в русской сетевой и бумажной периодике четвертого квартала 2007 г.
Опубликовано в журнале Континент, номер 135, 2008
Мы продолжаем знакомить читателей с актуальными публицистическими выступлениями (находя их в журналах и в Рунете), отличающимися либо основательностью анализа, либо концептуальной четкостью, либо, иногда, просто симптоматичностью. В этом обзоре предлагается изложение наиболее примечательных публикаций с сайтов apn.ru, ej.ru, gazeta.ru, grani.ru, kasparov.ru, lenta.ru, nazlobu.ru, point.ru, polit.ru, rian.ru, russ.ru, vz.ru и др., а также статей в бумажной прессе (“Ведомости”, “Москва”, “Неприкосновенный запас”, “Новая газета”, “Полис”, “Pro et Contra”, “Прогнозис”, “Российская газета”).
Итоги 2007 года и глобальные прогнозы
В 2007-м, формально последнем году президентства Путина, персонализированная система “сверхуправляемой демократии” приобрела законченный вид. Из двух голов российского орла та, что смотрит в Азию, заклевала ту, что смотрит в Европу. Тенденциям “деевропеизации” и деинституционализации часто противопоставляется, пишет Николай Петров (“Задом к Западу” — Грани.Ру, 29 декабря), “европейский выбор” политических и бизнес-элит, которые обзаводятся на Западе собственностью, учат там детей и держат деньги в банках. Но этот выбор мало чем отличается от того, как выбирают, скажем, Лондон арабские нефтяные шейхи, и может абсолютно не влиять на вектор политического развития. По мнению Петрова, 2007-й стал годом символического завершения “эпохи Ельцина”, конец которой знаменовался уходом из жизни первого российского президента и сходом с политической сцены ряда политиков. Из новых же политических имен можно назвать, пожалуй, только Гарри Каспарова. Петров отмечает, что декабрьские выборы в Госдуму впервые были признаны ОБСЕ не только несправедливыми, но и нечестными, произошла маргинализация демократических политических партий. В соревновании преемников победителем стал более слабый Дмитрий Медведев. Это был год гонений на мэров со стороны как региональных администраций, так и центральной власти, включая многочисленные аресты (в Архангельске, Владивостоке, Волгограде, Ставрополе, Томске и других годах) и тюремные сроки. Это был год публичного сведения счетов между кланами силовиков — с ожесточенной войной компроматов и арестами. Это был год выведения из-под правительственного контроля предприятий во всех важных секторах; год “бархатной реприватизации” и создания госкорпораций; год расстановки повсюду людей, лично преданных Путину. Это, наконец, был год принятия правительством многочисленных обязательств на перспективу: Сочи-2014, Владивосток-АТЭС-2012, трехлетний бюджет, энергетическая, транспортная и прочие стратегии.
Александр Амзин подвел итоги года в российской экономике (“Дед Мороз как госслужащий” — Lenta.ru, 28 декабря). Событие года — осенняя инфляция, хотя она и не вызвала волнений, сравнимых по масштабу с протестами против монетизации льгот. Было принято неожиданное решение — разделить на две части Стабилизационный фонд и начать тратить те средства, которые поступили туда от распродажи “ЮКОСа”. А это уже привело и еще приведет к вбросу сотен миллиардов рублей в экономику, и без того страдающую от безудержного роста цен. В целом КПД правительства и депутатов в 2007 году оказался, замечает Амзин, разве что чуточку выше паровозного. По итогам трех кварталов года успешными оказались только девять из 46 федеральных целевых программ. Как и прежде, одним из основных источников финансирования амбициозных правительственных проектов стала экспортная выручка от продажи нефти и газа. Конъюнктура на этих рынках была идеальной. Если в середине января стоимость барреля нефти колебалась вокруг отметки в 50 долларов, то к осени она дошла до 90. Других экспортно-импортных достижений у России в 2007 году не было, если не считать того, что страна снова разрешила ввоз польского мяса и молдавского вина. Но жизнь лучше не стала: несколько исследований показали, что бедные становятся все беднее, а богатые — богаче. Тенденцией года стала монополизация отраслей экономики и создание государственных корпораций там, куда российские чиновники не хотели бы пускать иностранцев и частников. Во-первых, госкорпорациями легче управлять — почти все они подчиняются президенту и правительству через их представителей. Во-вторых, у чиновников есть странная идея, которую сформулировал Дмитрий Медведев: Государство должно сохранить контроль в стратегических компаниях, а все остальные могут и должны быть в частной собственности. Государство — далеко не самый эффективный собственник. Поэтому оно должно присутствовать только в определенных, критически важных для обеспечения безопасности страны, компаниях. Таким образом, чем больше в России стратегических отраслей и важных для безопасности компаний, тем больше будет доля неэффективно работающих предприятий. К стратегическим отнесли девять отраслей. Участие иностранцев будет ограничено в сорока видах деятельности.
Директор Института проблем глобализации Михаил Делягин (“В деле. Итоги года: Конец стабильности” — Ежедневный Журнал, 28 декабря; см. также: “Реконструкция провала” — “Новая газета”, № 88) фиксирует наличие серьезных проблем в экономике. Даже официальная инфляция превысила плановый уровень в полтора раза, приток частных капиталов, достигнув невиданной интенсивности, сменился максимальным за годы правления Путина оттоком, бизнес лишился привычной возможности покрывать убытки от поборов внешними займами, а ликвидность банковской системы за четыре месяца упала более чем вдвое — до беспрецедентно низкого уровня. Да, показатели экономического и инвестиционного роста великолепны — если забыть про минимум двукратное занижение официальной инфляции. А рост реальных доходов населения сногсшибателен даже при корректировке на реальную инфляцию: надо ведь понимать, что основная часть этого роста достается 3–5 процентам богатейших россиян. Именно их самочувствие отражают истерические завывания о “подымании с колен”, “мировом признании” и “возрождении”, под шум которых экономика плавно вошла в спираль ускорения инфляции и сокращения ликвидности. Эта спираль, полагает Делягин, будет закручиваться все туже. Правящая бюрократия, эта новая, силовая, олигархия, занятая переделом политических и коммерческих активов и интригами, органически не способна к управлению и потому неминуемо опрокинет Россию в жестокий системный кризис, в котором и сгинет. Либо одна, либо вместе с Россией. Привыкшие воровать не способны руководить, и коррупция выела путинское государство и путинскую стабильность, как муравьи — трухлявый пень. Такие власти не выдержат нарастания порожденных их бездельем и корыстью внутренних трудностей. К тому ж на горизонте замаячили внешние проблемы. В 2010 году глобальные инвестиции, хлынувшие с 2002 года в нефтяную промышленность и в разработку альтернативных источников энергии, принесут результат и снизят цены на нефть. Нефть может подешеветь и раньше. В 2008-м же по нам ударит расширяющийся ипотечный кризис и удорожание продовольствия, вызванное производством биотоплива вместо продовольственных товаров, переориентацией спекулятивных капиталов с минерального сырья на сельхозпродукцию и ростом потребления Китая. России, резюмирует Делягин, надо готовиться к системному кризису.
Президент Центра стратегических разработок экономист Михаил Дмитриев в публичной лекции “Россия-2020: долгосрочные вызовы развития” (прочитана 25 октября в клубе Bilingua; polit.ru, 21 декабря) отвечает на вопрос, есть ли у России шансы вырваться в категорию наиболее развитых стран. При благоприятном стечении обстоятельств вроде бы есть. В самом красивом сценарии до 2020 года в России сохраняются такие же темпы роста, как и сейчас. И к 2020 году мы станем постиндустриальной страной и войдем в “золотые 2 миллиарда” мировой экономики, т. е. в число стран, население которых к тому времени составит порядка двух миллиардов человек, это будут верхние 20% самых развитых экономик мира. Дмитриев тщательно разбирает параметры и факторы роста. Вывод его таков: если у нас в экономике и есть значительный потенциал долгосрочного развития, то многие институты из рук вон плохи. Мы находимся на уровне 25% наименее развитых стран мира по многим показателям, характеризующим качество государства (уровень коррупции, состояние государственного регулирования экономики, эффективность защиты прав собственности и т. п.). Достигнуть постиндустриальной стадии развития с такими отсталыми институтами невозможно. По крайней мере, ни одной стране в мире этого еще не удавалось. Правда, у нас еще есть некоторый потенциал догоняющего развития, который может быть реализован без радикального улучшения положения в институциональной сфере. Высокий уровень макроэкономической стабильности, высокие цены на нефть и минимально терпимое состояние базовых экономических институтов позволят российской экономике еще несколько лет развиваться быстрыми темпами без ускорения институциональных реформ. Вопрос о модернизации институтов может в полный рост возникнуть уже в ближайшие годы. Это более вероятно в случае снижения мировых цен на энергоносители, которое неизбежно приведет к ослаблению традиционных факторов инвестиционной привлекательности российской экономики, связанных с природными ресурсами и относительно высоким уровнем макроэкономической устойчивости.
Аркадий Липкин (“Российская самодержавная система правления” — “Полис”, № 3) фиксирует, что сегодня, в фазе очередного “застоя”, российским экспертным сообществом обсуждаются два проекта: “самодержавный”, опирающийся на власть монарха и идею “державности”, и “демократический”, опирающийся на культуру и личность. Последний, в принципе, может быть ориентирован либо на “гражданскую нацию” (пример — Франция), либо на “гражданскую цивилизацию” (ЕС или США). Автору, кажется, ближе самый последний вариант проекта. Он полагает: если в первой половине XX века первую скрипку играли национальные общности, то в его последней трети национальная идентичность все более отступает перед цивилизационной (пример тому — процесс формирования ЕС). Липкину представляется, что основой цивилизационных общностей являются не различные типы религии, как утверждают многие, а личностно ориентированные базовые смыслы и ценности, имеющие светскую основу. В порядке почти что агитации он пишет, что либерально-демократический проект светской цивилизационной общности (типа ЕС), основанный на светской культуре, позволит России бесконфликтно интегрировать достаточно индивидуализированное население Поволжья и части Кавказа, уменьшить внутреннюю угрозу дальнейшего распада РФ. …вариант вступления в качестве особой нации в европейскую цивилизацию для России по существу закрыт. Тем не менее, возможен (в предположении, например, демократической революции) путь формирования нации-цивилизации западного типа, подобной США. Такой проект предполагает превращение великой русской национальной культуры в общецивилизационную российскую, дочернюю европейской (подобно культурам Северной и Латинской Америки).
