Опубликовано в журнале Континент, номер 135, 2008
Александр БОРИН — родился в 1930 г. в Ленинграде. Окончил Московский юридический институт и Литературный институт имени М. Горького. Больше 35 лет работал обозревателем “Литературной газеты”, занимался правовой тематикой, судебным очерком. Автор книг “Короткая память”, “Житейская логика”, “Польза”, “Состязание”, “Нужен привереда” и др., а также ряда повестей и киносценариев. В 2006 г. за книгу воспоминаний “Проскочившее поколение” удостоен премии “Золотое перо России”. Живет в Москве.
Александр БОРИН
Девяностые
1. Танки под Новороссийском
12 марта 1990 года открылся Третий внеочередной съезд народных депутатов СССР. Он должен был учредить новый в стране пост президента. После тех казенных, нагоняющих сон речей депутатов Верховного Совета СССР, к которым мы привыкли за долгие годы, слушать живую полемику участников съезда было крайне интересно. В числе нескольких журналистов “Литературной газеты”, получивших аккредитацию, я наблюдал за происходящим с балкона Большего Кремлевского дворца. Некоторой неожиданностью для меня стало, что представители демократической Межрегиональной группы спорили не только с представителями партийной номенклатуры, что было вполне естественно, но и друг с другом. Демократ Юрий Афанасьев сказал, что попытка наспех, здесь, на съезде, ввести пост президента — есть грубейшая, тягчайшая политическая ошибка, которая многократно усугубит наши трудности, тревоги и опасения, но демократ академик Виталий Гольданский возразил ему: а мы ждать не можем, нужна реанимация, а не санаторное лечение. 1817 голосами против 133 при 61 воздержавшемся пост президента СССР был учрежден. Главный редактор журнала “Вопросы экономики” Гавриил Попов предложил запретить устно или письменно в любых государственных учреждениях требовать от гражданина СССР ответа о его принадлежности к какой-либо политической партии. А вскоре прозвучало совсем революционное предложение: не запретить ли президенту возглавлять какую-либо политическую партию? Иными словами, не должен ли будет Михаил Горбачев, в случае избрания его президентом, оставить должность генсека? С небольшим перевесом (1497 голосов против 1303 при 64 воздержавшихся) это смелое предложение было отклонено.
Но не эти бурные словесные баталии запомнились мне больше всего.
Запомнилось, как два антипода, два человека, исповедующие не просто разные — совершенно противоположные, полярные позиции, можно сказать, два идеологических противника, вдруг оказались чуть ли не союзниками и единомышленниками.
Один из них — Иван Кузьмич Полозков — первый секретарь Краснодарского крайкома КПСС, антирыночник, ярый сторонник коммунистической идеологии, противник горбачевских реформ, пламенный защитник многострадального, обездоленного, незащищенного русского народа.
Другой — Анатолий Александрович Собчак, — напротив, убежденный рыночник, противник зашоренной коммунистической догматики, сторонник горбачевской перестройки, твердый интернационалист.
И вдруг они оказались по одну сторону баррикад. Или, точнее сказать, сокрушительная, убийственная их критика направлена была в одну и ту же цель. И цель эта — недавно скандально прошумевший на всю страну государственно-кооперативный концерн АНТ. Тот самый, что, по утверждению газеты “Советская Россия”, опубликовавшей 14 января 1990 года статью ““Спрут” под семафором”, собирался нелегально продать иностранному государству наше святая святых — 12 боевых танков. Задержали состав в Новороссийске.
Этот АНТ, — говорил на съезде Полозков, — ничего общего не имеет с кооперацией, тем более с нашей кооперацией, с ленинской кооперацией, как другие торгово-закупочные кооперативы.
И Собчак назвал АНТ лжекооперативом.
Полозков говорил, что АНТ занимается грабежом народного достояния, он создан в нарушение всех советских законов.
И Собчак подтвердил, что АНТ организован с грубейшими нарушениями закона, что это грабительская организация. Я хотел бы сказать несколько слов, о чем умолчал Полозков, — говорил Собчак. — А умолчал он о следующих обстоятельствах… Этот концерн совершал и предполагал совершать не только те операции, о которых шла речь, но и целый ряд других, в частности продажу необработанных алмазов из Гохрана и другого очень важного стратегического сырья на суммы, исчисляемые десятками миллиардов…
Позже Анатолий Александрович даже напишет, что он с самого начала собирался выступить по делу АНТа на Третьем съезде, но его опередил краснодарский секретарь.
Впрочем, одно расхождение — и расхождение коренное — у них все-таки было. Полозков обвинил в создании “этих спрутов” народного депутата Тихонова, бывшего тогда председателем Союза кооператоров, и самого Собчака, назвал также подозрительные газеты “Московские новости” и “Известия”. Анатолий Александрович же сообщил съезду, что он знакомился с документами, относящимися к этому концерну, и может с ответственностью заявить, что и к созданию этого концерна, и к его деятельности приложило руку наше правительство. Под этими документами стоят подписи товарищей Рыжкова, Гусева (заместитель председателя правительства. — А. Б. ) и других ответственных членов нашего правительства. Вот, стало быть, с кого и надо спрашивать за эту аферу.
Отвечая Собчаку, Рыжков разнервничался, сказал, что создание АНТа и подобных ему кооперативов было делом нужным. Да, он, Николай Иванович, подписал распоряжение Совмина о создании АНТа. Кооперативам требовалось дать свободу, выпустить их на внешний рынок; пусть, продавая за рубежом отходы производства, сверхплановую продукцию, они станут поставлять в страну товары народного потребления. Что здесь плохого? Сам Собчак не раз призывал не зажимать внешнеэкономические связи. Кто же думал, что развернутся такие махинации, что мошенники вздумают продавать за рубеж наши танки…
И об одном только не шла тогда речь на Третьем съезде: а действительно ли кооператоры собирались толкнуть за рубеж мощь родной державы, наши драгоценные боевые машины что все-таки стоит за этим оглушительным танковым скандалом?
2. Разговор с Удачиным
Статья в “Советской России”, которую на съезде Полозков назвал информационным взрывом, потрясшим весь наш народ от мала до велика, рождала уйму вопросов. Кому, какой зарубежной стране предназначались эти злополучные танки (если их действительно собирались вывезти за границу)? В статье о том не сказано было ни слова. А как вышли эти танки с территории завода? Без согласия военпреда, без специального разрешения Министерства обороны СССР. После публикации статьи в газете руководители АНТа объяснили, что уйти с завода должны были вовсе не танки, а мирные тягачи, за переделку каждой машины заводу заплачено было по 121 тысяче рублей. Однако переделывать боевые машины в мирную технику завод почему-то не стал, погрузил их и отправил. Почему? Наконец, знающие люди объяснили, что в таком виде танки все равно не смогли бы пересечь государственную границу. Тогда зачем они сюда, в Новороссийск, прибыли? Кому они здесь понадобились? Кто их здесь ждал?
И “Литературная газета” решила провести свое собственное журналистское расследование.
Автором статьи в “Советской России” был ее собкор по Краснодарскому краю Владимир Яковлевич Удачин. Не исключено, что он обладал более полной информацией, которая по каким-то причинам в статью не вошла. Правда, захочет ли он поделиться ею с представителем другой газеты — то есть, можно сказать, с конкурирующей организацией? Однако звонок мой Владимир Яковлевич встретил совершенно спокойно, сказал, что на днях он собирается в Москву и готов зайти к нам в “Литгазету”. Мы встретились, и он рассказал следующее.
Одиннадцатого января 1990 года ему позвонил Полозков и сообщил, что в Новороссийске неожиданно обнаружены платформы с танками. Тут же секретарь крайкома связался с редактором “Советской России” Чикиным, и тот велел корреспонденту немедленно поехать и посмотреть. Однако, побывав на месте, писать Владимир Яковлевич не торопился, его одолевали сомнения. Танковый эшелон в мирное время, фактически без охраны, спокойно проходит полстраны — от Урала до Черного моря, и никто на это не обращает внимание. А Удачин сам родом с Урала, знает, как перевозят танки: на каждой платформе — непременно по часовому с винтовкой. Выяснилось к тому же, что странный этот состав, не числящийся ни в каких планах перевозки, нарушая все графики, долетел до Новороссийска за считанные дни, будто на крыльях. Каким образом? Не иначе, кто-то его вел. Но кто? И почему в Новороссийск? Через Новороссийский порт оружием никогда не торговали. Удачин это знал.
Словом, за перо Удачин не брался. Но 13 января ему позвонил заместитель главного редактора “Советской России” Николаев. “Ну как, был в Новороссийске?” — “Был”. — “Видел?” — “Видел”. — “Пишешь?” — “Да нет, большие сомнения”. — “Какие сомнения! Чтобы до восьми вечера все было готово. Продиктуешь стенографистке, и будем ставить в номер”.
И Владимир Яковлевич продиктовал.
Разговор с Удачиным подтвердил, что статью в “Советской России” тоже кто-то вел зеленой улицей.
Но и после этого рассказа вопросов не убавилось; наоборот, их стало еще больше. Ясно было, что танки эти за границей никто не ждал и, скорее всего, это была провокация. Не приходилось также сомневаться, кто был в ней заинтересован. Статья в “Советской России” появилась 14 января 1990 года, и именно в этот день состоялось заседание Российского бюро ЦК КПСС, где вовсю шла подготовка крупной политической оппозиции реформам Горбачева. А через полгода, 19 июня, в Москве открылась Российская партконференция, провозгласившая себя Учредительным съездом компартии РСФСР, во главе которой встал Иван Полозков.
Танковый скандал оказался здесь как нельзя кстати: смотрите, любуйтесь, горбачевские реформы разорят, погубят Россию.
Но чьими руками осуществлена была эта сложная, многоходовая афера, требующая и властных полномочий, и широкого кадрового ресурса? Только Полозкову и его соратникам в конце восьмидесятых такое было бы уже не под силу. Значит, кто-то за ними стоял. Кто?
3. Чекисты и оборонщики
Недавно в Интернете появились выдержки из весьма примечательной книги Максима Калашникова “Третий проект”. Автор рассказывает, как в конце восьмидесятых шло противостояние “патриотических сил” опасным горбачевским авантюрам, как проект “альтернативных” действий зародился в Оборонном отделе ЦК КПСС и в Генеральном штабе. С 1987 года, — пишет Калашников, — Оборонный отдел ЦК начал явно и неявно финансировать то, что потом назовут “новой русской идеологией”. По утверждению автора книги, отсюда происходит Александр Проханов с его газетой “День”, а позже — “Завтра”. Именно в эти годы оборонщики впервые дают возможность выйти из подполья евразийству, поддерживают философа и публициста Александра Дугина. Через Комитет по внешним экономическим связям, тесно взаимодействующий с КГБ, свидетельствует автор книги, оказывалось содействие разработкам едва ли не самого выдающегося философа-практика современности, претендующего, возможно, даже на эпитет гения, Сергея Чернышева и его тогдашнего соавтора Сергея Криворотова.
Но оборонщики и чекисты занимались не только высокими материями. В 1987 году, — пишет Калашников, — руководители КГБ и Генштаба договорились о том, что в недрах последнего создается центр прорывных и альтернативных технологий. Воплощать и реализовывать их задумывалось на базе предприятий, обслуживающих армию. Организована была специальная лаборатория, оформленная как номерная воинская часть. Она должна была вести мониторинг академических институтов, инженерных центров и научно-технических клубов молодежи, обнаруживать самые интересные проекты, находки и давать им ход. По словам Калашникова, ради этого “патриотически настроенные” люди из КГБ и ГРУ даже забыли свою “историческую вражду”.
Один из таких патриотически настроенных людей — генерал КГБ Николай Алексеевич Шам. В “конторе” он работал с 1966 года, а в 1991-м сделался первым заместителем председателя КГБ СССР. Однако в 1992 году вышел в отставку. Официальная версия — по состоянию здоровья. Но на самом деле причиной отставки стал острый конфликт с тогдашним “демократическим” главой КГБ Бакатиным.
В беседе с автором книги генерал Шам делится некоторыми из “прорывных технологий”, которые были обнаружены вновь созданной лабораторией. Оказалось, что в СССР есть работы, которые не имеют аналогов нигде в мире. То, что мы увидели, — признается генерал, — кружило голову. Ясно стало: мы способны опередить весь мир. Шам называет ряд таких сенсаций. Один инженер умел очищать целые водоемы необычным способом: он зачерпывал из них стакан воды, ставил его на лабораторный стол — и воздействовал на него своим генератором. И мы видели, как сначала вода становилась чистой в стакане — а потом и в удаленном от него пруде, из которого этот стакан зачерпнули. Каким образом ему удавалось это сделать — никто объяснить не мог. Но генерал сам был тому свидетелем. Другой специалист предложил уникальные медицинские разработки, которые могли лечить тяжелые заболевания и даже рак. Имелся еще маленький прибор, который умел на приличном расстоянии останавливать целый танковый батальон. Направленное воздействие меняло структуру топлива, и двигатели машин тут же глохли.
Но та, первая попытка патриотически настроенных сил опередить весь мир провалилась. Нас умело подставили, — жалуется генерал, — мы столкнулись с противодействием аппарата… Многих стала раздражать деятельность лаборатории. Министр обороны маршал Дмитрий Язов два часа слушал доклад начальника лаборатории, но, в конце концов, обматерил его, а лабораторию разогнал.
Однако “патриоты в верхах” не сдавались, они пошли на вторую попытку.
В 1988 году в стране вовсю разворачивалось кооперативное движение. Шестое управление КГБ пристально следило за этим новым в стране явлением. Один из знакомых генерала Шама рассказал ему, что есть такой перспективный кооператив АНТ (автоматика-наука-технология), руководит им Володя Ряшенцев, бывший сержант из Девятого управления КГБ, охранявшего партийно-советскую верхушку.
Мне сказали, — продолжает генерал, — что у Ряшенцева — интересные взгляды, и я согласился с ним встретиться. После долгой беседы в гостинице “Москва” я предложил ему: “Володя, почему бы тебе не создать отдельное направление, которое займется исключительно новыми технологиями?” — “Да хоть завтра!” — ответил он.
Силами оборонщиков и чекистов дело ставится на широкую ногу. Созданный в Ногинске обычный кооператив преображается. Он попадает под начало Шестого сектора Совмина СССР. Любопытный то был сектор, в нем работали шесть штатных сотрудников КГБ, они были официально сюда откомандированы, и каждый из них имел по два удостоверения — и Совмина, и КГБ. Руководил сектором генерал Александр Стерлигов.
Организуется попечительский совет АНТа, в него входят Госкомитет по науке и технике СССР, Прокуратура СССР, Госкомитет по экономическим связям СССР и, конечно, КГБ. Позже В. Ряшенцев заметит: Кто-то упорно распространял слух, будто я действующий полковник КГБ и мне поручено отрабатывать новую структуру. Поэтому, зная советскую практику, все воспринимали АНТ как очень влиятельную организацию. Собчак, выступая на съезде, тоже скажет, что руководитель концерна Ряшенцев — бывший работник Комитета государственной безопасности, но Полозков умолчал об этом. Умолчал он и о том, что на КГБ возложено обеспечение экономической безопасности деятельности концерна. АНТу передается закрытая, связанная с ВПК, тематика, даются значительные полномочия, предоставляется право безлицензионной продажи за рубеж самого широкого спектра товаров, разрешается на основе бартера ввозить в страну всевозможные изделия — от компьютеров до парфюмерии…
Вот, стало быть, какой это был концерн. Вот какие перспективы перед ним открывались. Маячили огромные, баснословные, фантастические деньги. Тут уже речь шла не об очистке озера с помощью стакана воды и не о приборчике, останавливающем танковую армаду. Затевались дела крупные, серьезные, миллионные.
А через два года — полный крах. АНТ скандально проваливается.
Автор книги Максим Калашников убежден, что АНТ был уничтожен с помощью продуманной провокации западных разведок, которые “втемную” осуществили ее через лидера компартии РСФСР Полозкова.
Генерал Шам видит иную причину. Все сгубил авантюризм бывшего сержАНТа Ряшенцева, — объясняет генерал, — сделку с продажей танков из Нижнего Тагила за рубеж Ряшенцев устроил мимо попечительского совета.
Но никакой “сделки” о продаже танков за рубеж, мы знаем, обнаружено так и не было. А вот к утверждению о том, что Ряшенцев действовал мимо попечительского совета, прислушаться стоит.
4. АНТ дошел до политбюро
В то время к нам в редакцию “Литературной газеты” часто приезжали интересные люди. Собирались мы на втором этаже, в комнате № 206, отсюда пошло и название рубрики, где печатались отчеты о таких встречах: “Клуб 206”. Встречались мы с членами Конституционного суда, с Генеральным прокурором СССР, с патриархом, посетил нас Мстислав Ростропович, а однажды приехал только что назначенный председателем КГБ СССР Вадим Викторович Бакатин.
После встречи я подошел к нему, объяснил, что занимаюсь делом АНТа, следствие по которому так ни к чему и не пришло. Но времена изменились, после провала августовского путча 1991 года многие участники тех событий уже не у дел, может быть, новые люди в КГБ согласятся ознакомить меня с материалами, еще недавно державшимися в глубокой тайне. После того как Бакатин проинформировал американцев о “жучках”, установленных в их посольстве, все тайны АНТа, наверное, сущая ерунда, так, семечки. “Запишите телефон, — сказал Бакатин. — Я предупрежу”.
Я позвонил. Мой собеседник оказался в курсе, спросил, когда бы я хотел к ним заехать. “Да хоть сейчас”, — ответил я. Он поинтересовался, где я живу, и попросил через пятнадцать минут спуститься вниз: “За вами заедут”. Я усомнился, доедет ли машина с Лубянки за пятнадцать минут. Он вежливо рассмеялся.
Через пятнадцать минут у дверей моего дома действительно стояла черная “Волга”.
Подъезжая к комитету, шофер что-то сказал по рации, и у подъезда меня уже ждал майор. Мы поднялись на лифте и вошли в один из кабинетов. За длинным столом сидели два полковника.
Собеседники были милы, любезны, сказали, что они имеют поручение Вадима Викторовича предоставить мне всю необходимую информацию.
Вот что я тогда узнал.
