Опубликовано в журнале Континент, номер 134, 2007
Юрий МАЛЕЦКИЙ — родился в 1952 г. в Куйбышеве (Самара). Окончил филологический факультет Куйбышевского универси-тета. Под псевдонимом Юрий Лапидус в 1986 г. дебютировал в «Континенте» (повесть «На очереди», № 47–48). Печатался в «Знамени», «Новом мире», «Согласии» и др. журналах. С романом «Любью» вошел в шорт-лист претендентов на Букеровскую премию. Постоянный автор «Континента». С 1996 г. живет в Германии.
Юрий МАЛЕЦКИЙ
Случай Дорошенко:
опыт покаянного ответа ученому собрату*
1
Прочитал в ЖЖ «Казус Малецкого» Олега Дорошенко.
Ну вот пожалуйста…
Разве не говорил я в самом начале «Дела Штайна», что дело это странное, не имеющее окончания? Завязка есть, а развязки нет. То, что называют ныне «висяк».
Казалось бы, радоваться надо. К делу подключился новый следователь (исследователь). На сей раз, наконец-то, сведущий человек. Компетентный. Как говорили в советские годы в библиотеках, «научник». Ну теперь-то дело не просто сдвинется с места, а закончится?
Куда там. Все зависло еще сильнее. И как-то вывернулось мебиусовой петлей, что ли, изнутри наружу или наоборот.
А именно: я в конце своего «романа о романе» возымел глупость решить, что с делом Руфайзена (реального человека, прототипа героя Улицкой) все-таки закончено; а вот с делом Штайна (литературного персонажа, героя Улицкой) — все еще впереди…
Теперь же вот выясняется, что все наоборот, — по крайней мере, для Олега Дорошенко, начинающего свою заметку с посвящения: Светлой памяти Даниэля Руфайзена, реконструктора. А далее следует текст, закономерно и посвященный тому, чьей светлой памяти он посвящается. Т. е. о Штайне речь практически не идет, а идет речь о деле Руфайзена, которое, как выясняется безапелляционно, Малецкий и сфабриковал. Что же до Штайна, с ним г-ну Дорошенко, видимо, все ясно и без слов. Да что о нем и говорить, если высказывания Штайна в романе — это все-таки богословие Улицкой (подчеркнутое мною словосочетание написано без кавычек), а автор в рамках своего фиктивного мира — но, впрочем, только в них — вольна делать все, что угодно. Кому, спрашивается, это может помешать? В своем габарите Штайну не тесно, да и сам он никого не стесняет. Так что главное дело, получается, Малецкий шьет Руфайзену. И шьет так безграмотно и неумно, что, …право, лучше б он молчал.
А раз не молчит, то вполне заслуживает и того, чтобы молодечески врезать ему стилем. Что г-н Дорошенко и делает, полагая, что пародирует разухабистый язык эссея (игра слов: «ессея»?) Малецкого. Правда, вся-то пародия эта использует в основном один прием «словаря падонков» — типа пишется как слышится. Да еще остроумные фразы типа «упала челюсть» и «в натуре». Первое комментировать не буду, о втором: до этого примитива я не опускался и 20 лет назад. Так что, отправляя порою оппоненту, по слабости человеской, бумерангом его стилизацию-меня, я попробую удержаться все же на уровне только одного приема из-как бы-меня, освоенного О. Дорошенко, — «пишется как слышится».
Сколькоциффор, однако: опять 25. Как ни поверни — кругом 500, да и из тех-то — 4 сбоку и наших нет. Теперь уже дело Штайна закончено (так и не начатое г-ном Дорошенко, потому, что чего дело Штайна-то и заводить, когда — см. выше). А вот дело Руфайзена, реабилитация его светлой памяти, втоптанной в грязь Малецким, — теперь уже оно впереди, и уяснение его и составляет суть расследования г-на Дорошенко. Расследования, впрочем, не законченного, так как г-н Дорошенко лишь весьма убедительно обосновывает, что литургическое творчество Руфайзена верно и смыслу, и букве церковного вероучения (а паче — полнейшую беспомощность и бессмысленность «разноса» Руфайзена Малецким). Всего же остального Дорошенко практически не касается, поскольку отчего-то полагает, что едва ли не центральным пунктом обвинения по «делу Штайна»… становится чин мессы, служившейся в его общине. А так как редакция «Нового мира»(где был опубликован дайджест «Случая Штайна») снабдила текст Малецкого сноской, согласно которой литургия Штайна является переводом одного из вариантов мессы, составленной Даниэлем Руфайзеном на иврите, Дорошенко посчитал, что вопрос о литургии «автоматически становится единственным (выделено О. Дорошенко. — Ю. М.) пунктом обвинения по “делу Руфайзена”», — почему, собственно, литургию только и надо рассматривать, ее одной вполне достаточно, т. к. рассмотрение ее самоочевидно показывает, чего стоит и весь остальной «постмодернистский дискурс» Малецкого. Типа того, что мудрому — достаточно. Сапиэнти, ребята, сат.
А вот мне недостаточно. Потому что я не мудрый. Совершенно-не-мудрый. Это вам подтвердит и г-н Дорошенко. Которому я хочу напомнить то, что он и сам отметил: ему пришлось продираться сквозь многобукофф моего постмодернистского дискурса. Через столькобукофф, замечу, что разбор упомянутой литургии в моем «дискурсе» занимает хорошо если одну двадцать пятую этихбукофф. А о чем трактуют остальные двадцать четыре двадцать пятых? Это — при минимальной добросовестности расследования — должно же было хоть как-то, хоть сжато в формате МП3 — приведено, сформулировано, ну хоть как-то означено г-ном Дорошенко. Ведь говоря, что едва ли не центральным пунктом обвинения является чин мессы, тем самым даешь понять, что есть и другие, хотя бы сопоставимо важные обвинения. От себя же засвидетельствую, что уж для самого-то Малецкого другие-то еще как важны: иначе он не стал писать стольмногобукофф.
Узкий круг читателей Малецкого подтвердит, что он не графоман — не в том смысле, что хорошо пишет, а в том, что пишет — не помногу. Потому что писание ему дается и физически и интеллектуально (если вообще к нему применимо это слово) тяжело. И вот эта вот телега о Штайне — вообще самое длинное, что он накатал за те 30 лет, что, будучи прозаиком, пишет про заек.
Тогда что же его подвигло на столь многобуквенный дискурс? Что не нялось-то ему? И о чем, кроме пресловутой литургии, он так маниакально-депрессивно катал полгода и накатал же вот — всю эту галиматью? При той резонной коррекции, что, право, лучше б помолчал, ужель все-таки совсем не интересно, почему петух не помолчал и о чем таком, кроме пресловутой литургии, так долго кричал?
Не интересно, так и ладушки. Но тогда и не пиши об этом полоумном петухе вообсче. Он ведь, как ты бдительно заметил, из ЗРПЦ, а может ли что путевое выйти «из Галилеи»?
Ужасно все же странно и закутано в цветной туман выходит все снова и снова вокруг да около романа «Штайн». Ведь без него и каша с Руфайзеном не заварилась бы…
И главная странность — на этот раз — в том, что я и не спорю с Дорошенко, а он — со мной. Академически точечно и не без некоторой брезгливости плюя мне в бороду, он на самом деле метит в свою. Потому что это он не реконструировал, а сконструировал образ «Малецкого, обвиняющего Руфайзена», — а затем уже сам и обвиняет собственную креатуру «Малецкого» в невежественном и глупом обвинении Руфайзена. Но такой «Малецкий» есть только в воображении Дорошенко, а всамделишный Малецкий, говорю положа руку на Евангелие, вовсе не Руфайзеном занимается в первую и даже вторую очередь.
Он, Малецкий-то, вовсе и не слышал никогда о Руфайзене до самых последних страниц романа, где автор в письме к римскому другу впервые называет эту фамилию и сообщает, что у героя есть реальный прототип. Безусловно, после этого Малецкого заинтересовал и Руфайзен, но совсем не так фундаментально, как Штайн, а из чистого (или пусть грязного) любопытства: неужели вот все это и правда было и сделано, и сказано в действительности, — будь то оккупированная Западная Белоруссия, или современная Хайфа, или только какая-то часть, а остальное придумано, например, про невероятные «сыновне-отеческие отношения» еврея с майором гестапо, в ходе которых второй гоняет первого на регулярную работу — зачитывать смертникам расстрельный закон, после чего их на его глазах и расстреливают, — что на самом деле было сказано и сделано в действительности, а что — придумано.
Признаю, я несомненно дал повод к упрекам Дорошенко, вынеся, как он справедливо замечает, однозначный вердикт не только Штайну, но и Руфайзену, о котором я вообще ничего наверняка не знаю. Это так, а раз так, то так оно и есть. Правда, у меня были к тому некоторые основания: г-жа Улицкая не только предельно сближает в конце книги в письме к римскому другу образ и прототип, но и уже после публикации моего текста, в интервью подтверждает задним числом мою правоту: да, Руфайзен отрицал Св. Троицу и тэпэ. Чисто литераторски мне тоже кажется, что несомненный дар Улицкой, сила ее — не в том, чтобы приписывать своим героям, «сочиняя» за них, отрицание или утверждение церковных догматов, как то тринитарный или мариологический (кроме Св. Троицы герой отрицает и девственность Марии), и, думаю, сама Улицкая, если бы ей не говорил такого священник Руфайзен, не стала бы священнику Штайну приписывать категорические утверждения такого рода, — она фэнтезийна на другом срезе фантазии, а в специальном — «списывает с натуры» — см. «Казус Кукоцкого». Кроме того, я беседовал с одной женщиной-иконописцем, которая была у Руфайзена за год до его смерти, и говорил с ней часа два — и она подтверждает, что «да, он отрицал Троицу». К тому же Улицкая в интервью с Шендеровичем сообщает, что да, его «запретили». И уже после публикации моего текста о. Филипп Парфенов в своем ЖЖ говорит — запретили1. Кроме того, в «Случае Штайна» я привел свидетельство за подписью Менахема Бенхайма о том, что …Руфайзен полагает, что с подавлением изначального движения евреев-христиан ко времени Константина Церковь не могла более считаться «католической» в том смысле, в котором определил ее Павел. Я тут уж молчу, право, что-де никакого такого «движения евреев-христиан ко времени Константина», строго говоря, не было, — а то еще г-н Дорошенко и здесь ударит меня своей компетентностью. Но вообще — если ты убежден, что твоя Церковь с IV века не может считаться католической, то почему ты не уходишь из нее? Почему не собираешься честно сложить с себя сан, ею тебе данный в псевдо-благодати-псевдо-рукоположения — стало быть, и в псевдо-католического священника? Ведь она 1600 лет упорствовала и продолжает и совсем заматерела в своем заблуждении… После такого я ведь совершенно запросто могу поверить и в отрицание братом Даниэлем Троицы.
Я мог бы продолжить список, но, думаю, это однотипно и потому излишне. Надеюсь, теперь понятно, как у меня сложилось ощущение, что позиции героя и прототипа совершенно тождественны. А поскольку герой — не то что еретик, а и еретик-то фантастический (чему мое рукотворное изделие и посвящено), то я и Руфайзена, размахнувшись без дальнейших рассуждений (но все же всего-навсего в постскриптуме, что не оправдывает меня, но подтверждает: главный мой серьез, мой «пафос» сосредоточен не на Руфайзене), поместил в тот же разряд.
Каюсь, виноват. Моя конфидент-иконописец свое свидетельство не подписала и вообще не уполномочила меня на нее ссылаться. Улицкую же можно понимать как угодно: то ли отрицал саму Троицу, то ли — только возможность познать, «как она устроена». Запрещение в служении могло быть вы-звано чем-то совсем другим, нежели догматическая ересь. А может, и запрещения не было — с тех пор я и такое утверждение встретил в ЖЖ2. И так далее. И литераторская интуиция запросто может обмануть, и Менахем Бэнхайм может солгать. Т. е. все это и тэпэ в лучшем случае косвенные улики, и, хотя внутренний голос мне подсказывает, что Штайн и Руфайзен — близнецы-братья, что портрет писан-таки с натуры (чего Улицкая и не отрицала никогда), я, прав Дорошенко, никоим образом не имел права обвинять на столь шатких основаниях реального, хотя и почившего в Бозе, человека.
Еще раз — что справедливо, то справедливо. Я нарушил презумпцию невиновности реального лица и должен нести за это ответственность. Размашистость и безответственность, а главное — юридическая и нравственная безнаказанность высказываний вообще губительны для способности русскоязычных россиян рассуждать, — и я отношу к себе это обвинение в полной мере. Постараюсь больше не быть.
Но клеветой и поклепом я буду считать свои слова — только если г-н Дорошенко либо его «группа поддержки» возьмет на себя ответственность утверждать: Я (мы) знал (и) Руфайзена (знаем о нем наверняка): он не отрицал ни тринитарного, ни христологического, ни мариологического догматов. Он, в отличие от Штайна, был добрый католик — и тогда, нет нужды долго объяснять даже тупицам, мессу его следует понимать сугубо реконструкторски-инкультурационно, в свете Апостольской конституции 1969 года.
Причем если они возьмутся утверждать это доказательно. Приведя, скажем так, не вещ-, а сущдоки.
Но, извинившись и объяснившись, надеюсь, по поводу «дела Руфайзена», повторю теперь: для меня «его дело» третьестепенно. Не о том я писал девять с половиной десятых своего «дискурса». И тут уже мне позвольте осведомиться, почему «предъява» к реальному лицу серьезней серьезного, а к литературному персонажу и его автору (которая в рамках своего фиктивного мира — но, впрочем, только в них — вольна делать все, что угодно), — это так, это стрельба из пушек по зайчикам, которые вышли погулять исключительно в рамках фиктивного мира?
