решение, видимо, оттягивается… Да. Так… От чего потянулась эта нитка мыслей? — Ах, да! От курева! Курить-то он начал ой как давно, тогда все курили. Голодно было. А что заменит еду? Только курево и заменит…
= Жека! — крикнул он, — Куда ты так несешься? Вроде, не опаздываем.
Жека ушла шагов на сто вперед и приблизилась к какой то продолговатой бесформенной массе.
= Смотри! — крикнула Жека. — Лодка!
Он побежал. Ноги работали хорошо. Неплохо. Он не гнал, не задирал коленей. Не бег, а пробежка. Однако дыхание сбилось почти сразу. Даже хриплый призвук появился на каждом шагу — ёкал. Еще хорошо, что пота здесь не полагалось, а то уже был бы мокрым.
= Большая лодка, — снова сказала Жека.
Оно лежало на боку — длинное, высотою в два человека, обветренное, обугленное, очерненное.
= Нет, это не лодка… Где же палуба и мачты?
= Ну, наверное, с той стороны….
= Да нет, это другое…. — цельное, закрытое….
Он поднял камешек гравия и острым углом стал царапать копченую поверхность. Трудно отскребывалось, он был настойчив, и, наконец черные чешуйки начали отпадать, и промелькнуло исподнее… …
Стекло!
Он взял и второй камешек в другую руку, и еще Жека подхватила два. Работали в четыре руки.
Стекло!
С внутренней стороны буквы:
= Греческий, что ли? — изумленно пробасил он.
= Да нет, это зеркально… это изнутри надо читать… — догадалась Жека. — НЕ… НЕ ПРН… Нет! — НЕ ПРИСЛО…
= НЕ ПРИСЛОНЯТЬСЯ! — прочли оба одновременно. И стало очень радостно от понимания:
НЕ ПРИСЛОНЯТЬСЯ!
= Это метро! — крикнул он. — Вагон метро! Вот так штука! Откуда он?
Ну да! Это дверь, которая открывалась и закрывалась на остановках. А надпись, чтобы не прислонялись, а то можно выпасть.
= Замечательно, — сказала Жека.
Из-за вагона вышли двое — тоже мужчина и женщина — оба в фуражках и в совершенно закопченных, но очевидно форменных шинелях.
= Чего надо? — спросила женщина-шинель.
= Это метро? — он двинулся к ним навстречу.
= Конечно, что же еще? Зачем портите вагон?
Он засмеялся:
= Полагаете, его можно испортить!? Помилуйте, он сверкает и, кажется, вполне рад нашим прикосновениям.
Жека подхватила:
= Мы хотели очистить кусочек.
Мужчина в фуражке осматривал обнажившееся стекло.
= Посторонним здесь нельзя, — пробурчал он. — Объект на ремонте. Придут мастера, сделают как надо. А вы камнем скребете. Это хулиганство.
= Ну да, ну да! — сказал муж Жеки. — Примите наши извинения. Да, камнем… инструмента под рукой не было. А вы, стало быть, сами не мастера?
= Мы транспортники, — строго сказала мужская шинель. — Починят, поставят, будем класть рельсы.
= Вот как! — восхитился муж Жеки. — А что внутри там — мотор есть? А электричество откуда?
= Откуда надо, — грубо произнесла женская шинель, подходя к ним. — Не ваше дело. Отойдите от объекта!
Муж Жеки улыбался.
= Дорогая моя, объект не может существовать без субъекта, это элементарно. А мы как раз субъекты.
= Оно и видно, — буркнул мужчина в фуражке. — Ладно, идите, куда шли. А то начинаете: где мотор, откуда электричество… Придет служба тяги, будет и мотор. И электричество будет, тогда и потянем рельсы.
= Жека, нам повезло! — Муж, смеясь, обнял ее и звучно поцеловал в лоб. — Тут все спланировано, все службы на подходе. Включат моторы, протянут рельсы. А куда протянете? — обернулся он к фуражкам. — Прямо к воротам? Или еще дальше — за ворота планируете трассу? И направление знаете? Куда пойдет дорога? Где ворота?
= Это служба пути знает, — не подымая глаз, твердо брякнула мужская шинель.
= Так и хотите въехать в тесные врата в широком вагоне?
= Мы транспортники, — глухо сказал мужчина, — у нас путь рельсовый.
Муж Жеки хотел еще что-то сказать, но она прижалась к нему и закрыла руками его рот:
= Перестань! Не ввязывайся. Это поразительно, как ты находишь конфликты даже здесь. Он обнял ее за плечи и повел прочь от вагона.