Власть
Polit.ru 19 октября опубликовал прочитанную 27 сентября в клубе Bilingua публичную лекцию Дмитрия Фурмана “Проблема 2008: общее и особенное в процессах перехода постсоветских государств”. Режим, существующий сегодня в России, довольно типичен, утверждает Фурман. И если идеи демократии и победили в современном мире, это еще не означает, что в условиях демократии может жить любое общество. Так возникает имитационная демократия (большая часть арабских режимов, много африканских режимов, ряд режимов в Азии и Латинской Америке, а также многих стран СНГ). Исходная точка везде одна и та же: провозглашается демократия, рынок, права человека, движение к Европе, к прогрессу и т. п., — и это при полном отсутствии психологической и культурной почвы для осуществления этих задач. То есть две проблемы сваливаются одновременно — нужно и осуществлять переход к новому социальному строю и новому политическому устройству, и создавать новое, первое в истории, свое национальное государство. Как считает Фурман, общество, абсолютно способное сорганизоваться и переварить эти проблемы, впадает в состояние анархии, через которое в начале 90-х прошли все страны. Таким образом в обществе возникает социальный заказ — желание прийти к порядку, успокоиться. По сути, это и есть заказ на построение имитационного режима — реально авторитарного, персоналистского режима, но который все-таки прикрывался бы общепринятыми в современной культуре формами. Заказ исполняет действующая власть, идущая в данном случае по пути, на который ее толкает общество. Однако однажды вступивший на этот путь обречен идти по нему до конца: это уже не дорога, которую ты выбираешь, а эскалатор, неумолимо везущий к неизбежному финалу. Дело в том, что построение имитационного режима обязательно сопряжено с нарушениями закона и конституции. Но после каждого шага, связанного с нарушением закона, правителю становится все труднее уйти, потому что уход может означать привлечение к ответственности. Дорога все время сужается, позволяя двигаться только в одном направлении и строить режим, ужесточающийся все более и более. Фурман рассматривает этапы этого движения и те проблемы, которые решает власть на каждом этапе. На исходной точке он отмечает повсеместное наличие демократических институтов, демократически видоизмененные советские конституции (речь идет о странах СНГ) и сильные парламенты. Но для того чтобы утвердить свою власть и выполнить социальный заказ на порядок, указывает далее Фурман, президент должен обуздать парламент. Так возникают первые важные конфликты, исход которых всегда один — побеждает президент, ведь он и есть те самые власть и порядок, которых жаждут люди. Однако, победив, президент немедленно сталкивается с другой проблемой: он должен сделать свою власть безальтернативной. С этой целью ему приходится сначала избавляться от старых товарищей, в дальнейшем осуществлять контроль над выборами (включающий в себя как контроль над политической жизнью вообще, над избирательным процессом, так и контроль непосредственно над подсчетом голосов и т. п.), а следовательно, над средствами массовой информации, и прежде всего телевидением. Приватизация в условиях устанавливающейся личной власти неизбежно становится раздачей собственности, — таким образом создается слой богачей, поддерживающих власть и заинтересованных в сохранении режима. А поскольку и приватизация, и последующее функционирование собственности в подобной системе имманентно связаны с нарушением закона, каждый собственник объективно оказывается “на крючке” у власти и в любой момент может быть привлечен к ответственности за реально имевшее место нарушение закона. Фурман отмечает также, что среди новых собственников обязательно находятся люди, не желающие подчиняться и воображающие, что приобрели собственность своим трудом и талантом. Такие начинают играть самостоятельно, однако эти игры быстро пресекают, для чего и существуют спецслужбы. Роль их довольно велика повсеместно, поскольку самый процесс управления в имитационной демократии представляет собой тайную операцию. Общими для всех оказываются и проблемы партийного строительства. На первом этапе президент надпартиен, он — отец нации, а потому старается ослабить партии и иметь дело с непартийным парламентом — аморфной массой отдельных депутатов. Однако дальше возникает необходимость в разграничении своих и не своих, в создании механизмов контроля и рекрутирования, — т. е. происходит движение к однопартийной системе… К тому же все рассматриваемые режимы тяготеют к монархии, а следовательно, сталкиваются с еще одной общей проблемой — проблемой преемника. В идеале “семейное дело” следовало бы передать сыну. Однако сыновья есть далеко не у всех, и ситуация передачи власти становится очень рискованной, даже болезненной: возникает борьба кланов и групп, в результате которой может рухнуть и самый режим. А режимы эти, указывает Фурман, довольно неустойчивы. Расшатывают их прежде всего те факторы, что вытекают из самой логики режима. Во-первых, не имея оппозиции, не имея сигналов через парламент, прессу, правитель утрачивает представление о реальности. Кроме того, окружив себя неопасными людьми (а он все время осуществляет отбор по принципу “неопасный”), лидер собственными руками ухудшает качество элиты. Третьим обязательным моментом становится коррупция, поскольку приходится подкупать, закреплять лояльность. Четвертый момент — это постепенная делегитимизация: режим, в конечном счете, все-таки базируется на идее выборности, но выборы в этой системе ритуализируются и утрачивают легитимизирующее значение, и люди в конце концов понимают, что это не выборы… Каким образом может осуществляться конец этих режимов, видно на примере Украины, режима Шеварднадзе или акаевского режима, кончившихся по модели “цветных революций”. Однако эта модель возможна только в мягких режимах, поскольку предполагает наличие легально функционирующей оппозиции. Результат падения этих режимов может быть двоякий: наряду с действительным переходом к демократии (как это происходит на Украине) возможно впадение в новый цикл хаоса с дальнейшим появлением еще одного аналогичного режима (история Латинской Америки — это история таких бесконечных циклов). Возможна ли трансформация этих режимов сверху? — задается вопросом Фурман. И отвечает: несмотря на то, что эти режимы камуфлируются в демократические формы и все-таки соблюдают элементы демократических норм, переход от них к демократии мирным путем, так же как и путем трансформации “сверху”, очень трудно представить. Переход к демократии — это хотя бы однократная победа не власти. То есть сбой механизма самовоспроизводства, который властью отработан в совершенстве. И даже если президент в имитационной демократии вдруг пожелает привести страну к демократии реальной, ему придется самому выращивать оппозицию, которая должна будет его же разбить. Психологически это что-то немыслимое…
И все же, считает Фурман, Россия кое в чем отличается от абсолютного большинства имитационных демократий. И первое из таких отличий — добровольный уход Ельцина (хотя этот уход и вызван случайными факторами, прежде всего состоянием здоровья). Реальные отличия начинаются сейчас. С 2008 года в стране начинается что-то, что в общую модель никак не вписывается. Речь — о решении Путина уйти. Согласно логике рассматриваемых систем, если конституция мешает президенту, то президент должен ее заменить. Ведь что бы он ни делал дальше, в любом случае та система, которая возникнет после его ухода, будет менее стабильной. Уйдя, т. е. предпочтя собственной власти конституцию, Путин создает прецедент. Власть становится несколько деперсонализированной, возникает некоторая неопределенность. Очень трудно представить себе преемника, который бы через некоторое время не пожелал бы дистанцироваться от предшественника и ментора. И здесь проявляется принципиальное отличие Путина от других правителей в однотипных системах. Чем это можно объяснить? Ведь с точки зрения способности общества к самоорганизации, готовности общества жить в условиях демократии, способности общества противостоять власти, россияне не только не лучше других народов (к примеру, тех же казахов), но и хуже. Российское общество атомизировано в большей степени. Во всех других странах есть племенные, клановые, региональные лояльности, с которыми власть должна считаться. Если она переходит границы, люди моментально сплачиваются: наших бьют. Однако трудно представить себе подобную ситуацию в России, где совершенно нет демократических традиций и привычек. Но — есть “но”, полагает Фурман. Россия полноценно участвовала в европейском культурном процессе, в европейском политическом концерте, в политической жизни Европы, начиная с XVIII века. И у нас не может быть того оправдания, которое существует в любой центрально-азиатской стране. Серьезное отношение уходящего главы государства к конституции и к демократической форме, которое где-то даже переходит грань имитации, связано с тем, что здесь проявляется нежелание Путина быть рядовым “эсэнгэшным” президентом или вообще президентом третьего мира. Да и российское общество, российская культура не желают признавать себя культурой и обществом третьего мира. Это создает надежду на то, что Россию минет катастрофический вариант падения режима.
Николай Петров в статье “Корпоративизм vs регионализм” (“Pro et Contra”, № 4–5; Polit.ru, 21 ноября) показывает, как в путинской России сложилась модель корпоративистской олигархии, возникшая вследствие ослабления демократических институтов и ведущая к их дальнейшему ослаблению. Корпоративистская модель принципиально нестабильна и неустойчива и воплощает в себе примат корпоративно-ведомственных интересов над общегосударственными. Она недемократична, поскольку представляет собой манифестацию клановой политики, а не политики массовой. С точки зрения общества, корпоративные политические машины хуже региональных по целому ряду причин. Они более закрыты и непрозрачны, в гораздо меньшей степени используют элементы публичной политики, в частности выборы; их число невелико, при этом они мощнее, а их монопольное положение менее уязвимо. Корпорации могут вмешиваться в действия региональных политических машин, но обратное практически невозможно. Корпорации просто подминают под себя существующие институты, как, например, Совет Федерации, а теперь, с введением пропорциональной системы, и Государственную думу. Корпорации вытесняют и сохранившиеся региональные политические машины, продвигая своих людей на посты губернаторов и в верхнее звено управления, формируя депутатские группы в законодательных собраниях. В этом им часто помогает и Кремль, заинтересованный в том, чтобы подыскать регионам, особенно проблемным, ответственного “хозяина”. Новая корпоративистская система, таким образом, “прорастает” из существующей, и реальный центр тяжести все больше смещается к госкорпорациям, которые слабо представлены в публичной политике (а то и полностью отсутствуют в общественном пространстве), зато активно участвуют в подковерной борьбе. Вместо двусторонних договоров с регионами, расторгнутых при Владимире Путине, теперь федеральный центр фактически заключает договоры с корпорациями, получающими от государства различные знаки благоприятствования. Итак, за два президентских срока Путина страна проделала путь от вольницы регионов к вольнице госкорпораций. Петров прогнозирует: путинскому преемнику в наследство достается тяжелый груз проблем и совершенно не приспособленные, не нацеленные на их решение механизмы. При этом возможности проведения популистской политики и откладывания проблем в долгий ящик практически исчерпаны. Политический ресурс системы, построенной Путиным, выработан полностью. Следующий президентский срок будет по определению сложным и вряд ли позволит снискать новому хозяину Кремля большую популярность: “вершки” в виде раздачи денег населению в виде повышения зарплат и пенсий (и в целом роста благосостояния опережающими темпами в сравнении с экономическим ростом) уже собраны президентом Путиным, остались корешки. Для преемника нынешнего президента проблема эффективного государственного управления станет ключевой. Девизом классической федерации — США, где удается совмещать решение масштабных общенациональных задач с сильными и самостоятельными регионами, является Eх pluribus unum — единство в многообразии. В новой России, провозгласившей приверженность принципам федерализма, эту формулу до сих пор получалось реализовывать лишь по частям: или многообразие, как при первом президенте, или, как сейчас, — единство. Следующему президенту предстоит совместить обе части формулы, что представляется задачей сложной, но выполнимой. Ее решение способно обеспечить успех новому президентству.
Валерий Дубовцев и Николай Розов оппонируют сторонникам системы “Русской власти” (“Природа “Русской власти”: от метафор к концепции” — “Полис”, № 3). Феномен “Русской власти” (“Русской системы”) предполагает представления о стабильном воспроизводстве целого ряда вещей, в числе которых — самодержавие (в разных формах — от великокняжеской до президентской), стремление к максимальной централизации и контролю над ресурсами, “сильная рука”, привычка действовать посредством принуждения и насилия, “вертикаль власти”, нетерпимость к оппозиции. На неуклонной повторяемости всех этих вещей в долгой истории России настаивают популярные теоретики В. Пастухов, Ю. Пивоваров, А. Фурсов, А. Янов и др., не скрывающие своей завороженности феноменом, объясняющим, по их мнению, все основные российские события и процессы. Не случайно словосочетание “Русская власть” то и дело дополняют определением “метафизическая”. Однако, напоминают читателю Дубовцев и Розов, гипноз удава — это на самом деле страх кролика. И хотя “Русская власть” — вполне реальная историческая субстанция (недаром мы и ныне вкушаем ее плоды), однако пора избыть “метафизический” пиетет перед идолом-мутантом и ответить, наконец, на вопрос: при каких условиях “Русская власть” сменится в России на нечто более приемлемое? Тщательно и остроумно анализируют Дубовцев и Розов мифотворчество сторонников “Русской системы”. В частности, обсуждая метафору “русского гена” (того самого гена, по вине которого и продуцируется авторитаризм), они отмечают, что, хотя постперестроечная история России действительно свидетельствует в пользу архетипического преморфизма и русская система власти восстанавливается в новых обличьях, но с теми же сущностными характеристиками, однако легкость и успешность, с какими наши соотечественники адаптируются в Европе, США, Канаде, Австралии или Израиле, показывают, что “русский ген” не так уж фатален. В иной социальной обстановке бывшие советские люди становятся вполне способны к горизонтальным договорам, гражданскому поведению, участию в демократическом процессе. Отвергают авторы статьи и теорию “осажденной крепости”, с помощью которой сегодня принято обосновывать самодержавный уклон, отмечая, в частности, что высокая степень централизма, самодержавие в большей мере характерны не для обороняющихся стран, а для экспансионистских империй. Дубовцев и Розов полагают, что и в России имеет место факт договора между обществом и властью (идея, с которой никогда не согласятся сторонники несменяемости “русской власти”, основанной на насилии). Именно этот негласный “вертикальный договор”, по мнению авторов статьи, во многом играет решающую роль в русской истории. Для царской России они формулируют его так: Мы, православный народ, готовы нести трудовое тягло, умирать в боях, а вы, царь и помещики-офицеры, должны успешно расширять землю Святой Руси. Если же власть договор не исполняет, это приводит к кризису… Так, большевики обещали коммунизм (правду) во всем мире, начиная с России; и этот лозунг удачно лег на архетипы народного сознания, расположив людей трудиться в поте лица “за палочки” и умирать за победу коммунизма во всем мире, за Сталина и за Советскую Родину. Турбулентность 1990-х годов — попытка власти установить новый вертикальный контракт, который можно сформулировать следующим образом: Мы даем вам возможность приватизировать что удастся и богатеть в условиях свободного рынка, а вы нас если и не поддерживаете, то, по крайней мере, терпите. Новейшая же версия вертикального контракта со стороны власти может быть выражена таким образом: Мы вам — сопоставимые со славными советскими временами порядок и стабильность, регулярные повышения зарплат, а вы нам — признание и поддержку на неопределенное время. Однако этот контракт остается неустойчивым, ненадежным, а потому толкает власти к новым и новым шагам по обеспечению полноты экономического, политического и идеологического контроля над ситуацией в стране. Но в любом случае нахождение приемлемой формы вертикального контракта открывает новый период стабильности, и цикл повторяется. Однако Дубовцев и Розов не считают ситуацию безнадежной. Приверженность тех или иных групп и слоев “русской системе”, указывают они, должна пониматься как зависимая величина, на которую влияют меняющиеся факторы. Надежда авторов статьи связана с людьми, не склонными уповать на принуждение и насилие как средства “наведения порядка”.