К Руфайзену у Малецкого претензии или к Штайну, считает ivanov_petrov, которого цитирует Дорошенко, — дела это не меняет… Не более чем начало Трех мушкетеров, где автор признается, что нашел записки капитана королевских мушкетеров д’Артаньяна и почти ничего к ним не прибавил. В самом деле, какие к Дюма претензии?! Диалоги его костюмированных романов отточены лучше мушкетерских шпаг, и вообще и эти фиктивные таланты при шпаге и плаще, и их реальный создатель — молотки. Дюма наряду с Агатой Кристи — чемпионы блистательной условности.
Да только роман «Штайн» — совсем другое дело. Аббат д’Эрбле ни для кого не является примером того, каким должен быть настоящий священник. Его богословская диссертация не вызывала и не вызывает в читательской аудитории дискуссии, как правильно понимать христианство и полностью ли торжествующая Церковь отрицает Христа (фиктивное утверждение «от себя» нон-фиктивной Улицкой). Грань между фикцией и действительностью у Дюма — всегда предельно отчетлива. Он, в отличие от Улицкой, вовсе не собирается при помощи своего романа высказать правду, как он ее понимает. А Улицкая в конце «Штайна» именно так говорит о цели своего фикшн-романа. И в этом она права: именно с попыткой высказывания о том, чтоесть истина, мы в ее романе постоянно и имеем дело. Как я и писал, и повторяю, это откровенно идеологический роман типа «Что делать?» или «Хижина дяди Тома». Оба этих фикшн-романа взорвали в свое время совсем не фиктивную общественную ситуацию в России и Америке.
И в нашем случае не фэнтезийные выдумки типа полета Маргариты на метле и отворот-приворот Бенгальскому головы, а актуальная «идейно-содер-жательная нагрузка романа» и вполне «профильная» положительность героя, — то, что перед нами не просто хороший человек, а — настоящий священ-ник-пастырь добрый, какими все пастыри должны быть, — вот это и произве-ло весь фужер, фураж и фурор. Поэтому нечего его с Портосом и сравнивать, как это делает «иванов-петров». Портоса надо сравнивать с Атосом и Арамисом, а Штайна — с Рахметовым, который будущего Ленина за одну ночь всего- перепахал. А еще — с реальными священниками, которых поклонники романа будут теперь мерять меркой Штайна. И уйдут из Церкви в полной утрате иллюзий, не найдя ни в ком из них Штайна, который, хоть ты 20 лет блуди да и не кайся, а только работай на строительстве храма, а он на тебя и пустячного прещения, чепухового епитимейного урока не наложит, зато если ты скажешь ему, что десять лет назад в твоей деревне было явление Девы Марии четырем девочкам (явная аллюзия на Меджугорье или Фатиму) и т. д., то он тебя просто выгонит, а его ближайшая помощница сообщит: Народ был смущен — никогда прежде не видели Даниэля в таком раздражении (это к вопросу о настоящей христианской любви священника, который и во Христа-то уверовал, читая журнал о явлении Девы Марии в Лурде)…
Нет, господа присяжные заседатели, это посерьезней «Фауста» Гете! Это, уж извините, посерьезней даже моей гипотетической (пока мне не предъявили доказательств обратного) напраслины на Руфайзена. В последнем случае по моей вине страдает только моя репутация, Руфайзен же на Небесах молится и за таких, как я. К чистому малецкая грязь не прилипает.
Случай же Штайна — феномен совершенно другого рода. Люди повсеместно читают про Штайна, увлечены Штайном, влюблены в Штайна. А не в Руфайзена. Штайнианство «пробило» человеческие сердца, а не руфайзианство. И нечего умному человеку делать вид, что эта интеллектуальная катастрофа, эта обнажившаяся энтропия мышления русской интеллигенции — куда меньший повод для «предъявы», чем литургическая малограмотность, приведшая Малецкого, который, право, лучше б молчал, к очернению светлой памяти реального человека, о котором, — пока не «предъявлено» обратное — и самому Дорошенко, кажется, не так уж много известно…
Итак, то, в чем настоящая причина писанины Малецкого, выявляется просто: воспаленной губой припади и попей из реки по имени Факт. Посмотри и увидь — о Руфайзене короткая речь только в самом конце пространнейшего, согласен, текста, да еще потом три-четыре страницы в постскриптуме. Не пустячном, но и не главном, а — объясняющемся тем же удивлением: что ты будешь делать — с какой стороны ни возьми этот роман, ну все странно, все загадочно, все концы даже не в воду, а в цветной этот туман, даже когда дело касается реального прототипа, о котором что-то же извест-но наверняка, — так и тут не разберешь, прочтя и книжку про него, на которую ссылается Улицкая, на английском, — и тут не поймешь толком, что Руфайзен собой представлял как священнослужитель…
Зато что собой представляет Штайн, что он делает и говорит — это знает каждый, кто прочел книгу «Даниэль Штайн, переводчик». И пока читатель, в частности Малецкий, дочитает до литургии Штайна на 454-й странице, он уже прочтет много всего такого, что и литургия Штайна предстанет пред ним в определенном ракурсе, совсем не в том, в каком ее видит г-н Дорошенко.-
Или хочет видеть, потому что Малецкий, в отличие от Дорошенко, не выстраивает линию, подтасовывая факты довольно изящно: не подменяя их, а просто убирая девять десятых фактов как ненужные околичности. Малецкий просто читает книгу с начала до конца — больше ничего. И судит-рядит по поводу всего прочитанного целого. Тогда как Дорошенко прямо с литургии Штайна-Руфайзена начинает — прямо со страницы 454, за 50 страниц до конца романа — так, как будто ею все начинается с первого листа, и ею же заканчивает, как будто ею все и заканчивается, — как будто она ни в какой не находится смысловой связи с содержанием предыдущих 453 страниц, как будто это не меняет никакого дела, как будто выбранная заранее точка наблюдения совсем неважна для оценки объективности результатов наблюдения — как будто, словом, он не ученый умный гуманитарий, а глупый такой, совсем плохой, прям еще глупее глупенького таково Малецково; тогда как етот Д. нефпример умнее тово М.
Милый Ватсон, дорогой Фламбо, когда умный человек строит из себя неумного, это свидетельствует о…
Не хочу и не буду так думать о своем же брате-христианине. Буду думать так: возможно, он просто являет собою тип специалиста, о котором заметил Козьма Прутков, что тот подобен флюсу: полнота его одностороння. Это не оскорбление, надеюсь, а ремарка в сторону, и совсем не ехидная: такого рода специалисты и становятся не ватсонами, а шерлокхолмсами.
2
Но тут мы подходим, стало быть, к тому, что для Дорошенко является единственно важным (раз он ничего другого не анализирует, а чаще просто не упоминает), где он чувствует себя на своем поле, — и вполне заслуженно: к пресловутой литургии.
И тут вот какое дело: казалось бы, тут Дорошенко бьет тово Малецково одной левой. Дык ведь и это не факт. Улицкая-Штайн своим богословием и его собственная неохота или неспособность смотреть на вещи не только со своей точки зрения ставят г-на Дорошенко (ИМХО, конечно) в то положение, когда грамотный адвокат Малецкого если и не докажет полную правоту своего подзащитного, то имеет приличные шансы безо всякой адвокат-ской риторики и шулерства убедить суд в том, что суждения Малецкого о литургии, при всей его некомпетентности, если и безграмотны, то не совсем глупы и совсем не безосновательны. Словом, положение будет, для наглядности, приблизительно таким: подсудимый, которому прокурор требует годков семь лагерей и пять дальнейшей ссылки, отделается двумя годами условно и штрафом в 310 рублей 47 копеек. Причем последнее будет столь же справедливо, как и первое: Юрий Деточкин вор, но он хороший, честный человек.
Без дураков и кроме шуток. Наше законодательство дает право быть самому себе адвокатом, если не нашел профессионального адвоката. Попробую справиться своими силами.
Господа присяжные! Все вы, как и я, люди по-крестьянски основательные; покажем ученым вертихвостам, что простая фермерская рассудительность, обыденное здравое разумение поспорят с ученостию и самого высокого школярства. Покажем, что наше квадратно-гнездовое почвенное сознание справится с их ученостию, каковая есть апофеоз беспочвенности.
Господа, учтем два вышеупомянутых обстоятельства:
1) Малецкого интересовали по-настоящему: а) Штайн и б) реакция на него читательской массы, а Руфайзен — устало удивил под конец и ровно постольку устало и заинтересовал;
2) Малецкий — читатель тривиальный, т. е. читает книгу с начала до конца. Поэтому, дочитав до литургии Штайна, он видит ее через призму уже прочитанного о Штайне.
А теперь — запомните, господа присяжные, что я сейчас произнесу. Я могу иметь самое общее, самое в различных частях неправильное представление о литургии. Вообще и в частности. Но в моем суждении о литургии Штайна все равно будет присутствовать отнюдь не вздорный смысл.
Надо только выставить — и держать, не забывая, перед внутренним взором — тезис, слоган, мотто человека, соорудившего и служащего мессу, о которой пойдет речь. Этого, смею утверждать, достаточно для того, чтобы над очень многим, почти всем, что сделано для реконструкции литургии человеком, о ком идет речь, — чтобы над почти всем этим поставить «нигил».
Этот тезис, слоган, это петушиное слово: Святой Троицы нет, потому что Иисус при жизни о Ней ничего не говорил, а Троицу придумали греки — в качестве бога о трех головах.
Рассмотрим же, помолясь, обе позиции — Дорошенко и Малецкого.
Позвольте, г-да присяжные и ваша честь, напомнить уже для протокола: смотря на дело «из Руфайзена», о котором ни мы не знаем из романа толком ничего, кроме того, что он — прототип, ни Дорошенко никаких новых данных не сообщает, г-н Дорошенко видит эту мессу блистательной реконструкцией, в которой, по существу, содержится даже четкая тринитарная формула, хотя в ней и нет надобности, т. к. реконструируется месса до эпохи догматических определений.
Г-н Малецкий же, как и абсолютное большинство читателей, видит все «из Штайна», и перед ним все или почти все предстает в совершенно другом свете.
А именно: к «моменту литургии» он уже знает, что Штайн безусловно отвергает Св. Троицу (сначала сомневается и вопрошает, а потом утверждает свое отрицание категорически и неоднократно, сперва на приходском уровне, а потом перед кардиналом «Рокхаусом»), как и девственность Мириам, богословие «греков» и пр.
Малецкий, как удалось выяснить при даче показаний, некогда читывал «Дидахе» и, бывало, стаивал литургию апостола Иакова. Но, разумеется, он не помнит «Дидахе» наизусть, потому что не занимается раннехристианскими текстами профильно-регулярно. Разумеется, тем не менее некоторые тексты мессы Штайна им опознаны — «памятью сердца» при забвении рассудком — хотя бы потому, что он почувствовал саму «технологию»: компилятивную стыковку фрагментов (а всякий текстовой «шов» чувствуется только тогда, когда ты не глядишь на текст совсем уж как баран на новые ворота).
Слыхивал Малецкий и о литургическом возрождении и некотором «литургическом плюрализме» католиков согласно решениям Второго Ватикана, о немалой степени литургической автономии, данной поместным Церквам в духе инкультурации.
Но. Читая Штайна именно как литургию Штайна, а не Руфайзена, Малецкий всеми фибрами жабр своей души не имеет никаких сомнений, что реконструкцией этот священник занимается весьма своеобразно. Именно же: он убирает из литургии Символ Веры и все связанное с Пресвятой Девой не столько потому, что реконструирует некую «первоначальную литургию» (представьте, г-н Дорошенко, даже я слышал, — слухи в воздухе носятся, — что Кредо введено в состав литургии только с VI века и читается не на всякой литургии, а только на «главных», воскресных и праздничных), сколько потому, что просто и честно не верит ни в Троицу, ни в девственность Марии. Более того, он заявляет «Рокхаусу», что вообще не может читать «Кредо», потому что там греческие метафоры, греческая поэзия, греческая чуждая ему образность. Я тоже помню это место в книге уважаемой г-жи Улицкой — и солидарен здесь с г-ном Малецким, и спрашиваю вместе с ним г-на Дорошенко: что это значит — элиминировать «Кредо» и мариологический догмат в рамках фикции? В ее пределах или в ее запределах? Вы можете поручиться за то, что следующей акцией Штайна не будет — изъять из церковного обихода (пусть только в своем приходе), в частности, Евангелие от Луки, в котором не только перевод на греческий, а именно эта греческая составляющая — объемом ровно со все это Евангелие? Но, понятно, это стерпеть можно: это же все в рамках богословия Улицкой, а Брут — весьма достойный человек.
Сама же гениальная реконструкция состоит в следующем: Штайн убирает из мессы все, во что он не верит, и оставшиеся после изъятия зияющие лакуны заполняет по своему усмотрению фрагментами из Дидахе, из литургии апостола Иакова, ветхозаветными текстами… Спорим с г-ном Дорошенко, что сам г-н Дорошенко, если бы ему дали текст «Ватиканской мессы»3 и заказали бы реконструкцию, которую Дорошенко тут же совершенно правильно именует компиляцией, то он произвел бы эту работу много за неделю, причем на ступень виртуознее Штайна (а если она принадлежит светлой памяти Руфайзену, то и его, значит, превзошел бы).