Обернулся и крикнул:
= Удачного ремонта, счастливого пути! — наклонился к уху Жеки, нежно прикусил мочку зубами и, смеясь, прошептал тихонько: — Подумай только, какие дураки…
= Не насмешничай, — сказала она и слегка потерлась щекой о его бородку. — Люди разные.
Шли рядом, и он обнимал ее за плечи. Крупная галька под ногами делала шаг неровным, они спотыкались, но это ничего… все-таки шли рядом.
Вообще-то, им повезло, им дана встреча. Это можно было назвать счастьем, или, по крайней мере, удачей.
Они шли рядом. Он обнимал ее за плечи. Он чувствовал, что тело ее изменилось. Очень. Она стала шире, мясистее. И он изменился — это он тоже понимал — его длинная рука почти лишена мышц, уменьшился некогда высокий рост, усохла фигура.
Когда-то они были ровесниками. Теперь она была старше его лет на пятнадцать,.. двадцать… Они все как-то не решались толком поговорить об этом… Она успела увидеть много неведомого для него… (надо бы узнать, расспросить)… Но зато у него много больше здешнего опыта… И все-таки… все-таки… им дано было встретиться здесь, это немало… Может быть, это и есть… решение… прощение?.. Все-таки… идти по серой гальке вдвоем… ВДВОЕМ… это ведь не всем дается…
Они оба одновременно обернулись.
Вагон темной полоской лежал уже далеко позади. Две крошечные фигурки, как детские оловянные солдатики, торчали возле него.
* * *
Шли. Вагон больше не был виден, и во всем обзоре во все стороны не было ничего. Только черная земля, покрытая галькой, и серый свет над ней.
= Знаешь, что меня удивляет, — сказала Жека, — что есть не хочется. Мы же ничего не едим, а я совсем не ощущаю голода.
= Да-а,.. это сперва удивляет. Потом привыкнешь.
= Нет, я не возражаю, это даже хорошо в каком-то смысле… масса времени высвобождается…
= О, конечно! — пробасил он. — Столько дел можно переделать!
= Вот ты смеешься надо мной…
= Да нет! — Он остановился и прижал ее к себе. — Не смеюсь над тобой. Я шучу. Здесь это не принято, но с тобой можно. Ты новенькая.
= Ну ладно, шути, раз тебе нравится…Только осторожно… Здесь я новенькая.., но вообще-то я уже старенькая.
Раздался странный шуршащий звук. Они замерли. Пустым, без запаха, ветром подуло справа. Издалека быстро приближалось непонятное существо, размером с небольшую собаку. Цеплялось за камешки, перекатывалось, кувыркалось, потом подпрыгивало… И вдруг взмыло кверху, полетело и спланировало наземь почти у самых их ног. Это была половинка пустой картонной коробки. Бывшая упаковка… винных бутылок, что ли? Или из-под конфет? Шершавые бока и два острых угла — ими она и цеплялась за камешки. Теперь крепко зацепилась. Покачивалась нерешительно на ветру и, будто даже, с любопытством разглядывала двумя дырками обнявшуюся парочку, и покачивание напоминало хитрое и укоризненное: “Ай-яй-яй!”
Дунуло круче, и обломок ненужной тары, махнув им картонным крылом, прыгнул раз,.. два… и опять покатился, шурша, ударяясь о камни теперь уже в левую часть пустоты. Ветер слег, и стихло.
= Ты давно очки носишь, Муха? — спросил он.
Иногда он называл ее Жекой, а иногда — это он теперь внезапно вспомнил! — иногда звал Мухой.
= Очки?
Она удивилась. Сняла очки и с недоумением разглядывала их.
= Да, давно…
Она снова надела очки. Стояла в задумчивости, вспоминая… Вспомнила… Посмотрела ему прямо в глаза сквозь стекла и сказала твердо:
= Очень давно. Сперва только для работы были, я ноты плохо стала видеть. А потом вторые пришлось заказать — для дали. Эти — для дали.
= Ну что, пойдем, Муха? — сказал он.
= Конечно, конечно, — ответила Муха и взяла его под руку.
На этот раз очень долго шли молча. Было пусто.
II
Серое пространство воздуха уменьшилось — снизу его подрезала четкая более темная полоса, как будто бесконечно длинный прямоугольник черной земли отломился, приподнялся и встал дыбом.
Забор?
Заслонка?