А вот Виталий Куренной (“Рациональная бюрократия: теория и идеология” — “Прогнозис”, № 2) утверждает, что в России нет государства. А гражданское общество — есть. Государство давно стало жертвой интересов гражданского общества (более или менее локальных групп интересов) и даже еще более элементарной социальной структуры — “семьи”.
Юрий Шевцов в статье “Проклятие периферийности” (сайт “Преемники. Ру”, 23 октября) сравнивает и уравнивает Россию с Беларусью. Обе они — периферийные страны, достигнутая стабильность которых опирается на внешнюю конъюнктуру. Беларусь бесплатно потребляет множество бонусов дорогостоящей европейской интеграции: европейская система безопасности, необъятный рынок ЕС, заинтересованность ЕС в политической стабильности в Беларуси в силу ее транзитного значения. Россия, пишет Шевцов, сумела выйти из экономического коллапса за счет роста мировых цен на углеводороды и дешевого потребления все тех же благ европейской интеграции. Даже среднеазиатские региональные угрозы безопасности России были нейтрализованы Западом. Понятно, что ни Россия, ни Беларусь не определяют сами внешние источники своего роста и существования, а только удачно встраиваются в приходящую извне, созданную не ими внешнюю конъюнктуру. Потому оба сильных государства — изначально неинтеллектуальны, их аппарат власти нуждается не в глубоком осмыслении происходящего со страною, а в обычной лояльности и более или менее качественном оперативном анализе. Интеллектуальный класс в обеих странах маргинализирован. Перехода к постиндустриальности не происходит. Идет лишь рост потребления и оздоровления общества за счет в основном бюрократических мер. По сравнению с эпохой упадка начала 90-х — это, конечно, прогресс, однако перспективы развития в этой модели не заложено. Стратегические вопросы существования обе страны решают за счет консультаций с сильными мира сего напрямую. Самостоятельной политики в стратегических вопросах всерьез ни Беларусь, ни Россия позволить себе не в состоянии. Лишь по мелочи, в странах третьего мира… Судьба обеих стран в целом зависит от внутренних процессов в мировых центрах силы, прежде всего в ЕС и США. Беларусь в силу своей компактности и близости к ЕС чувствует это острее России. Шевцов убежден, что остановить нарастающую напряженность в отношениях России с ЕС невозможно. Государство в России будет просто в силу своей бюрократической природы втягиваться в ценностные споры, как это происходит в Беларуси, пытаться жесткими мерами решать тонкие проблемы в отношениях с Западом. Общество в ответ на требования Запада еще более обозлится и продолжит поддерживать курс на конфронтацию. Оппозиция внутри России будет становиться все более радикальной и будет сведена государством к диссидентскому уровню. И будет за что ее сводить к такому уровню, глядя на беспринципную коммерческую торговлю оппозицией своей радикальностью, каналы и характер ее поддержки извне, — ущучивает шакалящих у посольств оппозиционеров Шевцов. Но Европа продолжит свой экономический рост. Усиливающаяся и бескомпромиссная в вопросах о ценностях Европа, даже просто — Запад — в настающем кризисе российско-европейских отношений будут побеждать, ибо альтернативы участию в следующей фазе европейской интеграции у России не останется. Именно так, — пишет Шевцов, — ныне переходит, стиснув зубы, к сотрудничеству с Европой Беларусь. Сильное государство само по себе способно решить только некоторые, требующие короткого рывка проблемы. Если же государство, пусть из самых благих пожеланий и совершенно оправданно, застывает в своей концентрации власти надолго, ничем не остановить его бюрократизации. Заканчивает Шевцов как-то противоречиво: эффективное сильное государство, неспособное самостоятельно преодолеть свою косность, — в этом главная проблема России.
Сезон отмечен и апологиями президента в исполнении самых разных лиц. В октябре четыре деятеля искусств — З. Церетели, Т. Салахов, А. Чаркин и Н. Михалков — в обратились к В. В. Путину с просьбой остаться на третий президентский срок “от имени всех представителей творческих профессий в России” и “выражая мнение всего художественного сообщества России, более 65 000 художников, живописцев, скульпторов, графиков, мастеров декоративно-прикладного, театрально-декорационного, народного искусства” (“Российская газета”, 16 октября). Письмо четверки — удивительный памятник глубокой любви к лично Владимиру Владимировичу, неподдельной преданности ему. Проводимая Вами мудрая государственная политика позволила российской культуре обрести новую жизнь, — делятся своей душевной радостью Церетели, Михалков и прочие, — благодаря Вашим усилиям была достигнута социальная стабильность и прогресс, необычайно повысился авторитет нашей Родины во всем мире. <…> России необходим Ваш талант государственного деятеля, Ваша политическая мудрость. Очень просим Вас, глубокоуважаемый Владимир Владимирович, принять во внимание наши надежды на Ваше положительное решение. Письмо четырех вызвало довольно бурную реакцию в СМИ и блогах, а также серию ответных демаршей, став катализатором негативных социальных эмоций. Ряд творческих работников публично отмежевались от письма. Группа деятелей культуры призвала Путина уйти; такое выступление творческой интеллигенции, как отмечалось, — первый коллективный протест за время президентства Путина, непосредственно связанный с личностью главы государства.
Пример критического отклика — статья Александра Архангельского “Как мать говорю, как женщина” (РИАН, 26 октября). Автор встревожен: произошла не просто неряшливая узурпация общего мнения; все куда опаснее: нас приучают к другому способу общественного мышления и публичного высказывания. Все отсылки к советскому опыту в данном случае ошибочны; это опыт азиатских деспотий, окружающих нас по всему каспийскому периметру. Это стилистика (пока не практика) туркменбашизма. Несколько лет назад три или четыре российских поэта обратились к Туркменбаши с просьбой поддержать их перевод “Рухнаме” и антологии туркменской поэзии, дать денег. Стиль был примерно такой же: неряшливый, витиеватый, лизоблюдский. Поэтов заклеймили презрением; они оправдывались: ну мы же пишем чужому дикарю, у них такие нравы, по-другому они не поймут, а деньги очень нужны, не сердитесь. Теперь такие стилистические обертоны становятся возможны внутри России; власть еще не решила для себя, в каком направлении ей мутировать — или развиваться; художники подсказывают — в каком. Они готовят отечеству дурную судьбу; будем надеяться, отечество само разберется, какую судьбу для себя выбрать.
А 28 декабря в Сети появилось заявление комитетов ветеранов и лиги защиты человеческого достоинства и безопасности, подписанное их руководителями, генералами В. Варенниковым, В. Шамановым и др. Они декларируют, что судьба послала России Владимира Владимировича Путина. Он фактически спас страну, которая уже была на грани катастрофы. В. В. Путин в течение восьми лет в должности Президента1 Российской Федерации фактически совершил мощный героический поступок. <…> Деятельность Владимир Владимировича Путина, конечно же, является высшим проявлением подвига. Авторы полагают, что народ обязан по достоинству оценить его пребывание на посту Президента страны, а также подсказывают народу, чем можно было бы наградить героя.
Публицисты подводят свои итоги правления Путина. Рупор “политического православия” Егор Холмогоров в статье “О Путине начистоту” (АПН, 2 октября) в самом начале провозглашает: Путину и путинизму нет альтернативы. Отчего бы? А вот отчего. Путин обещает обывателю две вещи. Главную — относительно заторможенное, замороженное протекание негативных процессов в обществе, торможение распада советской системы и смягчение болезненности переживания этого распада. Второстепенную — относительно динамичное протекание процессов становления некоего нового будущего или возрождения того, что было разрушено, но что еще вполне жизнеспособно. А все альтернативные путинскому проекты, основанные на динамизации изменений путем расконсервирования кризиса, потерпели постыдную неудачу, не заинтересовав и полпроцента населения, чему Холмогоров искренне рад. Как он полагает, единственной идеей, которая могла сыграть на бунт, был русский национализм, который, довольно голословно утверждает автор, по сути является охранительным национализмом, основанным на простом желании не дать уничтожить русских, не дать вкатать нас в асфальт истории и положить сверху щебенку из “народов более готовых к демократии”, не дать продать нас по кускам и выморить всевозможными реформами. По вектору такой русский национализм и путинизм полностью совпадают, различаются лишь темпы.
Между тем неприятие фигуры Путина в радикальных кругах имеет часто моральный характер, о чем свидетельствуют характерные суждения нынешнего соратника Э. Лимонова Владимира Абеля (“Путин и Литвиненко теперь неразлучны” — kasparov.ru, 23 ноября): Заметно уступая некоторым российским правителям по размаху злодейств, Путин войдет в историю все-таки злодеем. За восемь лет его правления (1999–2007 годы) не сделано ничего, что послужило бы для нации источником гордости и самоуважения — пусть не на века, но хотя бы на десятилетия. <…> При Путине Россия вовсе не “поднялась с колен”, как нам внушают рекламисты-политтехнологи, а, наоборот, упала на колени — перед самым незначительным тираном в своей истории.
Среди самых остроумных резюме к прошедшим выборам в Думу — весьма спорный комментарий Павла Святенкова на АПН (“Путин сменил социальную базу”, 2 декабря). Святенков полагает, что единственный реальный результат выборов — подрыв легитимности правящего режима. Пытаясь избежать кризиса при передачи власти, Кремль задействовал свой неприкосновенный запас — рейтинг Путина. Результат получен, но доверие к власти подорвано. Жители городов больше не считают, что власть представляет их интересы. А ведь именно горожане привели его к власти, именно они в 1999 году голосовали за “Единство” против коалиции бюрократии и этнических мафий, представленных тогда блоком “Отечество — вся Россия”. Теперь же Путин откровенно отрекся от русского городского среднего класса, что видно по методам, которыми действовала власть. Публичный сгон народа на голосование, вбросы бюллетеней и прочие “административные технологии” — методы бюрократии. Заняв позицию бюрократии, Путин официально сменил свою социальную базу: от русских горожан — к “запутам” и “компопутам” (то есть к разного рода движениям “запутина” и “комитетам помощи путину”). Городской средний класс стал коллективным врагом Путина, он отвергнут, исключен, гоним. Он травим под псевдонимом “интеллигенции” и официально объявлен объектом для высокомерного шельмования со стороны сумасшедших властей.
Тот же Павел Святенков в статье “Полночь Путина” (АПН, 2 октября) комментирует решение президента Путина возглавить список “медведей” на парламентских выборах 2007 года. Несколько лет назад у России были две возможности: трудная — идти по пути строительства “буржуазной демократии” и легкая — воспроизводить стандартные сырьевые деспотии третьего мира. Развитие пошло по легкому пути. Новый авторитарный режим навевает ассоциации со странами “народной демократии” времен советского господства в Восточной Европе, где царила одна партия, однако существовал и целый ворох других, более мелких, фиктивных “партий”, которые были способны лишь самозабвенно петь хвалу премудрости правящей. Россия, поплутав во тьме либеральных реформ, окончательно встала на путь сырьевого авторитаризма. Советская система воспроизводится почти буквально. Исходя из недоказанной аксиомы “российский лидер никогда не был диктатором и не отличался чрезмерным властолюбием”, Святенков пытается объяснить себе, зачем Путину нужно возглавлять “ЕР” и быть премьером. Ответ его предсказуем: создаваемый им в течение восьми лет правления политический режим оказался слишком несовершенным. В отличие от западных демократий, суверенная демократия не гарантирует неприкосновенности отошедшему от власти лидеру. Запад также не желает давать гарантий. <…> Все это делает отказ Путина от власти слишком опасным. А для его окружения — и вовсе фатальным. Короче говоря, отступать Путину некуда. Позади Кремль. Святенков не уверен, что Путину удастся превратить “Единую Россию” в полный аналог КПСС. Пока что, пишет он, она является пиарной фикцией, а не инструментом осуществления власти… Путину, если он решит реализовать сценарий своего сохранения у власти через премьерство, придется налаживать отношения со своим формальным сменщиком в кресле главы государства. Это самый трудный момент, ибо традиция и логика нынешней политической системы будет работать на преемника. А сценариев свержения кукловода, — напоминает Святенков, — история знает немало. Завершается статья следующим бодрым предупреждением: как и сапер, президент не имеет права на ошибку. В противном случае любой микропереворот в элитах — и к власти российский лидер не вернется уже никогда. Для него наступает полночь — время, когда чары развеиваются, кареты превращаются в тыквы, а лабрадоры — в обычных крыс.