Словом, так или иначе, а главное, что, согласно Дорошенко, эпиклеза в литургии Штайна есть. Но она такова, какова только и могла быть в первоначальной иудеохристианской общине, чтобы «напомнить о корнях» (хотя напоминать-то, напомню, и некому — в еврейской христианской общине Штайна евреев-то, похоже, и нет — все больше румыны, духовные корни которых в православии, да поляки, ихже духовные корни в католицизме). Эпиклеза видится Дорошенко в том, что молитва Св. Духу о преложении даров, по существу, есть молитва Св. Троице: о ниспослании волею Бога Отца — Бога Св. Духа для преложения даров, дабы мы через причастие могли соединиться с Богом Сыном (я что-то не то сказал — по смыслу? Тогда поправьте).
Да, соглашусь, некогда, до выработки четкой и развернутой тринитарной формулы, эпиклезы, реконструированной Штайном, было достаточно. Но после… Ветхозаветное представление о Св. Духе как о действующей силе божественного вдохновения (С. Аверинцев «Дух Святой». — «Мифы народов мира». Т. 1) не сразу в Церкви вычленяется, развивается и выливается в четкую формулу третьей ипостаси Единого Бога. Но с того момента, как это происходит, — может ли после принятия уже не только первоначальной веры в Иисуса как Мессию, Господа и Сына Божия, а и поверенной разумом «догматической веры» в троичность Единого Бога, когда Св. Дух — уже не сила Божья, а четко понятийно вычлененно есть Сам Бог, Его третья ипостась, — может ли теперь Церковь удовлетворяться «эпиклезой» Штайна? После — это ведь не до. В чем, по-моему, вся и штука.
Мы можем сколько угодно реконструировать «первоначальное», мы можем ставить вопрос о разрешении служить реконструированную мессу (в данном случае на основании того, что так, сохраняя историческую память народа Израиля, евреям легче сделать первый шаг ко Христу — если опять-таки они составляют приход). Возможно, мы получим разрешение от церковных властей (имеется в виду католицизм) служить такую мессу по определенным дням наряду с принятым(-и) на сегодня литургическим(-и) чином(-нами). Но это будет значить только то, что нам будет разрешено, скажем, несколько раз в год совершать эту реконструированную, артефакт-ную «маргинальную» службу; «мейнстримовский» же миссал сохранится во все остальные богослужебные дни.
Дорошенко видит литургический текст Штайна из «прекрасного далека». Из «раньшего времени» до IV века. Видит в литургии даже четкую тринитар-ную формулу. И находит прекрасную реконструкцию, сам же именуя ее, одна-ко, и компиляцией (мне, впрочем, почему-то казалось всегда, что реконструкция и компиляция — это такие же разные вещи, как болты и трансмиссия (ищи это остроумное сравнение в «Казусе Малецкого» г-на Дорошенко)).
Впрочем, оставим споры, можно ли компиляцию считать реконструкцией. Согласимся с тем, что толковая реконструкция, плод многолетнего ученого труда Штайна — вещь драгоценная для богословия, историко-религиозной науки и т. п. Но согласимся и с тем, что она не может заменитьсобою существующие сегодня, принятые к служению варианты мессы. А именно этого хочет Штайн — и именно для этого уводит свою паству из поместной Като-лической церкви латинского патриархата в некую еврейскую христианскую общину (она-то, сия община, не католическая еврейская и не православная еврейская, а просто еврейская христианская и служит штайнову литургию).
Опять-таки, вполне возможно, что и тут — реконструкция «первоначальной» христианской общины. Но я, право или неправо слово, сомневаюсь, что упоминаемые г-ном Дорошенко существующие компетентные лица и структуры отнеслись бы к такой реконструкции, скажем так, одобрительно. Наив-но думаю, что они сказали бы: «Ребята, где епископ — там Церковь; вот и первоначальную общину возглавлял патриарх Иаков. А вам какого епископа надобно — католического или православного? У нас ведь просто еврейского христианского епископа на сегодня нет. А если мы такого для вас и реконструируем, то он, может быть, и будет с вами литургисать без Символа Веры, но ровно до тех пор, пока не узнает, что вы это не просто реконструировано так служите, а потому, что вы вообще Кредо отрицаете во главе с вашим попом. А тогда — без епископа — вам прямой ход куда угодно, но не к нам».
Впрочем, это мое мнение, а я темен. Нам в точности, при желании, это расскажет г-н Дорошенко. Без дураков и кроме шуток — умного сведущего человека всегда интересно послушать, пока он не надмевается над простецами, которые из не-христианского самолюбия испытывают к надмеванию неприязнь.
Но вот, думаю, «неисторично» для г-на Дорошенко, в отличие от Штайна, — не пустое слово. Он и впрямь серьезный богослов, знаток своего дела. А это давным-давно уже неотделимо от историчности мышления. И потому мой ругатель лучше меня, неуча, понимает, что, как ни отнесись к К. Леонтьеву, штайнианство — это как раз тот случай, когда к делу вполне применима леонтьевская формула: первичная простота — цветущая сложность — вторичное упрощающее смешение. Желая вернуться к первому, Штайн зачеркивает второе — и приходит на деле к третьему.
Дорошенко смотрит «из Руфайзена», — и с мессой все в порядке. Но это, добавлю, если знать, что Руфайзен, в отличие от Штайна, Св. Троицу не отрицал, — или, по крайней мере, если мы о нем ничего не знаем в этом отношении. Тогда имеет место презумпция не-отрицания. Которая толкуется в «пользу сомнения»: в полную корректность во всех смыслах мессы Руфайзена.-
Я же (не я один, а куча мала немалого числа читательского люда) смотрю ретроспективно, из настоящего времени — назад, и, зная уже и позицию Штайна, и самого Штайна, нимало не поставленный в известность о Руфайзене, читая текст литургии не вынутым из контекста романа, ни минуты не сомневаюсь, что это типичная для нашего, понимаете ли, всенародного любимца Штайна акция: действовать по своему хотению, никого не спрашивать — именно это он называет принимать на себя ответственность. А хочет он — служить свою литургию не наряду с актуально существующими, а вместо них. Перечеркивая их. Беру на себя наглость, поневоле зная текст романа едва ли не наизусть, заявить, что это точно так и есть. Потому что вера Церкви и, соответственно, все варианты церковных служб, при всей свободе, данной согласно решениям и духу Второго Ватикана и Апостольской конституции, со «времени она» и по сей день стоят на тринитарном, христологическом и мариологическом догматах, а Штайн их в грош не ставит и считает враньем греков. Считает враньем то, что о. Г. Флоровский называл тождеством опыта, и думаю, к любой практике, реконструктивной или даже полуимпровизационной, это тождество опыта относится, а отрицание опор здания Церкви это тождество перечеркивает, как бы формально у Дорошенко ни сводились блистательно концы с концами. Штайнова же одна, но пламенная страсть — воссоединить евреев и христиан на основе одного и того же для них, Нового-(не)хорошо забытого Старого-напомненного Иисусом. Его вера-возвещение и вера-возвещение Церкви, повторяю, — это две совершенно разные керигмы.
Зачем красивый бутон, распустившийся в еще более прекрасный цветок, вторично, артефактно, сворачивать в бутон? Он еще, того гляди, пожухнет от силового воздействия, даже бережного (а Штайн размашист) — и не распустится вновь.
Вернуться в I век из XX хотя бы приблизительно, отвергая более поздние времена «искажений», можно, только отвергая с ними и все церковное творчество более поздних времен. Стало быть, отвергая всю созидательную работу Церкви, весь ее творческий труд по выработке и разработке церковного вероучения и т. п. Перечеркнуть весь духовно-интеллектуальный подвиг Иоанна ли Дамаскина, Фомы ли Аквинского — как пару пустейших пустяков.
Что получится из «реконструирования», когда человек даже не заботится о последовательности своих «реконструктивных» действий? Да вот что.
Дорошенко уверяет, что в литургии все акценты поставлены правильно. В частности, говорит он, в словах Малецкого: В этой литургии Бог-Отец ни разу не назван Богом-Отцом, а Сын и Св. Дух — Богом. Хе-хе, Малецкий, тебе и впрямь место в школе для дураков, а ты еще кого-то учить собираешься. В литургии поставлено «Единородный Сын», — разве этого не достаточно, чтобы понять, что есть и Отец? А еще, говорит Дорошенко, славословится здесь и Св. Дух. Так что все правильно, а это Малецкой уже не из своей образованческой глупой головы все выдумал, а он, оказывается, совсем психический. Попросту офонарел.
Вынужден, увы, и в этом пункте усомниться в правоте г-на Дорошенко.
Т. е. Малецкий-то, конечно, психический. О нем и разговора нет. Речь о Штайне и Дорошенко. Последний, видимо, действительно прочитал внимательно из всего «Переводчика» — только фрагмент о литургии. А Штайн — еще раз — к моменту литургии категорически отрицает Св. Троицу. Это, по его убеждению, бог о трех головах. А он, грубо говоря — взгляд, конечно, варварский, но, м. б. верный, — верит в Бога об одной голове. То есть Бога как Бога Отца, Бога Сына и Бога Св. Духа — в его литургии не предполагается. Таким образом, того, что до тринитарной формулы было вполне достаточным, — посленее, вычленившей и развившей представление о Св. Духе уже не как о силе Божией и тэпэ, а как о Боге Святом Духе, уже недостаточно. С этого момента эпиклезу в реконструированной мессе Штайна, мы не можем считать… ну, скажем, «вполне» эпиклезой, а в лучшем случае, свернутой, имплицитной эпиклезой. И это еще хорошо.
В чем мы, собственно, в нашей деревне — единомысленны? А в том, что достойно и праведно есть поклонятися Отцу и Сыну и Святому Духу — Троице единосущней и нераздельней. Это из нашей мессы. Но и в соседнем селе, г-да присяжные, текст нашего соглашения несколько изменен, но смысл его таков же. Мы верим в Бога, Который един, но един троично. Мы, господа, верим в Бога Отца, Бога Сына и Бога Святого Духа. Все трое действуют по-разному — и все Они есть Он, один и тот же, единый Бог.
Добрый Штайн в это не верит. И мы, господа, имея совесть и потому уважая ее свободу, не перестанем считать нашего доброго Штайна добрым, а только перестанем считать его нашим священником. Он не нашего и не соседнего поля ягода, а мы, не анафематствуя его духовным судом Линча, соберем ему по любви на дорогу — и он волен искать третье-четверто-пятое поле.
Потому как если Бог един, но не триедин, а «едино-един», и Отцом не назван не потому, что это излишне (Дорошенко), а потому, что это не соответствует вере Штайна (Верил ли Иисус в Отца, Сына и Святого Духа? — Штайн-Улицкая, — и позднее ответ: нет никакой Св. Троицы, это грече-ская выдумка), то — кого в этом случае мы призываем в качестве Св. Духа? С кем мы тогда его силой (т. е. силой непонятно кого) соединяемся через причастие, называя его, второго неизвестного, Христом? Перед нами задача с двумя неизвестными. И мы можем наделять эти два неведомых, скажем так, существа (или одно существо и некую «силу» или «присутствие») каким угодно смыслом, но отрицание Св. Троицы при употреблении слов «Христос» и «Св. Дух» наполняет и «эпиклезу», и само «причастие» такой двой-, трой-, много- ственностью и дву-трех-смысленностью, все начинает до того двоиться-множиться, размывая собственные контуры до голово-кружения, что единственный выход из положения — при отрицании тринитарного догмата — это вывести из употребления какие-то необъединимые, по крайней мере в тринитарно-церковной логике, вещи. Выход не в церковную логику, так хоть в какую-нибудь.
Например, единородный Сын. Это в литургии Штайна стоит. Дорошенко удивлен: чего еще нужно Малецкому, если тот не совсем уже буйно помешан? А того, опять же, что человек, отрицающий триединого Бога, даже употребляя слова «единородный Сын» и «Св. Дух» — по определению вкладывает в эти слова другие значения, нежели Церковь. Мы с Дорошенко задаемся одним вопросом, но поднятым с двух разных точек зрения. Он говорит: если введено единородный Сын, то, само собой, у него есть Отец. Значит, речь и идет о Боге Отце и о Боге Сыне. Как иначе-то понимать? И я спрашиваю то же самое: как иначе-то понимать? Но, в отличие от Дорошенко, я тупо, нудно, но необходимо повторяю: нужно держать в уме один и тот же, общий для всех важнейших моментов мессы Штайна знаменатель: это говорит человек, отрицающий Св. Троицу. А значит, и Бога Сына. А значит, хотим мы или нет, Штайн-таки придает словам «единородный Сын» иной смысл, нежели прямое, отчетливое: Бог Сын. Приходится-таки понимать его иначе. А как? И снова здорово, снова приехали — опять попадаем в мир неясного и нерешенного. В мир чего-то двояще-трояще-четверящегося. Но Церковь с момента принятия четкого умозрения Троицы единосущной и нераздельной не может уже вернуться к «общему», нерасчлененному, — иначе все размоется, потеряет четкость очертаний того, на чем сходятся все люди Церкви, в чем Аверинцев сойдется с дядей Митей, а Дорошенко с тетей Мотей. Невзирая на разную глубину их разумения Св. Троицы. Иначе они быстро разбегутся по разным жизненным коридорам.