Танками концерн АНТ никогда не занимался. Однако идея продавать иностранцам через АНТ боевую авиационную технику действительно разрабатывалась. Генеральный директор АНТа В. И. Ряшенцев свои предложения об этом направлял в Совет министров СССР и в Генеральный штаб Вооруженных сил. Письменных ответов он не получил, но идея никем из должностных лиц не отвергалась, и переговоры по данному вопросу с иностранными фирмами не пресекались. Одним из иностранных партнеров АНТа был директор венгерской фирмы “Авиаспейс” господин Я. Деши. В интервью газете “Пешти Хирлап” на вопрос корреспондента, взялась бы фирма за продажу по поручению советской стороны военной авиационной техники, господин Я. Деши ответил: “Мы сразу же постарались бы получить соответствующие разрешения и, имея их, с удовольствием взялись бы за дело”.
Четвертого ноября 1989 года вопрос о продаже за границу через АНТ новейшей военной авиационной техники обсуждался — куда выше! — на заседании политбюро ЦК КПСС. Предложение внес Минавиапром. Три ведомства, однако, встали стеной: Д. Ф. Язов (Министерство обороны СССР), К. Ф. Катушев (Министерство внешних экономических связей СССР) и И. С. Белоусов (Комиссия Совета министров СССР по военно-промышленным вопросам). Предложение Минавиапрома не прошло. Политбюро признало его нецелесообразным.
Но сам факт такого обсуждения в святая святых нашей политической власти, ситуация, при которой крамольное желание АНТа торговать оружием смогло дойти, подняться до политбюро, а не было похоронено где-нибудь этажом ниже, уже свидетельствовали и о масштабе, приобретенном концерном, и о силах, которые за ним стояли. Такой АНТ становился по-настоящему опасен. У такого АНТа не могли не появиться враги, недруги, конкуренты, завистники, на чьи интересы он покусился, “мимо” которых, по выражению генерала Шама, он действовал.
Слушая своих собеседников, я вспомнил слова А. А. Собчака о том, что по каким-то причинам консерваторам было выгодно пожертвовать ими же созданным концерном. Не в том ли как раз кроются эти причины? АНТ достиг непозволительных высот, заглотнул слишком большой кусок, а, значит, его надо было остановить.
В октябре, когда уже стало известно о готовящемся заседании политбюро, Ряшенцеву позвонил генеральный директор оборонного научно-промышленного объединения “Взлет” генерал В. К. Довгань. Сказал, что “Взлету” нужны компьютеры, а АНТ ими, как известно, торгует. Не выручит ли? “Мы не торгуем, а поставляем в порядке товарообмена, по бартеру, — ответил Ряшенцев. — Что вы может предложить нам взамен?” Через два дня Довгань позвонил снова: “Уралвагонзавод на базе танка Т-72 выпускает изделия для народного хозяйства, тяжелые тягачи. Годится?” — “Да, годится”, — сказал Ряшенцев.
Завод такая сделка тоже вполне устраивала: Индия только что отказалась от заказанных ранее танков, и сбыть их было бы большой удачей. Однако генеральный директор завода Серяков объяснил Довганю, что необходимо разрешение правительства, иначе никак нельзя. “Нет проблем”, — уверил Довгань, и, действительно, вскоре заводу было представлено правительственное поручение № ПП/ 25086, разрешающее реализовывать продукцию предприятий Минобороны и оборонных отраслей промышленности для нужд государственно-кооперативного концерна АНТ.
Работа закипела.
Довгань и Ряшенцев подписывают соглашение о том, что “Взлет” окажет содействие в приобретении для АНТа разукомплектованных изделий “172” с целью использования их в народном хозяйстве.
Тридцатого ноября платежным поручением АНТ перечисляет заводу стоимость танков и полтора миллиона рублей за их переделку в тягачи.
Однако о переделке танков в тягачи нигде нет и речи. Ни в одном заводском приказе, ни в одном распоряжении, ни в одном документе.
В тот же день, 30 ноября, выходит распоряжение по заводу о срочной, в течение нескольких дней, подготовке груза к отправке. Срок дается до 6 декабря. Не уложились. Состав отправился только 15 декабря: двенадцать платформ, крытых брезентом, на каждой по боевому танку, вагон, полувагон и пассажирская теплушка. В вагоне, аккуратно обернутые в ткань, сложены были пушечные стволы. Полувагон вез пулеметы: двенадцать танковых и двенадцать зенитных.
В дорожной ведомости № 696848 в графе “наименование груза” стояло: средства транспортирования неразобранные. Ни о каких танках не было ни слова. Воинского караула тоже не было, груз сопровождали трое заводских работников.
В железнодорожной ведомости срок прибытия указывался 25 декабря. Но эшелон прибыл в Новороссийск даже на три дня раньше, 22 декабря.
И тут оказалось, что состав этот никто не ждет. Никто, совершенно! Названный в документе грузополучатель Новороссийский торговый порт в полном недоумении. На Уралвагонзавод идут срочные телеграммы: что за груз, чей он, что с ним делать? Сообщают Ряшенцеву. Он в бешенстве: “Они что, белены объелись?” Распоряжается отправить состав назад, в Нижний Тагил. Но железная дорога уже имеет указание начальства ни в коем случае груз не возвращать. Пусть стоит.
Платформы с боевыми машинами открыто, на виду у всех, три недели простояли на подъездных путях. Охраны не было, работники завода сразу же куда-то разбежались. А через три недели, 11 января 1990 года, корреспонденту “Советской России” Владимиру Яковлевичу Удачину позвонил секретарь крайкома Полозков и потребовал “информационного взрыва”.
5. Венгрия, Будапешт
Разговор на Лубянке был, конечно, полезен. Архитекторы этой аферы становились, в общих чертах, понятны. Но по-прежнему оставалось неясно, кто же был ее конкретным исполнителем. Чьими руками была она совершена. На все мои вопросы полковники пожимали плечами и говорили, что если бы проводилось настоящее расследование, то оно, безусловно, дало бы ответ. А так…
Но к тому времени расследование уже захлебнулось. Вначале, после съезда, поднялся большой шум. Прокуратура СССР сообщила, что в следственную бригаду вошли самые опытные следователи и оперативные работники КГБ и МВД. Делом занялся Комитет партийного контроля при ЦК КПСС. Санкции сыпались как из рога изобилия: таких-то уволить, таких-то исключить из партии. “Правда” напечатала сообщение о заседании президиума Совета министров СССР. Совмин констатировал: политическая близорукость, нанесен не только экономический, но и морально-политический ущерб. Но постепенно все затихло. К чему пришло следствие, мы так и не услышали. Молчок.
Случайно узнаю, что в те дни, когда танковый скандал еще только разгорался, в Главное таможенное управление позвонили из КГБ и попросили разрешения упомянуть в справке, адресованной руководству страны, что танки на границе перехватили таможенники. Это, разумеется, в корне меняло бы дело. Если танки случайно обнаружены где-то на подъездных путях, можно лишь предполагать, что была попытка совершить контрабанду. Если же их перехватили таможенники, то покушение на контрабанду очевидно. Но таможенники, по их словам, отказались подтвердить то, чего не было.
Выходило, что к этой провокации причастен КГБ? Фактический создатель АНТа? А тут еще сообщение о том, что за границей Ряшенцев неожиданно умер — по всей видимости, его отравили. Но ведомство, таким образом убирающее неугодных, нам было хорошо известно.
О журналистском расследовании, которое веду, я рассказал известному адвокату Борису Авраамовичу Кузнецову. “Вы читали, — спросил он, — о действиях наших спецслужб, попытавшихся организовать в Будапеште захват двух сотрудников АНТа, якобы пойманных с поличным при получении взятки?” Да, читал. Ну и что? В печати сообщалось, что была задумана важнейшая операция, но провести ее нам помешала неразумная венгерская военная разведка. “А вы зайдите ко мне, я покажу вам некоторые материалы. Будет интересно”.
Зашел, прочел. Ничего общего с информацией, поданной в наших газетах.
Двадцать шестого февраля 1990 года (танковый скандал в СССР еще только набирает силу) полковника венгерской милиции, заместителя начальника следственного отдела Иожева Пайчича срочно вызывают на улицу Марко в Верховную прокуратуру. Здесь его ожидают представители из СССР: работник прокуратуры, советский консул в Будапеште и высокие чины из КГБ и советской милиции. Они сообщают полковнику, что, по их сведениям, некий суданец на днях собирается передать двум работникам АНТа крупную взятку.
Второго марта в 16 часов 30 минут в гостинице “Беке” одного из работников концерна задерживают, и в его чемоданчике действительно обнаруживают 140 тысяч долларов США.
А вот дальше советская версия о взятке трещит по швам. Венграм вручают расшифровку магнитофонной записи разговора между работником АНТа и суданцем в гостиничном номере. Венгры, однако, требуют саму пленку, и тут оказывается, что расшифровка оборвана на полуслове. Если же прослушать весь разговор, то получается, что 140 тысяч долларов — это часть штрафа, который суданец по соглашению сторон обязуется оплатить фирме за просрочку в выставлении аккредитива.
Советские представители пытаются доказать свою версию с помощью видеокассеты, но выясняется, что и она грубо смонтирована.
Венгры проверяют личность суданца и устанавливают, что это бывший московский студент, христианин, недавно посетивший СССР. Здесь, как раз в КГБ, ему и были переданы для провокации долларовые купюры, обработанные специальным составом.
Шумит венгерская пресса. Пестрят газетные заголовки: “Провокация КГБ пресечена”, “Провал операции “Большое надувательство””, “Пресечена провокация советской спецслужбы”.
Верховный прокурор Венгрии доктор Карой Сиярто пишет Генеральному прокурору СССР А. Я. Сухареву: После оценки всех обстоятельств этого случая мы считаем некорректным поведение присутствующих представителей правоохранительных органов. Прошу господина Генерального прокурора принять необходимые меры с целью предотвращения подобных случаев.
Любопытно, что советские спецорганы ни секунды не сомневались в успехе задуманной операции. В тот самый день, когда в Москву уходит письмо венгерского Верховного прокурора, из Москвы в Будапешт отправляется послание Генерального прокурора СССР. Он сердечно благодарит венгерских коллег за дружескую помощь в задержании двух сотрудников АНТа и просит передать советским сотрудникам все документы и изъятую сумму взятки.
Венгерская газета “Мой ноп” 28 апреля 1990 года так комментирует эту ситуацию: Сначала была большая дружба. Советские милиционеры в доверительной форме сообщили венгерской стороне, что они имеют дело не с какими-то маленькими взяточниками, что в скандале замешан один из заместителей председателя Совмина СССР, который на этом может быть взят. А дальше уже потянется и вся цепочка. В Москве была уже подготовлена международная пресс-конференция. С помощью признания, полученного от двух сотрудников АНТа, хотели доказать, как далеко зашли в СССР реформаторы экономики.
6. Один почерк, одна рука
Об этом как раз и скажет А. А. Собчак. Скажет, что провокация с АНТом имела цель дискредитировать Горбачева, а заодно, чохом, и все кооперативное движение. АНТ подавался не как государственный концерн, а как кооператив. Следовательно, можно было приструнить и демократов, выступающих за развитие кооперации. Тот АНТ, который на практике получился, скажет Анатолий Александрович, не есть феномен рыночного хозяйства, он есть порождение бюрократического класса, использующего каналы государства для целей личного обогащения.
Оглядываясь сейчас назад, вспоминая ту “танковую” историю, хорошо видишь, как оно начиналось, это обогащение бюрократического класса. “Прорывные технологии”, о которых с жаром говорил генерал Шам, на поверку оказались способом, используя, как теперь сказали бы, административный ресурс, наваривать на государственной собственности бешеные капиталы. Получаемые при этом барыши достигали тысячи процентов, каждый рубль приносил сотни, а то и тысячи рублей, ни одному капиталисту такое не снилось. И происходило это еще до Гайдара, до Чубайса, до реформ 1992 года. При советской власти.
Когда начнется следствие по делу ГКЧП, обнаружится, что в подполье ушла гигантская, хорошо отлаженная, сильно коррумпированная партийная экономика, на начало 1991 года только легальная часть этого айсберга составляла почти 8 миллиардов тогдашних рублей. Но дело ГКЧП, как известно, тоже завершено не было. Иначе мы, возможно, узнали бы и о роли в создании этой огромной кубышки наших спецорганов, и о драчке, которая на виду таких денег, надо полагать, между ними происходила, и о том, почему фактический создатель АНТа КГБ в конце концов приложил руку к его уничтожению.
Словом, конкретные исполнители той танковой провокации так и остались неизвестными. Но по почерку уже нетрудно было их разгадать. Послать вместо мирных тягачей боевые машины, всучить венграм мошеннически сфальсифицированную пленку, обычный платеж выдать за взятку — разве не одни и те же методы, не одна и та же рука?
О готовившейся в то время чекистами еще одной афере рассказал мне бывший начальник Главного управления таможенного контроля при Совете министров СССР Виталий Константинович Бояров.
В январе 1991 года он отдыхал в подмосковном санатории “Сосны”. Однажды к нему приехали два его заместителя и рассказали: перед вылетом лондонского рейса в таможне аэропорта Шереметьево-2 неожиданно появились сотрудники КГБ. Указав на одного из пассажиров, они велели произвести досмотр его багажа. После того как операция была закончена, КГБ потребовал от таможенного управления бумагу о том, что при обычном таможенном досмотре у пассажира совершенно случайно были обнаружены некоторые документы. “Но никаких документов я в глаза не видел, — сказал заместитель Боярова. — Спросил у начальника таможни, он тоже ничего не знает. Без вас я никаких бумаг подписывать не стал”.
Виталий Константинович рассказывал: “Только мой заместитель кончил говорить, как в нашем номере раздался телефонный звонок. Снимаю трубку. На проводе генерал-лейтенант В. М. Прилуков, заместитель Крючкова и начальник Главного управления КГБ по Москве и Московской области. “Виталий Константинович, — говорит, — я вас поздравляю. Таможня сделала огромное дело”. — “Не понимаю, — говорю, — какое дело”. — “Ну как же, — удивляется он. — Товарищ Крючков уже в правительство доложил, что таможня проявила бдительность, обнаружила у иностранца ценные документы”. — “Да нет — говорю, — вы нас напрасно хвалите, никаких документов мы не обнаруживали. А потому ничего подписывать не будем”. Пауза. Спрашивает: “Так мне и доложить товарищу Крючкову?” — “Так, — отвечаю, — и доложите”. Через десять минут звонок снова. Опять Прилуков. “Владимир Александрович просил передать, что он не понимает вашей позиции. Но если вы не можете подписать бумагу, то и не надо. Справимся сами””.
Готовилась очередная афера? Еще одна громкая провокация? Затевалось новое наступление патриотически настроенных сил на горбачевские реформы? До августовского путча 1991 года оставалось семь месяцев.
7. Беседа с Николаем Рыжковым
К началу 1991 года стало ясно, что реальные авторы этой танковой провокации названы не будут. Пошумев, раздав всем тумаки и шишки, дело постараются замять, забыть о нем. Все к тому шло. Однако это было бы слишком просто, уж слишком громкой и вызывающей оказалась грандиозная афера, которая разворачивалась на наших глазах. Но имелась еще одна причина, которая мешала мне оставить эту историю. Сокрушительная речь Собчака на Третьем съезде, обрушившегося целиком на Рыжкова, взвалившего на него всю вину, вызывала у меня если не возражение, то, по крайней мере, ощущение некоторой недоговоренности, однобокости, даже, возможно, предвзятости. Получалось, что, справедливо говоря о бюрократическом классе, использующем каналы государства для личного обогащения, Собчак имел в виду и лично Николая Ивановича. А так ли это? Имелись ли основания это утверждать? Из личной ли корысти подписал он бумагу о создании государственно-кооперативного концерна АНТ или на самом деле все обстояло гораздо сложней?
Я хорошо помнил, как, поднявшись на трибуну Третьего съезда, Рыжков чуть ли не со слезой в голосе говорил Горбачеву: Я, Михаил Сергеевич, вас не понимаю… Почему именно товарищу Собчаку вы все время даете слово? Почему мы даем ему возможность плевать в каждого человека?.. Вы знаете, я волнуюсь… Вы знаете, я никогда бы не опустился до того, чтобы сводить какие-то счеты или упоминать фамилию, но надо же иметь предел! Воротников — обмазан, Власов — обмазан, Рыжков — обмазан! Какое вы имеете право вот здесь на весь мир объявлять, что я виновник в этом деле? Разберитесь, в конце концов……
В зале стоял шум, председательствующий на съезде Горбачев тщетно пытался призвать депутатов к порядку.
…Я прошу вас, как человек прошу, как председатель Совета Министров: или дайте нам возможность работать, или мы подадим в отставку…
Шум совсем усилился. Стараясь хоть как-то овладеть залом, Горбачев почти кричал в микрофон: Прошу депутатов успокоиться: мы на съезде.
Позже в своей книге “Хождение во власть” Собчак напишет: Мне жаль было Николая Ивановича, когда, оправдываясь, он сказал, что Собчак “обмазал” его: это словечко, уместное в уголовном жаргоне, все же неловко звучит в устах премьера. И, конечно, когда на парламентской трибуне премьер-министр самой мощной (по крайней мере, в военном отношении) державы стал оправдываться с рыданиями в голосе, как ребенок, уличенный в нехорошем проступке, мне было уже и вовсе не по себе.
Но разве для рыданий в голосе у Рыжкова не было оснований? И в чем же все-таки состоял его нехороший поступок, в котором, по словам Собчака, он был уличен? Не ошибка — в ошибках не “уличают”, — а нечто злостное, почти преступное.
Словом, встретиться и поговорить с Николаем Ивановичем мне было крайне необходимо.
В апреле 1991 года он уже был на пенсии. Жил у себя на даче, на Рублевском шоссе. Я позвонил ему из кабинета главного редактора по “вертушке”, кремлевскому аппарату. И дачу, и спецсвязь Николаю Ивановичу сохранили. Несколько раз я набирал его номер, но “вертушка” Рыжкова упорно молчала. Позвонил ему по-обычному, городскому — и на этот раз Николай Иванович ответил.
Выслушав меня, Рыжков сказал, что входить в подробности истории с АНТом он не хочет, дело темное, но встретиться со мной готов. И дал телефон охраны: “Позвоните туда и договоритесь”.
Я позвонил. “А на какой машине вы приедете?” — неожиданно спросил дежурный. Я удивился: “На своем “жигуленке””. Почему-то это его не устроило. “А вы не могли бы взять казенную машину?” — “Могу, — сказал я. — Редакционная “волга” вас устроит?” — “Да, устроит. Не доезжая дачи, вас встретят”.
И действительно, на шоссе, у поворота, над которым висел “кирпич”, нас поджидали двое сотрудников в черной “волге”. “Поезжайте за нами”, — велел один из них.