Наиболее отчетливо плюсы и минусы путинского курса попытался обозначить в пределах своей мировоззренческой установки Михаил Делягин (“Историческая роль В. В. Путина” — АПН, 5 октября). Он нашел у Путина ряд исторических заслуг, с которых и начинает. Правда, их описание выглядит амбивалентно. Главная из заслуг — восстановление государственности, которой не существовало с 1989 по 2002 год. Путин, замечает автор статьи, именно восстановил государственность, не просто любовно сохранив, но и усугубив многие ее минусы и растеряв на историческом пути многие ее плюсы. Сегодня российская государственность используется преимущественно в коррупционных целях — для личного обогащения ее непосредственных членов. Но она по своей природе — со всеми своими недостатками — приспособлена не для этого, а для модернизации. Вторая историческая заслуга Путина — пробуждение самосознания российского (и в первую очередь русского, который испугавшийся властитель тут же начал подавлять и дискредитировать) народа и ощущения самоценности России. Страна и общество, находит Делягин, воспринимают себя уже не беспомощным обломком Советского Союза, но самостоятельным субъектом истории. Путин смог стать “эхом русского народа”, восстанавливающего свое самосознание после контузии распадом государства и безумия “демшизы”. Он смог услышать и выразить сокровенную жажду своего народа, смог пусть лишь некоторое время, но быть его частью. Третьей исторической заслугой Путина Делягин считает хотя и неполное и непоследовательное, но все же возвращение к разумности, наиболее заметное в осознании безусловной враждебности внешнего окружения. В момент прихода к власти Путин стал символом наведения порядка и восстановления простого человеческого здравого смысла после демократического распада 90-х годов. Да, он не удержался на этой высоте, бросившись строить военно-полицейский феодализм для своих друзей и, как пишут интернет-патриоты, “соратнегов”. Но он сумел подняться на эту высоту. Разумность проявляется и в продвижении к адекватному восприятию собственной истории, уважения к ней (несмотря на сопутствующие уродства типа реабилитации Сталина и насилия не то что над инакомыслящими, но над мышлением, как таковым). Четвертой исторической заслугой Путина Делягин называет создание государственно-коммерческого механизма, нацеленного на скрытую внутреннюю и внешнюю экспансию. Он создавался в коррупционных целях, но у бывших сотрудников ФСБ вместо прачечной для отмывания денег получилась вполне эффективная при разумном использовании система глобального влияния, ее можно использовать и “в нормальных целях”. Наконец, в-пятых, с довольно красноречивой вербальной гримасой Делягин указывает на “гуманизм Путина”: Ведь сам Путин вряд ли отдавал приказы о физическом уничтожении неугодных… Для него более свойственны аккуратные методы в стиле Андропова — не столько подавлять оппозицию, сколько разлагать и развращать ее. Причем — и в этом принципиальное отличие от Андропова, — вместе со всем обществом. И, если возможно, стараться отнимать не саму жизнь, но ее смысл. Пусть тот, кого ни разу не убивали, скажет, что это хуже. И все же в целом, по Делягину, Путин — это президент упущенных возможностей, чьей главной виной является последовательный и четкий отказ от модернизации общества. Ему и так хорошо — так зачем стремиться вперед и ввысь, когда можно просто потреблять? Зачем отстаивать стратегические интересы страны в глобальной конкуренции (в том же вопросе о ВТО), когда можно просто потреблять? Зачем решать проблемы с нехваткой газа и что-то умеющих работников через несколько лет, когда сегодня можно просто потреблять? Путин и правящая бюрократия искренне ощущают смысл своего существования в потреблении, а не в достижении общественного блага, обессмысливая тем самым свое существование и разлагая общество. Разрушение социума — не только социальных гарантий и норм общежития, но и самого общества, как такового, как жизнеспособного организма, его ценностей и мотиваций — пошло при Путине даже быстрее, чем при Ельцине. Бандитско-реформаторский разврат был заменен развратом гэбэшным и коммерческим, к которому у нашего общества не было иммунитета. Делягин утверждает: на фоне своих неминуемых сменщиков Путин будет казаться из исторического далека неким специфическим аналогом Горбачева — демократом и гуманистом, неспособность которого сформулировать для страны стратегическую цель обернулась утратой исторических шансов и колоссальными потерями… Его урок, который мы должны воспринять в полной мере, прост и беспощаден: Россией не может управлять слабый человек. Россией не может управлять человек, живущий ради корысти и личного потребления (в том числе символического). Россией не может управлять человек, более всего на свете желающий умереть в своей постели. До свидания, Владимир Владимирович. Вы сделали далеко не все мерзости, на которые были способны, и сделали много хорошего, чего нельзя было ожидать от человека Вашей биографии, прошедшего от Дрездена до Собчака. Позвольте выразить Вам благодарность. Я тороплюсь сделать это, потому что вспоминать Вас — если будет кому — еще долго будут за другое. За то, что Вы не сделали — и даже не задумались о том, чтобы сделать — и половины того, что были обязаны. Справедливость в отношении некоторых людей бывает самой жестокой вещью, которую можно себе представить, и потому я тороплюсь с благодарностью. Года через два — и тем более через 20, если Россию удастся сохранить после Вашего блистательного правления, — меня уже просто не поймут. Напоследок Делягин снова предрекает грядущий системный кризис: Нам будет очень плохо и очень страшно. И если мы опять, как в 1991 году, окажемся слабыми и глупыми, мы снова потеряем часть своей страны, мы снова потеряем миллионы жизней — и снова посадим себе на шею всю ту же самую бюрократию, только в еще более чудовищном и омерзительном виде. Этого надо избежать любой ценой. А президент Путин — что с него взять? Пусть пока развлекается, чувствуя себя хозяином: у него еще есть некоторое время и лабрадор Кони его действительно любит. Кстати, далеко не каждый может сказать это про себя.
Ну а самый скандальный опус сезона о президенте — статья пермяка Игоря Аверкиева “Путин наш хороший Гитлер” (“За человека”, № 5, 10 декабря; републикация — nazlobu.ru, 22 февраля). Идеи не новые, но важна последовательность. Автор приходит к выводу, что тип и стиль властвования Путина очень похожи на тип и стиль властвования Гитлера на раннем этапе его государственной карьеры, а ситуация в постсоветской России очень похожа на ситуацию в послевоенной Германии; российский народ очень похож на немецкий народ на рубеже 20-х и 30-х годов. Аверкиев пишет: Путин сегодня, как Гитлер в начале своего пути — не злодей. Как Гитлер, Путин просто спасает Родину. В начале великого пути во имя спасения Отечества никто никого не хочет убивать. К этому приводит логика абсолютной власти и миссия “спасителя Отечества”… Путин, как Гитлер, искренне любим большей частью народа, любим простыми людьми. Путин, как Гитлер, стал реальным общенародным лидером потому, что обладает удивительной способностью — Путин, вольно или невольно, поощряет в своем народе худшие его качества… Люди любят Путина, как любили Гитлера, потому, что он дает им расслабиться, сбросить бремя ответственности, свободы, цивилизации. При Путине, как при Гитлере, люди могут спокойно отдаться своим страхам и слабостям. При Путине, как при Гитлере, всякому нормальному человеку легко быть безответственным и несамостоятельным, трусливым и подобострастным — общество его за это не осудит. При Путине, как при Гитлере, легко и с удовольствием можно отдаться самой яркой и сильной человеческой эмоции — ненависти. <…>Путин, как Гитлер, — спаситель Отечества, страж Величия, Стабильности и Порядка. Путин — вот-вот уже и Вождь. Путин, как Гитлер, бережет страну от внешних и внутренних врагов. В представлении большинства Путин, как Гитлер, лично обеспечивает благосостояние и процветание каждого. Главное для российского простого человека — быть за Путина (как простые немцы были за Гитлера). Все остальное приложится <…>И Путин, и Гитлер в основе своей “политической личности” имеют одно и то же переживание. Оба восприняли геополитическое поражение своей страны как личное поражение, как моральную травму, один — полусражаясь на передовой, другой — служа Родине на “невидимом фронте”… И Путин, и Гитлер имеют особую, нарастающую харизму… Неяркие, тихие, дисциплинированные в молодости, в общем-то не герои, ничем особенно не примечательные, и Путин и Гитлер расцветают как бы вдруг, талантливо, даже гениально используя для увеличения личного величия не внутренние обстоятельства души и ума, а внешние обстоятельства “града и мира”. И Путин, и Гитлер — политические максималисты. И Путин, и Гитлер всерьез взвалили на себя ни много ни мало миссию спасения страны… И Путин, и Гитлер — ни правые, ни левые, ни либералы, ни социалисты, ни за свободу, ни за справедливость. И Путин, и Гитлер — за народ, за национальные интересы и против врагов своей страны. И Путин, и Гитлер как бы над политикой… И Путин, и Гитлер настаивают, что к власти их приводят не как всех — деньги и личная борьба за власть — а сам народ, высокая миссия, провидение, судьба, долг и т. п. Политический путь Гитлера и Путина — тот самый третий, срединный путь. Путь неприсоединения к разделяющим общество идеологиям. Путь объединения нации через общее спасение от общих врагов. Тот самый бонапартизм, который возвышает демагогию… до народной идеологии и высокой стратегии. По “гамбургскому счету”, Путин, как Гитлер, — фашист. Фашист, как минимум, в мировоззренческом смысле этого слова — как популист, стремящийся к абсолютной власти, опирающийся на народную ксенофобию (в данном случае, в виде народного “культа врага”: врага страны, нации, народа и т. д.) и склонный к насилию, как к основному инструменту разрешения политических и социальных противоречий. Точнее, Президент Путин — фашист в тенденции, так как его режим только-только начал осваивать четвертую из фашистских характеристик — насилие как политический универсум. Насилие физическое, моральное, социальное… Во всем и везде — хамская, в расчете на безнаказанность, демонстрация режимом своей, пока еще дутой, силы. Сотни тысяч людей в России на этих выборах почувствовали себя политически изнасилованными. Да, они не большинство. Но это не худшее небольшинство России. <…> Конечно, Президент Путин только в начале “темного пути”. Он только делает первые шаги, но эти шаги не оставляют иллюзий относительно их направления. Абсолютистско-тоталитарные замашки нашего Президента2; легкость в применении уже крупномасштабных, но пока не фатальных репрессий; готовность на любые политические вызовы отвечать почти исключительно силой “административного ресурса” и натравливанием на противников новых “опричников”; раскручивание темы “врага страны” — все это говорит о тоталитарной, фашистской сути происходящего. Но мы еще на переломе. Все выше описанное еще соседствует со специфической, но свободой слова; “административный ресурс” часто не выдерживает простого организованного сопротивления граждан; судебная система, несмотря на все огрехи, не раз демонстрировала свою способность защищать граждан от государственного произвола. Мы на переломе — и это очень важно. <…> Как все лидеры с таким душевным складом, Путин обречен магнитом притягивать к себе именно “темный” человеческий материал. Как только Владимир Путин пришел к власти, в стране встрепенулись, потянулись вверх жлобы, хамы, шпана всех мастей и калибров. При всей внешней респектабельности сегодняшнего режима, с Владимиром Путиным в страну пришло время государственной шпаны, просвещенных гопников, высокопоставленных жлобов. Речь о доминирующем стиле публичной жизни, о политической моде, о том, как принято вести себя в обществе. В этом смысле горбачевская Россия была временем идеалистов и революционеров, ельцинская Россия открыла дорогу авантюристам и проходимцам, а путинская Россия раскрепостила шпану всех профессий и поколений. Страна соскучилась по храбрости, по героям, по народным заступникам — по “светлым”. Но они пока в дефиците. Старые герои спились или пожухли в ельцинском безвременье, новые только зачаты или живут во младенчестве. Вместо них на сцену выходят имитаторы. Вместо социальной героики публика получает демонстративное, рассчитанное на безнаказанность, хамство. Хамство — стилевой конек путинской элиты, опирающейся на бездушную силу толпы или ватные мегатонны “административного ресурса”. <…> Есть подозрение, что сам Путин не равен тем, кого к нему тянет, для кого он — сигнал к действию. Более того, его личные реакции на мир, до недавнего времени, были вполне нормальными и не выходили за рамки приличий, принятых в России для мужчин его возраста, его образования, его карьеры и темперамента. Как это часто бывает с “темными вождями”, сам Владимир Путин — не хам, но это мало что меняет. <…> Путинский режим — это еще и публичное торжество “серых мышей” <…> Конечно, Путин, как Гитлер, вынужден прибегать к услугам талантливых и порядочных людей, высоких профессионалов. Но их служба режиму — это сплошная череда тягостных профессиональных и человеческих компромиссов, и не они — “гвардия Путина”. Путинской России по-прежнему не нужны храбрые солдаты и эффективные чиновники, путинская Россия не любит самоценных политиков и независимых предпринимателей. Ей нужны новые малюты скуратовы, силовики-садовники: специалисты по подрезанию всего, что движется чуть быстрее и высовывается чуть выше. Главное, похоже, Путину, как Гитлеру, не нужны граждане — ему нужны подданные. Только о подданных Президент Путин готов заботиться, только подданных он готов вести к новому российскому величию. Особенно тревожным симптомом Аверкиев называет то, что осенью 2007 года Путин впервые примерил статус “национального лидера”, фактически заявился на абсолютную власть в России. В исторической памяти человечества этот феномен закрепился через метафору “перейти Рубикон”. Владимир Путин свой Рубикон перешел, дав понять стране, что именно он, Владимир Путин, претендует на абсолютную власть в России, власть, не ограниченную никакими формальностями и сроками и опирающуюся только на ВЕРУ в него большинства населения. Теперь каждым своим последующим шагом Владимир Путин вынужден подтверждать свое право на абсолютную власть. Каждый его последующий поступок должен быть круче предыдущего. Любой шаг назад, любое неподтверждение “абсолютного статуса” будут расценены населением и противниками как слабость. Слабость, реальная или выдуманная — это смертельная политическая болезнь абсолютного лидера, стремительное и безвозвратное падение вниз. Поэтому нам всем грозит эскалация путинской справедливости, путинской суровости, путинской непримиримости. Враги будут множиться просто для демонстрационного эффекта. Репрессии последуют не от политической злости, а от безысходности. Владимир Путин теперь должен выигрывать все схватки любой ценой или делать вид, что выигрывает, идя на обман своего народа, применяя изощренную геббельсовскую пропаганду. Ибо каждую секунду он должен “сохранять лицо” — лицо национального лидера, имеющего право пренебречь всем, кроме народной веры в него… Уже неважно, пойдет Президент Путин на третий президентский срок или не пойдет. Важно, что он пошел в “национальные лидеры”. Еще этим летом, глядя в 2008 год, Президент Путин мог представить себя хоть кем и мог стать хоть кем. Сейчас, заявившись на абсолютную власть, наш Президент сузил поле своего выбора до единственной дилеммы: или он становится единовластным хозяином России, или сознательно превращается в политическое ничто. Утешает себя Аверкиев тем, что Путин может и остановиться. Тем более что страна ему досталась трудная, государство он так и “не доделал”, все в нем валится. Плохо жить в недоделанном государстве, но и для узурпатора оно — ненадежный инструмент. И репрессивный аппарат у нас тоже не лучшего качества — не таков, чтобы вождь мог всецело опереться на него, загоняя несогласных в загон с согласными. В XXI веке личные диктатуры уже неэффективны для быстрого решения глобальных проблем. Да и мы не такие единые-стадные, мы информированнее, мы исторически опытнее, мы что-то знаем и про их Гитлера, и про нашего Сталина. Мы в большей степени познали радости свободного времени и частной жизни. Мы более разнообразны и утонченны в своих желаниях. Нами такими труднее управлять из одного центра, над нами тяжелее господствовать. Хотя, конечно, большинство из нас пока поддались на путинское предложение отдать свою волю в обмен на его заботу. У нас есть 20–30 % сограждан, которым тоталитарные потуги недоделанных подручных осторожного диктатора противны по определению. Это много. Этого достаточно, чтобы объединиться и силой своей эмоции и своего единства убедить остальных в своей правоте.