Поэтому логично, ИМХО, либо не отрицать Троицу, либо, при ее отрицании, «вывести из состава» мессы единородный Сын. Либо как-то так дефиницировать этого «Сына», чтобы он не означал второе лицо отрицаемой Троицы. Будет Дорошенко продолжать веселиться или нет, мое ИМХО таковым и останется, пока мне не объяснят убедительно, что объединить то и другое в рамках одной и той же логики вполне даже можно. До тех пор, сколь бы гомерически ни хохотал Дорошенко, я буду настаивать, что в мессе Штайна, куда ни ткни, при общем указанном антитринитарном знаменателе, наткнешься не на тертуллиановские алогизмы, а на простейшую «непроваренность». Это чисто индивидуальная компоновка реконструкции-компиляции, сохранение в одном тексте взаимоисключающих вещей, и вовсе не антиномически сопряженных, а попросту не состыкованных, в духе Штайна, который, как мы помним, сам о себе говорит, что он не склонен предаваться долгим рассуждениям. Каковую, извините, смурь я и называю отсебятиной (ну, не подозревать же даже Штайна в буквальной отсебятине: вставке собственных речений в литургию — и меня грешного в том, что я его именно в этом подозреваю). Это-то мое «отсебятина» г-н Дорошенко и называет скатыванием в явную ложь. А я вот вопреки таковым поносным словам считаю это скатыванием всего-навсего в то, что если А=В, а В=С, то А=С.
А славословие, сколь бы высоким и формально воспроизводящим четкую тринитарную формулу (Дорошенко) Иисуса Христа и Святого Духа при отрицании их равночестности Отцу, я могу считать только имитацией этой формулы при ее всамделишном отрицании. И если это не является нечестивым комплексным действом, хочет того благочестивый Штайн или нет, то тогда это просто — дурь. Полная недодуманность.
Но в простой недодуманности Штайна нельзя упрекнуть. Потому что при всех нескладухах мысли интуиция ведет его в по-своему «правильном», т. е. определенном, направлении. Именно поэтому (а вовсе не потому, что это излишне) он, мню, и избегает именования Бога Отца — Отцом, а именует просто Богом. Потому что при отрицании Троицы немыслимо говорить о «равночестном» Боге Отце и «равночестном» Боге Сыне.
А вот о едином Боге, а также Иисусе Христе и Святом Духе, не применяя к последним именования «Бог», говорить вполне мыслимо. Дорошенко находит, что никакого такого унитаризма в тексте нет. Но о ком он говорит? Если о Штайне (а я именно о нем это утверждаю — не о Руфайзене, догматиче-ские воззрения которого мне не осветил автор), то Штайн унитарий «стопудовый», это можете быть благонадежны. Человек, называющий себя христианином, верящий в единого Бога, но отрицающий Св. Троицу (триединство единого Бога), что бы ни говорил Дорошенко, безусловно — унитарий. Он унитарий по самому смыслу слова. Единый Бог — и еще два существа, которые мы можем называть и посланниками Бога, и, подобно арианству, «Сыном Божьим», но не по природе, а по усыновлению (для г-на Дорошенко: это не моя формулировка, а Аверинцева, все претензии к покойному; а у меня к нему, по малограмотности, претензий нет), и еще как-то, но не — Бог Сын и Бог Св. Дух. Тут и единородный Сын не спасает — коли мы в Троицу энергично не верим (а Штайн в этом отношении весьма категоричен), то и единородный Сын — не Бог Сын, и этот «концепт» мы можем наполнить каким хотите, но иным смыслом, нежели церковный. Если тут можно помыслить как-то иначе, не вопреки какой-никакой логике, — подскажите как.
И так далее. И тому подобное. И о «слуге (рабе) Яхве». Ведь это место у Второ-Исайи, исходя все из того же: мы отрицаем Троицу и, стало быть, «слуга» в литургии Штайна может относиться к Сыну Божию, скажем, пророку и тому, кто более пророка, — может относиться вовсе еще не к Самому Богу Сыну. И об «этничности» литургии: да, Малецкий не может не знать, что ветхозаветные тексты, соотнесенные с новозаветными, прообразовательно, как-то иначе ль, находятся в литургии в огромном количестве. Этого человек, читающий на службе шестопсалмие, кафизмы или паримии, читающий перед причастием Покаянный канон и т. п., не может не знать. Но логика этой прообразовательной соотнесенности: Ветхий Израиль — Новый Израиль (христиане всех народов и стран как особый, «удельный» народ Божий). Штайн же верит не в Новый, а в расширенный Израиль и опирается при этом на апостола Павла (вот тут-то у г-на Дорошенко и должна была бы выпасть от смеха челюсть, гораздо скорее, чем она выпала при чтении Малецкого). Штайн, по его собственным словам, просто должен искать в себе прежде всего иудея. Штайн называет свою общину, где, кроме него самого, мы так и не встретим ни одного еврея, еврейской христианской общиной. Т. е. еврейский вопрос, в т. ч. и этно-, а не только религиозно-окрашенный, не дает Штайну покоя, он просто зациклен на нем. Поэтому я имею полное право предположить, что «прообразовательные» и пр. глубинно-смысловые мотивы вытесняются здесь «духовно-этническими»: все народы должны стать расширенным Израилем во Христе, который только возобновитель первого завета с Моисеем (Улицкая-Штайн); а поскольку новизна Нового Завета не в доктрине, а только в поведении, то, в сущности, сохраненная в Штайновом христианстве без изменения доктрина Завета Ветхого, т. е. Танах, зовет всех для спасения «воевреиться» («иудеохристианизироваться»), что со своей интернациональной общиной Штайн и проделывает.
Словом, все видится одним у Дорошенко, все видится другим у Малецкого — в зависимости от грамотности одного и безграмотности другого, конечно. Но еще более — от ракурса и освещения.
Не могу более разбирать конкретно все обвинения Дорошенко по пунк-там: в журнале на сей раз мне выделен определенный формат. И я не только испытываю его предел, а с моей стороны это уже бессовестный беспредел.
Что делать, богословие Штайна неисчерпаемо, здесь пунктов «разбора полетов», что песка на дне морском. Козьма Прутков называл три дела, которые, начав, нельзя закончить; перед нами — четвертое.
Уважаемый Олег, я начинаю чувствовать запоздало, что давно уже обговор подробностей наших контр интересен только нам с Вами. А если он и Вам неинтересен, остаюсь только я. А мне одному вообще ничего не надо. Ведь я же, Зин, не пью один.
Поэтому скажу только одно: отрицание главных постулатов Церкви на протяжении 453 страниц столь, как выражался Ильич, массовидно, что это само собою ведет Малецкого, и в том случае, когда он полуграмотен, и в том даже невозможном, как если бы он эрудирован не менее Дорошенко, к такому несофсембестолковомувзгляду на текст литургии Штайна, что единственная серьезная линия наступления, по которой мог бы пойти Дорошенко, ИМХО, разумеется, — это четкое тотальное разграничение Штайна от Руфайзена: «Я знал Руфайзена (знаю о Руфайзене наверняка), и Бог свидетель, что Руфайзен никогда не отрицал Св. Троицы, девственности Мириам и т. п. Это все выдумки автора. Руфайзен же был добрый и ревностный католик. В отличие от литературного Штайна. Поэтому его литургия должна быть рассмотрена не через призму фиктивного богословия Штайна-Улицкой, а — как таковая. Как смелый проект, реконструкция-компиляция, не выходящая за пределы Церкви, находящаяся в пределах литургического возрождения. Согласно решениям Второго Ватикана и духу “Аджорнаменто”».
И все же, еще раз, сколь бы ни был любопытен «случай Руфайзена», он мне интересен под конец и волнует меня только со стороны соотношения героя и прототипа, их сходства и различия. Интересует по ходу текста, в самом-самом его конце. Это «ласт», которое совсем не «бат нот лист». Это то самое «last», которое именно «least».
3
Итак, повторю еще и еще раз: до самого-самого конца мне не было и не могло быть никакого дела до Руфайзена, мне совершенно дотоле (до января 2007 года, когда я осилил роман, и до страницы 497, где впервые появляется фамилия Руфайзен, за 20 страниц до самого слова «Конец» — кому не лень, может проверить) не известного. А между тем, по мере чтения, задолго до конца и появления Руфайзена — во мне все более явственно обнаруживалась зона некой внутренней турбулентности. Все более безудержно, при полном неведении ни о каком Руфайзене, меня волновал, преследовал вопрос. Его было просто необходимо задать. И ответ на него неизбежно вел к следующему вопросу. И так далее.
Более же всего меня поражало, что этих само собой возникающих вопросов — никто не задает. Т. е. роман обсуждали — и много, но почему-то самых главных и притом очевидных вопросов — никто почему-то не… До меня, во всяком случае, не доносилось… Да и сейчас почему-то, хваля или ругая, или просто плюя на «оба ваши дома», никто не пишет: «Все эти вопросы я поднимал вслух в эфире (или печатно) еще до всякого плагиатора Малецкого»…
А ведь вопросы-то самые лобовые, самые тривиальные, ну, любому «оглашенному» в голову сами лезут. А уж специалистам-то увидеть их, точно поставить их и внятно ответить на все это несусветное богословие Штайна (пишу без кавычек, чтобы не вызвать гнева христо- и человеколюбивейшего Дорошенко) — это, как Пикассо, одной линией обрисовать сразу силуэты быка и матадора. Во сне, держа карандаш пальцами ноги — и безошибочно.
И тогда я решил — угонять и продавать! Так или вроде того сказал Максиму Подберезовикову Юрий Деточкин.
И тогда я решил — раскрыть собственный рот. И сказать. И вовсе не о Руфайзене.
Не Руфайзен, а Штайн тиражом в 150 000 попутал большооое число честного народу. Не Руфайзен, а Штайн… Нет, но все-таки… Послушайте, уважаемый господин Дорошенко. Вы «позиционируете» меня как лжеца. Потому, что тот, кто скатывается в явную, то есть заведомую ложь, называется лжецом. Верно? А лжец, лгущий заведомо, тем самым как минимум лукавит. Так?..
Между тем лжец Малецкий не прячется лукаво за изящное: любое «богословие» возможно в рамках своего фиктивного мира, как делает человек, называющий другого лжецом. А ведь мог бы. Я ведь написал вовсе не «очерк? эссе? жанр на трезвую голову не сформулируешь» (правда, не пойму, что мешает г-ну Дорошенко, если ему уже исполнилось 18, поправить дело и сходить в ближайший магазин? По-моему, в таком случае понять другого мешает не столько трезвая голова, сколько само нежелание понимать другого, если ты его уже так удобно «спозиционировал», чтобы было красивее врезать стилем). Я ведь написал роман о романе (а XX век знает примеры романов, напоминающих то ли эссе, то ли трактат вроде, например, «Доктора Фаустуса»), — и это не выверт, а так это и задумано и редакцией одобрено. Я бы назвал и еще точнее: «роман с героем другого романа», но звучит не так уклюже, да и тут — привкус, обертон какой-то совсем чуждой мне… приголуби, что ли. Так что на все инвективы г-на Дорошенко я спокойно мог бы отпарировать, что и у меня — фикция. Лех-ко. У меня есть фиктивный, скажем так, лирический герой, скажем еще так — протагонист: прокурор-адвокат-экскурсовод (почему и для чего это я «прячусь» за их аж тройной «личиной»? Видимо, следователя Дорошенко, боюсь; ух, матерый, видать, я вражина, да он и не таких раскалывал). А отождествлять героя с автором, по всем правилам даже не литературоведения, а еще только первокурсного учебника «Введение в литературоведение», — это то же, что путать болты с трансмиссией. Не так ли? Фикшн, чистый фикшн. Более того, «фикция о фикции» в рамках фиктивно-дискурсивного мира. Фикция в квадрате. Внутри которой такое же, только еще усугубленно-фиктивное богословие, как и богословие Улицкой. И потому в еще меньшей мере, чем богословие Улицкой, моя фиктивная теология должна, оставаясь в своих пределах, т. е. в формате романа о романе, возмущать Ваш слух (а что — разве кто видел меня на улице с хоругвью против романа «Штайн»? или выступающим на международном теологическом коллоквиуме, посвященном литургическому возрождению в духе «Аджорнаменто»? я заступил за свои романические пределы только вот сейчас, вот с Вами, уважаемый Олег, — в первый и, надеюсь, последний раз).
Словом, Вы вполне могли бы, если не желаете двойного стандарта, а только правды взыскуете, и если фиктивная правда и фиктивное дикарство Штайна с его только не надо делать из нее (Девы Марии. — Ю. М.) родительницу мира и пр. типа — уже от автора всякая торжествующая церковь, и западная, и восточная, полностью отвергает Христа Вас не беспокоят и не нарушают Вашего чувства правды не фиктивной, — то Вы вполне могли бы, повторяю, пребывать в ненарушимом покое и в отношении моего пусть многобуквенного, но столь же покойно терпимого, столь же фиктивного профанного богословия в рамках.
Отчего же в одном случае, благодушно и не нарушая тишайшего безмолвия, читать про то, что политеисты греки придумали одного бога с тремя головами (т.е. фиктивное богословие Штайна учит представлению о фиктивной Св. Троице как о, типа того, Змее Горыныче? Или нет? А тогда чему? Научите, Олег, у меня на другое воображения не хватает), понимая дело так, что с этим богословием Вы в разных, параллельных теологических пространствах, и оно Вам потому нимало не мешает, — отчего же тогда нарушать исихастическое созерцание, тревожить себя в другом, но совершенно подобном случае, по ничуть не более нестерпимому поводу (ведь все же фикция Малецкого, при всем незнании нефиктивной литургики, не поднимается до таких фиктивно кощунственных высказываний о Троице и Деве Марии, как фиктивное богословие Улицкой, как-то режущее порой кое-где, при всей своей фиктивности, что ли, уже нон-фиктивное христианское ухо), — зачем в одном случае покоиться, а в другом беспокоиться? Отчего же в одном случае безмятежно молчать, а в другом непреклонно взыскивать «ответа за базар»?