Однако, не доезжая до ворот, передняя машина остановилась. Выглянув из окна, водитель сказал, что мы приехали на семь минут раньше срока, придется подождать.
Николай Иванович был уже не у дел, но заведенный порядок, как видно, соблюдался строго.
Беседовали мы с ним в маленьком кабинете на втором этаже. Против разговора под диктофон Рыжков не возражал.
Надо сказать, что я собирался сразу же после нашей встречи опубликовать эту беседу в “Литературной газете”. Но тут узнаю, что на выборах президента России 12 июня 1991 года коммунисты выдвинули Рыжкова своим кандидатом. Соперником его был Б. Н. Ельцин. Николай Иванович не сказал мне, что идет на выборы. Не знаю почему, но не сказал. А при таких условиях я уже не мог печатать свой разговор с ним, получалось бы, что я в его команде, даю предвыборный материал. А я не хотел быть в команде кандидата от Компартии. Так что беседу с Николаем Ивановичем я публикую здесь впервые. Так уж получилось.
Несмотря на то что об АНТе Рыжков говорить не хотел, я все-таки попросил его ответить хотя бы на пару вопросов. “Попытка продать за рубеж танки была недопустимой”, — твердо сказал он. “Конечно, — согласился я. — Но разве танки в том виде, как они поступили в Новороссийск, смогли бы пересечь границу?” — “Нет, — ответил Рыжков, — не смогли бы, таможня бы их не пропустила”. — “А вам хоть известно, в какую страну готовилась поставка?” — “Совершенно не известно, сам теряюсь в догадках”. — “И все-таки вы считаете, что была попытка продать иностранцам танки?” — “Видите ли, — сказал он. — Только наивные люди могут поверить, что танки можно переделать в тягачи. Там все разное: коробка передач, другие механизмы. Хозяйственник, тем более с опытом, должен был это знать”.
Коммерсант Ряшенцев, судя по всему, этого не знал, иначе зачем бы он отвалил заводу полтора миллиона рублей за переделку машин?
Я спросил Николая Ивановича о Шестом секторе Совмина, состоящем из сотрудников КГБ: кто, как не они, мог проинформировать председателя правительства о затевавшейся авантюре? Помолчав, Николай Иванович ответил: “Я узнал о ней не от сотрудников Шестого сектора, из других источников”.
Что ж, можно было и не гадать, кто пригнал в Новороссийск эшелон с танками.
Я спросил: “Выступление Полозкова было для вас неожиданным?” — “Совершенно неожиданным, — сказал он. — Я не ожидал ни его выступления, ни выступления Собчака. Когда на съезде разразился этот скандал и были брошены очень серьезные обвинения в адрес правительства, знаете, я тогда не выдержал. Я обязан был выйти и ответить. Может быть, ответил слишком эмоционально, но если бы я промолчал, то создалось бы представление, что я просто-напросто проглотил обвинение в коррупции”.
“На съезде вы сказали, что сама идея АНТ’а была правильной?” — спросил я. “Да, я так считал и сейчас считаю, — ответил он. — Задумывая его, мы не ошибались”.
И тут Николай Иванович вспомнил, как несколько лет назад был он с официальным визитом в Финляндии. Шли переговоры с премьером Койвисто. В частности, обсуждались и взаимные поставки. “Почему вы у нас мало покупаете?” — спросил у него Рыжков. “Ничего не могу поделать, — пожаловался Койвисто. — Не могу заставить наши предприятия что-нибудь покупать. Вот как только экспорт, — не могу их остановить, все рвутся продавать, продавать, продавать… А заниматься импортом не хотят. Прямо-таки с палкой хожу”. — “Я тоже все время хожу с палкой, — сказал Рыжков. — Только все наоборот. Требую, чтобы продавали за границу, а никто не хочет. Если импорт — пожалуйста, все готовы, у нас даже такое выражение ходило “импортная чума”. А на экспорт — ни в какую”.
“Как бывший директор завода я вам скажу, — говорил мне Николай Иванович, — экспортные поставки я тоже всегда производил из-под палки. Били меня нещадно. Просто били. Выговора давали, наказывали… Все шло под нажимом. Записывали: вот такие машины ты должен поставить в такие-то страны. И я мучился с этими машинами. Как говорится, молил Бога, чтобы побыстрее их отправить, чтобы от меня отвязались. Потому что за это я ничего практически не имел. Даже если были у меня какие-то отчисления от поставки в Болгарию, Румынию, Венгрию, какие-то переводные рубли, что я мог с ними сделать? Наклеить вместо обоев? Купить на них я ничего не мог, потому что все уже было распланировано…”
Терпеть дальше такое положение было невозможно, а потому в пакете тех мер, которые “перестроечное” правительство разрабатывало в 1987–1988 годах, особое внимание начали уделять внешнеэкономической деятельности. Стали думать: что же делать? Руки связывала монополия внешней торговли, превратившаяся из монополии государства в монополию одного ведомства. Значит, надо было менять ситуацию, и менять коренным образом. Нужно было дать дорогу на внешний рынок самому производителю.
Сначала выбрали 70 крупных предприятий, позволили им торговать за границей. Все бы хорошо, да только начался тот самый экспортный бум, на который когда-то жаловался финский премьер Койвисто. Теперь и нам приходилось ходить с палкой, чтобы остановить этот бум, ввести его в нужные рамки. Хотелось продавать за рубеж больше наших машин, обрабатывающих изделий, а туда понесло, наоборот, разные дефицитные материалы, которые нам и самим нужны. Рыжкова стали критиковать даже его ближайшие соратники: “Мол, смотрите, сколько всего вывозится!” Он отвечал: “Да, правильно, вывозится, мы сами виноваты, не отрегулировали должным образом эти процессы, не отработали нужные правила. Но почему вы плюсов не видите? Вы вчера ничего не могли сделать, чтобы заставить людей работать на экспорт, а сегодня остановить их не можете. Я настаиваю и буду настаивать, что из всех преобразований, которые мы проводили в последние годы, здесь как раз мы попали в самую точку, несмотря на все неизбежные издержки”.
Но дальше — больше, рассказывал Рыжков. Крупным предприятиям, китам, дорогу дали, однако у нас же очень много мелких предприятий, где работают по 200 или по 500 человек. Они же никогда не выйдут на внешний рынок. Кто у них будет этим заниматься? И вот тогда появились люди вроде этого Ряшенцева из АНТа. Они говорили: “Мы понимаем, какое сегодня положение в стране с товарами народного потребления. Позвольте нам приобрести в стране всевозможные отходы производства, может быть, какие-то машины, оборудование, и мы станем посредниками, будем продавать их за границей, а взамен купим так необходимые стране магнитофоны, телевизоры или одежду”. То есть наладим обмен, бартер.
Сперва Рыжков отнесся к этому скептически. Он не очень понимал, как это — нет валюты, а товары можно получать. Но его сотрудники один раз встретились с теми людьми, другой раз и докладывают: ничего страшного, просто возникнет некая посредническая фирма, которой мы дадим право что-то продавать и что-то покупать. И Рыжков подумал: в конце концов, для мелких предприятий, которые сами не в состоянии выходить на внешний рынок, это будет даже полезно. Министерство внешней торговли — очень громоздкая машина, а нам нужны организации гибкие, которые занимались бы широким ассортиментом товаров, цветными металлами, сырьем, разными отходами… И — благословил. Такую организацию назвали АНТ. Единственное условие, которое Николай Иванович поставил: чтобы все было честно. Кристально честно. За этим ведь правительство стоит!
Помню, уже тогда, слушая его, я подумал: что значит — честно? Ведь в самом этом бартере уже таилась опасность крупных злоупотреблений. Тот же Собчак приводит в своей книге пример: тонна металлолома на рынке стоит, скажем, 150 долларов. Если продать пять-шесть тонн металлолома, то на вырученную сумму можно будет купить американский компьютер ценой 800 долларов. У нас он продастся за 40 тысяч рублей. Стало быть, один рубль принесет от 50 до 100 рублей дохода. Фантастическая прибыль. А инфляция, которая грозит захлестнуть страну, если бартер станет вытеснять денежный оборот?
Однако, с другой стороны, мог ли Рыжков не ухватиться за спасительный бартер? Страна действительно задыхалась без самого необходимого, дефицит охватил все кругом, а гигантское, неповоротливое государство само никогда не сможет вывезти этот металлолом, не продаст его, не обменяет на необходимые населению товары, страна и дальше будет катиться в пропасть. Так что же, прогнать людей, которые приходят и предлагают — да, очень простой, очень понятный, можно объяснить на пальцах, способ? Как было отказаться от него? Рыжков готов был хвататься за любую соломинку, за малейшую возможность хоть как-то насытить рынок. Чем проще эта возможность, чем доступнее, чем понятнее — тем лучше.
Понимал ли это Анатолий Александрович Собчак, когда на съезде на всю страну обвинил Рыжкова во всех смертных грехах?
Другой вопрос: а мог ли такой АНТ, даже десятки, сотни таких АНТов на самом деле спасти положение? Из глубокой пропасти, в которой оказалась страна, мы пытались выбраться самыми легкими, лежащими на поверхности способами? Казалось, чего уж проще: вывезем за рубеж лежащее у нас без толку и обменяем на необходимые нам товары. Произведем этот самый бартер и заживем.
Но тогда, разговаривая с Николаем Ивановичем, я еще не знал всей глубины пропасти, на самом краю которой мы оказались. Еще шаг — и все, катастрофа.
Позже будут опубликованы документы. В 1990 году стала рушиться нефтяная промышленность — главный источник валютных доходов. И дело тут не только в обвале мировых цен на нефть. Добыча нефти с ноября 1989 года неуклонно падала. Самотлор, дававший когда-то 130 миллионов тонн в год, к 1991 году “качал” не больше 15 миллионов. С невероятной быстротой таяли запасы золота, твердой валюты. За 1989–1990 годы из страны было вывезено более 1000 тонн золота. К концу октября 1991 года ликвидные валютные запасы также оказались полностью исчерпанными, Внешэкономбанк СССР вынужден был приостановить платежи за границу. Государство было банкротом. Начиная с середины 1990 года страна оказалась реально на грани объявления ее неплатежеспособной, — сообщалось в особо секретной записке на имя одного из членов политбюро. Должны были остановиться крупные заводы, начиналась массовая безработица.
Знал ли все это Николай Иванович? Должен был знать. Не мог не знать. И что же, верил, что при создавшейся ситуации, при существующей окостеневшей экономической системе, не меняя ее, с помощью лишь косметических мер, мы сможем эту пропасть миновать? Спастись от краха?
Позже Е. Гайдар в своей книге расскажет, что осенью 1988 года его попросили помочь подготовить доклад Рыжкова о долгосрочных перспективах развития советской экономики. Авторская группа работала в санатории Совмина “Сосны”. Я пытался хотя бы минимально подучить Николая Ивановича Рыжкова в общеэкономических и финансовых вопросах, — пишет Гайдар. — Надо сказать, на редкость неудачно. Владимир Сиваков, ближайший помощник Н. Рыжкова, непосредственно руководивший работой группы, регулярно отправлялся с нашими текстами к высокому начальству и возвращался, как правило, расстроенный и разочарованный. Начальству не нравилось, оно не могло понять, как это развал потребительского рынка может быть связан с государственным бюджетом, вникнуть в другие экономические премудрости.
Но только ли вина в этом Николая Ивановича или все-таки и его беда?
Он говорит мне: “Уже в 1987 году мы знали, что надо переходить от жесткой командно-распределительной системы к более или менее легкой, менее жесткой. Я говорю, к более или менее, потому что я считаю, что мы и через год не перейдем к рынку”. “А через десять лет?” — спрашиваю я. “Дай Бог, чтобы через десять лет, дай Бог”…
Напомню, разговор наш происходил в апреле 1991 года. Примерно в те же дни помощник Горбачева А. Черняев записывал в своем дневнике: Проблема продовольствия… Но теперь уже конкретнее — хлеб. В Москве, по городам, уже очереди такие, как два года назад за колбасой. Если не добыть где-то, то к июню может наступить голод… Такого Москва не видела, наверное, за всю историю — даже в самые голодные годы…
Десять лет… Да разве прожили бы мы эти десять лет, если бы через десять месяцев не пошла на слом вся эта командно-распределительная система?
“Знаете, — говорит мне Рыжков, — я ведь первый произнес слово “конкуренция”. Я первый произнес слово “демонополизация”. Но когда мы писали эти слова, мы сами боялись, какие мы храбрые. В законе о предприятии мы записали, что если в силу ряда обстоятельств, предприятие не способно работать, оно разорилось, то оно расформировывается. Банкротство то есть. У нас такого никогда не было, мы говорили, что трудовой коллектив ни при чем, начальник виноват… Когда мы это записали в 1987 году, мы думали, вообще социальный взрыв будет. Если бы эти слова произнесли еще шесть лет назад, допустим в 1981 году, то вряд ли кто-нибудь из нас в партии бы остался. И на свободе!”
Чего ж тут удивляться, что помощник Николая Ивановича Сиваков возвращался в группу Гайдара расстроенный.
“Мы все воспитывались в одной системе, чего греха таить, — говорит мне Рыжков. — Все мы дети своего времени”. И вспоминает анекдот: долгое время один лев провел в клетке. И вдруг его выпустили на свободу. Походил, походил и говорит: “Да ну вас к черту”. И снова пошел в клетку.
В 1990 году кто-то из экономистов Рыжкову сказал: “Ваше правительство героическо-трагическое. Вы начали огромные преобразования, поэтому вы герои. Но вы обречены. Да, обречены. Сознание людей к этому еще совершенно не подготовлено. Все не готовы — и общество, и верхушка, и политическое руководство. В этой мельнице вас будут растирать”.
Однако трагедия Николая Ивановича и его команды была, наверное, не в том, что они начали огромные преобразования, а в том все-таки, что настоящих, действительных, коренных преобразований они так и не начали. Да и могли бы разве их начать “дети своего времени”?
Речь зашла о кооператорах. Николай Иванович был одним из инициаторов закона о кооперации, который появился в 1988 году. “По сравнению с принятым год назад законном о предприятии, — говорит он мне, — сделан был гигантский шаг вперед. Кооперативам отныне предоставлялась невиданная свобода, им давались самые широкие права и возможности. И какая ведь великолепная была задумка! Известно, что экономика страны состоит из крупных отраслей — энергетика, металлургия, машиностроение… Это — огромные “булыжники”, между которыми находится пространство, которое до сих пор никем не было заполнено, так сказать, своеобразные пустые ниши. От этого страдал потребительский рынок. Гибкие, мобильные кооперативы, быстро реагирующие на спрос и предложение, эти ниши могли бы как раз заполнить. А со временем опыт кооперативов подхватят и государственные предприятия. Плохо разве?”
Но как-то прочел он в одной газете: Рыжков выпустил джинна из бутылки, и этот джинн задушил Рыжкова. Кооператоры, которым Николай Иванович, можно сказать, дал свободу, развязал руки, на него и обрушились. “Такой, понимаете, парадокс”.
Он говорит мне: “В кооператоры пошли очень способные, талантливые люди. Они быстро осознали, что в новых условиях можно в два счета развернуться и хорошо заработать. Они же не верили в долговечность кооперативов, думали, что это лишь временная отдушина, которую завтра прихлопнут. Знаете, как мотыльки, которые летают, летают, а потом — раз! — и сгорели. Впрочем, надо сказать, что основания так думать у них были, слишком часто мы делали подобные повороты… Так вот, эти “мотыльки” стали бешено пользоваться всеми льготами и свободами, что мы им дали, зарабатывать миллионы. Миллионы! Суммы, несопоставимые с заработком большинства населения. То есть был брошен вызов всему обществу. А уж когда стало известно, что кооператор Артем Тарасов заплатил со своего заработка в три миллиона 90 тысяч рублей партвзносов!..”
8. Артем Тарасов
Эта история нашумела тогда на всю страну. О ней много говорили, о ней писали все газеты. Действительно, председатель кооператива “Техника” Артем Тарасов заплатил 90 тысяч рублей партвзносов, гигантские по тем временам деньги.
Но самое интересное, что Тарасов… даже не был членом партии.
Рассказываю Николаю Ивановичу, как все было на самом деле, я этим занимался.
В конце января 1989 года Тарасов узнал, что с 1 февраля вводится правило, по которому кооперативам запрещалось работать с наличными деньгами. Разрешалось выдавать им не больше 100 рублей в день на всякие там скрепки, бумагу и другие мелочи. А весь их многомиллионный бизнес как раз и строился на живых деньгах. Наличными платили грузчикам в портах, экспедиторам, агентам, охранникам грузов — словом, всем на свете. “Техника” тратила в год не менее десяти миллионов рублей наличными. Остаться без них — означало бы гибель, конец.
Что делать?
В ту пору зарплата кооператорам никак не лимитировалась, она определялась только общим собранием членов кооператива. И тогда решили: Тарасов выпишет себе три миллиона рублей зарплаты, своему заместителю Анатолию Писаренко — тоже три миллиона, второму заму — миллион, бухгалтеру — 750 тысяч. После уплаты всех налогов должно было остаться больше пяти миллионов. На первое время хватит, чтобы платить наличными, а там будет видно.
Но требовалось застолбить, что деньги эти получены именно в январе, до выхода драконовского февральского постановления. Как это сделать? Единственным членом партии среди них был Писаренко. Он пришел к секретарю парткома той организации, где состоял на учете, сказал, что получил зарплату три миллиона рублей, партвзносы с них составляют 90 тысяч, вот деньги, вот партбилет, пусть секретарь распишется в партбилете и поставит сегодняшнюю январскую дату.
Услышав такую сумму, секретарь остолбенел. Отпустив Писаренко, он сразу же стал звонить в горком партии. Дошло до Горбачева. Выступая перед кем-то в Киеве, он сказал, что вот один кооператор продал какие-то фосфаты, привез компьютер и загнал его по сумасшедшей цене. Есть, мол, в нашей стране умники, которые пользуются моментом. Но это дело они так не оставят. Капитализм у нас развели. Не получится!
“Технике” тут же заморозили все банковские счета, они не могли уже взять деньги ни на зарплату, ни на что другое. Последствия оказались катастрофические. Остановились груженые составы, в портах простаивали суда, западные партнеры потребовали с кооператива баснословные штрафы. “Техника” стала банкротом.
Вышло постановление правительства, запретившее кооперативам внешнеторговую деятельность, устанавливались им и другие лимиты и ограничения. От недавнего закона о кооперации мало что осталось.
Все это я и рассказал Рыжкову.