Общество
Уместно начать со статистики. “Ведомости” 9 ноября сообщают, что, по опросу Европейского и Всемирного банков реконструкции и развития в 27 странах Восточной Европы и бывшего СССР, в России самый низкий уровень поддержки демократии (36 %). При этом авторитарное управление предпочли бы 33% россиян.
22 декабря “Российская газета” публикует отчет об исследовании, проведенном учеными Института социологии РАН (руководитель группы член-корреспондент РАН М. К. Горшков). Они трижды за десять лет — в 1998, 2004 и 2007 годах — попытались выяснить, как себя чувствуют и кем ощущают себя россияне. Некоторые итоги. Четверть населения России в данный момент уверены, что в целом их жизнь складывается хорошо. Еще 63% в основном ею удовлетворены. Но удовлетворенность россиян своей жизнью за последние три года снизилась — в 2004 году свыше трети респондентов (35%) считали, что все у них складывается хорошо. У нас по-прежнему столь же велик разрыв между бедными и богатыми, как в 1998 году накануне кризиса. В 2,5 раза выросла доля бедных в составе людей от 56 до 65 лет (то есть свежеиспеченных пенсионеров). Труднее стало пробиться молодежи — рынок труда “насытился” кадрами. И сейчас все-таки не 1998 год: люди не хотят “ждать лучшего будущего” и ради этого мириться с не лучшим настоящим. И еще ряд фактов. Людям в общем и целом нравится тот регион, в котором они живут. Хотя и тут не без диспропорций. Если в Москве свой регион называют “хорошим” для жизни 60%, то, например, в Архангельской области — лишь 23%, а 31% склоняется к мысли, что “здесь жить нельзя”. Чем мельче населенный пункт, в котором обитают люди, тем меньше им нравится “малая родина”. Очень многих не устраивает уровень их личной безопасности (здесь оптимисты — в основном молодежь, а люди старше 36 лет удовлетворены ситуацией гораздо меньше). Стало меньше тех, кому, по их признанию, “стыдно” за нынешнее состояние страны. По сравнению со второй половиной 1990-х годов таких ответов стало вдвое меньше. Гораздо реже люди стали произносить и сакраментальную фразу: “Так больше жить нельзя!” Тем не менее и сегодня свыше трети россиян устойчиво испытывают чувство несправедливости происходящего вокруг. 37% россиян в целом живут с устойчивым ощущением, что никого не волнует, что с ними происходит. “Каркас” российской системы жизненных ценностей не меняется уже лет 15. Самая значимая сфера — это семья. Далее идут работа и друзья. Политику очень важной назвали только 10%, религию — 18%. По сравнению с концом 90-х резко выросло число тех, кто уверен: демократии быть не может без равенства всех граждан перед законом (в 1998 году так считали 54%, в 2004-м — 75%, в 2007-м — 74%). А вот свободу печати в число “демократических приоритетов” раньше ставили 48%, сейчас — только 30%. Возможность свободно высказывать свои политические взгляды сейчас считают неотъемлемым признаком демократии 18% против 37% в 1998-м и 40% в 2004-м. Среди социальных институтов наиболее высокое доверие проявляется ко всей вертикали власти — президенту (86 %), правительству (52%), губернаторам (60%), а также ФСБ (60%) и армии (56%).
Петербургский историк и социолог Дина Хапаева в статье “Очарованные сталинизмом: массовое историческое сознание в преддверии выборов” (“Неприкосновенный запас”, № 5) размышляет над данными опроса, проведенного в Петербурге, Казани и Ульяновске. Общая тенденция: самые кровавые десятилетия советской власти не вызывают у потомков ничего, кроме сдержанного чувства одобрения и нескрываемой гордости. Конечно, в российском обществе существуют два вполне сформировавшихся взгляда на сталинизм — его едва ли не полное обеление и вполне последовательное осуждение. Эти два взгляда опираются на системы исторических представлений, лежащих в основе двух основных политических культур постсоветского общества — державно-коммунистической и либерально-демократической. Но между двумя противоположными политическими культурами расползается скользкая почва исторической бесчувственности. Никакой третьей политической культуры, отраженной в исторических представлениях, пока обнаружить не удается, и, вынужденное выбирать, большинство соотечественников склоняется скорее к державности, чем к свободе. В исторической бесчувственности могут увязнуть последние политические альтернативы, открыв широкую дорогу “суверенной демократии” определенно нового типа.
Владимир Пастухов в статье “Темный век. Посткоммунизм как “черная дыра” русской истории” (“Полис”, № 3) примеряет к российской современности понятие средневековья в философско-культурологическом его смысле. Речь идет об универсальном явлении — историческом буфере, отделяющем угасание одной цивилизации от зарождения другой на том же месте. Одна культура не может быть замещена другой, без того чтобы на какое-то время не образовался культурный вакуум, сопровождаемый неизбежным хаотическим движением органически не связанных между собой культурных фрагментов, — обломков старого, и своего рода “семян нового”, — втягиваемых вихрем безвременья в один сплошной, нескончаемый танец. Живущие в эту трагическую эпоху люди оказываются на дне исторического колодца, где им остается лишь, глядя вверх, сквозь толщу своего культурного опыта, угадывать в просвете контуры будущей цивилизации. Россия “свалилась” сегодня в один из таких средневековых колодцев культуры. Где исчезает историческое движение, там остается историческая суета. Но один элемент исчез полностью, растворился без остатка в “колодезной воде” — это право. Право в России сохранилось как видимость. Оно утратило главное качество — всеобщность. Этот феномен, названный “селективной юстицией”, является сутью нового средневековья. Право стало “частным” в том смысле, что оно теперь принадлежит исключительно частным лицам. Россия сегодня — эфемерное государство, оно существует благодаря инерции, которую имеет власть исторического времени (традиции) над географическим пространством (территорией). Его профиль определяют две константы: высокий уровень насилия и более чем скромная роль закона. В таком обществе все руководствуются исключительно собственными эгоистическими интересами и способны остановиться только в одном случае — когда наталкиваются на стену чужой, еще более сильной воли. Рассуждая о том, как мы дошли до жизни такой, Петухов отмечает, что уже в “перестройку” в качестве господствующего класса советского общества взошел номенклатурно-криминальный союз. Одновременно произошла люмпенизация остальных социальных групп. Последним, утверждает автор, была уготована роль исторических свидетелей. Начался процесс “внутренней колонизации”, освоения новым правящим меньшинством российского социально-экономического пространства. Оно происходило стихийно и в полном соответствии с законами социального дарвинизма… Политически общество переменилось сильно. Старые институты были заменены новыми, подверстанными под новую жизнь, которая так и не наступила. Россия примерила на себя платье западной демократии, оказавшееся ей не по размеру. Новая политическая система повисла на России, как пиджак на вешалке. Между политической формой организации общества, с одной стороны, и его культурной и социально-экономической организацией — с другой, не оказалось никакой связи. Возникло противоречие, которое на два десятилетия предопределило ход российской истории. Политическая жизнь страны ушла в отрыв и очень быстро потерялась за горизонтом реальности. Общество осталось далеко в обозе “передовой политики”. Оно, по сути, лишилось какой бы то ни было политической организации. А значит, лишилось государства — таков сделанный с сильным и едва ли вполне оправданным нажимом вывод Петухова. В 90-х общество жило с иллюзией о государстве, будучи на деле предоставлено самому себе, “варясь” в собственных страстях и пороках. В ходе микроциркуляции хаоса эпоха “братвы” сменилась эрой финансово-промышленных групп (ФПГ). Государство к этому времени ассимилируется частно-криминальной средой, теряя главное системное качество — монополию на насилие. Каждая ФПГ становится своего рода государством в государстве со своими бюджетом и армией. Петухов полагает, что общество с ускорением двигалось к полной неуправляемости, и с удовлетворением фиксирует, что в тот момент, когда, казалось, спасать уже было нечего, сработал инстинкт государственного самосохранения. Неожиданной стала способность советских спецслужб к регенерации. Советское государство оказалось больше похоже на ящерицу, чем на человека. Сначала робко и незаметно, а потом все более напористо государство стало восстанавливать свои позиции в обществе. Оно просовывает себя повсюду: в экономике, в социальной жизни, в массовых коммуникациях, в идеологии, в международных делах. По Петухову, эта “государственная терапия” носит спасительный характер, потому что альтернативой ей была бы смерть России. Все разговоры о загубленной демократии — лукавое ханжество. Не было никакой демократии, был средневековый полураспад с единственной перспективой — распада полного. Мы уходим не от демократии, а от государственного разложения. Это — операция “по жизненным показаниям”, когда не считаются с потерями. По ходу дела теряются руки и ноги, но остается жизнь. Вопрос — какая… “Чекистская корпорация”, вернувшая России государственность (и что бы ни было дальше, ей это будет зачтено историей)… оказалась счастливо сохранившимся ребром советской государственности, из которого история вылепила новое российское государство, как Бог вылепил Еву из ребра Адама. Но то была на сто процентов советская кость. Из “хвоста ящерицы” выросло “советское” государство. Оно советское насквозь: от прямолинейной риторики дикторов на телеэкранах до восстановления полицейского визового режима на границе. Оно не умеет быть другим. Частному произволу новоявленных олигархов был противопоставлен произвол возрождающегося государства. Без ответа останется вопрос о том, могла ли власть обуздать насилие внутри общества иначе, чем противопоставив ему другое насилие — организованное и поэтому более эффективное. Худо ли, бедно ли, но задача была решена. Знаковым событием стало дело Ходорковского. Последний был в определенном смысле символом беспредела своей эпохи. Чтобы нейтрализовать его, власть вынуждена была продемонстрировать, на что способен “организованный” государственный беспредел. Дело Ходорковского было пирровой победой, победой не только над Ходорковским, но и над самим правом (что ни в коей мере не оправдывает Ходорковского). На смену децентрализованному произволу финансово-промышленных групп пришел централизованный произвол государственной власти. Так они и пошли рука об руку — спасительное восстановление государственного порядка и разрушительное влияние государственного волюнтаризма… Одно здесь неотделимо от другого, зерна — от плевел. Добро и зло, прогресс и упадок слились в одно целое. Любое действие правительства вызывает смешанное чувство понимания и разочарования. Общество, сраженное было вирусом разложения, вдруг снова оказалось “огосударствленным”. Это, однако, привело не к выздоровлению, а к временной ремиссии. Гнилостный вирус произвола никуда не делся, он просто перетек в государственные артерии. С таким трудом воссозданный “новый порядок” стал всего лишь высшей формой беспорядка. Страна от хаоса в управлении пришла к управлению, порождающему хаос. Нет худа без добра: этот “огосударствленный произвол” легче осознать, чтоб начать с ним бороться за восстановление правовой системы. Эмансипация России мыслима теперь только через эмансипацию русского права. К тому же в самой сложившейся ныне российской политической системе коренятся механизмы ее неизбежного ослабления, из-за которых она не сможет оказывать длительное сопротивление гражданскому движению, если таковое возникнет. Нынешний политический режим генетически возник как режим корпоративного управления обществом. Но создавшая его корпорация начала активно разлагаться, как только превратилась в государственную корпорацию. Единые команды, будь то “силовиков”, “питерцев” или “юристов”, перестают быть едиными, как только получают под свой контроль те или иные ресурсы. Через несколько лет, считает Петухов, государственная власть России вновь окажется колоссом на глиняных ногах. Проклятое “советское ребро”, из которого изготовлена нынешняя государственная система России, даст о себе знать. Новый трест, как и старый, лопнет от внутреннего напряжения. Вопрос в том, кто на этот раз воспользуется историческим шансом? На фоне всеобщего тления советских культурных останков происходит медленный, несмелый рост элементов новой культуры. Появляются “новые новые русские” элиты. Они еще очень слабы и пугливы. Но почти в каждом сегменте общественной жизни исподволь появляются совсем “несоветские” люди. Подрастает когорта молодых управленцев, прошедших дисциплинирующую школу западного бизнеса. Есть и старые бойцы теневой экономики, чья рука “колоть устала”. Пройдя огонь, воду и медные трубы экономических войн, они хотят мирно закончить свою сытую жизнь в правовом государстве. Появляется новое чиновничество, обремененное грузом образованности и не лишенное элементов протестантской этики. Да, на фоне общей заскорузлости нашей культуры это лишь микропроцессы. Но не замечать их нельзя. События подталкивают “новых новых” к более активным действиям. В принципе, в России может появиться обеспеченный класс, который соединит в себе оба начала, ныне борющиеся между собой, — государственничество и гражданственность. Надо только уметь ждать. В 2009–2010 годах страна почти неизбежно переживет структурный экономический кризис — это будет расплата за слишком вольготную “жизнь взаймы”, которую население ведет последние три-четыре года. Произойдет и культурный сдвиг. К активной общественной жизни придет поколение, родившееся после коммунизма. Оно окажется способно создавать новую реальность. Поколению 2012 года предстоит выводить Россию из “черной дыры” нового средневековья.