Вы на это скажете, может быть: «Не надо, батенька, лукавить. Тем, что Вы оскорбили память не фиктивного человека Руфайзена, Вы нарушили свои пределы, вышли за рамки фикции — и заслужили то, что заслужили». Да-а? А я Вам, подскажите, что на это отвечу? Правильно, умный человек и не может не угадать с нулевого разу: «А в романе Улицкой столь же, как и Руфайзен, не фиктивный Папа Иоанн Павел II, слушает о том, что у иудеев, как и у христиан, человек стоит в центре, не Бог, — и все такое же удивительное прочее (если не помните, почитайте, почитайте: “Штайн”, с. 366, Вам понравится), и только приговаривает: “Я знаю, Даниэль. Я это знаю”. Это приравнивает умственные способности, теологическую компетенцию и пр. совсем не фиктивного покойного Папы к ай-кью, богословской образованно-сти и общей культуре мышления самого Штайна, что, несомненно, искажает, оглупляя и тем очерняя, облик Иоанна Павла II, светлую память которого я глубоко чту (что чистая правда, нравится она кому или нет), и я не понимаю, почему это вранье про не фиктивного Папу надо терпеть только потому, что оно фэнтезийно. Тут налицо явная перфорация фикции, прорыв ее в наш нон-фиктивный мир. И Штайн, и его автор заслужили то, что заслужили».
Так ведь? А Вы на это — что? Ну правильно, умный человек и здесь в карман за словом не полезет. Вы, к примеру, тут же скажете: «Голубчик, если Вы окончили хотя бы первый курс провинциального советского филфака, то должны знать, что и реальный человек, введенный в мир фикции, уже не тождествен себе, а становится литературным, фиктивным героем. Художественным, так сказать, образом. Как Кутузов и Наполеон в романе “Война и мир”. А уж как только автор последнего ни обзывает! И как ругается над человеком, который не шарлатанством же одним сводил с ума Стендаля, Байрона и Пушкина! А только он все равно фиктивный герой гениального романа, вымышленный на равных с вымышленными, и ничего с этими законами художества не поделаешь».
«Именно, — отвечу в одно касание. — И даже на таких совсем макулатурщиков в сравнении с действительными мастерами художественного слова, как я да автор “Штайна” и Штайна, эти законы треклятые непреложно распространяются. Потому давайте — ничью. Сойдемся на общем знаменателе фикции. Улицкая не оскорбила искажением, сколь бы ни была некомпетентна, покойного Папу, а я, то же самое, — Руфайзена. Который в моем романе о романе не реальное лицо, а второстепенный персонаж, фиктивный фигурант по делу фиктивного подследственного. И даже постскриптум и обвинение в нем от автора — это часть фиктивного мира, не выходящая за его рамки, размещенная внутри него, а не извне. Согласимся на ничью. Потому как в патовой ситуации, неизбежной, когда играет совково-постсовковая гуманитария, которую если чему и научили — не от хорошей жизни — толком, так это диалектически-софистически сколько надо будет, столько и отделываться от оппонента, “позиционируя” себя правым, а его — дураком. Зная при этом, что дураков нет и все правы.
Так нет же. Вместо того чтобы играть в эти игры (когда бы подлый грек увидел их…), не лишенные некоторого смысла, но стоящие на опоре лукавства, обессмысливающего всякий смысл — я, скатываясь в явную ложь, говорю:
— Вы правы. За базар надо отвечать. И я готов отвечать. Меня так учили. Литургическому богословию обучили не так чтобы очень. Плохо “поставили голос”. А вот признавать свою неправоту, если тебя убедят в ней, а не “ты мне слово — я те два”, — более-менее научили. Хотя это, как прихо-дится наблюдать на других и особенно на себе, не самое приятное занятие.
За оскорбление Руфайзена я уже публично попросил прощения — у его светлой памяти. Далее. Вы обвиняете меня в очень плохом знании литургики. Ее истории, теории и практики. В том, что я утверждаю вещи, о которых имею самое отдаленное представление. По очень многим конкретным пунктам, которые я здесь не привожу вовсе не из недобросовестности, а потому что тогда надо перепечатать весь Ваш материал, а он, во-первых, уже есть в Сети и любой может ознакомиться, а во-вторых, мы посылали Вам запрос о разрешении напечатать его рядом с моим ответом, но ответа так и не получили. Словом, Вы там меня припечатали и пропечатали. Правильно делаете. Принимаю. Более того, есть у меня такая странная привычка — рассматривать спорящего со мной, если это сведущий и толковый человек, не только как противника, а как некоторым образом консультанта. После Вашего отклика — уже обзавелся несколькими книжками о литургике, в частности, о. Владимира Вукашиновича “Литургическое возрождение в XX веке” и приступил к чтению. Я вообще считаю способность учиться одним из полезных человеческих качеств.
Каюсь. Я богословски-литургически не компетентен. Прошу прощения и за это.
(Что касается, в частности, смысла слов «единородный Сын» — это отдельная история. Я не только согласен с Вами, но сам, до Вашего материала, пришел к формулированию почти теми же словами, что и Вы. Дело просто в том, что каждые две-три недели к концу писания я слал все новые и новые варианты тех или иных мест с пометкой: Я продумал это место и теперь сам с собой не согласен. Поэтому предлагаю новый вариант, он выделен желтым. Так было несколько раз, а вот в этом куске я по ошибке выделил желтым старый вариант, а новый стер одним нажатием на «энтер». Не удивлюсь, если там есть и другие вещи такого рода — после опубликования я свою вещь только пробежал глазами: за восемь месяцев писания она надоела мне хуже горькой редьки.)
А еще Вы вините меня в том, что я не помолчал там, где мне бы лучше молчать.
Вот тут мы сугубо согласны. Скажи, Серега! Вот он проснется, он, конечно, скажет: «Конечно, малецкие тут должны молчать. Потому что это сфера компетенции дорошенок. Потому что читательские преференции в области вещей серьезных, а тем паче насущных, справедливо на стороне людей, в этих областях компетентных. Специалистов. Вот они и должны в таких пожарных случаях говорить. Да так, чтобы добудиться не одного Герцена, а даже меня в вытрезвителе».
Ну а где был г-н Дорошенко, когда (к моменту его выступления в «Живом журнале») уже почти год как бродил по России и междупланетной русской диаспоре клонированный в 150 000 экземплярах, валя на всех четырех ветрах поклонников к своим ногам, чисто Кашпировский на стадионе, бравый Даниэль Штайн с его «Св. Троицу придумали греки, потому что они все были политеисты», с его: «Я так люблю Мириам… но не надо делать из нее родительницу мира», — с его «евреи никогда не видели греха в половой жизни», — с тем, что «Церковь изгнала и прокляла евреев — и за это расплачивается всеми своими схизмами и разделениями», что «торжествующая Церковь полностью отвергает Христа», — и прочей навалом, планом по валу льющейся и заливающей все мозги явной не то что ложью, а ахинеей в качестве безоговорочной правды?Когда студенты Высшей экономической школы Ясина, будущая элита страны, становяся на одно колено, рекли: наконец-то Вы, Людмила Евгеньевна, научили нас, показав, какими должны быть настоящее христианство, настоящая Церковь и настоящий священник! Когда… когда… когда… Где был наш богословский Брюс Виллис? Почему не вылез?
А г-н Дорошенко не только был, но и доныне, по всему, обретается там, в том элизиуме теней — или цирке на сцене (т. е. я думаю, он правильно понимает меня в том самоочевидном смысле, что кто-то из нас двоих действительно постмодернист, и я даже догадываюсь — кто), где считается позорным и возмутительным утверждать что-либо об эпиклезах, префациях и анамнезисах, не разбирая в них ни аза, не отличая 1-й Евхаристической молитвы от остальных 4 «альтернативных» (согласен и принимаю хамски высказанный, но заслуженный упрек), но где не принято развязным тоном уличать Штайна и подозревать Улицкую в незнании Библии. (Парень, побойся Бога, у тебя простая совесть есть, не ученое хотя бы чувство меры, не золотого, так хотя бы медного сечения? О каком развязном тоне говоришь ты, когда Штайна уличаю не я, а он сам — и первым долгом не в незнании Библии, а в том, что у него Троица — это бог с тремя головами, а Мария то ли прижила дите от Иосифа, а то ли вообще неизвестно, от кого? И зачем подозревать Улицкую в том, что самоочевидно и безо всяких подозрений? Ты ли этого не читал — не у г-жи Улицкой, так в преизобилующих цитатах из нее у Малецкого? И ты спокойно сидишь, когда оскорбляют твое, ай белиф, святое в душе и святейшее за душой, — а историко-теоретико-литургическое невежество и развязный тон уличений Малецкого тебе несносны? Только тут пепел Клааса стуканул в твое сердце? И при этом ты в упор не видишь, что герой и автор «Штайна» сами себя и более чем развязно-категорическим тоном уличают, а я это только фиксирую? Я не говорю о том, что человек, спроста отпускающий в адрес другого «поклеп», «подлог», «подмена понятий», «явная ложь» и совершенно непонятное деепричастие совершенного вида (а меня неизвестным русским словом удивить трудно) «закопипастив», — должен (хотя, конечно, не обязан) забыть о такой вещи, как уличение хоть кого в речевой развязности. Это ладно — брань на вороту не виснет. Я другого не понимаю — ты богослов или где? И чего стоят тогда все твои бездонные профильные знания? Ради чего они, неужели только для того, чтобы, красуясь, и наливаясь самоуважением, «устраивать разнос» невеждам в литургике, спокойно терпя при этом прямые поношения Божьей Матери и дикарские вражеские шаржи на Св. Троицу?)
Насколько я мог понять, г-н Дорошенко — человек церковный; да тут не надо и конфессиональной принадлежности — достаточно быть мало-мальски верующим, сведущим и мыслящим человеком. Для того, чтобы сказать четко и ясно, логически безапелляционно: господа, опомнитесь! Все это фэнтези ни к историческому христианству, ни к Церкви, ни к действительному священнослужительству, а главное, к элементарной культуре человеческой мысли, что касается уже не только христианина, но вообще любого хомо сапиенс as himself, никакого отношения не имеет, а имеет отношение только к удовлетворению потребности не делать малокомфорт-ных усилий мысли, а заместотово купаться в «любви» и «чувствах добрых». Которая в романе на девять десятых либо декларативна, либо дурно-сентиментальна (нужны примеры? отзовитесь — это мы мигом), либо малоправдоподобна — и для которой совершенно неважно, быть христианином или кем хочешь другим хорошо себя ведущим (в конце, от автора); и если Вы готовы это съесть, если, более того, вы именно этого «блюда»: Христа, «разведенного» большим количеством самой водянистой воды до консистенции Ушинского и Сухомлинского, — если Вы этого только и хотите, если вам этого и подавай — то вот Вам выразитель ваших заветных чаяний, который вам это в виде квази-«доку-романа» и изготовил, и ешьте себе с миром, но хоть отчет-то себе отдайте в том, что именно вы едите. Как заметил по другому, но в чем-то сходному поводу Д’Артаньян: Господа, все мы едим конину.
Ну не мог же никто из людей богословски образованных, дипломированных или недипломированных, но компетентных — за почти год победного брожения доблестного Штайна по всей русскоязычной ойкумене — не сказать, что король-то голый. И тем не менее — все обсуждения романа сводились либо к «любви» и «образу положительного героя», либо к смехотворным серьезным идеологическим расхождениям, невзирая на которые роман — это большое событие… (А. Немзер и др.). Не знаю, какие у Немзера «идеологические расхождения» по вопросу, христианство перед нами или оно только так называется, Немзер всякому верующему, включая адвентистов седьмого дня, не указ, но событие — большое, кто спорит. Большое, а дурное.
В этой ситуации, напомню начало своего же текста, я и решился высказаться. Раз уж мое внимание привлекли к тексту Улицкой. Раз уж я ждал-ждал, а больше некому, получается. Решился, не скрывая того, что я не богослов и вовсе не претендую на это (это стоит уже в названии: Любительский опыт богословского расследования, — и далее: …я понял, что любая мало-мальски мотивированная… защита и разъяснение того, что на самом деле есть позиция Церкви, — просто насущно необходимы,… пусть это буду я, грешный, пусть со всеми частными неточностями и ошибками дилетанта). Предупредив сам, что конкретных ошибок у меня может быть вагон с прицепом. Тем более в достаточно специальной области литургического богословия (я предупреждал также, что почти единственным источником сведений о католицизме для меня является Полный католический катехизис, и там обнаружил только то, что обнаружил; поскольку я высказался совершенно искренне, то повода для ехидства, например, по поводу догмата о Непорочном зачатии самой Девы Марии, не нахожу: человек, честно признающийся в своем былом невежестве, ничего особенного собой не представляет, — но на фоне людей, ехидствующих над его признанием, он-растяпа выглядит… как-то симпатичнее, что ли, даже если это, допустим, я; потому что я не знаю и признаюсь именно потому, что хочу знать, а ехидствующий знать ничего не хочет, кроме того, что его знания делают его на 14 сантиметров выше незнающих).
Поэтому обвинения Дорошенко для меня, как бы это точнее… скажем, вы потеряли кошелек, но не помните, сколько там было. И вот вам, слава богу, его возвращают, да еще и с деньгами, и там — 100 рублей. Ну и ладно. Хотя, м. б., там было 200, но вернули и вернули, 100 — значит 100, я-то не помню. Это, как говорят немцы, все равно больше, чем нуль. А насчитал бы у меня не двадцать пять, а пятьдесят ошибок ученый богослов, «профи», — значит, их пятьдесят. И ладушки: я предупреждал, что их может быть и пятьсот.
И все равно я тупо уверен, что главный смысл моей инвективы против вероучения Штайна — верен.