Ширма?
Стена?
Стена и оказалась. Необозримая в обе стороны, высокая, угольно-черная. Подошли поближе, и блеснул в стене другой прямоугольник — вертикальный, узкий, чуть выше человеческого роста, поблескивавший вкраплениями серебристого металла. И в прямоугольнике — еще поближе подошли — ЩЕЛЬ.
Знак?
Просвет?
Дыра?
Дверь?
= Жека! — сказал он и надолго замолчал.
Было очень тихо.
= Жека! — снова сказал он. — Остановись здесь. Я пойду, посмотрю.
Он насчитал сто тридцать двойных шагов, когда приблизился к двери. Вокруг была чернота, а прямоугольник посверкивал. Нет, это была не дверь. Это была тяжелая гладкая плита, плотно втиснутая в стену. В центре ее — почти от земли и в высоту его роста — непостижимой силы… резец… зубец… коготь… прочертил рваную сквозную царапину. ЩЕЛЬ. Неровные края ее серебрились, кололи глаза. А в просвете, в дыре, там, за толщиной плиты, стены было… было… Он стал подыскивать слово… и не смог подыскать… Он давно отвык бояться, но вдруг испытал страх и очень этому удивился. Он испугался за Жеку… за Муху,.. за тот миг, когда она подойдет сюда, увидит ЩЕЛЬ и то, что за плитой и тогда она может сильно испугаться. Она, наверное, еще не отвыкла бояться. Может быть, нужно не дать ее подойти, велеть, чтобы стояла там, или даже отогнать ее подальше. Он потом ей все объяснит… Но еще больший испуг охватил его при мысли, что он так и не найдет СЛОВО, которое бы объяснило, что он видит там, за плитой… “Неужели они железные?” — подумал он про тесные врата. Он сделал самые последние, самые короткие шаги к стене, и мысли в голове его не унимались — “А какие они должны быть, врата? И из чего они должны быть? Из белого кирпича? Из бревен? Из досок? Из яшмы? Из оникса? Изо льда? Из еловых веток? И почему обязательно представлялось что-то прямоугольное? Почему? Это может быть… труба! Или овал. Или вот эта ЩЕЛЬ… и то, что за ней… Там было… было… Он опять не находил слова. Там был… сгусток (вот, нашлось слово!)… Сгусток! Но сгусток — чего? Он не мог ни понять, ни подумать об этом.
Жека смотрела издали и удивлялась его неподвижности перед самой дверью. Она хотела окликнуть его, но не знала, как это сделать. Нет, она, конечно, знала его имя, но было еще другое обозначение, было слово, которым она называла его в долгие годы их последней реальности, когда их дети были маленькими и даже потом, когда дети стали большими. Он ведь назвал ее Жекой, Мухой… и у нее было для него какое-то свое особое слово. Это было теплое слово, и она никак не могла его вспомнить. А просто выкликнуть его имя — в этой пустоте! — это слишком холодно. Это не выражало той благодарности, которую она испытывала к нему — за то, что нашел ее здесь, за то, что вел ее за собой, за то, что осмыслил их общие хождения, отыскивая такие нужные ему ворота. Она не находила зовущего слова и поэтому молчала и ждала.
Он провел рукой по краю щели. Холодный неровный царапающий металл. Щель узкая. Не пролезешь… Хотя… нога, конечно, пройдет свободно… Голова, пожалуй, тоже… пройдет — в верхней части было расширение… Если осторожно, то можно даже не пораниться. Но вот корпус… плечи… Нет, не пролезть. Весь обдерешься и зависнешь на колючих крючках, которые торчат по всей длине. Не пролезть… Хотя…
Вдруг он осознал, что щель не совсем бесформенна. Она как бы вырезана по лекалу его тела, только очень узкая.
Осторожно — правой ногой — он шагнул через порог металлического выреза, носком ботинка нащупал твердую площадку на той стороне — тоже очень узкую. Но вся тяжесть тела приходилось на левую ногу, а левая-то оставалась еще по эту сторону стены. Не пролезть — узко.
И тут же тело напомнило, что оно само давно уже сузилось, ссохлось… Это прежнее его тело ни за что не прошло бы здесь, а нынешнее…
Можно попробовать… “А Жека?” — сверкнула в голове мысль. Ее тело, наоборот, расплылось, расширилось. Он войдет и позовет ее за собой, но ей совершенно невозможно будет преодолеть этот колючий вырез.