“Я не хочу вдаваться в эти подробности, — сердито ответил мне Николай Иванович. — В то время как ткачиха, например, получает 150 или 170 рублей, эти загребают миллионы. В газете недавно было напечатано, что в стране 100 миллионеров. Как вы такое объясните народу? Народ нельзя убедить в том, что кто-то у нас может зарабатывать миллионы. Нельзя не считаться с народом, нельзя бросать вызов обществу. Может быть социальный взрыв”.
Уже второй раз за время нашего разговора Рыжков заговорил о возможном социальном взрыве. Можно было представить, в каком страхе пребывали тогда последние руководители Советского Союза: действовали и озирались, начинали и тут же останавливались, отступали… Удивительно ли, что такая половинчатая, робкая политика очень скоро завела их в тупик?
А история Артема Тарасова — тема особая и чрезвычайно любопытная.
В 1990 году его избрали депутатом Верховного Совета РСФСР. Опасения Рыжкова, что народ взбунтуется против богача, не оправдались, избиратели, наоборот, дружно проголосовали за миллионера. После скандала с партвзносами, к 1991 году, он успел создать еще один кооператив — “Исток”. А в феврале того же года выехал по делам за границу. И вдруг исчез.
Поползли слухи: убит в Париже… лежит при смерти в женевской больнице… Слухи оказались ложными, газеты напечатали заявление Тарасова с просьбой освободить его от депутатских обязанностей. Но тут же опять пошли гадания: не фальшивка ли это заявление, написано ли оно тарасовским почерком? В Москве появилась кассета с записью его голоса, однако и она проясняла далеко не все: кто и как ее записал, если с ним все в порядке, отчего он прячется, скрывает, где находится. Уехав из страны, он не встретился еще ни с одним нашим журналистом. Чтобы развеять многочисленные легенды и домыслы, необходимо было, наконец, увидеться с самим Тарасовым, информацию получить из первых рук.
С некоторыми работниками “Истока” я был знаком. Попросил их: если можете, передайте Артему Михайловичу, что корреспондент “Литературной газеты” хотел бы с ним встретиться. Если он согласен, пусть скажет, где и когда.
Через нескольких дней звонок: “В конце декабря Тарасов будет по своим делам в Лондоне и готов там с вами увидеться”. Номер в гостинице он закажет и оплатит (у “Литературки” тогда денег на это не было).
На носу Новый год, вся Европа празднует Рождество. Редакция “Литературной газеты” предпринимает титанические усилия, чтобы в считанные дни получить мне английскую визу, достать билет до Лондона. Впрочем, как водится у нас, самолет Аэрофлота оказался почти пустым.
Разговаривали мы наутро после празднования Рождества.
Спрашиваю: “Почему вы оставили страну и ничего не давали о себе знать? Чем вызваны все эти страшные тайны?” Отвечает: “Газетные сообщения о том, что якобы я удрал, сбежал — очередная ложь и утка. В феврале 1991 года, уезжая, я не собирался бросать страну. Я выехал, чтобы продолжать здесь работать на нашу фирму “Исток”, должен же был кто-то контролировать наши экспортные поставки”.
Но планы его резко изменились. Однажды он почувствовал, что из Москвы за ним следят. Считает, что запеленговали его в Женеве. Спускался как-то на улицу и увидел, что у дома, где он снимал квартиру, стоят двое и разговаривают по-русски. Может быть, совпадение? Зашел в соседнее кафе, позавтракал, идет обратно — уже шесть человек. Очевидно, по рации вызвали пополнение. При его появлении все умолкли. Дежурство их возле его дома длилось двое суток. Одни машины приезжали, другие — уезжали. Он полагает, что ждали инструктажа из Москвы, готовилась, надо думать, какая-то провокация: могли подбросить наркотики, оружие. И тогда в одном костюме, без вещей, он вышел из дома, сел на поезд и уехал… И затаился.
О вопиющих злоупотреблениях Тарасова шумела тогда вся пресса. Германский журнал “Штерн” напечатал статью о том, что Тарасов похитил в России несметные суммы. С такими же обвинениями выступила наша “Советская Россия”. Тему подхватили другие газеты.
Я не мог судить, что здесь правда, что нет, но я хорошо помнил, какие вздорные, лживые легенды ходили о 90 тысячах его партийных взносов, как поверили в них даже руководители государства. Да, что говорить, просто нравился мне он, Артем Тарасов. Молодой, талантливый, организовал преуспевающий кооператив “Техника”. Загубили его — создал другой, не менее преуспевающий. Не такие ли люди — новые, яркие — должны прийти на смену затхлым советским руководителям, которые довели до ручки экономику страны?
Словом, очень не хотелось мне верить в те бочки грязи, которые выливали на него со всех сторон.
Я сказал ему, что из газеты в газету гуляет цифра 48 миллионов долларов. Они оставались на счету французского банка “Париба” в момент его отъезда из России, а где они сейчас — неизвестно.
“То есть, не прикарманил ли я их? — спросил он. — Нет, не прикарманил”. Рассказал, что кооператив вывозил на Запад мазут, который тогда в России никому не был нужен. Пользуясь конъюнктурой, они сумели продать его по очень высокой цене, получили, правда, не 48 миллионов, а всего 26 миллионов. И все документы в порядке: можно представить расчеты, сведения, где эти деньги.
Заговорили о домашних делах. Четыре месяца назад произошел августовский путч. Я спросил его, как он относится к сегодняшней ситуации в России, на что надеется, чего опасается.
“Я вам скажу, чего я опасаюсь, — ответил он. — Я опасаюсь в России тех людей, которые произносят очень правильные слова, а на самом деле ненавидят все реформы. Опасаюсь политических карьеристов. Опасаюсь новой бюрократической структуры, которая пришла сейчас на смену старой. Она еще ужаснее и сложнее прежней, она еще не наелась, ее еще надо кормить. Она коррумпируется очень быстро и в огромных масштабах, поборы ее несравнимы с теми, что требовали себе старые кадры. Я опасаюсь отсутствия опыта у тех людей, которые стали сейчас у руля России…”
И опять мне вполне импонировали его слова, я готов был с ним согласиться.
Он сказал, что чем хуже будут обстоять дела в России, тем яростнее начнется поиск врагов, на которых можно будет все свалить. Но самый беззащитный, а потому самый идеальный враг — предприниматель. Вот на кого легче всего вешать всех собак. Никакие объяснения и убеждения здесь не помогут. Существует только один способ не допустить такой вражды — добиться, чтобы из 150 миллионов российских жителей 50 миллионов как минимум стали бы частными собственниками. Приватизацию провести нужно даже насильственно, указами и приказами сверху. Заставить людей быть собственниками!
Разве через год с похожими идеями не выступит Анатолий Чубайс?
Тарасов признался, что предпочел бы, чтобы рядом с Ельциным находились бы две-три параллельно действующие команды по выводу России из кризиса. Оппозиция нужна не только в политике, она нужна и в экономике. Пусть эти команды конкурируют друг с другом, предлагают разные проекты, а умные арбитры вместе с Ельциным их оценивают и либо останавливают, либо пускают в ход.
Я спросил: “У вас тоже есть свой проект?”
Да, у него есть некоторые соображения. Он, например, знает, как уже завтра получать товары народного потребления, продукты и лекарства, не затрачивая на них ни копейки российских денег.
“А не сказки?” — усомнился я. “Нет, отчего же!” — возразил он и стал подробно мне объяснять. Все наши внешнеторговые операции заключаются обычно в двух вещах. Либо нефть мы меняли на продовольственные товары, которые тут же немедленно съедались, либо валюту тратили на закупку зерна, которое опять же очень быстро съедалось, и на следующий год надо было находить новые деньги, залезать в долги. А он предлагает не тратить российские деньги, скажем, на закупку зерна или консервов, а приобрести на них 30 процентов собственности западной фермы, производящей это зерно, или 30 процентов фабрики, делающей эти консервы. Тогда мы станем либо получать 30 процентов зерна и консервов совершенно бесплатно, причем неограниченное количество лет, либо заберем всю продукцию на 30 процентов дешевле ее рыночной цены. Существуют и другие, не менее выгодные варианты. Самое же интересное, что Россия не только не проест свою валюту, а, наоборот, сохранит весь свой вложенный капитал и даже его преумножит. Завод, скажем, стоит 100 миллионов долларов. Вы вложили 30. На сколько же, вы думаете, завод произведет за год продукции? Почти на миллиард долларов, из которых 30 процентов — ваши. Значит, вы вложили 30 миллионов, а получили 300, вот в чем вся красота!
Он говорил это страстно, увлеченно. Сыпал миллионами, миллиардами. Приводил разные хитроумные планы и рецепты, они настолько просты, что стоит только нагнуться и подобрать с земли несметные богатства. Да вот никто почему-то не хочет этого делать.
“Но эти 30 миллиардов нужно сперва вложить, — сказал я. — А вы говорите, не затрачивая ни копейки российских денег”. — “Ерунда, — отмахнулся он, — под инвестиции на Западе многие фирмы дадут вам любые кредиты, которые вы очень скоро отдадите”.
До сих пор мы призывали богатый Запад инвестировать свой капитал в нищую Россию, а Артем Тарасов, наоборот, предлагает, чтобы нищая Россия инвестировала капитал в богатый Запад. А что? Может, в этом парадоксе и есть как раз своя сермяжная правда?
Я спросил: “Ваши предложения в России известны?” — “Да, два месяца назад я писал Ельцину. Ответа пока не получил. Не знаю, дошло ли до него мое письмо. По телефону я связывался с Бурбулисом и Гайдаром. Говорил с ними. Отклика, однако, пока, к сожалению, не встретил”.
Но и тут я не мог сказать, прав он или не прав, но человек фонтанирует идеями, мыслит смело, нестандартно — разве это плохо?
“Артем Михайлович, а домой хочется?” — “Да, очень. Если откровенно, здесь я так и не прижился. Хотя имею самые лестные предложения и прекрасные условия. У меня нет здесь ни дома, ни машины. Предпочитаю ничем не обзаводиться. Хочу жить и работать в России. Только очень уж не хочу оказаться опять в положении человека, идущего против течения, пытающегося лбом прошибить стену”…
Он сказал, что собирается встретиться со своими заместителями по “Истоку”, найти с ними все концы, все соприкосновения, поднять всю информацию, доказать, что никаких злоупотреблений не было, и где-нибудь в феврале — марте 1992 года обещает дать “Литературной газете” эксклюзивное интервью.
“Наша встреча произойдет в Москве?” — спросил я. “Очень может быть, — сказал он. — Очень может быть”…
Однако в 1992 году Тарасов в Москве не появился. Приехал он только в 1993-м. И тут же началась новая почти детективная история.
9. Второе бегство
В августе 1993 года он позвонил в Кремль Коржакову, они приятельствовали еще со времен депутатства Тарасова в Верховном Совете РСФСР. За эти годы Коржаков стал чуть ли не самым влиятельным человеком в России, однако Тарасова с ним сразу же соединили. “Чего сидишь в Англии, чего не приезжаешь? — спросил Коржаков. — У тебя здесь все чисто, я-то знаю”. И Тарасов решил: будь что будет — поедет. К тому времени были объявлены выборы в первую Государственную думу, он станет баллотироваться и в случае чего воспользуется иммунитетом от уголовных преследований, полагающимся кандидату в депутаты.
Но оказалось, что уголовное дело его не прекращено, а кандидата можно привлечь с санкции Верховного суда России. Милиция такую санкцию получила, и Тарасову вручили повестку: он обязан явиться в Управление по борьбе с организованной преступностью в 11 часов в воскресенье, в день выборов. В том, что выборы он проиграет, сомнений у него не было. Что делать?
Один известный адвокат, с которым Тарасов связался, сказал ему: “Беги! Уезжай! Если ты туда придешь, то назад уже не выйдешь”.
И тут начинается сюжет, словно списанный с голливудского боевика — с погонями и исчезновениями.
Суббота. У него в запасе всего несколько часов, уходить надо этой же ночью. Он едет к друзьям, посоветоваться. Видит, что за его машиной следуют шесть “жигулей”, чехлы во всех машинах совершенно одинаковые, и в каждой по двое штатских. Явно его опять “ведут”. Друзья советуют сначала добраться до Ленинграда, а там уже думать, что делать дальше. Билеты на поезд продаются только при предъявлении паспорта, поэтому находят паспорт какого-то Попова, и Тарасову привозят билет на его имя. Но как выйти из дома? Машина слежки стоит с заведенным мотором прямо перед подъездом. На какого-то парня надевают пальто Тарасова, его меховую шапку и в руки дают его портфель. Провожающие несколько раз громко называют парня Артемом, и он едет на квартиру к Тарасову. Ночью ему дважды звонят, он подымает трубку и молчит. На другом конце провода тоже молчат. А сам Тарасов поднимается на крышу семнадцатиэтажного дома, пролезает в вентиляционную трубу, спускается по ней вниз в другой подъезд, садится в поджидающую его “Волгу” и мчится на Ленинградский вокзал.
В полупустом вагоне какие-то подозрительные мужчины в штатском, стоят в коридоре и молчат. Неужели его выследили? В черном парике и темных очках через вагоны он пробегает вперед, к началу поезда, на ходу соскакивает на перрон и смешивается с толпой. Едет в такси на черный рынок и с рук покупает какую-то куртку. Его приметный белый плащ спрятан в портфеле. До одиннадцати часов дня, когда он должен явиться в московскую милицию, остается всего несколько часов.
С приключениями — перепутаны цифры телефона — дозванивается до ленинградских знакомых, которые обещали обеспечить его бегство. Но куда бежать? В Финляндию? Там строго охраняется граница. Находят человека, который берется перевезти его в Эстонию. На границе — заминка, проводника куда-то уводят эстонские пограничники. Тарасов уже собирается выйти из машины и бежать, но появляется проводник и объясняет, что пограничники потребовали за пропуск еще пять долларов. Гора с плеч!
В Таллине, в аэропорту, он предъявляет паспорт Доминиканской Республики, по которому все эти годы жил в Англии, и ему тут же продают билет до Лондона. Повезло, можно перевести дух.
А в Лондоне узнает, что на выборах в Государственную думу первого созыва он победил! Стал депутатом по Центральному округу города Москвы. Теперь уже у него настоящий иммунитет, и никакая милиция ему не страшна.
Опять с приключениями — ведь официально он из Москвы никуда не уезжал — с белорусской визой через Минск возвращается в Москву.
Обо всем этом очень подробно, со всеми деталями, рассказал Артем Тарасов в своей не так давно вышедшей книге “Миллионер”. Наверное, все так и было. Головокружительные приключения и различные антраша вполне в характере Артема Тарасова.
Но читал я эту книгу и не узнавал в ее авторе того, полного сил и энергии, очень яркого, уверенного в себе человека, с которым в декабре 1991 года я встречался в Лондоне. Такое ощущение, будто книгу эту написал обиженный на весь белый свет, потерянный человек.
Конец восьмидесятых — начало девяностых — время, когда в России создавался, накапливался, множился первый крупный частный капитал, определивший развитие страны на все последующие годы. Возможно, не так создавался, с огрехами и пороками, возможно, и могли бы мы избежать наступившей позже диктатуры олигархов — не знаю. Но именно тогда, в начале девяностых, люди становились собственниками, о чем еще в Лондоне страстно мечтал Артем Тарасов, говорил: приватизацию нужно провести хоть насильственно, заставить людей быть собственниками. Так оно, в сущности, и получилось. Собственники возникали точно из небытия и очень быстро стали прибирать к рукам миллионные, миллиардные состояния. Еще вчера никому не известные молодые ученые, комсомольские функционеры, просто смышленые парни сегодня становились хозяевами огромных предприятий, строительных организаций, банков, нефтяных скважин, газет, телеканалов…
Тарасов пишет: Если бы не я начал тогда кооперативный бизнес в России, может быть и не было бы этих частных компаний вообще?.. Я… самым непосредственным образом был причастен к созданию рынка в России. Да, заметнее других, даже скандальнее других начал действительно он, это правда. Но успеха, славы и миллиардов достиг не он, достигли другие. О них очень интересно рассказывает в своей книге “Олигархи. Богатство и власть в новой России” Дэвид Хоффман.
Михаил Ходорковский начал с того, что создал Фонд молодежной инициативы, “молодежный клуб”. Молодые ученые должны были зарабатывать деньги, давая консультации заводам по техническим вопросам. И тут же перед Ходорковским встала та же самая проблема, что и перед Тарасовым, — нужны были наличные деньги, безналичные никого не интересовали, что с ними делать? Но, в отличие от других, Ходорковский стал вдруг копить, наоборот… безналичные. В двадцать четыре года он уже обладал огромным запасом безналичных денег. “Я знал наверняка, что мы что-нибудь придумаем”, — скажет он позже. И действительно придумал. Нашел на Дальнем Востоке внешнеторговую организацию, торговавшую древесиной и готовую обменять безналичные на иностранную валюту. Валюту торговцы все равно сдавали государству не за живые рубли, Тарасов же предложил им обменный курс, куда более выгодный, чем официальный. Операции с валютой были еще запрещены, но на это уже смотрели сквозь пальцы. Так начиналось гигантское дело Ходорковского.
В 1987 году замначальника специализированного управления № 4 Первомайского ремстройтреста Александра Смоленского вызвали в горком партии и потребовали срочно создать кооператив, — таково было веление времени. “Почему я? — спросил он. — Сами и создавайте!” Но горком пригрозил ему увольнением. Свой кооператив Смоленский назвал “Москва-3”, две “Москвы” уже были. Через несколько месяцев кооператив Смоленского, строившего дачи, превратился в процветающее предприятие, дачи пользовались спросом. И тут же возникла проблема: где хранить заработанные деньги? Государственным банкам Смоленский не доверял, да к тому же они не позволяли ему использовать деньги так, как он хотел. И тогда в 1988 году он решил создать свой собственный банк: закон о кооперативах, вышедший в мае, кооперативам это разрешал. Карьеру банкира Смоленский начал, не имея о том никакого представления. Но у него были голова, смелость и хватка. В отличие от других банков, большие ссуды Смоленский клиентам старался не предоставлять, боялся прогореть. Его банк занимался в основном не слишком легальными валютными спекуляциями. Однако в 1992 году банк Смоленского “Столичный” стал одним из первых двадцати российских банков, подключившихся к Международной межбанковской системе передачи информации (СВИФТ). То был грандиозный успех.