Социолог Алексей Левинсон анализирует феномен ощущения ненужности, неприкаянности у постсоветского человека (“Ненужники” — “Неприкосновенный запас”, № 4). По разным поводам и разные люди чаще всего заявляют: мы никому не нужны. “Никому” в наших контекстах может значить только одно: не нужны государству. Иной раз кажется, что нас слишком много (для нефтегазоимпорта), иной раз — что слишком мало (чтобы охранять и сохранить такую большую территорию). От специалистов можно услышать соображения о том, что Россия имеет слишком низкий уровень доходов на душу населения, чтобы быть демократической страной. И от специалистов же — что Россия имеет слишком малую плотность населения, чтобы иметь развитую экономику и, соответственно, высокие доходы на душу населения. Прибавилась угроза с Востока: от слишком многочисленных, на взгляд многих россиян, кавказцев и среднеазиатов, которые лучше нас умеют только торговать, китайцы отличаются тем, что они все умеют лучше нас. Итак, мы не нужны не только Западу, но мы не нужны и Востоку. Мы не нужны собственному государству. Для многих это значит — мы не нужны сами себе. Несоответствие запросов человека и возможностей реализации их — причина внешне выражаемых недовольств. Иногда они принимают форму массовых протестных действий. Я слышал от специалистов, — пишет Левинсон, — что в России на взрослого мужчину в трудоспособном возрасте приходится полбутылки выпитой водки в день. Это значит, коли вычтем непьющих и малопьющих, что значительная часть мужчин перманентно находится в состоянии сильного алкогольного опьянения. Если в стране нет массовой безработицы, если все эти люди находятся на работе, значит, есть множество рабочих мест, для которых годится такой работник. Это вариант улаживания конфликта постиндустриального уклада с доиндустриальным. А вот у тех, кто работает в новом секторе экономики, как правило, нет времени думать о том, что они никому не нужны… Еще одно следствие чувства ненужности самим себе — потребление культуры как наркотика. Благодарную аудиторию нашел в годы предкризисные и кризисные король эскейпа — сериал про чужую, экзотическую и роскошную жизнь. Сериалы — и нынче основа процветания главных каналов, опора многомиллионной экономики телевидения. Но это совсем другие сериалы. Из “женских” они превратились в “мужские”, от экзотики “их” жизни они перешли к якобы реальности жизни “нашей”, от томно-романтических коллизий к грубым “киданиям” и “разводкам”, наемным убийствам и подставам в бизнесе. Оказалось, что для людей, которых никто не “кидал” на пятьсот кусков и никто не “заказывал”, поскольку они никому не нужны и кусков этих не видели, возможен и такой эскейп.
Ирина Павлова в статье “Плохо информированные оптимисты” (grani.ru, 8 октября) возражает тем, кто популярность президента Путина у российского народа принимает за свидетельство правильности его политики. Народ, утверждает Павлова, далеко не всегда прав. Да и рейтинг в 85% — результат преступных манипуляций кремлевских политтехнологов, паразитирующих на страхах и предрассудках больного российского общества. Может ли здоровое общество доверять власти — преемнице коммунистической, совершившей многочисленные преступления против собственного народа? Власти, которая не только не раскаялась в этих преступлениях, а наоборот, считает Сталина образцом эффективного менеджера, а репрессии исторически целесообразными при проведении модернизации? Может ли здоровое общество равнодушно смотреть на творящиеся вокруг насилие и ложь, не выражая ни малейшего протеста, наоборот, поддерживая их? Может ли здоровое общество безоглядно доверять власти, которая настолько закрыта и неподотчетна ему, что творит все, что ей заблагорассудится?.. Может ли здоровое общество добровольно сотрудничать с политической полицией, которая вербует все новых и новых сотрудников для охраны власти, проведения в жизнь ее инициатив и для подавления здоровых и независимых сил? Сегодня по-прежнему актуальны слова русского мыслителя Петра Струве, заметившего, что “во всемогуществе политической полиции и заключается в действительности та государственная самобытность, которую мы с полным правом можем противопоставить всему прочему культурному миру как наше подлинное достояние”. Может ли здоровое общество одобрять действия власти, поощряющие худшее, что есть в русском народе: раболепство и стукачество, нетерпимость и ксенофобию? Павлова не верит в теорию медленного развития общественного сознания. Для российского общества, считает она, отрезвление может наступить только после катастрофы, к которой рано или поздно приведет политика действующей власти. Павлова также указывает на то, что власть эта претендует на историческую миссию и те, кто утверждает, что ею движут лишь корыстные интересы, не выходящие за рамки корпоративного государства или кооператива “Озеро”, либо искренне заблуждаются, либо сознательно дезинформируют общество. Нет, такой власти узки рамки одних только финансовых интересов. Ей нужна великая идея, миссия типа “Москва — Третий Рим”. Для Сталина это была подготовка к захвату Европы. Для современной власти это великодержавие в новом обличье. Традиционное российское противостояние Западу выражается сегодня в агрессивном антиамериканизме и подается как идея сдерживания США. Положив в основу своей внешней и внутренней политики антизападничество, путинская власть оказывается перед необходимостью встать и на антизападный путь модернизации, который в России традиционно осуществлялся посредством принуждения или прямого насилия. Ясно одно: отрезвление будет долгим и мучительным. И начнется оно с осмысления своей недавней истории.
Лев Гудков и Борис Дубин в статье “Иллюзия модернизации: российская бюрократия в роли “элиты”” (“Pro et Contra”, № 3) представляют результаты исследования механизмов формирования и основных политических и ценностных установок тех групп российского общества, которые принято называть элитой. Результаты опросов показывают отсутствие у российской элиты каких бы то ни было независимых представлений о будущем страны, потому авторы считают: Россия не способна изменить политическую парадигму своего устройства и ей предстоят застой и последующая медленная деградация.
За последнее время страсти вокруг темы нации и национализма (и конкретнее — русской нации и русского национализма) не только не остыли, но разгорелись с еще большей силой. Некоторые политологи говорят даже о “национализации” всего “политического дискурса” (О. Кильдюшов). Многие новые националисты апеллируют при этом к национальной пользе, выгоде, предлагая покончить с мессианским прошлым. В журнале “Москва” (№ 10) представлены ряд мнений. Президент Института национальной стратегии Михаил Ремизов в статье “Создать нацию” исходит из того, что русские в качестве нации не состоялись. Над этим надо работать. Национализм — это планомерная и рассчитанная на длительное время программа. Ремизов выделяет две ее стороны. Первая — культурный национализм, задача которого — изобретение традиции. Ведь, как полагает автор статьи, сегодня у нас нет целостной национальной традиции, а есть только обширный исторический материал для ее сборки. И потому задача культурного национализма — выработка по-настоящему актуального, не архивного “русского стандарта” в самых разных сферах — включая и массовую культуру, и политическую культуру, и историческую мифологию, и сферу повседневности… Другая сторона той же программы — это политический национализм, задача которого — выражать интересы своего народа приемлемым для него образом и делать их предметом государственной политики. Исходный тезис русского политического национализма прост: российское государство должно реализовывать приоритетные интересы русского этноса. В этой связи Ремизов полагает, что выбирать нам придется из двух базовых сценариев. Первый называется “глобальный Север против глобального Юга”. Этот сюжет связывается либо с расистской перспективой (противостояние белых народов — творцов цивилизации — ордам цветных варваров), либо как идея альянса христианского (или иудео-христианского) Севера против исламистского Юга. Ремизов предлагает бескомпромиссно противостоять этому сценарию, который расшивает Россию насквозь и превращает ее в передовую линию фронта и расходный материал. К тому же, полагает автор статьи, вызов третьего мира, в том числе исламского, является внутренней проблемой Запада, порождением его колониальной истории и нынешней глобалистской структуры. Тот же глобальный терроризм или глобальная миграция — это внутренние болезни западного миропорядка. Сегодня они затрагивают и нас, но лишь постольку, поскольку мы являемся его частью. Для того чтобы избавиться от них, нужно всего лишь изжить в себе Запад, а не становиться для него пушечным мясом. Ремизова привлекает другой, сепаратистский сценарий: “большие пространства” против глобализации, понимаемой как власть корпораций, элит и меньшинств. Этой власти автор статьи противопоставляет выход из глобализации очень большими политико-региональными группами, представляющими собой одновременно хозяйственные, культурные, политические и военные союзы. В их рамках можно защититься от транснационального капитала, следовательно, только в их рамках национализм может достичь того, к чему он стремится: закрепощения элит и обуздывания меньшинств. Предложение неколониального большого пространства. Это и есть русский проект для Северной Евразии. Разумеется, он уже не будет альтруистическим — история отучила нас от бессмысленного альтруизма, — но, несомненно, он будет великодушным.
Сергей Сергеев согласен с Ремизовым: русская нация еще только формируется, и ее идеологией может быть только русский национализм, утверждающий русскость как доминанту общественного сознания (“Нация и демократия” — “Москва”, № 10). Русский национализм для автора сегодня — единственная идеология, имеющая мобилизационный потенциал, и носителей этой идеологии Сергеев ищет в “среднем классе”. Костяк новой нации — средний класс. Именно он наиболее заинтересован в сильном и независимом национальном государстве, ибо, пугает Сергеев, либеральная глобализация его просто съест и не подавится. Русский средний класс испытывает серьезную экономическую конкуренцию со стороны сильных иноэтнических кланов, следовательно, национализм — та идеология, которая ему наиболее близка “по жизни”. Как видим, и тут имеются в виду сепаратизм и изоляционизм. Первоочередная задача, по Сергееву, — самоорганизоваться. Нужна система внутренних национальных связей — по профессиональному или территориальному признаку. Но цель русской самоорганизации — не борьба против государства, а борьба за подлинно национальное (а следовательно, и подлинно демократическое) государство. Так будет происходить трансформация русского сознания: от мироощущения подданных — к мироощущению граждан. Далее Сергеев ратует за отказ от надрывного мессианизма. И такой отказ — не торжество антихристианского себялюбия. Просто нация как целое не только может, но и обязана жить исключительно для себя, в противном случае она будет жить для других народов (например, для тех, представители которых ведут себя в отношении русских на исконно русской территории как завоеватели), станет народом-донором, народом-подстилкой. Если это и есть жертвенность, к которой нас снова призывают те или иные некритичные апологеты Пушкинской речи Достоевского, то такую жертвенность большинство современных русских, конечно, уразуметь и принять не смогут, ибо она в нынешних условиях равнозначна мазохизму и национальному самоунижению.