Мысли побежали цепочкой ====== вот что такое “тесные врата” — это выбор, это поступок, последний шаг, окончательное прощание, последнее одиночество. Надо перенести свою почти невесомую тяжесть с левой ноги на правую. Один шаг. Это обмен всего, что осталось на… на что? Это и есть те врата, которые он искал так долго? А Жека? Ей не дано? Тогда зачем же дана была им встреча?
Очень медленно, вывернув шею, просунул он голову в как бы специально раздвинутую для головы трещину. Впереди ничего не было. Осторожно перевел он взгляд вниз, боясь ступить всем телом на правую ногу. Внизу тоже ничего не было. Не было и земли, покрытой галькой. Была глубина и чернота. И в ней… кишело. Звука не было, и не было формы, но было ужасное чувство — там кишело.
= Папико, ну что там? — крикнула Жека.
Он услышал голос и услышал забытое свое прозвище. Как на экране, мелькнуло внутри его глаз море с несильным прибоем, дом на горе с короткими белыми облупленными колоннами, и они идут по пляжу навстречу друг другу, хрустя крупной светлой черноморской галькой под ногами.
Сердце подпрыгнуло, потом упало, а потом часто и мелко заколотилось внутри, как застоявшийся механизм часов, пружину которого вдруг напрягли уверенным поворотом крепкого ключа.
Он вспотел (здесь же никогда не потеют!?), очень медленно повел голову обратно, к левому плечу. Острый шип надрезал скулу, и струйка крови потекла по щеке (здесь же никогда не течет кровь!?)
“Неужели не пройдет? Неужели застряну?” — быстро думал он.
= Папико, я иду к тебе! — крикнула Муха.
Зацепившись еще виском и подбородком, он ВЫНУЛ голову из щели.
“СОБЛАЗН” — мелькнуло слово. Он не мог охватить всей его многозначности, но убежденно повторил его про себя: “СОБЛАЗН”.
Затекшую правую ногу он тоже вытащил из щели… и наконец… облегченно перевел дыхание.
= Я уже стала волноваться, — говорила его жена, подходя. — Что там такое? Это не они, не ворота?
Он смотрел на нее и улыбался. Он хотел произнести непомерно трудное слово
“СОБЛАЗН”, но губы выговорили другое: “Обман”.
= Обман, Муха. Пойдем, — он улыбался.
= У тебя кровь на щеке.
Он улыбался и утвердительно тряс головой
= Это не то, да? Ну, пойдем… Куда?
= Мы… пойдем отсюда. А куда… будет видно. Может быть, будет видно.
III
Город был неинтересен. В домах, естественно, никто не жил. Люди неопределенно слонялись по улицам, и людей было не очень много. Иногда собирались группами и переговаривались, но больше ходили в одиночку. Двери в домах и ворота в подворотнях были распахнуты настежь, но ими никто не интересовался — ничего важного не может быть в городе. Люди заходили в магазины, но там ничего не продавали и поэтому ничего не покупали. Были рестораны. Были и кафе. Но ни у кого никогда не возникало чувство голода. Наверное, поэтому не было ни поваров, ни официантов. Стояли столы, но стульев не было. Кое — где стояли намертво вросшие в землю машины, автобусы. На площади стояли даже два трамвая — № 39 и № 39-а. люди входили иногда в эти застывшие мобили, но там было неуютно — сидения везде были сняты.
Был театр — без кресел в партере. Целая толпа, стоя тесно, смотрела на сцену, по которой бесконечной цепочкой слева направо шли люди, приветственно махая правой рукой смотрящим.
В городском парке было много качелей — доски, подвешенные на железных трубах и веревки, чтобы держаться. Все качели были заняты. Стояла даже небольшая очередь. Качались лихо, высоко взлетая, и качели скрипели и повизгивали. Этот звук разносился по всему городу.
Пробежала собака, тяжело дыша и роняя слюну с длинного языка. Видимо, ей было жарко. И многие спрашивали друг у друга — откуда могла взяться собака? Как это может быть? Ответа не находилось, и люди опять шли к качелям.
Жека и ее муж пересекли город насквозь и снова вышли в пространство. Сперва было ровно. Потом справа и слева появились камни — по всему обзору, до самого горизонта. Они шли, и камни по обе стороны становились больше, как будто росли, и камней этих становилось все больше. Постепенно оказались вроде как в каньоне, в ущелье. Теперь их путь обтекали высокие бугристые склоны с торчащим в расщелинах сухим безлистным кустарником.