Я в Церкви — обычный мирянин, не «продвинутый» богословски. Таких хватает — это, скажем так, прослойка гуманитарной интеллигенции. Той, что, придя в Церковь, начиталась о. Александра Шмемана да о. Сергия Булгакова, наслышалась в проповедях и духовных беседах покойного владыку Антония Сурожского (который, полагаю, как историко-теоретик литургики в подметки Дорошенко не годился)… Читала, словом, что в советское время ходило по рукам. Могла Флоренского прочитать, а Флоровского — нет; четыре тома о древней Церкви Болотова прочитать, а восемь томов Лебедева о греческой Церкви — нет; о. Киприана Керна прочитать, а В. Лосского — нет; а могла и то, и это — наоборот… Это как повезет, что в руки попадет. Начитанность вместо систематической подготовки.
Тем не менее я, худо ли бедно, оглашен. Катехизирован. Т. е. имею какое-то представление, что (Кого) именно — мы, люди церковные, единомыслием исповемы. Вокруг чего (Кого) мы, самые разные — до полной, казалось бы, несовместимости — человецы, вместе собрались. Для чего и на каких основаниях.
К чему это я? А к тому, что, когда люди ученые молчат — а надо как раз не молчать, а вовсю говорить, — то им следует пенять на себя, а не на того мирянина, который, не имея специальной выучки, будучи всего-навсего более-менее катехизированным и в чем-то начитанным более, а в чем-то менее, но сознательно продумавшим все двенадцать членов Символа Веры, прежде чем вошел в Церковь, принявшую именно это «Кредо» как основу согласия всех церковных христиан, — как уж умел, выступил в защиту Христа исторического, Христа церковного, как говаривал Вл. Соловьев, в защиту общего смысла и оснований церковной веры, против фантастической чепухи, называемой уважаемым оппонентом богословием Улицкой без кавычек и оправдывающим оное — его же фиктивностью, ставшей, однако, замечу, реальностью, коль скоро овладело массами. Реальной пандемией.
А между тем г-н Дорошенко отпускает по адресу некоего Малецкого: Хотя право, лучше бы помолчал.
А некой Малецкой очень даже отлично, еще как бы, с каким бы удовольствием помолчал, поскольку говорить и говорить, устно и письменно — его профессия, а не хобби. Молчать для него, слушать любимого Майлса Дэвиса периода «Кind of blue», смотреть любимую «Касабланку» и читать любимого Чейза — вот отдых в свое удовольствие. Если бы г-н Дорошенко или другой г-н Дорошенко вовремя слово, «власть имеющее», в защиту Христа и Его Церкви сказали.
Увы, г-н Дорошенко этого не сделал — за целый год. Как это кино-то уморительное и разухабисто-постмодернистское называется? «Где ты, братец?» Где ты был? Милый зайка, свято место пусто не бывает. Приходится говорить, даже орать Малецкому — любому маленькому малецкому, который не вынес столь дешево-заразительной небывальщины про Христа да святую женщину Марию, да Церковь, все время что-то такое только и «искажающую», да отвергающую массовое движение евреев-христиан с IV века и без конца организующую погромы, — не вынес этой зубной боли и застонал вслух.
И тут г-н Дорошенко, доселе немотствующий, вдруг опомнившись и устыдившись, начинает говорить.
И что же он говорит? Вероятно, что-то вроде того, что, мол, Малецкий, конечно, некомпетентен в том и этом, тут вот прокол, а тут просто ни в какие ворота, но вот это и это и это отмечает вполне правильно, а вот тут дело спорное, и я бы с такой уверенностью профана не стал утверждать… Но все это, очень даже серьезное и важное — перевешивается тем обстоятельством, что Малецкий фактически первый развернуто высказался по существу вопроса, который очевиден, а мы с вами почему-то его не огласили, а он-то и есть самый главный.
Именно же: перед нами ситуация, когда священник Католической церкви, категорически отрицающий вероучение этой самой Церкви, которая его и рукоположила; отрицающий самое стержневое в церковном учении: Св. Троицу, Триединого Бога и вообще весь Символ Веры с его рожденным от Духа Свята и Девы Марии, — тем самым, при полной свободе совести, безусловно выводит сам себя за скобки своей Церкви. А между тем благодать священства почиет на нем, и он ее удивительным образом, исповедуя и одновременно не ставя в известность о своем новом исповедании компетентные лица и структуры, «использует».
Вот это интересное положение; вот это его — «раздваивает», психологически и онтологически. Вот эту драму если бы прописать, то и Достоевскому бы впору. И вышел бы образ не долгожданного положительного героя современности (что делать, нет его — не будем взрослых людей сказками кормить), зато образ объемный, сложно-противоречивый и впрямь живой, а не «живенький». Ан нет, Штайн целен, бодр и творчески свеж. Даже когда обманывает свое же церковное начальство и самого себя, не уходя из Церкви, в чье вероучение больше не верит. И все российское интеллигентное людье (это не я, это — Мандельштам) это все запоем ест или пьет не за-едая, поучаясь отсюда истинному христианству и почитая героя этих душераздирающих басен за благородство и доброту более, чем князя Мышкина и Дон Кихота, вместе взятых…
Господа, ей-богу, Малецкий, невзирая на малое вежество и в литургике, и вообще, — в целом дело говорит. Он только о том и глаголет вербально (понимаю, что это тавтология, но я-то прикалываюсь, а вот Дорошенко серьезно этого не видит), что церковная керигма пропастно отличается от усеченной до уровня Песталоцци (великого педагога и искреннего христианина) керигмы нашего доброго человека из Хайфы, узревшего в Иисусе, с оговорками о тайне его божественности при самом обычном зачатии, доброго человека из Назарета.
Бывают такие люди — малограмотные, но немного чуткие, с небольшой, но ухватистой интуицией неправды. В чем-то и кое-где, конечно, а не совсем. Но это «кое-где и кое-что» надо отметить. Ведь Малецкий потому дурака и валяет, что и правда смешно вот это все о политеистах-греках времен Вселенских соборов и о родительнице мира, и что евреи греха в половой жизни искони не видят; он оттого и ерничает, чтобы не заплакать, видя, как люди с высшим образованием думать разучиваются прямо на глазах; он потому и прикалывается развязно над Штайном, чтобы дать возможность нам прикалываться над ним, но хоть для этого вчитаться в «Штайна»; он и себя, и всех, кто принял роман как просттаки Благую весть, ученых и не очень, зовет сделать непривычное, но необходимое, чтобы оставаться хомо сапиенс, усилие мысли. Временами он даже как-то нескучно, что ли, хоть и длинно рассуждает. Так что поправить мы этого ханурика где надо поправим, — это наш ученый долг, — но наш интеллектуально-честный долг и помнить, что ведь это он за нас, как уж умел, постарался проделать нашу работу, коль скоро мы царствовали, лежа на боку; это он, со всеми неизбежными в этом интересном положении, когда плотника обстоятельства вынуждают быть столяром, ошибками, он самозванно — тем не менее главный вопрос вынул из немоты, почему, собственно, мы его теперь и можем сколько угодно поправлять. Банально, но не ошибается тот, кто ничего не делает. Мы можем, конечно, литургико-богословским обухом вбивать гвозди в крышку его персонального гроба, хоть это и значит использовать инструментарий не совсем по назначению, — но все же давайте сначала вдумаемся в общий смысл его разухабистого, но не такого уж и постмодернистского дискурса.
Постмодернизм, г-н Дорошенко, — это игра не словами (иначе постмодернистом должен быть назван хоть Лесков с его «Левшой», хоть Санчо Панса с Панургом), а смыслами. Это, грубо говоря, смысловая горизонталь и всяческая «ризома», а Малецкий, конечно, туповат, но, может быть, как раз поэтому — разухабисто, но определенно отстаивает серьезную смысловую вертикаль, т. е. никак в постмодернисты не рядится…
Т. е. я бы, чисто литераторски посильно «перевоплощаясь», вот так, чисто прозаически, представлял себе общий смысл высказывания ученого зайки: внутренняя невозможность молчать при ясном понимании сути происходящего и недостаточной компетенции для того, чтобы высказаться, не дав комару носа подточить, — вот казус Малецкого. Он парень честный, да неуклюжий; неглупый — да языков он, Петька, не знает. Так поможем и ему, и всем глядеть в корень и не давать морочить головы керигмой г-жи Улицкой: Ортопраксия вместо ортодоксии, — если вправду за правду радеем. В нынешнем океаническом водоеме-окоеме информации любая специальная эрудиция вбита в компьютер, достать ее, парни, нетрудно. Ты ее к делу примени, братан. Ты чего сказать-то хочешь? Что вы с Руфайзеном умней и «реконструктивней» Малецкого? А нам какое дело до невемо какех такех Малецкого, Руфайзена и даже тебя? Мы вот тут о Христе и Церкви читаем у Улицкой — и тащимся. А ты — тащишься аль нет? Если да, — ты наш, парень. А если нет — скажи, почему. Послушаем, если дело говоришь.
Куда там!… Потому-то, братцы зайчики, я и не Гоголь, что гений непредсказуем: чтобы слепить Ноздрева или там Хлестакова, нужно самому быть предсказуемым лишь от малой части.
Вынужден расписаться в своем бессилии перед непредсказуемостью г-на Дорошенко.
Ход его мысли не таков, как переданный выше, но и не обратен. Он не поступателен, а вращателен. А вид при этом имеет — поступательного. Пре-вратив «случай Штайна» в «случай Руфайзена», сосредоточив затем свое внимание на литургии Штайна-Руфайзена как на единственноякобы важном, г-н Дорошенко затем уже спокойно по-ступает с Малецким как хочет, используя в качестве кастета или кистеня историко- и теоретико- литургическую проблематику, в которой он, как и любой профильный специалист, неважно, дипломированный или нет (у нас диплом ни к чему не имеет отношение, знаточество — дело любви, и этого никто у Дорошенко не отнимет), неизмеримо сильнее.
А хорошо ли это? Вот, например, тот же Малецкий, нравится или не нравится ему очередное бонмо Штайна, пытается хотя бы понять его (Малецкий сказал бы о Малецком: если уж г-н Дорошенко так любит реконструкции, что и статью посвятил светлой памяти Даниэля Руфайзена, реконструктора, то мог бы отметить — Малецкий только и делает, что старается реконструировать действительный смысл того, что именно хочет сказать Штайн, когда отвешивает очередное свое бог весть что). А поскольку это опять-таки нудная чужая работа, в данном случае уже автора романа «Штайн», — вразумительно формулировать серьезные вещи, а не заставлять своего героя говорить Папе Римскому, что у евреев и христиан на первом месте стоит человек, не Бог, а у греков — Истина, — а Малецкий ее, эту нудную работу, как уж умеет, все время старается проделать, а вовсе не устроить «разнос» (как выражается Дорошенко), что, при необыкновенной легкости в мыслях и выражениях Штайна, есть пара пустяков, — то, очевидно, происходит это только из-за своеобразной любви Малецкого к герою, с которым успел уже в процессе чтения породниться и которого просто так даже самому себе в обиду дать не хочет, не поняв толком.
Дорошенко же, повторяю, весьма внимательно прочтя текст Малецкого целиком (или нет? Не внимательно? А чего тогда пишет? Да нет, очень внимательно, там такие штуки есть, которые по диагонали и не увидишь), долбит и долбит в одну точку, отбрасывая 90% текста, как будто его и не было, а вся вот эта малецкая долгота-широта-длина только литургии Руфайзена и самому Руфайзену и посвящена.
Если читатель самого Малецкого-то и не открывал, какое у него после прочтения короткого и тем удобного текста Дорошенко неизбежно создастся впечатление? Лезет же етот Малецкой со свиным своим рылом в самый калашный-то ряд! А ведь если дело идет о литургиях, — оставь их литургисту и аддыхай. Не садися не в свои сани.
Вот такая получается неразбериха: Малецкий пишет о том, почему на каждой пятой — десятой странице застывает, открыв рот, узнавая нечто новое о Штайне или от Штайна, а Дорошенко ругает Малецкого за оболганного Руфайзена.
Снова и снова: я за базар готов ответить и, что верно, в том и винюсь, но чужого мне не надо.
И Вы, г-н Дорошенко, тоже не валяйте, пожалуйста, дурака, что это Вы о фиктивном богословии Улицкой — серьезно. Потому что тогда надо всерьез утверждать, что автор фикшн-романа в изображении фиктивных «акций» фиктивных эсесовских айнзацгруппе по фиктивному уничтожению фиктивного еврейско-белорусско-польского населения — имеет право на любое раскрытие фиктивной темы в рамках фиктивного мира. Любое, включая сыновне-отеческие отношения героя романа и майора-гестаповца, за-ставляющего героя регулярно становиться не только свидетелем, но и соучастником массовых зачисток (пусть соучастником и «в страдательном залоге», в «пассиве»). Пока все остается в рамках фикции. В том смысле, что перед нами не доку-роман, а просто роман. Оба мы прекрасно понимаем, что книга Улицкой — фикшн, да не фикшн. То есть богословие там, если Вы его так называете, действительно фиктивное, только не в смысле художественного вымысла, что к богословию отношения не имеет, а в смысле — как бывает фиктивный брак. И как раз это фиктивное (или назовем его виртуальным) богословие, эта фиктивная «христология» и «мариология» — это как раз едва ли не в первую очередь и обеспечило его массовую эффективность, вызывая у его поклонников состояние восторженного аффекта. Как сказал мне друг, бывший искусствовед, а ныне иконописец и реставратор икон: «Юра, я Улицкую не читал, а потому и тебя тоже, но наслышан. Чему ты удивляешься? Чего сейчас людям доброй воли всей земли от христианства нужно? Христианский джин-тоник: немного Христа, много гуманизьму, любви там всяческой, какую-нибудь нескучную, трагически-трогательную историйку-ломтик лайма, в общем, задействовать болевые точки, а назвать катарсисом, типа того еврейский вопрос… А если б это еще написал кто-то из Анголы, — так и сразу выдвигай на Нобеля, потому как им еще не давали, а пора, и теперь есть за что».