Наиболее последовательно эти идеи проводит в большой двухчастной статье “Национал-демократия как проект” антидержавник, национал-демократ Алексей Широпаев (nazlobu.ru, 23–24 октября). Автору не по душе нынешний чудовищный гибрид Орды, Византии и Совдепа. Основной тезис Широпаева: В лице национал-демократии русский национализм впервые в истории обозначил Российское государство как главного врага русского народа. Начинает автор с обличенья нынешнего “российского патриотизма”, который открыто декларирует себя как верного прислужника Государства, причем любого: царского, советского, постсоветского, поскольку все эти генерации Империи онтологически едины. С точки зрения патриотов, исторический смысл существования русского народа состоит в жертвенном (обязательно жертвенном!) служении имперскому Левиафану Системы, который в патриотических толкованиях приобретает даже сакральные, религиозные черты (православно-монархическая концепция “удерживающего теперь”). Согласно патриотам, собственной судьбы у русских нет; их судьба — это судьба наднационального гипер-Государства, судьба Империи. Не господствовать в Империи, а быть ее вечным, безропотным донором, безликим скрепляющим раствором; смиренно нести бремя имперских “сверхзадач” — за счет собственного “бытоулучшательства” и “мелкобуржуазного” благополучия; быть агнцем на отнюдь не бескровной имперской “литургии” — такова участь русских в патриотическом понимании. Народ-холоп, народ-крепостной, вечные рабы и юродивые, перманентные колхозники и пролы — вот русские глазами патриотов. Законченная форма этой идеологии — православно-монархический сталинизм в духе Владимира Карпеца и Олега Платонова. Недолюбливая христианство, Широпаев проводит смелую аналогию: Последней стадией патриотической мерзости является евразийство — шедевр идеологического изуверства. Евразийцы призывают русских возлюбить не Орду под псевдонимом — Россию, а саму Орду, как таковую, с кнутом, кумысом и кошмой. То есть предлагают русским стать ментальными татарами, подобно тому, как, например, христианство предлагает своим адептам стать ментальными евреями. <…> Империя — это лжеродина и лжесудьба русских. Широпаев воспроизводит свои аргументы против империи (империя приводит к культурно-расовому хаосу и деградации исходного этноса… Очевидно, что именно Римская империя своей “глобализацией” создала все условия для успеха христианской проповеди космополитизма и всесмешения) и оглашает задачи национального движения, как они ему видятся. Причем смотрит на вещи шире, чем Ремизов с Сергеевым: Не через реставрацию Империи лежит путь в русское будущее, а через труп империи. Благодаря Империи русский народ так и не стал нацией, а все еще остается на положении народа при Государстве, вроде подмастерья Ваньки Жукова при суровом хозяине-мастере. Нацией, а точнее, созвездием наций русский народ сможет стать только в том случае, если откроет шлюзы для своего регионалистского развития путем народного самоуправления всех уровней, расширения прямой демократии, создания “вечевых” структур, которые смогли бы стать реальной народной альтернативой существующей бюрократии. Кроме того, национал-демократия выступает за формирование армии на добровольной основе. <…> Пусть, как говорится, расцветет сто цветов! Речь идет о возникновении целого ряда Русей, в которых начнется процесс формирования нескольких русских буржуазных наций. Не исключено, что в дальнейшем они обретут особые имена, оставив понятие “русский” для обозначения своей общности, в качестве исторического маяка. Эти Руси могли бы образовать Конфедерацию, цивилизационно ориентированную на Европу. Предлагается назвать этот проект “Русская Европа”. Только так может быть завершен демонтаж постсоветского пространства, что предполагает упразднение “паразитарного” единого административно-бюрократического и силового центра. В этом проекте постоянно звучит призыв отказаться от жертв и жить для себя. Национал-демократия — это принципиально новый русский национализм: антиимперский, буржуазный и западнический. <…> Русским нужна разукрупненная и приватизированная государственность, которая была бы их частной собственностью, как кулацкий хутор. Основная проблема — владеющий русскими и ныне имперский гипноз. Широпаев пространно размышляет, как с ним бороться, и договаривается до мысли о том, что, начиная с Батыя, национальные интересы русских лежали в плоскости государственной измены. Настоящие герои русской истории — Андрей Ярославич, новгородцы, Курбский, бояре, первопечатник Иван Федоров, Лжедмитрий I, Иван Болотников, Степан Разин, Кондратий Булавин, Емельян Пугачев, казаки, монахи, холопы, генерал Власов и весь трагический дискурс Русской Измены. Они изменники потому, что стремились изменить, выправить русскую историческую судьбу, однажды исковерканную нашествием Азии. Они хотели не “изменить родине”, а заменить родину: рабскую, азиатскую Россию на вольную, европейскую Русь. Дальнейшие соображения автора заводят его в дебри расофилии: он апеллирует к расовой памяти и расовому достоинству русской личности. Русские — янычары евразийской империи, когда-то украденные у своей матери-Европы, должны снова обрести ее в своей крови, в своем сердце. Только этот, внутренний Запад, может нам помочь по-настоящему. Национал-демократия — это восстановительная алхимия русской личности, курс ее реабилитации, который, по Широпаеву, может идти естественным порядком в условиях гражданского общества, в условиях свободы. Ибо только свобода соответствует подлинному русскому психотипу. Автору видится русский народ — очищенный хлесткими вечевыми ветрами от затхлой “богоносности”, свободный от чиновно-мафиозного “отеческого стеснения”, неограниченный и непривинченный; народ, чьим жизненным идеалом были бы не “смирение и покорность”, столь милые сердцу чекистов и попов, а свобода и разум, воля и достоинство. <…> Национал-демократия — это выздоровление русской личности от тифа российской истории с ее горячечными видениями и кровавым бредом. Мечты Широпаева простираются далеко: Когда-нибудь, ясным осенним утром, русский человек выйдет на широкую террасу своего большого загородного дома, чтобы послушать, как шуршит листва на каменных дорожках сада. И, заглянув в себя, обнаружит, что он так же, как эстонцы, не любит Бронзовых солдат — и вообще, больше похож на шведа или норвежца, чем на воспаленных персонажей Федора Михайловича, который из актуального диагноза, наконец, превратится в культурный реликт вроде Гомера или Эсхила. Я мечтаю о том, что появится, наконец, такое понятие: русский бюргер, подразумевающее свободу от психопатической тяги к “предельному и запредельному”, от “безбытности” и “богоносности”, означающей, как правило, непролазные сортиры и неадекватность “по жизни”. Бюргерство есть не измельчание русской личности, но ее трезвение, закалка, оформление. Итак, в статье Широпаева наиболее полно сформулирован тот проект национал-демократии, который представляет собой креативный вызов русским христианам и на который “Континент” дает единственно возможный ответ программой русской христианской демократии.
По-своему проповедует обывательско-бюргерские ценности и автор официозного “Русского Журнала”, скрывшийся под псевдонимом Василия Посошкова (“На смерть нацбола”, 11 декабря). Речь идет о смерти зверски избитого лидера подмосковных национал-большевиков Юрия Червочкина. Посошков пугает читателей: Жертвующие собой ради непонятного даже им самим дела, ради целей, которые меняются в силу конъюнктуры, не задумаясь пожертвуют и вами. Дайте им время. И оружие. Сегодня нацболы рисуют себя жертвами “кровавого режима”. Но, бросаясь под трамвай, можно сколько угодно кричать о том, что “кровавый технический прогресс” перерезал ноги. <…> Почивший Юрий Червочкин не был ни ангелом, ни невинным младенцем. Что он — после армии пошел работать? Нет, он создает в Саратове (речь идет скорей всего о Серпухове. — Ред.) ячейку НБП и регулярно участвует в противозаконных акциях. Попытки прорыва в Госдуму, применение травматического оружия у здания Таганского суда, попытка срыва выборов на одном из участков Одинцовского района в марте этого года — неплохой послужной список для 23-летнего парнишки без образования и профессии, не правда ли? За несколько дней до проведения “Марша несогласных” он был избит неизвестными, и, разумеется, в произошедшем тут же нашли “след Кремля”, “кровавую гэбню” и прочие любимые “либерастами” ужасы. Крокодильи слезы над его трупом — мол, умер герой, потеря для матери — все это вступает в мерзостный диссонанс с тем, что проповедует козлобородый лидер НБП. Кто кричит “Да, смерть!”? Кремль? Нет, дорогие мои, это кричите вы. И вы получаете то, что себе придумали, — другую смерть за другую Россию. Хороните своих мертвецов в другой земле — они нам не нужны. И еще. Это политика, деточки. Здесь могут и убить…
Реплика вызвала острую реакцию в Сети. Один пример. Дмитрий Быков в статье “Сравнительная характеристика” (point.ru, 17 декабря) сначала опровергает унижающее сравнение Червочкина с Хорстом Весселем: Даже если бы Хорст Вессель не был сутенером, судимым за мошенничество, и погиб не в пьяной драке с другим сутенером, а при разгоне нацистской демонстрации, — между ним и Червочкиным есть та основополагающая разница, что Вессель был германским фашистом, а Червочкин — русским инакомыслящим. <…> Сегодняшним оппонентам власти внушают открытым текстом: если вас убьют, — пусть ваши соратники не говорят потом, что вас не предупреждали. Политика — это место, где могут убить. Просто за несогласие. Это пишется в открытую…
История
Академик Юрий Пивоваров в статье “Истоки и смысл русской революции” (“Полис”, № 5) возвращается к любимой теме русских мыслителей ХХ века с новой исторической дистанции. Вероятно, он прав, когда пишет: Русская Революция является главным событием русской истории. Пивоваров не приемлет модного стремления помирить жертв и палачей, победителей и побежденных. Он обнажает “структуры” революции. Русская Революция — это историческая эпоха между примерно 1860 и 1930 гг. Это семьдесят лет, жизнь человека, жизнь поколения. Русская Революция — это период русской истории между отменой Крепостного Порядка (права) и установлением Второго Крепостного Порядка (права) большевиков — ВКП(б). Содержанием и целью Русской Революции была эмансипация общества и индивида. К весне 1917 г. эта цель была достигнута (какой ценой — вопрос принципиальный — скажем позже). После этой победы движение повернуло вспять, в сторону восстановления рабства. Говоря красиво, Семнадцатый был пиком, русская история взлетела к свободе и, не удержавшись, рухнула вниз. Согласно концепции автора, Русская Революция (1860–1930) была двойной комбинацией трех революций. С одной стороны, это 1905 год, Февраль и Октябрь 1917 года (как нас учили в школе). С другой, это — Эмансипационная революция послепетровской европеизированной субкультуры, предвестниками которой выступили декабристы и которая победила весной 1917 года (победила и почила в бозе, свои задачи она выполнила, а строить новое ей было не по силам, не по плечу); Общинная революция второй послепетровской субкультуры — традиционалистской, почвенной, старомосковской (она началась весной 1917-го и закончилась к 1922 году; ее результат: все пахотные земли России наконец-то принадлежали Общине, столыпинская же реформа — последнее, что могла предложить европеизированная субкультура, — была похоронена). Ничего общего — содержательно — между двумя этими революциями не было. Это — следствие послепетровского раскола на две субкультуры. Вместе с тем имплицитно общинная революция была направлена против “русских европейцев”, европеизации и модернизации России. В 1917 году “столкнулись” две Революции. Столкнулись, как поезда. И, подобно железнодорожной катастрофе, произошла историческая катастрофа. Оба поезда сошли со своих путей… И, наконец, Большевистская революция. Большевики оказались у кассы истории. И взяли ее. Поначалу большевики нашли дело для всего русского народа: передел собственности. Передел земли, фабрик и заводов, армейского имущества и — как высшая форма передела — власти-государства. Потом революция большевиков покончила с двумя субкультурами императорского периода русской истории, поставив на их место новую Россию. Коммунисты занялись модернизацией страны, заковав ее в рабство. Они по-варварски взялись за дело, которое цивилизованно делали Витте и Столыпин… Какова же была субстанция самой Большевистской революции? Пивоваров удивлен: при всей культурной элементарности большевизма ответить на этот вопрос сложно. В нем, безотносительно к тому, что думали его идеологи и вожди, было намешано много всего. В этом автор видит характерную черту большевизма: смесь элементарности со сложным содержанием. Будучи, с одной стороны, безусловной идеократией, с другой — он являлся идеологически беспринципным, всеядным. В этом отношении Большевистская революция была более сложным историческим явлением, чем Эмансипационная и Общинная революции. Однако что же все-таки лежало в самой-самой ее сердцевине? Насилие и упрощенчество, говорит Пивоваров. Причем упрощенчество и насилие как универсальные и единственные способы решения всех вопросов. Ставка делается на низменное, на слабости человека или социоисторической общности, на больное и наболевшее. Эксплуатация всего этого и есть ленинизм-троцкизм-сталинизм (большевизм)… Особо автор подчеркивает, что все три русских революции — Эмансипационная, Общинная и Большевистская — показали, увы, невысокий моральный квалитет русского народа. Что особенно обидно, — пишет он, — это низкие моральные стандарты общинников. Ведь это и есть великий, святой и униженно-оскорбленный русский народ, во имя которого и для которого жили, творили и умирали лучшие наши сердца и умы!.. Пора перестать жалеть так называемый народ. Народом, напомню, на Руси полагали малообразованное и малокультурное большинство. Когда пытаются понять, почему все так дурно сложилось в ходе Русской Революции, счета предъявляются интеллигенции, бюрократии, царю, буржуазии, Церкви и т. д. Но никогда — народу. Попробуй тронь, руки оторвут. А не будь этот народ таковым, каким он был, никакие ленины-зиновьевы и троцкие-сталины здесь не победили бы… Большевизм принял во внимание эту природу “простонародья”: себялюбие, глубокое (можно сказать — онтологическое) равнодушие ко всему, что не касалось лично каждого конкретного человека. А еще для “простонародья” было характерно фундаментальное презрение к культуре, “высокой культуре” (Hochkultur, говорят немцы уже два столетия). Здесь большевизм и “простонародье” нашли друг друга”. Следом за П. Б. Струве Пивоваров называет большевизм “азиатским марксизмом”, “черносотенным марксизмом”, который соединил в себе классовую борьбу и борьбу культурную. Причем в этой последней борьбе большевизм пил яд ненависти эксплуатируемой традиционалистской субкультуры к субкультуре европеизированной. Напившись сам, он залил этим ядовитым напитком всю страну. Пивоваров подводит итог: Россия напрочь проиграла двадцатый век. Первым об этом вслух сказал А. И. Солженицын. Но русский двадцатый век стал результатом напрочь проигранной Революции. Поражение потерпели все: народ, интеллигенция, священство, элиты и пр. К сожалению, русское общество не хочет этого понимать. Оно закрывается от этого исторического дефолта “победой в войне”, “космосом”, “индустриализацией”, “второй великой державой” и тому подобным. Я не хочу вступать в дискуссию с этими “победителями”, но более античеловеческого, немилосердного и губительного для собственного народа социального порядка в новой истории припомнить не могу. В России в ушедшем столетии произошла антропологическая катастрофа. И это делает все “космосы” ничем.