Склоны становились все выше, и уже не видно было, где они кончаются. Полоска серого неба была только прямо над головой.
Неожиданно оба, враз, остановились.
= Ты видела? — спросил он.
= Я услышала, — сказала она.
= Белый свет, — сказал он.
= Был звук, — сказала она.
= Слева, — пробасил Папико.
= Да, слева, — шепнула она.
Они повернули назад и прошли осторожно десяток шагов, приглядываясь и вслушиваясь. Серая скала в тишине медленно двигалась перед их глазами. И вдруг рассеклась ослепительно яркой бело-желтой полосой вдали. Полоса не имела конца ни внизу, ни вверху. И стал слышен мягкий длящийся аккорд непонятного многострунного инструмента.
Бесконечно долго стояли они неподвижно. Полоса не исчезала, и аккорд висел в воздухе.
Глаза привыкали, и стало видно, что сквозь скалу ведет тропа, очень узкая, но все-таки вмещающая двоих.
Они переглянулись, помолчали и поцеловались в губы.
В его голове мелькнуло слово: “ЭТО”. А она просто доверилась сочетанию звуков аккорда и его взгляду.
Они тронулись по тропе. Скалы пропускали их, но все время напоминали о своем присутствии. Он слегка терся о камни левым плечом, а она правым. Он думал, а она слушала его мысли — вот что такое “врата”… это луч… это меч, рассекающий все надвое и сопрягающий воедино… Но в луч нельзя войти… это только мечта, недостижимый предел, образ…
А тропа сужалась. Уже жестко камни с двух сторон теснили их друг к другу. Луч… меч… Светящаяся нить слепила и манила издали.
“Здесь нет входа двоим”, — думал он, и она слушала его мысли. — “Здесь нет входа и одному. Это невозможно… мне… нам”
И однако, они шли, и камни вдавливали их друг в друга.
“Превращение”, — вспомнил он слово — Двое станут одним телом, и тело превратится… Только тогда можно пройти… войти… Это нельзя понять, но… только превращенные могут войти..
Луч был уже близко. Сама тропа, по которой они шли, превращалась в нить. Камни с двух сторон обретали мышечную силу, упругость и мягкость. Они давили и обволакивали, претворяя их в единое.., в одно… в уже несуществу… ю … ….
Луч еще горел во всю бесконечную вертикаль. Многострунный звук еще висел в верхнем пространстве. Но если бы нашелся некто, стоящий в ущелье и вглядывавшийся в тропу с ее конца, вернее, с ее более широкого начала, — не увидел бы этот некто на тропе ни души.
IV
Они не видели друг друга. Они больше не могли видеть друг друга. Они были одно. Они ничего не видели, кроме света. Везде был свет. Все было светом. Был звук. На что похоже?… На что похоже?… На что же похоже?… На шум крыльев большой стаи больших птиц. Они осматривались в этом свете, в этом плескании звука. Не было ощущения ног, шагов. Но можно было передвигаться — переноситься — скользить по стеклянному морю света. Внизу был плотный гладкий кристалл, но он тоже был светом.
Чего-то не хватало в этом бесконечном пространстве безмерной радости. Чего-то не было. Ах, вот что, не было… частей — оно ничем не расчленялось. Не было престолов, тронов, вообще не было никаких… существительных (? Не то!) Не было… ПРЕДМЕТОВ — (вот, вспомнилось это слово!) Предметов не было! Ну, допустим, облупившихся колонн… или какой-нибудь лестницы… Или (совсем другое!) — тех же камней… или дерева, пусть даже без листьев. Совсем ничего не было. Был только ясный свет и шум крыльев.
Они не видели друг друга — было слишком светло. Они не видели и себя. Но они чувствовали движение. Могли мыслить и слышать. Это было удивительно.
ОНА. Мы пришли?
ОН. По всей видимости.
ОНА. А это мы?
ОН. Трудно сказать. Может быть, это уже не совсем мы. Возможно, это наши души витают в свете абсолютной истины. Тебя устраивает такая гипотеза?
ОНА. Ты даже здесь насмешничаешь. Ты какой-то ненормальный.
ОН. Полагаешь, обстановка требует нормальности?
Все было светло и ясно. Не было тени. Не было ни одного потаенного угла.
ОНА. А где мы вошли?
ОН (смеется басом). Я, Жека, именно сейчас о том же самом подумал.