Молодой режиссер Владимир Гусинский, чтобы как-то заработать себе на жизнь, занимался частным извозом. Однажды он случайно остановился у трамвайного парка, в стороне лежала огромная деревянная катушка с намотанным на нее медным проводом. Он знал, что многие носят медные браслеты, ходит поветрие, будто медь защищает от разных болезней. Почти даром он приобрел три такие катушки. Создал кооператив. На окраине Москвы нашел простаивающий завод, где имелись штамповочные прессы. Вскоре кооператив штамповал уже больше 50 тысяч браслетов в день. Изготовление одного браслета обходилось Гусинскому в три копейки, а продавал он браслет за пять рублей. Стало быть, за один день получал прибыль почти 260 тысяч рублей. А дальше пошло… Был кооператив, занимающийся изготовлением дешевых статуэток. Была консалтинговая компания “Инфэкс”, помогающая западным инвесторам организовать бизнес в Советском Союзе. Занимался строительством и ремонтом недвижимости в Москве. Появился “Мост-банк”… Гусинский понял, что в современных условиях ему необходим инструмент влияния на общество и на чиновников — так возникла газета “Сегодня”, а затем и популярнейший телевизионный канал “НТВ”. Владимир Гусинский стал одним из богатейших людей мира.
Речь не идет о том, чем, в конце концов, обернулись их успехи, отчего произошло так, как произошло, речь идет о том, чего сумели достичь эти люди.
Тарасов же, в сущности, ничего не достиг. Может, его сломал скандал с партийными взносами, может, его сбила с пути вынужденная эмиграция: оставайся он в России, нашел бы и свое место, и свое дело; может, начал действовать слишком рано, погубил его фальстарт. Кто знает.
А может, ему просто не хватило воображения, фантазии, упорства, изобретательности — всего того, что с блеском проявилось в его преуспевающих соперниках. Поначалу для успеха достаточны были простейшие, отработанные операции. Кооперативы сами по себе большой смекалки не требовали. Неожиданно разрешенный выход на внешний рынок тоже не был особенно сложен: купить мазут, разные отходы, вывезти их за границу, выгодно продать — вот и все, дело сделано. Ходорковский, Смоленский, Гусинский с этого начинали, но на этом не остановились. Тарасов — остановился.
Однако и это еще не все.
Он пишет в своей книге: Пока существовала плановая советская система, Россия не могла стать бандитской страной. Экономические преступления совершались в сравнительно небольших размерах — в теневой экономике, в торговле и мелком производстве. Люди же, которые контролировали действительно большой капитал, то есть казну государства, сами в воровстве не нуждались. Они жили на всем готовом, практически при коммунизме. Все деньги страны были фактически приватизированы. Их могли расходовать так, как вздумается, как в голову взбредет! И никто этих людей не контролировал. Они были вне подозрений. Они работали в Политбюро ЦК КПСС, в КГБ, в Совете министров СССР, в министерствах и ведомствах, в органах партийной власти на местах.
Но вот советская система рухнула, и бандитизм охватил всю страну. Тарасов рассказывает, что у любого предпринимателя оказалось всего три варианта, как выжить и спасти свой бизнес в России. Первый — пойти под “крышу” воров. Но они брали очень много денег, процентов десять-двенадцать — это еще по-божески. Второй вариант — выйти на ФСБ или МВД. Однако эти бандиты даже похуже. Сегодня они тебя защищают, а завтра им прикажут, и они тебя убьют. Причем, за “крышу” драли они уже процентов по тридцать-сорок. И третий вариант — самый сложный — собственная служба безопасности. От людей, которые там работали, требовалась полная самоотверженность, готовность рисковать своей жизнью. И обходился этот вариант тоже чрезвычайно дорого. Впрочем, по большому счету все три варианты были одинаково плохи, полной гарантии они не давали.
Угрозу пострадать от бандитов испытывали в той или иной степени тогда все отечественные предприниматели. Тарасов же это почувствовал, быть может, раньше других. Сразу же после уплаты партийных взносов с зарплаты в три миллиона, сделавшей его знаменитым, им заинтересовалось множество разных уголовников. И уже никогда они не оставляли его своим вниманием. В своей книге он не скрывает, что иных он распознал далеко не сразу, даже водил с ними дружбу, якшался с ними, они сотрудничали в его “Истоке”.
Наступление на него криминала усилилось, когда он вернулся из Лондона. Под разными предлогами бандиты стали требовать денег, больших денег.
Он рассказывает, как однажды две бандитские группы устроили ему так называемую стрелку.
Меня просто, как вещь, делили эти две группировки, — пишет он, — а я должен был сидеть и ждать своей участи, о которой, возможно, мне будет объявлено. Что мне оставалось? Я сидел и ждал. Депутат Государственной думы от Центрального округа Москвы, член Комитета по безопасности, кандидат технических наук, свободный и обеспеченный человек, в своей родной стране, я должен был тупо наблюдать, как за меня решали мою судьбу и жизнь.
Он попросил Лужкова выделить ему охрану. К нему прикрепили омоновцев, огромных ребят, прекрасно экипированных, с пистолетами-автоматами.
По этим ли причинам, по другим ли, так или иначе, но первый отечественный миллионер, один из первых наших рыночников, человек, известный на всю Россию, сошел с дороги, оказался на обочине.
В 1995 году срок его депутатства истек, первая Дума была избрана всего на два года. Он решил баллотироваться в новую Думу — но на этот раз потерпел поражение. Из политики, однако, не ушел. Такое создается впечатление, что действовал он не только из тщеславия и амбиции, политикой продолжал заниматься, опасаясь, что теперь, когда он стал беззащитен, утратил депутатский иммунитет, может вдруг воскреснуть то старое уголовное дело 1993 года. Так оно и произошло.
В 1996 году началась кампания по выборам президента. У Ельцина, идущего на второй срок, очень мало шансов, он болен, рейтинг его чрезвычайно низок, есть большая опасность, что он провалится, — однако если не он, то придет Зюганов и наступит возврат к коммунистическому режиму. Чем это чревато, гадать не надо.
Трудно сказать, на что Тарасов рассчитывал, но он тоже решает принять участие в президентской гонке. Шансов у него никаких, более того, он прекрасно понимает, что может лишь отобрать у Ельцина часть голосов, повредить ему и подыграть Зюганову. Появлялся реальный риск победы Зюганова, — признает он в своей книге. Однако это его не останавливает. Не останавливают и былые добрые отношения с Ельциным. Тарасов идет напролом. В регистрации ему отказывает Верховный суд, но он собирает 150 подписей депутатов Государственной думы и обращается в Конституционный суд. Тот даже не принимает к рассмотрению его заявление. Я понял, что бороться цивилизованными методами в России стало невозможно, — жалуется он, — а от способов нецивилизованных меня удерживала совесть, да и просто не было достаточного количества денег. Значит, были бы деньги, совесть не помешала бы? Было очень обидно, — пишет он, что его выбросили за борт с судна, которое еще стояло в порту. Ох ты, Боже мой, — обидно!
После отказа Конституционного суда он узнал, что старое уголовное дело действительно возобновлено, и ему снова, в третий раз, пришлось бежать из России.
В своей книге Тарасов пытается храбриться. Рассказывает, какие у него в то время были высокие связи, как все напропалую звали его к себе работать, водили с ним тесную дружбу, какие заманчивые предлагали ему посты. Порой в словах его звучат прямо-таки хлестаковские легкость и фантазия. Но за всем этим чувствуется страстное, почти болезненное желание самоутвердиться, хоть задним числом, но доказать всем, кто он — Артем Тарасов.
Мэра Москвы Юрия Лужкова в люди вывел, назначил хозяином Москвы, оказывается, он, Артем Михайлович.
Вспоминает, как однажды Гавриил Попов “торжественно заявил”, что принимает дела в Моссовете и хочет, чтобы Тарасов стал его правой рукой, первым заместителем председателя Мосгорисполкома. Я отказался. Попов удивился и попросил кого-нибудь ему порекомендовать в заместители. В моей голове сразу мелькнули две фамилии: Николай Гончар и Юрий Михайлович Лужков. “А кто из них лучше?” — спросил Попов. Я не мог сразу ответить. А про себя решил так: кто из них меня более радушно встретит, того и порекомендую.
На какой же ниточке, значит, висела судьба Лужкова!
Лужков тогда управлял Мосплодовощпромом, что являлось делом абсолютно неблагодарным, — объясняет Тарасов. Он поехал к нему, но злая секретарша не хотела его пропустить: “Юрий Михайлович занят”.
Я потоптался в приемной и уже решил ехать к Гончару. Вдруг отворилась дверь кабинета, и появился Лужков. Увидев меня, он пришел в неописуемый восторг: “Дорогой Артем! Как я рад тебя видеть! Да я тобой просто горжусь! Заходи, пожалуйста!” Конечно, после такой встречи я тут же выложил Лужкову, что приехал не просто повидаться, а по очень важному делу… “Я справлюсь, Артем! Честно говорю: я справлюсь с этой должностью”, — воскликнул Лужков… Вот так и произошло это поистине историческое для Москвы событие, — заканчивает Тарасов.
А вот как обо всем этом пишет Давид Хоффман. Демократы встречались каждое утро за завтраком в большой комнате в здании Моссовета, чтобы обсудить планы на день… Однажды Попов пришел на завтрак и сообщил, что Ельцин предложил ему в качестве кандидата на должность городского управляющего Лужкова. Но никто из присутствующих не знал Лужкова. “Мы спросили, кто этот человек?” — вспоминал один из демократов, Александр Осовцов. Вопрос повис в воздухе… “Завтра мы должны принять решение”, — сказал Попов, — мы должны это сделать завтра”.
Да и сам Лужков на демократов смотрел с раздражением, понимая, что те считают его представителем старой гвардии, одним из аппаратчиков. Он часто спрашивал себя, представляют ли они, какой хаос достался им в наследство?
Давид Хоффман: Однажды размышления Юрия Михайловича о будущем были прерваны телефонным звонком. “Это Ельцин, — услышал Лужков знакомый голос. — Бросайте все и приезжайте сюда”. Под влиянием Ельцина Попов и выбрал Лужкова на должность городского управляющего, Лужков согласился.
Как разительно отличается этот рассказ, совпадающий с другими многочисленными свидетельствами и воспоминаниями, от трогательной байки Артема Тарасова.
Но что назначение Лужкова! Тарасов, по его словам, отважно ввязывается и в дела международные.
В ООН рассматривается вопрос о выдаче Ливией двух террористов, которые взорвали пассажирский “боинг” над Шотландией. К Тарасову обращается некий ливанец Адель Нассиф. Если Тарасов выйдет на Гайдара и в результате Россия проголосует в ООН против позиции американцев и англичан, то Артем Михайлович получит от Каддафи за посредничество десять миллионов долларов наличными. Отчего же не заработать? Тарасов находит какого-то бизнесмена Алексея, который берется все провернуть. Но стоить это будет дорого, два миллиона долларов надо дать министру иностранных дел Козыреву, а шесть миллионов — самому Гайдару. Каддафи согласен. Однако Тарасову звонят и говорят, что цены меняются: Козыреву надо заплатить уже не две единицы, а три, и сам Гайдар запросил не шесть миллионов, а пятнадцать. Но ливийцы опять не возражают, они дают еще денег. Тарасову останется поменьше, но ведь тоже неплохо. По шесть миллионов со сделки — да это просто чудо! — восторгается он. — В этот момент я готов был забыть все идиотские реформы Гайдара, с которыми не соглашался с первых же дней. Но, как известно, человек предполагает… Голосование в ООН перенесли на день раньше, и Тарасов вдруг слышит по телевизору, что Россия уже поддержала позицию европейского сообщества. Мою жизнь спасло только то, — вздыхает Тарасов, — что Каддафи не успели сообщить о результатах переговоров в Москве и деньги не были отправлены…
Подобными или похожими историями наполнена вся книга.
Что тут скажешь? Гайдар назвал Тарасова проходимцем, а мне грустно. Вспоминаю нашу встречу в Лондоне, разговор с первым российским миллионером, полным сил, надежд, планов, мои попытки защитить его, раскрыть подоплеку скандальных 90 тысяч рублей партийных взносов… Во что же превратился этот человек…
Но Артем Тарасов — тоже ведь примета моего времени.
10. Приказ или рубль
Сегодня многие рассуждают о том, что было бы, если бы Россия в начале девяностых не пошла на шоковые гайдаровские реформы, если бы Ельцин в тот драматический момент поставил во главе правительства кого-нибудь другого. Но мысли эти возникают не только сейчас, по прошествии многих лет, — об этом мы размышляли уже тогда, в середине девяностых, в очень непростое для всех нас время. Думал, конечно, об этом и я. И я пытался представить, какова была бы наша жизнь при ином сценарии.
Восьмого ноября 1995 года на страницах “Литературной газеты” я напечатал статью, которая называлась: “В ноябре 1991 года правительство возглавил не Егор Гайдар, а Юрий Скоков…” Жанр — фантастика, антиутопия.
Имя Юрия Скокова сегодня знают немногие, а тогда оно было очень даже на слуху. Именно ему во время августовского путча Ельцин поручил, если понадобится, создать параллельное правительство страны на Урале. Сам Юрий Владимирович как-то признался, что он пять раз мог стать премьер-министром России. Видимо, шанс возглавить кабинет был у Скокова и в конце 1991 года, когда президенту предстояло сделать трудный выбор, каким же курсом идти России дальше. Так что мои предположения строились не на пустом месте. Да и свою программу Юрий Владимирович обозначал всегда достаточно открыто. “Истинных демократов” он категорически не признавал, они, по его словам, могут привести государство к новому фашизму, ибо какая разница, с какой стороны придет неофашизм — от радикальных демократов или ультрасталинистов?
Но в статье я приводил сперва реальные факты. В конце октября 1991 года на одной из дач в подмосковном поселке Архангельское, где рабочая группа, возглавляемая Егором Гайдаром, по поручению госсекретаря Бурбулиса готовила предложения по стратегии и тактике российской экономической политики, раздался телефонный звонок из Кремля. Президент приглашал к себе Егора Тимуровича.
Разговор с Ельциным продолжался более часа. Речь шла исключительно об экономике. Говорил Гайдар, президент слушал, иногда задавал вопросы.
Положение в стране угрожающее, говорил Гайдар, вот-вот наступит паралич денежного оборота, промышленность умирает, хозяйственные связи с союзными республиками рушатся. Явлинский готовит сейчас проект межреспубликанского соглашения, но работа над ним потребует нескольких месяцев, которых у нас нет. Прав, очевидно, академик Абалкин, сказавший, что если за два месяца мы не примем чрезвычайных мер по стабилизации финансово-денежного положения, нас ожидает социальный взрыв, по сравнению с которым августовские события покажутся лишь вечером бальных танцев.
Ельцин промолчал, ничего не ответил.
Есть только три варианта, сказал Гайдар. Первый: вообще ничего не делать. Точнее, изображать деятельность, пытаясь склеить то, что не склеивается, заставить вновь работать систему, которая вконец развалилась. Второй: ориентироваться на запуск рыночного механизма, но начинать это не сейчас, а дождавшись, когда появятся, может быть, благоприятные условия. Третий: запустить рыночный механизм сегодня, немедленно. Жизнь, реальность безжалостно требуют именно такого очень рискованного и предельно конфликтного варианта. Правда, — заметил Гайдар, — людей, которые начнут реформы, вам вскоре придется заменить. Им не простят те неизбежные потери и тяготы, которые всем нам придется пережить.
Ельцин усмехнулся, никак не прокомментировал.
Из Кремля Гайдар вернулся назад в Архангельское. Работа группы продолжалась. Спали по четыре-пять часов в сутки. Держались на крепком кофе и молодом азарте. Доходили слухи, что президент проводит сейчас активные консультации о назначении главы правительства. Называли Алексея Емельянова, Юрия Рыжова, Святослава Федорова. Говорили, что пост первого вице-премьера предлагался Григорию Явлинскому…
А 5 ноября, начинал я фантазировать, стало известно, что подписан указ о назначении премьер-министром страны Юрия Владимировича Скокова.
Воображать, какое хозяйство принял Юрий Владимирович, не надо было. Известны факты, есть документы. СССР формально еще существует, но реально его уже нет, распадается на глазах. Союзных министерств и ведомств фактически тоже нет, одно название. Бутафорская российская государственность заменить их не в состоянии, она никуда не годна. В советские времена она существовала лишь как ширма, как яркая политическая вывеска, все решалось на союзном уровне. Миллионам людей плевать бы, конечно, кто под кем ходит, но оказалось, что паралич государственной власти больно бьет и по ним. Уже на следующей неделе после августовского путча поставка зерна государству сократилась в четыре раза. Эйфория августовской победы пока еще жива, но люди уже видят, чувствуют: жди голода и холода. Сводки с мест, как сигналы SOS, как мольба о спасении. В Архангельской области мяса по талонам должны бы выдавать по пятьсот граммов в месяц, жалкие крохи, но где взять и их? Белоруссия, Ростовская и Ульяновская области срывают все поставки. Молока в торговле хватает на один час в день. Масла животного обещано по талонам по двести граммов на душу, но архангельцы не видят и того; отгрузки масла прекратили Вологодская и Смоленская области. В Нижнем Новгороде не хватает двадцати тысяч тонн зерна, в Перми — пятнадцати тысяч…
Итак, Юрий Владимирович Скоков…
Его правительство рассылает директивы, инструкции, приказы. Самые громкие, самые строгие. Премьер требует от всех железной дисциплины, неукоснительного исполнения.
А иногда, в минуты одиночества, он ощущает то, в чем не хочет признаться даже самому себе: бессилие.
Директивы и постановления правительства с каждым днем становятся все круче, за срыв, неподчинение, ослушание обещаны самые жесткие кары. Но Юрий Владимирович видит, что сегодня уже никто ничего не боится. Кричи, требуй, грохочи кулаком по столу, а в ответ только холодное враждебное молчание.