Что, не так? Если бы среди гоблинов и хоббитов был добрый эльф-друид Штайн-Штайнер, любимец Рабиндрамурти Акуросая и вот там бы совершал он свои дивеса добра и любви, заодно проповедуя, что Великий Тигр ничему новому не учил, кроме того, что уже прорыкал Великий Лев, а только личным примером напоминал, что лань надо не пожирать, а любить издалека, тогда — какой разговор? В рамках фикции. А когда речь ведется об инкультурации и универсальности в поместной свободе, когда Папа Иоанн Павел II именуется Иоанном Павлом II и тэпэ и тэпэ, когда цитируется апостол Павел с указанием, пусть неверным, главы и стиха, — то чего нам с Вами выдумывать тут-то некое богословие в рамках фикции? Это то, что в учебнике формальной логики относится к классу «пустых понятий».
А чего Вы не заступились за оболганного в очередной раз якобы коллаборациониста Пия XII, якобы сдавшего беспрекословно всех итальянских евреев нацистам? У меня-то уже места не хватало. Но все равно это мое упущение в связи именно с тем, о чем Вы радеете: с репутацией уже не литературного, а почившего в Бозе реального и светлого человека. И я это исправлю при возможном переиздании, почитая его светлую память. А для Вас в Сети места — дай Бог. Или негодование Ваше вызывают только незнание литургики да клеветы на Руфайзена, а клеветы на кого другого Вас не колышут?
А чего Вы, занимаясь богословием и зная, что «на востоке» икона и была, и есть умозрение (богословие) в красках, не возмутились до обожжения фразочкой Штайна о самоварном золоте, которым рисуют иконы на востоке? У меня-то пассаж о том, что иконы вообще не рисуют, а пишут, что самоварным, а точнее, цельнолистовым золотом не только самовары, но и купола кроют, а твореным золотом пишут, а листовое наклеивают, сейчас — на «палимент», и тэпэ, а главное, что золото в иконе — не цвет, а свет, символизирующий нетварную энергию-благодать Божию, — у меня все это сократили из-за и так расползшегося формата. Но ведь просвещенное уважение к традиции полузапрещенной еврейской изобразительной графики при вполне хамском наплевательстве на чужую (и высокую) духовную традицию изобразительности — это же нифкакиеворота…
Давайте опять же не делать из себя (человека эрудированного в областях достаточно специальных и разбирающегося в материях достаточно тонких) человека глупого или очень глупого. Вы, конечно, читали не только Малецкого, но и — сначала — Улицкую, а значит, и донос Довитаса Штайнову начальству, в латинский Иерусалимский патриархат — донос, где говорится, что попавший Довитасу текст литургии Штайна принят к службе, а потом и приводится сам этот текст. И Вы понимаете, конечно же, что если бы текст был принят к службе, т. е. одобрен начальством Штайна или хотя бы представлен на рассмотрение в качестве «проекта», а не самовольно им самим, неведомо для начальства, принят к службе, т. е. уже не служился бы, то зачем бы начальству на само это начальство же — доносы писать? Зачем Вам, умному человеку, придумывать гипотетическую ситуацию некоего проекта мессы до ее службы, когда в романе все ясно как Божий день, а роман, и только роман, интересует сотни тысяч человек, а потому и меня? Только для того, чтобы высказаться негодующе в адрес Малецкого, что это подлог и подмена понятий? Т. е. Вы здесь подменяете Штайна Руфайзеном, а Малецкий подлагает и подменяет понятия! Помилуйте, мы с Вами не ребяты, — мне, например, совершенно очевидно, что эта просттаки шекспировская комедия ошибок ведет здесь, типа того, к: «с больной головы да…», — впрочем, рекомендуя кому-то выбирать выражения, сначала выбирай их сам. Так что будем считать — я этого не говорил.
А то еще: Это Улицкой простительно называть равносторонний тре-угольник равнобедренным (что весьма беспокоит бдительного Малецкого, очевидно усматривающего здесь намек на филиоквическое понимание Троицы), а винтовки ружьями. «Переводчик», в конце концов, не учебник геометрии, и треугольник здесь не столь уж принципиален… Но Малецкий-то… должен быть компетентен в теме, непосредственно о которой берется судить.
Класс. Алаверды к базару г-на Дорошенко. Можно, товарищ старшина? Пару слов не для протокола. Первое. Почему «Малецкий-то», собственно, должен быть компетентен в теме, о которой берется… а Улицкая и ее герой не должны быть компетентны в теме, о которой берутся… — да как еще. Да как безапелляционно. По сравнению с ними развязность Малецкого — это благородная развязность Бальтазара Бальтазаровича в чутком сердце Агафьи Тихоновны. И Улицкая, и Малецкий — миряне и не дипломированные богословы. И тот, и другая пишут о Церкви — и категорически. Они в совершенно равном положении. А гражданин прокурор называет себя христианином. И его не колеблют речи о женщине Мириам, боге с тремя головами, Новом Завете как о напоминании Христом-возобновлении Старого («речь здесь не идет об изменении доктрины, а только об ортопраксии» — Улицкая-Штайн) — да еще с опорой на апостола Павла, которого уж конечно — иначе и представить невозможно — наш гражданин прокурор понимает, в отличие от Штайна-Улицкой прямо наоборот. Все это не мешает ему ровнехонько дышать, они-то должны, да, строго говоря, не обязаны; а вот подавай ему недостаточное знание приписываемого Ипполиту Римскому «Апостольского предания», — тут он тебя пустит на полную катушку да еще навесит по рогам. Ай, молодца.
Второе. Да, Дорошенко прав и прав стопроцентно: «Переводчик» не учебник геометрии. Иначе Малецкий бы туда и носа не сунул — из него геометр, что из Дорошенко вежливый Сервантес. «Переводчик» — это книга о Церкви. О том, как ее правильно понимать. Это, повторительно, не менее идеологическая книжка, чем «Что делать?». И отсохни рука, если г-н Дорошенко этого не понимает. А также не понимает и того, что бдительного Малецкого интересует совсем не «филиокве», к какой бы косной ЗРПЦ он ни относился. Тут ирония Дорошенко в очередной раз переходит в сарказм, ну и пусть себе переходит, гораздо хуже его очередной переход из умного до мозга костей человека в неумного, — ведь это обстоятельство умного выдает с головой. Разумеется, Д. не сообщает того, что равнобедренный вместо равностороннего цитатно стоит у «бдительного» М. не рядом с другими геометрическими фигурами, а со Штайновым рассуждением о Св. Троице, которую придумали греки в качестве бога с тремя головами и подобрали всем, кроме Штайна, известный наглядный пример соотнесения этих «трех голов» в единстве и различии, а также в «равночестности»; Штайн, не «рубя» в треугольниках, даже не понимает смысла сравнения, потому как ему что равнобедренный, что равносторонний — одна малина, — но Дорошенко-то еще как понимает смысл этой не слишком принципиальной фигуры в данном контексте и просто лишает текст контекста; мелко-бдительное ружья вместо винтовок и автоматов опять-таки наблюдены М. не с бухты-барахты, а поставлены рядом с наблюденным городком Загорском, который раньше назывался Троице-Сергиева Лавра. А вот почему Дорошенко часть цитаты приводит, а другую нет? И в обоих случаях — именно этуприводит, а именно ту — нет? Зачем эта хта- обязательно та, а жерка как правило эта-?
Меня спрашиваете? Если меня, то мне лично так кажется: потому, что Дорошенко понимает: обе приведенные части цитат, оторванные от целого, создают впечатление именно инквизиторской бдительности Малецкого. А обе не приведенные, даже оторванные от целого, свидетельствуют совсем о другом: к человеку, утверждающему о Св. Троице то, что вкладывает автор в уста героя, перестанет серьезно относиться любой мало-мальски осведомленный в «церковности» человек, а к человеку, не знающему, что городок Загорск раньше — и сейчас снова — звался Сергиев Посад, а Троице-Сергиева Лавра как находилась в городке при всех его переименованиях, так и находится на своем месте, — к такому человеку серьезно не отнесется православный любого образовательного ценза.
Взятые же в целом, все зацепки бдительного Малецкого по ходу чтения романа «Штайн» не выборочно прикованы к одному маловажному факту: чего тут ни коснись, куда ни «въехать», не проедешь — от самого мелкого до самого крупного, от названия города или вида оружия до тринитарного или мариологического догматов, от психологии еврея, вынужденного носить гестаповскую форму, до психологии ксендза, лех-ко опровергающего устоявшиеся в Церкви предрассудки типа веры в то, что святая и страдающая женщина Мириам является Девой и Маткой Боской, — что ни возьми в этом удивительном романе, все в нем фиктивно, — не в плане художественного вымысла, а в плане полного несоответствия изображаемого тому, что оно изображает. Все неряшливо, все приблизительно, ни одной точно проведенной линии — все контуры смазаны. И если видишь цитату с указанием главы и стиха, — знай наперед: указанная цитата находится в другой главе и другом стихе, и ты ее еще поищи. Мелочь, а предсказуемо неприятно.
И что характерно: В конце концов, «Переводчик» — не учебник геометрии. Кто спорит. В конце концов. Но ведь и «Случай Штайна» — не учебник литур-гики. В конце концов. «Случай Ш.» — это разговор об общем смысле и посла-нии «Переводчика». Малецкий несет что ни попадя о литургии? А другой автор несет что ни попадя о Христе и христианстве вообще, от женщины Марии до нас расстреливали между двумя храмами, — значит, обе Церкви и виноваты. Этот текст одной литургией не исчерпывается и на одну сотую. Он — от и до. И если есть там, согласно Дорошенко, одна глава «правильная» — так это про литургию, и то потому, что она — Руфайзена. Короче: бла-годушно снизойдя к одному, имей то же благодушие и для другого. Или секи своею розгой и того, и другого. Я так мерекую своим бдительным умишком: тут двойной стандарт, ребята, не иначе. И это уже рецидив. Это уже почерк.
Что, неверно мне кажется? Типа: когда кажется — тогда крестятся? Ну, извините…
4
Последнее. В том виде, в каком интерпретирует и Улицкую-Штайна, и Малецкого «Казус Малецкого», я нахожу в г-не Дорошенко только сочетание отменной специальной выучки с отсутствием общей концепции, когда речь в первую очередь именно об общем смысле, общей концепции, послании не литургии Руфайзена, а всей целокупности веры и деятельности Штайна, и идет. Что там идет — вопиет. Читатель влюбился в Штайна, со Штайном, а не с Руфайзеном связан феноменальный успех романа, и только об этом как о сигнале духовного и интеллектуального бедствия и следует, в первую очередь, говорить. И Дорошенко прекрасно понимает, что это так, что это и есть пафос, а не цимес дискурса Малецкого и для этого не надо быть специалистом по литургике, а надо быть просто мало-мальски катехизированным, мыслящим и честным человеком.
И его принципиальную позицию: осторожную защиту Улицкой («Перевод-чик» все-таки не учебник геометрии), и шквал негодующей и язвящей учено-сти, обрушившийся на голову Малецкого (я на это не сетую, я знал что делал, вызывая огонь дорошенок на себя и подставляясь всякому упертому специа-листу как последний лох, я просто констатирую факт), я, исходя из того, что Дорошенко — явно человек умный, следовательно, способный выстроить целостную концепцию на основе столь серьезной компетентности, могу объяснить лишь его предвзятостью, чтобы не сказать — интеллектуальной недобросовестностью. Применяющей прием избыточной добросовестности деталей при отсутствии интеллектуальной честности целого. Я ищу — и не нахожу другого объяснения. Попытка уверить в том, что вся его цель — реаби-литация светлой памяти Руфайзена и обличение лжи Малецкого и его хулы опять-таки на Руфайзена — не убеждает. Слишком уж очевидно, что читатель-ский бум вокруг романа «Штайн» связан не с Руфайзеном и потому почти весь корпус текста Малецкого посвящен не Руфайзену и не литургике, и, освещая в правильном свете эти «две последних», нужно сначала хоть немно-го осветить «пятьдесят первых». В поисках общего смысла. Не может же краснобай- и баламут Малецкий и там не за-враться, догматически или историко-церковно.
Этого нет. Вообще не видно ничего, кроме литургических познаний и нелюбви ни к Кураеву, ни к Ратцингеру — т. е. «кардиналу Рокхаусу», папе Ратци, как задушевно, с малой буквы (игра слов: «папа Ратци» — «папарацци») похлопывает его по плечу г-н Дорошенко, величая Бенедикта XVI принадлежащим к ценителям бессмысленного, а потому глубокого символизма; этот по-праву-взгляд-свысока на нынешнего Папу удивительно роднит Дорошенко с нелюбимым им Кураевым, так же при мне глядевшим на Папу предыдущего: Знаем мы, как Папа кается! Небось не первый год замужем! Ох, вас не спросили, ребята, а зря, ведь вы на самом деле куда рассудительнее и ученее всяческой там курии кардиналов. Но интересно, некстати, что, чтобы поддеть Малецкого, Дорошенко отсылает его к более компетентным, чем Малецкий, лицам и структурам — зато, как беззаветно «развязен» сам Дорошен-ко по отношению к лицу, непосредственно возглавляющему эти структуры!
Увы, и Кураев, и Дорошенко используют свои знания и безусловную одаренность для того, чтобы свою заведомую правоту отстоять как истину, а не выяснять, — бескорыстно, не для поддерживания постоянного уровня… самоуважения, скажем деликатно, — что есть истина.