Девяностые как исторический период
В прикремлевской сетевой газете “Взгляд” состоялась микродискуссия об историческом значении 90-х годов, периода между распадом Советского Союза и правлением Путина. Виталий Иванов в статье “О дураках и подонках” (vz.ru, 6 ноября) определил в эти две категории тех, кому нравятся 90-е. Для него самого 90-е — это время болезни, которую излечил доктор Путин. Статья Иванова показательна уровнем истолкования прошлого, характерным для рядового пропагандиста привластных СМИ. Ему главное — не аргументировать мысль об исцелении, а заклеймить идейных врагов (“дураков” и “подонков”), представив их отморозками. Характерен лексический регистр статьи: Дураки — это, как правило, спятившие советские интеллигенты, а точнее, недо- и постинтеллигенты, имеющие опыт диссидентства, обычно их называют “демшизой”… Они последовательные русофобы и “антипатриоты”. 1990-е годы для “демшизы” — период временного торжества идеалов… В массе эта публика в личном плане ничего тогда не приобрела. Наоборот, потеряла (работу не бей лежачего, общественный статус, доходы, сбережения). Но куда больше ее беспокоила и беспокоит “украденная победа”… Довольно скоро старые дураки просто вымрут. В “подонки” же записаны выгодоприобретатели тогдашнего бардака. Это жулики, некогда “назначенные” миллиардерами, затем попытавшиеся разговаривать с властью на равных и в итоге потерявшие все или почти все. Это политики с имиджем либералов-западников, оказавшиеся на обочине. Это некогда известные журналисты, литераторы, политконсультанты, эксперты и пр. — квалифицированная интеллектуальная обслуга властителей 1990-х годов, по различным причинам не вписавшаяся в новое время (или вписавшаяся, но в итоге выпавшая) и кокетливо прикрывающая свое лузерство “эстетическими разногласиями с режимом”. Это, наконец, разная “гуманитарная” шушера, прибогемленная сволочь, наловчившаяся кормиться от избирательных кампаний, PR-подрядов, “культурных проектов”, переживающая по поводу того, что стало меньше “движухи”. В духе вошедшей в моду официозной агрессивности, уже замеченной нами у Посошкова, Иванов резюмирует так: У нас сейчас свободная страна… Но тот, кто берется славить 1990-е, не должен удивляться и обижаться, если время от времени его будут бить по лицу. Память еще свежа. Не нарывайтесь.
Иванову возразил Александр Шмелев (“О больных и здоровых”, (vz.ru, 7 ноября)). Он ищет и в 90-х хорошее. Тогда началось возвращение России на ее исторический путь, с которого мы свернули в феврале 1917-го. Шмелев предостерегает: Курс, которым следует наша страна в 2000-е, с исторической точки зрения является прямым продолжением курса 1990-х. Первое было бы невозможно без второго, поэтому те, кто отчаянно бьют по Ельцину и 1990-м, одновременно попадают в Путина и 2000-е. Но понятно, что Иванову ничто не угрожает, кроме разве мягкого порицанья за некорректность отдельно взятых выражений. Неудивительно, что 8 ноября Иванов в ответ заверяет, что он хотел только разоблачить тех, кто считает, что в 90-х было лучше, чем сейчас, или что можно было оттуда пойти другим путем. Вот тем, кто такое болтает, я рекомендую засунуть свои языки в… портмоне. И не доставать никогда. Вот такая, содержательная, вышла дискуссия у апологетов режима.
Основательнее о недавнем прошлом размышляет Игорь Пантин в статье “Выбор России: характер перемен и дилеммы будущего” (“Полис”, № 4). Он пытается понять, почему в России не случилась демократия и каков ее современный ресурс. Демократический импульс, направленный против монополии коммунистов на власть, возник до формирования либеральных ценностей и частной собственности как воля большинства, выраженная меньшинством, во имя прав всех. Получив в 1991 году власть в стране и не имея сколько-нибудь реальных планов по построению нового общества (плюс отсутствие массовой поддержки), либералы и демократы-антикоммунисты России попали в импровизаторский и демагогический “циклон”. Рынок все устроит и все расставит по своим местам — эта идеология ориентировала ельцинскую администрацию на оппортунизм по отношению к “новым русским” и их криминальному богатству. Главное, что не удалось сделать демократическим силам в России, — это изменить сложившиеся веками отношения между властью и обществом. Как и раньше, новая власть оказалась закрытой от общественного мнения и гражданского общества. Выбранные на альтернативной основе “слуги народа” быстро превращались в повелителей, над которыми не властны ни закон, ни обычай. Кроме того, когда демократия разбудила общество, оказалось, что в ходе истории народы России сложились в нечто большее и иное, чем просто страна, — в своеобразный континент, где чересполосица этносов и цивилизаций, укладов жизни социальных субъектов разных эпох, неодинаковая культурная “продвинутость” народов образовали сложный социально-культурный конгломерат. Падение коммунистического режима, освобождение от принудительной унификации обусловили возврат масс людей, этнических общностей к первоистокам, к глубинам “своего” самосознания, обнажившим пропасть между императивами современной цивилизации и полутрадиционалистской ментальностью широких слоев населения. Народ России имел слишком бурную, богатую событиями, драматическую историю, сформировавшую его характер, его отношение к свободе и закону, его представления о народовластии, о государстве и его призвании, чтобы краткий период “бури и натиска” (1990-е годы) мог позволить покончить со старыми и новыми предрассудками и, главное, с привычным способом решения дел, с укладом жизни, традициями и образом мышления десятков миллионов людей… Являясь носителем передовых европейских идей, интеллигенция в силу своего положения, навыков, уклада жизни, наконец, нравственных принципов не смогла возглавить движение за демократию. Во-первых, демократического движения не существовало: оно возникало, но не успело сформироваться к 1991 году. Во-вторых, интеллигенция оказалась страшно далека от народа и его нужд. В результате созданные передовые “эталонные” демократические институты и отношения зависли в воздухе, превратились в своего рода политический фасад, за которым скрывалось господство новых экономических кланов и произвол коррумпированной бюрократии. И тем не менее демократия стала фактом (наряду с другими) жизни России. Она нашла свое выражение в федеративном устройстве страны (в обуздании централизма Пантин видит главный успех тогдашней демократии), в создании выборных представительных учреждений, в признании основных прав личности, в свободе СМИ, организаций граждан, вероисповедания, в отмене цензуры, в признании (правда, больше на словах) значения местного самоуправления. Большего она не сумела сделать: сказалось отсутствие идейного задела и политической поддержки народа. К 1993 году выяснилось, что слияние интересов “авангарда” и народных масс не осуществилось. Реальностью стал политический и социальный прогресс, осуществляемый “сверху”, административно. К тому же пришлось заново решать проблему целостности страны. Централизацию власти в руках президента диктовало осознание опасности распада страны в эпоху радикальных социальных перемен и входившего в жизнь безвластия. Отсюда, по Пантину, растут ноги нового этатизма, роста значения госаппарата. Как всегда, российский вариант “ускорения истории” оказался связан с революцией “сверху”. Пантин утверждает, что в России был осуществлен минималистский проект шумпетерианской демократии3, в логике которого демократический процесс — это не власть народа, а власть политиков, политических элит, избираемых на основе свободной конкуренции. Демократический метод, по Шумпетеру, отличается от недемократического лишь одним — периодичностью альтернативных выборов. Как оказалось, шумпетерианская версия демократии органично вписывается в традиционно российский способ правления с присущим ему культом правителя, безусловным приоритетом интересов государства по отношению к интересам граждан и общества. И главное, она не требует создания в стране такой обстановки, которая побуждала бы всех (или хотя бы политически продвинутые слои граждан) к участию в общественной жизни. В результате мы сегодня имеем государство, управленческий аппарат которого, включая правоохранительные органы, выведен за рамки ответственности перед гражданами, государство, чьи чиновники, выборные и невыборные, могут позволять себе (и позволяют) открыто лоббировать частные интересы в ущерб общественным, и наконец, государство, где право и законность применяются выборочно, в зависимости от “целесообразности”, которую определяют центральные и местные органы, “влиятельные” люди и т. п. Как показал ход событий в России, наличие представительных институтов власти на общенациональном уровне не является достаточным условием демократии. Для массового участия людей в политике, а вернее, для подготовки к такому участию требуется нечто другое — обучение в широком смысле этого слова, социальная подготовка граждан в близких для нее сферах. Выработка концепции среднего образования, планирование городского и поселкового строительства, решение проблемы “дедовщины” в армии, перепрофилирование пахотных земель под дачные участки и т. д. и т. п. — все это может и должно находиться в компетенции граждан и их объединений. Но именно здесь гражданская инициатива встречает бешеное сопротивление чиновничьего аппарата, к тому же участие обычных граждан в общественных делах никогда не было ведущей ценностью в теоретических построениях российских демократов. Иго российской политической традиции, связывающей любые перемены в обществе только с инициативой государственной власти, тяготело над демократами 1990-х годов точно так же, как когда-то над русскими либералами, а затем народовольцами и большевиками… Далее Пантин указывает и на то, что новый российский капитализм возник с огромными социальными издержками вне и помимо общества свободной конкуренции как капитализм монополий. Жестко сцепленная между собой система “государство — крупный капитал” предопределяет особый тип буржуазного развития, связанный с расколом российского общества на две неравные части. Имущественная дифференциация, неизбежная при всяком капитализме, породила у нас, особенно в первое десятилетие, не частнопредпринимательскую конкурентную буржуазию, а бюрократически-олигархический слой, стремящийся к совмещению обладания властью и собственностью, с одной стороны, и обедневшую, политически ничтожную массу — с другой. Поляризация общества, возраставшая из года в год, чревата была социальной конфронтацией и, уж конечно, не благоприятствовала распространению либерально-демократических ценностей. Пантин утверждает, что администрация Путина была озабочена этой проблемой. Путин начал осознавать, что незавершенность реформ в самом ключевом пункте — социальном эквиваленте новой политики — грозит крахом преобразований. В духе своего социодетерминистского подхода Пантин заявляет: не личность Путина (ее значение было бы, разумеется, глупо отрицать), а прежде всего сумма внутренних и внешних обстоятельств определила его политику авторитарной модернизации с социал-либеральной окрашенностью… В условиях, когда политика экономического либерализма оказалась не в состоянии реализовать либеральные требования в их современной формулировке (обеспечение экономической самостоятельности всем, а не только привилегированному меньшинству), инициативу продолжения курса реформ перехватила государственная власть в лице нового президента страны и правительственной бюрократии. Здесь Пантин начинает заниматься уже откровенным апологетическим мифотворчеством, впав в странный для серьезного мыслителя оптимистический задор. Впрочем, напоследок и он вынужден признать: главные проблемы, как и главные трудности, еще впереди… Вопросов много, ответов мало.
Обзор подготовил Евгений Ермолин
Сноски:
1 Слово “Президент” здесь пишется с заглавной буквы. Да и может ли быть по-другому? — Ред.
2 Слово “Президент” и здесь пишется с заглавной буквы. Но на сей раз это имя собственное. — Ред.
3 Йозеф Шумпетер (1883–1950), австрийский, а в дальнейшем американский экономист и социолог.