Юрий Владимирович никогда не старался держать людей в страхе. Власть, твердая рука — да. Но не устрашение. К руководителям, которые хотят взять криком, он всегда относился с легким презрением. Понимал: кричат, стращают обычно те, кто не умеет работать. А он умел. Еще как умел! Это признано всеми. Концерн “КВАНТ” под его началом добился выдающихся успехов. Сюда, как на выставку достижений, наведывались с визитами Горбачев, Рыжков, Ельцин, в ту пору первый секретарь Московского горкома партии. Особенно сблизился Юрий Владимирович с Борисом Николаевичем после того, как в 1969 году на выборах в Верховный Совет СССР взял верх над кумиром перестроечных лет, главным редактором “Огонька” Виталием Коротичем. О закулисной стороне этой победы ходили всякие толки, но Юрий Владимирович на них не реагировал. Он вообще не желал реагировать на пустопорожние разглагольствования. Есть болтуны, а есть люди дела. Видимо, эту приверженность делу, умение хорошо, плодотворно работать и оценил в нем Ельцин, поручив Скокову организовать свою предвыборную президентскую кампанию. “Я был в команде Ельцина, — с удовлетворением скажет потом Юрий Владимирович, — считал себя чиновником по особым поручениям”. Правда, после победы Ельцина между ними могла пробежать черная кошка. Обещанный Скокову пост премьер-министра президент тогда неожиданно отдал не ему, а Силаеву. Юрия Владимировича же назначил его первым замом. Никакого демарша Скоков, однако, устраивать не стал, с назначением согласился. Он вообще не любил бесполезных и недальновидных демаршей. Считал: работать надо, а не мутить воду. Но знал и другое, хорошо знал: еще не вечер. Далеко еще не вечер…
Отчего же сейчас, когда Юрий Владимирович дождался, наконец, своего, когда он сам премьер, отчего все усилия его идут прахом, воз ни на шаг не сдвигается с места?
Вчера у него состоялся телефонный разговор с одним областным руководителем. Скоков спросил, почему область нарушает план, не поставляет соседям мяса. Собеседник помолчал, потом поинтересовался: “Вам как, Юрий Владимирович, начистоту? Или темнить?” — “Темнить со мной бесполезно”, — отрезал Скоков. “Ну что ж, так даже проще, — согласился собеседник. — Тогда объясните, на кой ляд поставлять мне соседям мясо? Какой у меня в том интерес? Мне вот трубы необходимы, на них мясо я и выменяю. А что мне соседи дадут? Деньги? Пустые бумажки? На лоб я их себе наклею?” — “Вы, кажется, забыли, — перебил Скоков, — что, кроме денег, в стране существует еще исполнительская дисциплина”. Собеседник засмеялся. “Юрий Владимирович, — сочувственно произнес он, — да Бог с вами! Какая дисциплина? Вы на календарь посмотрите, в какое время живем! Скажите еще спасибо, что мы свою область собственным таможенным контролем не отгородили от всей России”.
Юрий Владимирович про эти самочинные таможни уже слышал. О них недавно шел разговор на Совмине. Некоторые областные руководители дошли до того, что своей властью установили на дорогах милицейский контроль, заслон. Запретили вывозить продукцию за пределы области. В угоду тому же бартеру. Никакой продажи, только один обмен: хлеб на станки, сукно на овощи. Кто-то сказал, что даже села начинают выставлять у околиц часовых, задерживают груженые машины. Между моим скотным двором и твоей водокачкой пролегла государственная граница. Дожили! Наша благословенная единая и неделимая…
“Произвол этот мы прекратим, — сказал по телефону Юрий Владимирович своему собеседнику. — Все так называемые таможни немедленно ликвидируем”. — “Как, Юрий Владимирович? — сочувственно спросил собеседник. — Каким образом вы их ликвидируете? Будете стрелять?”
Скоков положил трубку.
Накануне назначения на пост премьера, разговаривая с президентом, Юрий Владимирович услышал от него, что Гайдар выступает за установление государством твердых правил игры, но он против любого административного командования экономикой. Россия, считает Гайдар, стоит сегодня перед жестким выбором: приказ или рубль. “Несерьезно, Борис Николаевич, — возразил тогда Скоков. — Надуманная дилемма. Такого выбора, поверьте, нет. Должны работать и приказ, и рубль”.
Хорошо ответил тогда Юрий Владимирович президенту, очень правильно. Не учел только, что приказ без принуждения никак не работает. Пустой звук. А какое сегодня в стране существует принуждение? Партийная вертикаль разрушена. КГБ оскоплен. Карательный механизм бездействует. Хоть до утра приказывай, никто и пальцем не пошевелит. Исчезла, померла в стране настоящая власть, благополучно растаяла с августовской демократической победой.
Неужели и вправду остается одно-единственное — стрелять?
Нет, не дай Бог! Этого Юрий Владимирович никогда не допустит. Стрелять он не станет ни при каких обстоятельствах.
Ни при каких?
А когда видит, как недавние “младшие братья”, союзные республики, нынешние суверенные государства, будто вампиры, сосут из России последнюю кровь?
Одним из программных, основополагающих принципов Юрия Владимировича было сохранение в границах покойного Союза единого экономического пространства. Только гарвардские мальчики Гайдара могли додуматься, чтобы Россию отгородить от других республик своей собственной валютой, разрушить единый экономический организм, худо-бедно складывавшийся десятилетиями. “Этого допустить никак нельзя, — убежденно сказал Юрий Владимирович президенту во время того памятного их разговора. — Это преступно и самоубийственно”
Президент кивнул — кажется, согласился.
Общую для всех валюту оставили. Единую кровеносную систему, которая по идее должна была спасти и сохранить весь организм. А чем это на практике обернулось?
Республиканские банки рубли, конечно, не печатают, но безналичные деньги стали плодить вовсю. Украинский, например, банк выдает украинским предприятиям беспроцентный рублевый кредит хоть на миллиарды, хоть на триллионы. Этими воздушными триллионами украинцы и начали расплачиваться с российскими поставщиками — за газ, за нефть, за оборудование, за что угодно. Свою продукцию, свинину или приборы, в Россию украинцы не повезут — стараются продать на Запад за твердую валюту. Цены снижают, прилаживаются… А в Россию хлынули мифические банковские рубли, чистый воздух. Если можно рассчитываться с Россией, приписывая на бумаге бесконечные нули, то кто, скажите, захочет поставлять России хоть один гвоздь, хоть одну свиную тушу?
Даже своеобразное постсоциалистическое соревнование между суверенными государствами началось: какое из них выпустит больше пустых денег и переправит их в Россию. Я сегодня на миллиард выпустил, завтра — на триллион, а сосед мой — сразу на триллион. Значит, он в выигрыше, он умнее меня.
Это разграбление России и называется сохранением единого экономического пространства?
Когда на Совмине зашел об этом разговор, кто-то в сердцах воскликнул: “А пусть не будут российские производители дураками, не отдают свое добро за банковские нули!” Но ему тут же возразили: “А как? Значит, и здесь опять бартер? На денежном обращении вообще поставим большой крест?”
Приказ или рубль… Сверлит, покоя не дает… Хотел бы Юрий Владимирович приказать бывшим республикам не валять дурака, поставлять продукцию России, да ведь никому уже не прикажешь, “старшего брата” больше нет, в Москву на ковер тамошнего секретаря ЦК теперь не вызовешь. Разве распад Союза произошел в Беловежской Пуще? Ерунда, настоящий его распад произошел уже тогда, когда Москва потеряла реальную политическую власть над республиками, когда порвалась железная узда, которой, как пелось в нашем гордом гимне, их сплотила навеки великая Русь.
К чему ведет объем денежной массы, катастрофически теряющий всякую связь с предложением товаров на российском рынке, Юрию Владимировичу до боли ясно. Цены в результате так взметнутся, успевай только печатать рубли.
Доступные для народа цены — это вообще оселок и краеугольный камень всей экономической политики Юрия Владимировича.
Ах, как хорошо, как убедительно говорил он президенту, что программа безответственного Гайдара сразу, немедленно отпустить практически все цены неизбежно породит в стране невероятный хаос! Ну никак не можем без того, чтобы самим, добровольно, не совать голову в петлю. С фатальной неизбежностью втягиваемся каждый раз в очередной социальный эксперимент. По сравнению с нынешней затеей экономических юнцов революционные большевистские преобразования могут показаться детской шалостью.
Юрий Владимирович пойдет другим путем. Такого разорения народа он не допустит. На ряд жизненно важных товаров будут сохранены пока твердые государственные цены. Со временем, через несколько лет, по мере роста производства и ликвидации монополий цены, понятно, постепенно станут освобождаться. Но начинать рыночное процветание с нищеты миллионов? Кем для этого надо быть? Машиной без души и сердца?
Президент слушал. Кажется, слова Юрия Владимировича находили у него понимание.
Твердые, рассчитанные на рядового гражданина цены были сохранены. Однако от товаров, которые должны бы продаваться по этим доступным, божеским ценам, осталось лишь одно воспоминание.
Магазинное мясо — миф. Магазинная рыба — то же самое. По известному анекдоту: “У вас есть мясо?” — “У нас нет рыбы. А мяса нет в магазине напротив”.
Впрочем, и свободный рынок, где цены отпущены, тоже оказался не бездонным. Деньги, наводнившие страну, совершенно бесполезные в государственном секторе, лавиной хлынули сюда, на свободный рынок, все здесь сметая.
Шофер как-то со смехом рассказал Юрию Владимировичу, что сосед его покупает уже четвертый телевизор. “Да зачем он тебе?” — “Не нужен, конечно. Но сейчас он стоит тысячи, а завтра потянет в миллион. Пусть валяется. Не фантики же дерьмовые хранить”.
Это и есть стабилизация, обещанная Юрием Владимировичем президенту? Дефицит опустошает все виды рынков, в том числе и свободный, а цены при этом, даже твердые, государственные, все равно астрономически растут. Да и как, каким способом их удержать? Перевозки бешено возросли в цене, электроэнергия, необходимая хлебозаводам, тоже резко подорожала. Какая же нужна государственная дотация, чтобы не скакнули до небес и твердые, государственные цены? Разве казна ее выдержит?
Печальная перспектива открывалась Юрию Владимировичу.
Стараясь не опустошать казну дотла, ты печатаешь новые деньги. Но цены растут быстрее, чем работает твой печатный станок. Ты еще быстрее печатаешь рубли. А цены вон уже где, не видать, зашкалились. Парадокс: страна тонет, утопает в деньгах, а правительству их все острее и острее не хватает. Оно оказывается в положении моряков, терпящих кораблекрушение: кругом вода, океан воды, а напиться нечем, жажда сводит с ума.
Гиперинфляция?
Даже самому себе невозможно произнести это убийственное слово.
Чем может обернуться гиперинфляция в современных российских условиях, и подумать страшно. Железной рукой диктатора? Лагерями, пулями, рабством? Или же разрухой, голодом, распадом России, жестокой братоубийственной войной?
Какой предпочтете вариант, Юрий Владимирович?
Приказ или рубль, приказ или рубль… Нет, не может, не должно быть этой дикой, противоестественной дилеммы, высосана она из пальца.
Отчего же тогда не срабатывают все противостоящие гайдаровскому авантюризму вполне осторожные и здравомыслящие идеи Юрия Владимировича?
Он говорил тогда президенту: “Нельзя начинать созидание с разрушения. Переход к рынку может потребовать годы. Нельзя гигантскую махину, монополистическую экономику, складывавшуюся десятилетиями, сразу, в одночасье пускать на снос. Даже реставрируя простой деревенский дом, ставят поначалу подпорки, меняют сперва фундамент, негодные венцы, а уж затем крышу”.
Верно говорил, очень правильно. Отчего же поставленные им надежные подпорки тут же треснули, переломились и крыша вот-вот упадет на голову?
Приказ или рубль…
Признать, что приказ без железной руки есть блеф, мираж? Наступив себе на горло, согласиться: ладно, черт с вами, пускай рубль? Начать с того же, с чего хотел начать Гайдар в конце 91-го: отпустить цены, постараться сохранить бюджет, безжалостно резать все дотации, любые социальные субсидии, возвратиться назад, к концу 91-го, только ужасно потеряв и пострадав?
Но Юрий Владимирович отлично понимает: нет у него такой возможности. И, прежде всего, у него нет такой политической возможности.
Все знают: сам он и его правительство выражают первым делом интересы товаропроизводителей. Он этого никогда не скрывал. И президенту в том их разговоре он сказал: “Отечественное товарное производство — последний оплот, последний рубеж государства. Гайдаровские идеи о том, что сперва надо стабилизировать рубль, а затем уже стабилизируется и производство, — полная абстракция, голое умствование. И ребенку ясно: богатство — это то, что существует в натуре, выращено или произведено, товар. Все разговоры останутся разговорами, пока не будет мощной финансовой поддержки товарного производства”. При Скокове оно будет. Даст предприятиям деньги, пополнит их оборотные средства, выделит льготные кредиты. Все сделает.
А вчера Юрию Владимировичу доложили: анекдот, знаете ли, — на одном крупном сибирском заводе, получив из центра деньги на развитие производства, тут же нелегально, по сумасшедшему курсу перевели их в валюту. Звонить директору завода Юрий Владимирович, однако, не стал. Слишком хорошо знал, что тот ему ответит. “На деньги, — ответит, — купить я сегодня могу только другие деньги. Прикажите, Юрий Владимирович, чтобы поставщики продавали мне за деньги сырье и комплектующие, тогда за долларами гоняться не стану”.
Прикажите! Лучше бы этот ловкач-директор сказал: “Верните-ка, Юрий Владимирович, вчерашнюю иерархию начальников, пронизывающую всю страну сверху донизу, контроль высшего начальника над низшим, ослушаешься — в тюрьму, в лагерь, в лучшем случае волчий билет. Верните фонды, наряды, государственное планирование всего, до последнего винтика. Короче говоря, вчерашнюю тоталитарную социалистическую систему верните, при которой только и можно было по-настоящему приказать”.
Однако такую ли программу широко декларировал Юрий Владимирович Скоков? Нет, не такую. Он же не путчист-ретроград, он убежденный реформатор. И не возврата к прогнившей социалистической системе ждет от него президент, августовский демократический победитель, друг западных лидеров. Ждет постепенного, разумного, без лишних потрясений, без шока, без обнищания масс, без народного недовольства благополучного перехода к рынку. “И приказ, и рубль”, — твердо обещал Юрий Владимирович президенту. Уверенно обещал. Не сомневался: сделает.
Сделал?
На столе у Юрия Владимировича лежит сводка: к концу ноября, за семь месяцев до нового урожая, в распоряжении правительства остается примерно двухмесячный запас зерна. То есть до февраля. Что дальше?
Пойти испытанным путем, снова закупать зерно в Канаде? А на какие, спрашивается, шиши? Золотой запас государства разбазарен. Только в 1990– 1991 годах было вывезено из страны 800 тонн золота. Внешэкономбанк докладывает: недостаток поступлений от текущего экспорта на 1 декабря 1991 года — три с половиной миллиарда долларов. Общий долг страны — более 83 миллиардов инвалютных рублей. Не сегодня — завтра Россию вообще могут объявить неплатежеспособной. Банкроты, по шею сидим в долговой яме. Какие уж тут закупки?
Но ведь есть хлеб в стране. Даже не прячут его в закромах, как когда-то в двадцатые годы. Открыто обменивают по бартеру. Нагло, без стеснения. А зачем прятать? Продотрядов пока еще нет, подвалы никто не обыскивает, кулаков за околицей в расход не пускают, не ссылают их толпами на Колыму. Полная свобода у нас сегодня, долгожданная демократия.
Значит, чтобы взять зерно, накормить страну, чтобы не сжималось сердце от страха перед завтрашним голодом, чтобы унять этот бесконечный стук в висках: хлеб — хлеб — хлеб, предотвратить возможные голодные бунты, надо опять же вернуться туда, в двадцатые? Ввести в областях чрезвычайное положение? Объявить военный коммунизм почище прежнего? Безжалостно подавлять любые волнения? Нет другого пути?
Приказ или рубль…
Страшная дилемма, жестокая. Берет за горло…
Тогда, в разговоре с президентом, Юрий Владимирович презрительно сказал ему о команде Гайдара: “Утописты! Но, может, хватит России жить утопиями, нахлебались? В сегодняшней обновленной России к власти должны, наконец, прийти люди дела, испытанные реалисты”.
Президент не возразил. Ему это, кажется, понравилось. Журавль в небе — вот где извечная погибель России. Синица в руках — вот что ей особенно сейчас необходимо.
А что же оказалось? Земная, сугубо реалистическая программа Скокова как раз и обернулась самой несбыточной и опасной утопией?
А он, Юрий Владимирович, в отличие от тех витающих в небесах мальчиков твердо стоящий на земле опытный практик, жизнь постигший не в башнях из слоновой кости, а в ее гуще, на производстве, он-то и явился на практике самым безудержным и бесшабашным утопистом.
“Будете стрелять?” — недавно спросил его областной руководитель. И что же, если дойдет до последней черты, действительно будет? Руки обагрит кровью?
Зазвонил на столе белый телефон с гербом бывшего Советского Союза. Юрий Владимирович поднял трубку. И похолодел.
Началось?
Напечатав мою “антиутопию”, редакция “Литературки” предложила Юрию Владимировичу Скокову прислать ответ: поспорить, опровергнуть автора статьи, уличить его в искажении фактов, предложить свое видение ситуации, свою версию. Скоков, однако, газете не ответил.
11. Гайдары, отец и сын
В “Литературной газете” мы начали тогда новую рубрику, называлась она: “Без пиджаков”. Собирались трое, люди достаточно близко знавшие друг друга, один из которых — корреспондент “Литературки”, снимали пиджаки, вешали их на спинку стула и начинали свободный, без заданной темы и жестких рамок приятельский разговор. Однажды я попросил Тимура Гайдара, с которым знаком был много лет, позвать на такой разговор своего сына. Официального Егора Гайдара знала вся страна. А вот какой он “без пиджака”, в домашней обстановке? Разговор этот происходил в марте 1995 года, чеченская война в разгаре, через год новые выборы президента, рейтинг Ельцина — хуже некуда.
Но — по порядку.
Александр Борин. Жена писателя Владимира Войновича Ирина как-то мне рассказала, что в начале семидесятых она преподавала литературу в девятом классе. Среди ее учеников был и Егор Гайдар. Однажды у них зашел разговор о диссидентах, и шестнадцатилетний Егор сказал: “Нет, мы пойдем другим путем”. Это так?
Егор Гайдар. Да, в те юные годы у меня были еще весьма романтические представления. Но я уже знал, что Россия тяжело больна, что путь, на который она встала, бесперспективен и что с огромным трудом придется ее оттуда выковыривать. И с нетерпением молодости считал, что вот придет день, мы поднимем свою мускулистую руку, и… “ярмо деспотизма, огражденное информаторами КГБ, рассыплется в прах”.
А. Б. Ни больше ни меньше. А путь диссидентства шестнадцатилетнего революционера уже не устраивал?
Е. Г. Нет. Это не был путь влияния на политику, это был путь нравственного протеста. Власти, мол, занимаются политикой, а мы защищаем права человека. Я был убежден, что так нельзя. Кто же тогда будет заниматься политикой? И кто будет эту страну поворачивать на нормальный путь развития, если все мы занимаемся неполитикой?