Тот луч, навстречу которому они шли, теперь был везде. Его нельзя было различить среди бесчисленного множества таких же остро оточенных лучей… мечей, нерасторжимо прижатых друг к другу. Так где же был их вход? За этой мыслью маячила вторая, неопределенная, но неотвязная — там, где был вход, может быть, есть и… выход?! Обратно… туда…
ОНА. Теперь все так и будет?
ОН. (Он не ответил.)
ОНА. Мне будет трудно. Мне слишком светло.
ОН. Мы так долго стремились к этому.
ОНА. К этому?
Шумели крылья. Гудел многострунный аккорд. И был свет. Ничего не менялось. Но вот (показалось, что ли?) в монотонном гуле обнаружились некие колебания, биения… Они стали формоваться в подобие внятности, и постепенно образовался ГЛАС, который был сам по себе, но при этом включился в их мысли и общение.
ОНА. Я сейчас все стала вспоминать.
ОН. Угу… Нам тогда многое не нравилось. Мы были такими глупыми, ведь было прекрасно… Или это теперь так кажется, и мы опять глупые?..
ГЛАС. Все позади.
ОН. Мы еще не освоились. Ей трудно. У нее не совсем в порядке глаза. Она даже носит очки.
ОНА. Ну, что ты говоришь? При чем тут очки?
ОН. Не знаю, как быть… Просто не знаю… Мы привыкли, что одно видно, другое не очень, а третье вообще спрятано… И потом, день и ночь… Солнце и тень…
ГЛАС. Начальный путь.
ОНА. Очень трудно, когда совсем все ясно.
ОН. Как нам быть?
ГЛАС. Путь не кончен.
Они не видели друг друга, они не видели и себя, но нет, нет! — Это фокус невозможного света, игра его преломлений и отражений. ОНИ ВСЕ-ТАКИ БЫЛИ! Они слились, но каждый чувствовал присутствие ДРУГОГО, значит, каждый был еще и сам по себе.
ОН. Муха, ты чувствуешь?
ОНА. Да… да… Да, да!
ОН. А что ты чувствуешь?
ОНА. Большая теплая ладонь на голове… Ты тоже ощущаешь?
ОН. Угу.
ГЛАС. Путь не кончен.
ОН. Я вспомнил комнату. Слышишь, Муха? Я вспомнил комнату. На столе стоит простая еда. Около стола стул, и я сажусь на него. Передо мной тарелка, и я накладываю в нее простую еду. Я хочу есть. В рюмку я наливаю водку из графина. Я хочу курить. Ты играешь на рояле. Я хочу слушать, как ты играешь.
ГЛАС. Все позади.
Большая теплая рука была на его голове. Большая теплая рука была на ее голове. Что, что? Канун блаженства или прощание с блаженством?
ГЛАС. Все позади.
ОНА. Папико, а где остальные… где все… наши?.. Ведь кто-нибудь прошел?.. Почему мы одни? Где они?
ОН. Я думаю, здесь, близко.
ОНА. Но я не вижу их…
ОН. Это нормально, Муха. Если мы не видим самих себя, как можем видеть их?
ОНА. Я всегда знала, что ты умный.
ОН (смеется басом).
ГЛАС. Путь не кончен.
Долгое молчание.
ОН. Простите нас.
ОНА. Простите нас.
На поверхности кристалла свет закружился, превращаясь в вихрь. От немыслимой скорости свет стал темнеть, образуя воронку в стеклянной тверди. Они приближались к ней, к воронке. Они оба одновременно поняли, что свет и шум крыльев — только форма, обрамление входа, врата…, врата все еще впереди, там, в глубине. В глубь! Вот направление!
ГЛАС. Тьмы больше, чем света.
ОН. Там бездна, да?
ГЛАС. Там глубина. В свете нельзя спрятаться от тьмы.
ОН. Свет и шелест — это только оболочка, только восторг, да?
ГЛАС. Там глубина. Мысль и покой.
ОНА. Покой?
ГЛАС. И мысль. Путь.
Вот уже и стало их завихривать. Но это не была беспощадная волна, они сами были частью движения.
ОНА. Тебе страшно?
ОН. Пожалуй… немного…
ОНА. Мне страшно.
ОН. Не пугайся, Муха! Проще надо смотреть на вещи. Сложное тоже не так уж сложно.
ОНА. Смеешься?
ОН. Угу (смеется басом).
Если бы кто мог видеть их в темнеющей воронке на стеклянном море кристалла в этом… этом, непередаваемом… ослепительном… бесконечном…….
А впрочем…, впрочем… это совершенно невозможно.
2008 год, январь–февраль