А. Б. Скажут: такой ниспровергатель, а потом работал в “Коммунисте”, в “Правде”…
Тимур Гайдар. Ну, во-первых, как ты помнишь, “Коммунист” тогда, оставаясь органом партии, был самым либеральным из всех периодических изданий… А когда Егор, еще на первом курсе экономического факультета, кажется, в 1975-м, и группа его однокашников напечатали и собирались расклеивать листовки с призывом к рабочему классу подниматься за свою свободу, у нас с Егором возникло первое и, пожалуй, последнее политическое разногласие. “Пересажают, как щенков, и все дело. Время придет, понадобятся настоящие специалисты. Вот и готовьтесь”.
А. Б. Тимур, тебе не было страшно за сына? Я хорошо помню, что многие мои знакомые старались в то время дома как-то уберечь детей от слишком откровенных разговоров, понимая, чем это может для них кончиться. Ты Егора не оберегал?
Т. Г. Как тебе сказать? Пожалуй, нет. Я его не очень оберегал. Потому что, оберегая таким образом, можно очень серьезно деформировать человека. Если он видит, чувствует, что кругом неправда, а в доме делают вид, что это правда, в результате у парня может развиться душевный кризис. Но все-таки первый такой отчаянно откровенный разговор состоялся у нас где-то в 68-м году, Егору было двенадцать, когда наши танки вошли в Прагу.
Е. Г. Не где-то, а 21 августа 1968 года, часов, наверное, в 11 дня.
А. Б. Откровенность с детьми — семейная традиция Гайдаров?
Т. Г. Да. Но в таких делах мой отец был со мной куда менее откровенен. Время, как ты мог заметить, было другим. Я только знал, видел срывы отца, когда арестовывали маму, когда кругом забирали его друзей…
А. Б. Из Аркадия Гайдара усиленно делали фигуру такого беззаветного трубадура советской власти. Легенда, преувеличение?
Т. Г. Почему же, он и был абсолютно советским. Только в смысле тех лучших идеалов социализма, которые тогда провозглашались и за которые он пошел воевать еще мальчишкой. Но, конечно, к концу тридцатых годов он уже многое понял. Своему другу Фраерману он писал: Так порой тошно, что не могу поднять глаз. Отечественная война была для него определенным избавлением. По крайней мере, стало ясно, где реальный враг, а не выдуманные враги народа.
А. Б. Маленькие дети — маленькие тревоги, большие дети — большие тревоги. Знаешь, Тимур, когда я слышу сегодня: “Гайдар пустил людей по миру, отобрал сбережения, разорил стариков”, — я думаю даже не о Егоре. Он политик, знал, на что шел, и в политике чудес не бывает. . .
Е. Г. Разумеется. Принимая предложение работать в российском правительстве, я уже понимал, что подобные обвинения будут той платой, которую неизбежно придется платить за жесткие, но необходимые для спасения страны меры.
А. Б. Да, но каково это постоянно слышать тебе, Тимур? Отцу?
Т. Г. Хочешь знать, могу ли я абстрагироваться? Нет, не могу. Как не могу абстрагироваться от любой неправды. Переживаю, как переживают любую неправду. Но одно дело, когда это говорят в очередях действительно обездоленные старики, которым я глубоко сочувствую, и другое — когда то же самое повторяют некоторые журналисты, которых я знаю много лет и интеллекту которых я в общем-то всегда доверял. Вот когда они истошно бросаются, тогда да, обидно. Не за Егора, а за них, за страну, за их уровень. Ведь многие из них все отлично понимают, просто преследуют свои узкие интересы.
А. Б. Егор Тимурович, говорят, в политике друзей нет, есть только интересы. Вы согласны?
Е. Г. Нет, не согласен. Интересы? Да, конечно. Вы помните, Маркс однажды сказал, что, если бы формула дважды два — четыре затрагивала чьи-то интересы, она была бы немедленно оспорена. Выдержать напор, натиск разных чужих интересов бывает невероятно трудно. Я бы сказал, что премьер-министр, например, в определенном смысле похож на продавца колбасного магазина в эпоху советского дефицита. Тот знает, что всем колбасы не хватит, из очереди ему кричат: “В одни руки больше килограмма не отпускайте”, — и он должен решать, кому сколько давать. Так и к премьеру идет колоссальный поток просьб и запросов. Произошло землетрясение, нужны на это деньги, останавливается атомная электростанция, не выплачивают зарплату в школах Бурятии… Работа состоит в том, чтобы определять, что из этого является реальной проблемой, что реальной, но не первоочередной, а что вообще фиктивной… Сохранить в таких условиях дружеские отношения, конечно, очень трудно. Политика, особенно в переходные периоды, испытывает человека на излом. Кто-то выдерживает, кто-то нет.
А. Б. Хорошо, я спрошу по-другому. Политика ломает человека? Вот хочу на кого-то обидеться, с кем-то поссориться, но не могу. Себе не принадлежу.
Т. Г. Почему только политика? А, скажем, люди в одной подводной лодке?
Е. Т. Согласен с отцом. А вообще вы же знаете: преуспеяние, счастье могут улучшить отношения. А несчастье, беды их, наоборот, чаще всего портят.
А. Б. Для многих из нас сегодняшний Ельцин, начавший чеченскую войну, — это личная наша драма, наше огромное разочарование. Для вас, наверное, особенно?
Е. Г. Да, конечно. Но ведь история моего отношения к Борису Николаевичу достаточно сложна. Я имею, как вы знаете, уральские корни. Мой дед и мама оттуда. Помню, приезжали к нам родственники, рассказывали: наконец-то повезло, теперь у них нормальный мужик первый секретарь, по-человечески разговаривает, старается что-то сделать. Помню, как он переехал в Москву, начал здесь работать. И, в общем, вызывал симпатию. Конечно, были обычные коммунистические методы, но скорее не запретительные, а разрешительные. Кампания по этим самым ярмаркам — это, конечно, кампания, но не с тем, чтобы запретить ярмарки, а наоборот — чтобы разрешить и помочь. Хорошо помню октябрьский пленум, когда его исключали, и мое ощущение, что у нас, может быть, впервые появился политик, независимый от власти. Но в то же время была и огромная настороженность. То, что он говорил, звучало прекрасно, но в цифрах абсолютно не ложилось. Я не понимал, как все это он собирается сделать.
Т. Г. Помните: Если повысят цены, я лягу на рельсы? Но было ясно, что не повысить цены невозможно.
Е. Г. Так что Ельцин был для меня одновременно и надеждой, и угрозой. Однако на фоне желеобразной к тому времени горбачевской политики Ельцин представлял хоть какую-то твердь. Он мог нравиться, мог не нравиться, но от того, сможем ли мы перетянуть его на свою сторону, использовать его популярность, во многом зависело будущее России и российской демократии. Окончательный же мой союз с ним, ему, разумеется, не известный, произошел 19 августа 1991 года.
А. Б. Как, по-вашему, что с ним сейчас произошло?
Е. Г. Он политик, и для него очень серьезным фактором послужили итоги выборов 12 декабря 1993 года. Если Россия проголосовала за человека, который пообещал поход на юг, то, видимо, для нее нужно сейчас больше державности, больше меди в голосе, больше стучания кулаком по столу, больше имперскости. Нотки этого были уже видны и в изменившемся тоне разговора с Западом, и в некотором, скажем так, переносе акцента с прав человека на права милиции.
А. Б. Хорошо, политик, я уже слышал такие объяснения. Но неужели он не понимает, что Чечня для него крах? И как для политика прежде всего? Откуда такое ослепление?
Е. Г. Знаете: “Ах, обмануть меня нетрудно!.. Я сам обманываться рад”! Было страстное желание обмануться, поэтому ничего не стоило его обмануть.
А. Б. Ладно, “рад обмануться”, объяснили, уговорили… Но то, что кровь будет, понимал же. Зачем Ельцину это было надо — войти в историю кровавым покорителем?
Е. Г. Что я могу сказать? Еще полгода назад, когда меня о чем-то спрашивали, я говорил: нет, этого не будет, не может быть. А вот, оказывается, может… Я думаю, если бы кто-нибудь заранее показал Борису Николаевичу картину того, что произойдет, в каком виде окажется Грозный, сколько будет бездомных, сколько убитых детей, он, конечно, никогда в жизни не начал бы. Но он же искренне был убежден: раз-два, нейтрализуем дудаевский режим, наведем конституционный порядок…
А. Б. А остановиться невозможно?
Е. Г. Очень трудно. Хотя я убежден: если видишь, что начал пробивать лбом стену, никогда не поздно остановиться.
А. Б. Вы не опасаетесь, что недостаточно резкое отмежевание от Ельцина может повредить вам?
Е. Г. Что значит — недостаточно резкое отмежевание? Встать в позу истеричной институтки и перейти на язык личных оскорблений? А зачем? Что это, собственно, даст? У нас предельно нестабильные демократические институты. Не надо выдумывать себе другую страну, у нас эта страна. Какие-то резкие движения могут ситуацию только дестабилизировать. Так добиться, что и выборов никаких не будет. Мы, наверное, сделали больше всех, по крайней мере, на сегодняшний день, чтобы как-то попытаться убедить президента выйти из этой войны. Сначала говорили тихо, потом громче, потом еще громче…
А. Б. Неужели у вас есть еще надежда, что его удастся убедить?
Е. Г. Конечно, есть. Я считаю, что самое простое, что можно сделать, это опустить руки и сказать: дело безнадежное, что же мы будем стараться? Беда в другом. Если бы президент совсем не видел поддержки в обществе, он бы поступал, я вас уверяю, по-другому. Общество не очень выступает за войну, но ведь, с другой стороны, и не очень протестует. Колоссальное количество людей в России убеждены, что война — это неправильно, но она как бы их не касается. Собирай мы стотысячные митинги против войны, наши возможности давить на президента были бы иными.
А. Б. А раз так, то вам ничего не остается, как поддержать Ельцина на новых выборах? Или все-таки нет?
Е. Г. Я довольно долго считал, что Ельцин при всех своих недостатках самый естественный кандидат от демократов. Он символизирует стабильность и отсутствие революционного возврата назад. Сейчас, после всего происшедшего, я не могу так сказать. Это, конечно, мое личное мнение.
Т. Г. Знаете, я думаю, наша большая российская беда — это нетерпение. Посмотрим, как поведет себя Ельцин в дальнейшем. Что ему удастся сделать с экономикой. Что будет со свободой печати. Вот тогда и сможем с большей степенью точности говорить о будущем кандидате в президенты.
А. Б. Как бы он ни повел себя, что бы ни говорил, какие бы ни делал реверансы, лидер государства, который “рад обманываться”, который пошел на кровь, все равно уже слишком опасен. Что было, то уже было. Егор же пишет в своей книге: что полито кровью, стало или священным, или преступным. Середины не дано. Здесь — преступное.
Т. Г. Саша, но нельзя говорить: “все равно”. Он опасен? Да, разумно. Но сравни, скажем: а кто в таком случае менее опасен? Это же опять чисто российское: что бы дальше ни было с Россией, с демократией, с жизнью моей, с будущим моих детей, — но только не Ельцин. Да, произошла страшная трагедия. И кровь, и прочее. Но России все равно нужно жить. И выбираться в цивилизованное общество, что очень трудно. А значит, надо тщательно взвешивать. И не давать этих страшных зароков.
Е. Г. Друзья, я очень не люблю вести такие споры, построенные на очень сложных, длинных гипотезах. А что будет, если он сделает то-то? В сегодняшней столь динамичной ситуации всерьез это обсуждать, мне кажется, просто невозможно. Сейчас есть некая данная ситуация. Сейчас в ней есть понятные политические альтернативы. И ясно, какую из них нужно поддержать. Многие же сценарии я считаю крайне маловероятными и не хочу их всерьез обсуждать. Я очень не люблю жестких формулировок, построенных по принципу: все или ничего. И в этой связи я не хочу зарекаться от того, что может быть. Сегодня я лично не считаю возможным поддержать кандидатуру Ельцина.
А. Б. Но не исключаете, что факты, обстоятельства, политическая раскладка заставят вас изменить позицию?
Е. Г. Полагаю это крайне маловероятным, но не исключаю. Скажем, если увижу, что соперник еще более опасен.
А. Б. Хотите, развлеку? Недавно один человек с пеной у рта мне доказывал: у Гайдара, мол, огромное самомнение. Назвав свою книгу “Государство и эволюция”, он поставил себя на одну доску с Лениным. Каково?
Е. Г. Безумно смешно.
А ровно через год, в 1996-м, вся демократическая общественность проголосовала как раз за Ельцина, потому что он был “наименьшим злом” и если б не он, то пришел бы коммунист, а допустить этого было никак нельзя. Но в конце 1999-го Ельцин добровольно передал власть тихому, скромному подполковнику КГБ Путину, веря, что он обеспечит Борису Николаевичу и его семье, которая не без греха, защиту и безопасность. Интеллигенция очень Путину радовалась. Я помню, как рассказывали мне мои товарищи о его приезде еще в бытность премьер-министром в Русский Пен-центр, как он там всех очаровал, какие говорил милые, умные, интеллигентные речи. Но скоро в Чечне опять возобновилась “маленькая победоносная война”, в Москве стали взрываться жилые дома, генералы, отравившие газом заложников в Норд-Осте, по секретной линии получили звание Героя России, заживо были сожжены дети в Беслане и личный недруг Путина Ходорковский надолго был отправлен на нары.
Но все это произойдет потом, спустя годы, мы же с вами сейчас еще в середине девяностых. И следующий мой разговор “на троих” состоялся с моими товарищами, писателями Владимиром Войновичем и Бенедиктом Сарновым. На этот раз мы беседовали о том, что нас тогда изрядно волновало: идти ли интеллигенту во власть, даже если власть сегодня уже не та, не брежневская, а своя, достаточно близкая тебе, и ты ее принимаешь, ты ей сочувствуешь.
12. Время соблазнов, время ловушек
Бенедикт Сарнов. Между нами и властью всегда существовала дистанция. В самые несвободные времена мы были от этой власти внутренне независимы. Мне, скажем, плевать было, что случится с Брежневым. Как пелось в одной песне, “наша партия родная нам другую (имелась в виду часть тела) подберет”. Но сегодняшняя власть мне близка. А значит, я уже в игре, я уже не могу глядеть на все это со стороны, как при Брежневе. Во мне уже появляется что-то рабское, появляется несвобода. И вот тут-то таится огромная опасность. Я считаю, что ни при какой погоде, ни при каких обстоятельствах интеллигент не может отождествлять себя с властью, он должен дистанцироваться. Даже от той власти, которая выражает добрые тенденции. Потому что власть есть власть. Мы не имеем право терять свободу критики, свободу скепсиса.
Александр Борин. А идти служить во власть?
Б. С. Если идешь служить делу, а не власти, — пожалуйста.
Владимир Войнович. Нет такого человека, который, придя во власть, остался бы самим собой.
Б. С. Если хватит ума, самоиронии, — останется. Только не воспринимай себя слишком всерьез, не отождествляй себя с властью, сохраняй дистанцию.
В. В. Нет, исключено. Знаешь, как это происходит? Подспудно и незаметно. Вот ты приходишь во власть и сразу же становишься всем нужен. Этот просит продвинуть одно очень важное дело, тот — другое. А тут вдруг звонит Сарнов. Он как раз ничего не просит, он просто хочет, как прежде, общаться. Но у тебя уже не хватает ни сил, ни времени на обычные душевные движения. И ты невольно начинаешь возводить барьер между собой и Сарновым. Тебе неудобно сказать: “Знаешь, Бен, мне сейчас не до тебя”. И ты начинаешь лгать, прятаться, отстраняться.
Б. С. Считаешь, это неизбежно?
В. В. Абсолютно неизбежно. Дальше Сарнов, скажем, приглашает на день рождения. Но у тебя обязательно возникает вопрос: а кто еще там будет? Не окажутся ли там люди, которые начнут обращаться к тебе с разными просьбами? Может, лучше, разумнее не идти? Эти соображения у тебя непременно появятся, и не потому, что ты плохой, а потому, что твое положение заставляет тебя защищать себя некоторой броней. Ну и, наконец, в наших российских условиях тот, кто у власти, само собой, втягивается в коррупцию.
Б. С. Взятки, что ли, берет?
В. В. Зачем взятки? Просто меняется образ жизни. В 1955 году я вернулся из армии, и один мой знакомый устроил меня инструктором в исполком. Должность маленькая, зарплата нищенская, но все равно власть. Ответственный секретарь исполкома посадил меня в машину и сказал: “Буду вводить тебя в курс дела”. И мы отправились. Приезжаем в первый сельсовет. Разговоры о том о сем — и прямо в магазин, в подсобку. Завмаг достает молча бутылку, три стакана, выпиваем и отправляемся в следующий сельсовет. Так объехали все 14 сельсоветов. Мне это не нравилось. Но что я скажу: нет, оставьте, я не такой? Хочешь служить — втягивайся. Положение обязывает. А сегодня, когда аппарат остался, в сущности, нетронутым, разве эта наша отечественная традиция померла? Возвращаясь из загранкомандировки, сколько красивых бутылок везешь нужным людям?
Б. С. Не знаю, правда или нет, но один член Президентского совета мне сказал, что от добрых отношений с работниками аппарата зависит, как близко от президента сядешь ты на очередном заседании.
В. В. А ты отлично знаешь: чем ближе сядешь к президенту, тем слышнее будет твой голос.
Б. С. Опять же весь вопрос в том, для чего тебе это нужно: для дела или для собственного тщеславия?
А. Б. А правду ты себе скажешь?
В. В. Может, на первых порах и скажешь. А потом, рано или поздно, начнешь себя обманывать. Аппаратная психология станет твоей второй натурой.
Б. С. Но почему только власть? Это самый примитивный случай. Испытание властью очень быстро обнажает человека. Есть и другие, куда более тонкие вещи. Скажем, писательское тщеславие. Разве когда-нибудь оно так сильно разъедало душу? Прежде людям было трудно напечататься, многие из нас привыкли к своему почти подпольному существованию. А сейчас — печатай, что хочешь. И вот открываю я газету, вижу статью прекрасного человека, который прежде мог опубликоваться только на Западе. Начинаю читать… И, Боже мой, что он пишет! Сплошная жвачка. Не говорит, а вещает. Главное для него уже не потребность высказаться, а желание лишний раз мелькнуть в печати. Все же дозволено, все можно. Это уже связано не с властью, но с природой нашего времени. При всех его замечательных особенностях, о которых мы вчера и мечтать не могли, в нравственном смысле наше время куда более трудное и опасное. Потому что это время легких, доступных бесчисленных соблазнов. Время ловушек.
А. Б. Опаснее всего, наверное, что эти соблазны иной раз выглядят очень даже благородно. Ладно, на бутылку коньяка ты не купишься. А на возможность вершить великие дела? Осчастливливать людей? Облегчать им жизнь? Соблазн быть Мессией, пророком, благодетелем куда сильнее, чем мелкий корыстный соблазн. И если ради такой высокой цели потребуется заплатить непозволительную нравственную цену, — заплатишь с легкостью.
В. В. Да, верно.
А. Б. Раньше ты отвернулся бы от негодяя, запрезирал бы его, а теперь ради гуманной цели пожмешь ему руку, а может быть, и расцелуешься с ним. Не ради себя, только ради счастья людей. И старого товарища ради благородной цели предашь. И без особого труда оправдаешь себя в собственных глазах. Знаете, мне кажется, в нашей среде никогда прежде так часто и легко не предавали, как сегодня. И не самые плохие люди. При этом они не очень даже казнятся. Во-первых, благородная цель, как известно, оправдывает любые средства. Потом, правда, может оказаться, что цель эта всего лишь иллюзия, обманка. Ты стал игрушкой в чужих руках. Но неважно. Важно себя уговорить, найти оправдание собственному предательству. А во-вторых, если раньше кого-то предать означало погубить человека, сломать ему жизнь, может быть, упрятать за решетку, то сегодня — причинить всего-навсего мелкие неприятности. Предательство как бы упало в цене и потому многим стало по карману.
В. В. Раньше, по крайней мере в нашей среде, действовали строгие правила поведения. И сразу становилось ясно, кто ты есть, чего стоишь.
Б. С. Да, все так. Опасное, трудное время. И ловушки, соблазны на каждом шагу, причем не гадкие, а вполне благородные. Но мне одинаково отвратительны и готовность интеллигента раствориться во властных структурах, потерять себя, и эдакое чистоплюйство: “Ах, нет, я, интеллигент, не хочу замараться, а потому не пойду во власть”. Ничего подобного. Тысячу лет тебя не востребовали. Если сейчас нужны твой интеллект, твои знания, — иди. Только ни на секунду не теряй дистанцию.
В. В. Я говорю не об интеллигенте вообще, а о художнике. Юрист, экономист должны, наверное, идти.
Б. С. Они что, застрахованы от сделок с собственной совестью?
А. Б. Мы всегда знали: за каждый жирный кусок ты должен будешь отплатить властям — солгать в угоду начальству, смолчать, когда молчать нельзя… Но сегодня же ничего подобного от тебя вроде бы никто не требует, тебя вроде бы никто не покупает. Иллюзия?
Б. С. Да, конечно. Сто раз подумай, прежде чем что-то получить у власти.
В. В. Знаешь, такой идеальный интеллигент, который сто раз подумает, прежде чем взять ему причитающееся, и дня не продержится во власти. Такие там не нужны. Сарнова же никто туда не зовет.
Б. С. Нет, ребята, так нельзя. Послушать вас, получается: “Нам там не место, сделать мы ничего не можем, не тратьте, куме, силы, опускайтеся на дно”. Если ты интеллигент, художник, сиди, мол, дома и ни во что не лезь. Недавно в газете “Сегодня” я прочел выступление Льва Аннинского. Он развивает такую мысль: тонкий, изысканный человек не должен приближаться к власти. Нормальный русский интеллигент (о Господи!), Николай II стал императором, и вы знаете, что из этого получилось. А я хочу спросить: Вацлав Гавел, наверное, поинтеллигентнее Николая II, а ведь пошел в президенты.
В. В. Да, пошел. Но я буду очень удивлен, если, побывав президентом, он когда-нибудь напишет хорошую пьесу. Не верю.
Б. С. Почему?
В. В. Да потому, что писателя в нем государственный пост обязательно убьет. Выбирай: хочешь оставаться писателем или сделаться политиком. Совместить это не удастся.
Б. С. Я уважаю Гавела за то, что он пошел в президенты.
В. В. Я его тоже уважаю. Но у него теперь уже совсем другая психология, другие точки отсчета.
Б. С. Думаешь, интеллигент не может принять крутое, жесткое решение? Скажем, в случае крайней необходимости — отдать приказ стрелять по Белому дому?
В. В. Почему? Может.
Б. С. И вообще, хватит видеть в интеллигенте этакого сопливого слизняка: ах, нельзя нарушать демократию, закрывать фашистские газеты, применять силу. Сплошное кокетничанье и позерство.
В. В. Знаешь, каждый мерит по себе. Если бы я оказался на месте Ельцина, я бы тоже, наверное, дал приказ стрелять по Белому дому. Но после этого я бы уже не смог писать книги.
Б. С. Почему?
В. В. Не знаю. Я бы нанес себе невосполнимый урон. Не вообще, а как художник. Точно так же человек, отдавший приказ стрелять, никогда уже не сможет стать священником.
Б. С. Однако, становились… Мне кажется, есть глубокая разница между строжайшим моральным спросом с самого себя и сосредоточенностью на самом себе. Лев Толстой как-то сказал: чрезмерная сосредоточенность человека на самом себе — это начало психиатрического заболевания, которое кончается либо манией величия, либо манией преследования.
А. Б. Еще одна ловушка на нашем пути?
Б. С. Возможно. Но мы же договорились, что сегодня — время опасных ловушек. Трудно? Конечно. Но, слава Богу, что мы дожили до таких ловушек.
О московских кухнях, где близкие друзья в самые тяжелые времена за рюмкой водки изливали друг другу душу, зная, что тебя здесь всегда поймут, утешат и обогреют, если ошибся — не осудят, если слукавил — не пощадят, об этих московских кухнях сказано и написано уже немало. Наперекор парадному лицемерию застойных лет, наперекор шумным митинговым страстям времен перестройки здесь, на московских кухнях, мы получали то, что для нас, наверное, было всего дороже: человеческое общение. Вот с вопроса о том, что же сегодня, в середине девяностых, с нами происходит, не утрачиваем ли мы способность, талант общаться, не просыпается ли в нас иной раз ностальгия по совку, я и начал дружескую беседу с Эльдаром Рязановым и Александром Ширвиндтом. Договорились: никакого интервью — разговор людей, знающих друг друга многие годы. Как будто и на сей раз собрались мы не в редакции “Литгазеты”, а в гостеприимном теплом доме Нины и Эльдара Рязановых.
13. “Мы влипли в исторический этап”
Александр Ширвиндт. Понимаю, о чем ты говоришь. Когда мы жили в этом страшном так называемом застое, друзья были для нас всем — и палочкой-выручалочкой, и соломинкой, и источником информации. Только здесь, с ними, и можно было оставаться естественным, самим собой. То был большой лакмус дружбы. А потом, когда мы растворились в этом шабаше информации, гласности, свободы, наше поколение растерялось. И когда мы сегодня собираемся вместе, мы с ужасом начинаем соображать, что перестаем быть индивидуальностями. Мы все время на что-нибудь ссылаемся. То на газету, то на сплетню, то на анекдот…
Эльдар Рязанов. Хорошо бы на анекдот! Анекдотов становится меньше.
Александр Борин. А газеты просто перестаем читать?
А. Ш. Да, потому что мы устали. Как это в стишке у Саши Черного?
Каждый месяц к сроку надо
подписаться на газеты.
В них подробные ответы
на любую немощь стада…
Получая аккуратно
каждый день листы газет,
я с улыбкой благодатной,
бандероли не вскрывая,
аккуратно, не читая,
их бросаю за буфет.
А. Б. Нашел, чем гордиться. Ты лучше скажи: когда-то вы были если не богатыми, то вполне состоятельными людьми. Сегодня появились новые хозяева жизни, по сравнению с которыми вы — тьфу. Они вас не раздражают, вы им не завидуете?
А. Ш. Я им не завидую, потому что понимаю, что это совершенно не моя стезя, не мой бизнес, говоря их языком. Одни мне говорят, что новые люди — будущее нашей цивилизации, другие — что они глобальные ворюги, воспользовавшиеся моментом. Я слушаю, согласно киваю, но при этом ровно ничего не соображаю, потому что здесь я полный профан…
А. Б. Но свою ущербность ты хоть ощущаешь?
А. Ш. Свою ущербность я ощущаю лишь в том плане, что мой труд остается копеечным. Я получаю самую высокую ставку в театре. Но если я еду на концерты и мне по телефону кричат: “Сколько вы берете?” — я не знаю, что ответить. Я знаю, сколько я стоил на рынке трехлетней давности. А сейчас? Я не могу выступать за два бака бензина, это унизительно. А просить столько, сколько скоро будут стоить десять баков, язык не поворачивается. Потому что у меня психология старческая, совковая.
Э. Р. Много лет назад, как ты помнишь, я снимал чужую дачу, где все мы собирались. Хорошо собирались. Приезжали Гриша Горин, Люся Гурченко, Таня и Сережа Никитины, Гена Хазанов… И вот мы валяли дурака: хорошо бы, рассуждали, купить две соседние дачи, соорудить рядом стоянку для автомобилей и устроить такое кабаре-варьете. Наши жены бы готовили, я бы работал метрдотелем, а Зяма Гердт стоял бы в дверях вышибалой. Такая дурошлепская идея, чистая фантазия. Сегодня пришло время, когда теоретически все это можно осуществить. Но для чего? Тогда это была идея братства, содружества, за всем нашим дуракавалянием стояло желание как-то выжить, раскрепоститься, избавиться от цензуры, похулиганить. А сегодня если такая идея и возникает, то для того только, чтобы разбогатеть. Но тут во мне просыпается совок. Я привык, что мою картину смотрят 40 — 50 миллионов зрителей. Так же и Шура, когда снимается в кино или играет в театре. А в наше кабаре прийти смогли бы одни нувориши, — потому что билет стоил бы многие тысячи, нормальному человеку такое не по плечу. Но хочу ли я остаток своей жизни тратить для того, чтобы повеселить сегодняшних нуворишей?
А. Б. Вы заметили? То и дело в нас просыпается совок. Но в грудь себя при этом почему-то не бьем, не спешим покаяться?
А. Ш. Понимаешь, тут вопрос довольно пикантный. Во мне с каждым днем все больше оживает совок, который мне совершенно не противен.
А. Б. То есть?
А. Ш. Дело в том, что если со всех этих хрестоматийных истин, которые оказались действительно и гнилыми, и пакостными, и ханжескими, соскоблить шелуху, они же в основном прекрасны. Дружба народов, например. Когда это не дружба народов в правительственных концертах, где я шутил при всех режимах, а двор моей молодости и, может быть, молодости моего сына. Люди здесь всегда были и всегда оставались людьми.
Э. Р. У меня никогда не было особенно развито чувство патриотизма. Оно по-настоящему стало просыпаться только сейчас, потому что сейчас его начали оскорблять. Вы можете делать со мной что хотите, но я лично в своей душе Севастополь не отдам. И никогда не пойму, почему Крым должен быть украинским. Я еще могу понять, что он должен быть татарским, но украинским — никогда. Раньше это чувство патриотизма подпитывало, стремилось мне внушить государство. И у меня, естественно, возникал протест против такого неживого патриотизма. А сейчас у меня пытаются отнять мою историю, мою биографию. Ты спрашиваешь, почему мы говорим о совке со знаком плюс? Да потому что это слово всеми силами превращают в ругательство орды невежд, не знающих истории. Для них все, кто жил при Сталине и при Хрущеве, трусы и лизоблюды. Недавно в одной газете я читаю кроссворд: “Режиссер, известный своими партийными фильмами”. Оказывается, это Михаил Ромм, человек, который для нашего поколения всегда был эталоном чести и совести, человек, который до 65 лет оставался невыездным, его считали антисоветчиком. Вот почему, говоря про совок, мы прежде всего отмечаем, что было там со знаком плюс, а про минус мы и так все знаем, он в каждом из нас сидит.
А. Ш. Я иногда слышу: “Вот ты шутил во Дворце съездов и при Хрущеве, и при Брежневе, и в застой, и в перестройку, — как тебе не стыдно?” И я стеснительно поджимаю хвост. Но кто мне все это говорит? Не сегодняшние коммерсанты, а мои же одногодки. Пусть они не шутили тогда во Дворце съездов, но, в сущности, ведь занимались тем же самым.
Э. Р. Или еще хуже — поносили Сахарова и подписывали подлые погромные письма.
А. Ш. А то и просто сидели в глубокой яме, потому что никому не были нужны. Мысль о том, что вот, мол, кончится дурное время и тогда я развернусь, займусь главным делом, это все бред, чепуха. Мы, профессионалы, должны работать. И когда время изменится, шутить все равно буду я, потому что я в форме, я умею, а вы отсиживались в подвале и ничему не научились.
Э. Р. Я живу в этой стране, я испытываю все напасти и горести, которые выпали моему народу И я не хочу, чтобы меня оскорбляли. Я готов выслушать любую правду, но от единомышленника. В том смысле от единомышленника, что для меня всегда была, есть и будет только одна партия — партия порядочных людей, людей здравого смысла. Ни в какой другой я не состоял и состоять не буду.
А. Б. Представьте, лет десять назад, когда мы собирались на даче у Эльдара, отводили душу, кто-то вдруг входит и говорит: “Значит, так, через десять лет не будет больше цензуры; Рязанов сможет ставить любые, какие захочет, фильмы; ты, Ширвиндт шути где угодно и как угодно; в любой момент, без всяких партбюро сможем выезжать за границу, — в общем, полнейшая свобода, хотя материально вы станете жить гораздо хуже”. Мы ведь ринулись бы, а? Закричали бы: хотим, прекрасно! И вот сегодня нам все это дали. Но вдруг оказывается, что это не так, то не так. Начинаем даже испытывать, страшно сказать, какую-то ностальгию по тем временам, когда собирались на даче у Эльдара и люто ненавидели многое, что вокруг происходило. И вот я иной раз горечью спрашиваю себя: а может, мы просто не умеем приспособиться к новому времени?
Э. Р. Я не испытываю никакой ностальгии по палачам, которые уродовали мои картины, резали, делали идиотские замечания, заставляя калечить собственно произведение. Но вот ностальгия по миру в душе, которого не стало, — да, есть. Мы тогда жили в условиях тюрьмы и в тех условиях честно делали все возможное. Мы знали, где враг, кто враг, и боролись против него. Мы бились головой о стену, пытались ее прошибить, только стена эта, казавшаяся незыблемой, потом вдруг в одночасье рухнула. Сегодня же враг — куда более многообразный и поэтому ситуация чрезвычайно осложнилась.
А. Ш. За несколько последних лет произошло безумие. Нужна была осторожная гомеопатия, а мы огромным ржавым топором разрубили опухоль семидесятилетней давности. Вот стоим у этой разверстой раны, не имея ни анестезии, ни ниток, ни навыков, ничего.
А. Б. А, по-твоему, могло быть иначе? Разве можно было вот такую раковую опухоль ликвидировать гомеопатическими пилюлями?
А. Ш. Тогда и нечего пыхтеть, значит, то, что сейчас происходит, закономерно. Так и нужно к этому относиться. Все остальное, о чем мы говорим, чем мучаемся, только наши эмоции. Мы влипли в исторический этап.
А. Б. И слава Богу, что влипли.
А. Ш. Да, дико интересно… Слушай, Эльдар, какого черта мы, уже немолодые, не слишком здоровые и по горло занятые люди второй час сидим в этом душном редакционном кабинете и как заведенные послушно отвечаем на все его идиотские вопросы? Больше делать нечего?
Э. Р. Не говори. Сижу и в душе кляну его на чем свет стоит. Но раз друг попросил, ты мог отказаться?
А. Ш. Я — нет…
Э. Р. Вот и я — нет.
А. Б. Я люблю вас, ребята.
Перечитываю старые газетные публикации, и мне кажется, что в них звучит то наше, давно прошедшее время. Можно сегодня долго рассказывать о нем, рассуждать, вспоминать, но чтобы по-настоящему его ощутить, думаю, лучше всего просто перенестись в него, оказаться в нем, окунуться в наши тогдашние живые споры, страсти, волнения, страхи и надежды. Публикации эти как стоп-кадр: время на минуту остановилось, вы — в нем. Всмотритесь как следует и вслушайтесь.
Сегодня про “лихие девяностые”, от которых будто бы вся беда, громче всех кричат как раз те, кто в эти девяностые состоялся, занял высокие посты и должности, нажил несметные состояния. Сейчас эти люди, укоренившиеся во власти, под крики о необходимости исправить допущенные тогда ошибки и искривления на самом деле заняты новым крупным переделом собственности, присвоили процветающий ЮКОС Михаила Ходорковского и, придумав так называемые государственные корпорации, почем зря набивают собственные карманы.
В девяностые годы Ельцину и его команде удалось, к счастью, вытащить страну из глубокой пропасти, уберечь ее от голода и гражданской войны. Но девяностые действительно были временем сложным и запутанным. Будущие историки, надо думать, все разложат по полочкам, назовут те поворотные точки, когда российская история опять, в который уже раз, сбилась с пути, не довела до завершения многообещающие реформы, пошла вкривь и вкось. На свет вылезет и нынешнее беспрецедентное воровство людей при власти. Однако если мы сами сегодня, не откладывая, не попытаемся разобраться, отделить зерна от плевел, поставить все точки над i, белое назвать белым, а черное черным, то удастся ли нам выползти из той дыры, в которую мы сейчас с головой угодили?
Но готово ли на это апатичное, сонное, сердито ворчащее, но не способное ни по-настоящему задуматься, ни по-настоящему действовать общество? Позволяющее, чтобы выборы в парламент превратились в пустой фарс. Да что там выборы, в стране поощряется одна лишь декоративная, управляемая из Кремля политическая жизнь, а все, что в нее не вписывается, либо грубо вытаптывается, подминается, либо превращается в жалкую, так называемую оппозицию, погрязшую в междоусобной, мало кого волнующей мышиной возне.
Тогда, в девяностые, кажется, был шанс. Когда он снова повторится? Сколько еще царей суждено нам до тех пор пережить? И можно ли, нужно ли нам ждать от очередного царя того, что обязаны сделать мы сами? Или опять, как всегда бывало в России, мы начнем и тут же оступимся, воодушевимся и сникнем, пустим здоровые ростки и тут же позволим их грубо вытоптать?
Несчастная страна.