А почему? А по кочану. По одному только моему медному чану. Рядоположенно с элегантными попытками, не вдаваясь в заведомо провальную суть высказываний романного Штайна и его автора, избавить их от сфокусированного внимания инквизитора Малецкого, а за ним и читателя. Извинить их — что прицепились к ним? Роман не учебник геометрии. В нем все в пределах фикции. Завернем-ка лучше за угол и вот кем займемся — воинственно-невежественным обскурантом Малецким…
Ну, одной шишкой больше. Но вообще — все не так, ребята.
Как это ни сюрреалистично, но пресловутое советское: Правда факта не в силах заслонить от нас неправду явления, — в этом случае вдруг попадает в цель. И чего там конкретные невежественные ошибки Малецкого — сколько бы их ни было — против общего пафоса высказывания Дорошенко.
А вот зачем этот «перегиб и парадокс» самому Д.? Вроде как он искренен. Умен, учен — и искренне недобросовестен. Не пойму. Опять пазл не складывается.
А впрочем — зачем я все это пишу? Проще всего — убрать в переизданном тексте злополучную главку о мессе, а заодно приложение о Руфайзене. И все. Останется один Штайн. Его позиция не станет от этого менее очевидной, а только она — плюс реакция на нее читателей — меня и интересуют серьезно. Чем — я уже написал в «Случае Штайна».
Так, пожалуй, и сделаю.
С Руфайзеном же пускай разбираются другие, более сведущие о нем, да и более интересующиеся им. С меня и Штайна более чем довольно. Аддыхай, Малецкой! Читай своего Раймонда Чэндлера и слушай своего Эрика Долфи. Дальше «делом Руфайзена» займутся другие, кому охота. А ты своего пораженья от победы сам не должен отличать. На это есть тов. Дорошенко, богослов в авторитете. Очень компетентный человек. Жаль, что папа Ратци о нем не слыхал. Напрасно — Дорошенко вправил бы ему его ИМХО, столь ценящее бессмысленный, а потому глубокий символизм.
P. S., или Еще один Богослов-в-авторитете
Что называется, снова здорово. Уже написав ответ Олегу Дорошенко, узнал, что на сайте «Свобода» появилось предрождественское слово о. Якова Кротова «Либерал, который украл Рождество».
Это не кончится никогда. Все круги по воде, все круги по воде разгоняют мое отраженье.
Читая это послание (не иначе: дата — 06.01.08, сочельник), занимающее меньше 1 страницы, то и дело даешься диву. Густо пишет даровитый автор. И дело не в том, что там неблагожелательно поминаюсь я-грешный (вкупе с А. И. Стреляным — собственно, этот «мессидж» отталкивается от двух наших — не сговариваясь, мы друг с другом знакомы лишь заочно — выступлений против романа Улицкой). Дело не столько в частных обвинениях, сколько в общих выводах — и в том, кто все это пишет.
Последнее просто обескураживает: перед нами даже не по сути, а буквально — пастырское послание. «Маленькая ночная серенада»: краткая церковная проповедь, она же, вероятно, священническое поздравление с Рождеством Христовым.
У меня, например, просто двоится в глазах. Раньше, 8–10 лет тому, я знал Я. Кротова как сотрудника «Континента», профессионального историка, умного и образованного человека. Человека, безусловно мыслящего — его отличную статью в «Континенте» об истории Туринской плащаницы я помню до сих пор.
Симпатизируя Кротову, я благодушно оставил без внимания его сетевой выпад, когда я уезжал в Германию, — о том, что-де въезд в эту страну по еврейской линии предполагает в анкетной графе «Вероисповедание» соответствующий ответ, — так вот, пристально спрашивал Я. Кротов, не «значит ли это, например, что писатель Юрий Малецкий отрекся от своих христианских убеждений?». Тогда я подумал, что Кротова это интересует из простой любознательности; а поскольку роман «Проза поэта» печатался именно в «Континенте» и именно тогда, когда Кротов там работал, то Кротов, не сходя со своего рабочего места, найдет в романе подробный и даже занимательный ответ на его вопрос, из коего явствует, что я ни минуты не скрывал своей религиозной принадлежности.
И оставил это дело так. А между тем это, пусть с вопросительным знаком, обвинение годами висело в сети, а, может быть, и по сей день там висит. А дело-то некоторым образом касается моей репутации. Которая мне дорога как память — о том, что еще лет 11 назад я хотя бы в каком-то отношении был более-менее порядочным человеком.
Позже я много раз слышал об удивительной способности г-на Кротова ссориться и скандалить даже с теми, с кем он ни лично, ни служебно никак не связан. Но мне все это было — «соль без запаха». В одно ухо войдет, из другого выйдет.
Пока не последовало вот этого, предрождественского. Которое меня просто ошарашило.
О себе я узнал сперва, что «критика Малецкого (т. е. критика Малецким романа Улицкой. — Ю. М.) не так интересна, потому что он выступает от имени православия». Глаза мои полезли на лоб — интересно, подумал я, а мне говорили, что Кротов — священник. Интересно, подумал я далее, а если вправду священник, то — какой Церкви? Посмотрел на сайте Кротова: да, священник Апостольской православной церкви. Еще интереснее стало: это какая такая «Апостольская православная»? Под чьим омофором? Или уже автокефальная? Я о такой не слыхал. Но я-то сам — кто такой? Что я, «забугорный», в нынешней церковной ситуации в России могу понимать? Расспросил более-менее сведущих, — так и среди них толком никто не знает. Кажется, говорят, там о. Глеб Якунин, да, есть, есть у них епископ, а не то митрополит, а не то пять митрополитов. И десять человек прихода… Нет, три человека прихода… Да нет, там сколько угодно человек прихода… Да нет, у них… И так далее.
Ну ладно. Ну пусть. Но все ж таки — «православная» (а если и апостольская, то «кому все это мешает»? И у нас — апостольская). Впрочем, кажется, что и не апостольская уже, а вообще какая-то украинская, — но ведь все равно православная. То есть так выходит, что православному священнику вообще неинтересно никакое высказывание, ничья мысль уже потому, что это высказывание, эта мысль — «от имени православия», же?
А-а, ну понятно — наверное, мы с о. Яковом вкладываем в слово «православие» разный смысл. Он считает, что его православие — православно, а мое — нет; поэтому его православное высказывание может быть интересным, мое же — никак.
Допустим. Но тогда надо хотя бы как-то оговорить этот момент, объяснить, чем его православие православнее и интереснее, а главное — в чем оно состоит. Это ведь как с Дорошенко, — докажи, что Руфайзен в отличие от Штайна, не отвергал тринитарный догмат, и тогда в своих выводах о руфайзенской мессе будешь абсолютно прав. Между тем о. Яков не опускается до согласования терминологии.
Ну хорошо. Ну пусть. Потому что уже на следующей фразе о вашем покорном слуге забываешь обо всем, что было, и взрываешься, как триста тонн тротила. Потому что о. Яков буквально начиняет тебя зарядом своего нетворческого зла: Типичный образец неоправославия или православизма, перенесший на православие большевистский, партийный способ мышления: не согласен с программой и уставом партии — уходи. Не согласен Руфайзен с католическим вероучением — пусть уходит.
Это он о ком? Да обо мне же. Смотри-кось. А ты думал — о ком? О ком угодно, но не обо мне же. В чем меня только не упрекали, но не в большевизме.
Друг, ты просто не знаешь о. Якова. Он чего хочешь скажет, если сам того вдруг захочет.
Никогда не думал, что сравнение Церкви и партии, известное любому, даже если он и не христианин, будет прямо выворочено наизнанку священником Православной церкви. Я-то, склеротик, уже не помню, Бердяеву ли, Федотову ли, еще ли кому-то из этого ряда принадлежит это сравнение, но любой интеллигент, заставший Советскую власть, знает: все учение коммунизма, его «моральный кодекс», структура антицеркви-компартии и т. д. вплоть до мартиролога героев-мучеников борьбы за народное дело, вплоть до мощей Ленина-Сталина, — все это, от и до, есть калька-пародия на Церковь с обратным знаком.
И чтобы священник вывернул это наизнанку, приписав мне «неоправославие» (до него были читатели, уличавшие меня, напротив, в симпатии к католикам, что правдоподобнее) и православизм, перенесший на православие большевистский способ мышления!
Это человеку с высшим образованием, да просто — мыслящему логически человеку нужно объяснять, что… Что — да, если ты не согласен с вероучением Церкви, — у тебя есть две возможности: честная — уйти; и нечестная — оставить свое несогласие при себе и оставаться в Церкви. Но зачем тебе последнее? Если ты не разделяешь церковного взгляда на вещи, что тебе в ней делать-то?
Да, пусть уходит. Более того, если он уйдет из Церкви, ему никто не «перекроет кислород». Мы ведь говорим не о Церкви средневековой, а о современной. Какая у нее светская власть? Если я ухожу из Церкви, Церковь более не имеет надо мной никакой власти, включая административную. Что она может? Самое большее — анафематствовать тебя, — а тебе-то что, если ты ни в какую анафему не веришь и отлучение это для тебя — как насморк покойнику. Оставайся себе по убеждению, скажем, «персональным христианином» — и твори добро на том месте, которое изберешь. Тогда как программный уход из партии в те еще времена, насколько я знаю (я никогда партийцем не был, но «слыхать — много слыхал») — это… эти времена, думаю, о. Яков еще застал. И говорить ему: «Почувствуйте, батюшка, разницу», — совершенно избыточно. Но в принципе, по идее — да, если ты не согласен с программой и уставом компартии, — ты честно должен уйти; и погрешности в этом утверждении, исходи оно от православного или кришна-ита, я не нахожу. Остаться же в партии, не разделяя ее программы, — не есть честно; но так делали миллионы людей по соображениям вполне определен-ного свойства. Так ли надо понимать Вас, о. Яков, что, используя это сравнение,- нужно провести его последовательно и посоветовать священникам быть шире в этом вопросе и, не разделяя учения Церкви, скрыть это, остаться в ней номинально, а значит, и номенклатурно? Вы это хотите посоветовать? Нет? А тогда — что сказанное Вами значит? Сатира и мораль, смысл этого всего?!
Не надо, батюшка, сваливать Ваше лукавство на мой якобы «православизм». Это по определению так: отвергая вероучение Церкви, ты ставишь себя вне Церкви. Нужно ли объяснять о. Якову, что так сказал бы не только православный Иоанн Дамаскин, но и католик Фома Аквинский? Так скажет любой Иван Ильич, согласный с тем, что если: а) люди смертны, — и: б) Кай — человек, то: с) Кай смертен. Тогда еще, и до, и после смерти Ивана Ильича, людей учили логике.
И, далее, отвергая вероучение Церкви, стать священником этой Церкви, отвергая ее благодатность, получить от нее зачем-то благодать в рукоположении — это нонсенс. Не парадокс, а именно нон-сенс: бес-смыслица. Непонятно зачем и кому нужная.
Но Бог бы с ним, шельмовал бы меня одного. Нет же: Раньше делали идола из марксистских терминов, теперь из православных догматов.
Здесь о. Яков просто братается с Улицкой-Штайном.
Это опять-таки непонятно. Церковь земная просто немыслима без догматов как вероучительных положений, как немыслим дом без фундамента. Т. е. Церковь, разумеется, стоит на фундаменте, камне исповедания апостола Петра от имени всех апостолов. Но само это исповедание: Ты Христос, Сын Бога Живого! — это уже догмат. Как, согласно Клаузевицу, всеобщая мобилизация — это уже война. И исповедание апостола Фомы: Господь мой и Бог мой! — это уже догмат. Это имплицитное к IV веку эксплицируется, становясь развернутыми догматами Символа веры; но развернутое содержание догматов содержит в себе то, что прот. Георгий Флоровский назвал тождеством опыта. Опыт первоначальной Церкви и опыт Церкви времен вселенских соборов — тождественны. Они без единого шва «сворачиваются» и «разворачиваются» друг в друга.
Впрочем, что долго говорить — процитирую довольно компетентного человека, к тому же выражающегося доходчиво:
Догматы — это то, что в науке называют «аксиомы».
Догматы, вообще вся церковная дисциплина, — это только некая структура, вектор, указывающий направление практической, духовной жизни человека. Только организуя верную духовную жизнь, человек станет способным хотя бы прикоснуться к Тайнам Божиим.
По справедливому замечанию знаменитого историка Церкви Карташе-ва А. В., догмат — это некий верстовой столб, проверенный многовековым опытом и указывающий верное направление дороги, однако отклонение от него чревато сползанием в первое же попавшееся болото…
То, что мы сегодня называем догматом, возникает лишь в тот момент, когда истина Церкви подвергается опасности со стороны ереси. Слово «ересь» означает выбор, предпочтение какой-либо одной части истины в ущерб целому, в ущерб истине… Еретик возводит в абсолют одну из граней цельного опыта Церкви, таким образом неизбежно превращая его в нечто одностороннее и ограниченное.
Церковь отвечает на еретическую угрозу тем, что устанавливает пределы истины, то есть определяет границы живого религиозного опыта(выделено мной. — Ю. М.).Знаменательно, что первым наименованием догмата было греческое слово horos — предел, граница (лат. terminus).
Христос Янарас4 .
Но стоит ли тратить время на разговор о догматах, если о. Яков сообщает нам: «Настоящий Христос — не Тот, о Котором больше догматов, а Тот, Который родился беспомощным младенцем и за всю жизнь ни одного догмата не сочинил и Который из Храма выгнал тех, кто веру превращал в деньги…».
Понятно, что роман «Штайн» так нравится о. Якову (в чем он сам признается в передаче «С христианской точки зрения» по радио «Свобода»); ведь, говоря о догматах, что их «сочиняют», он впадает в точно ту же языково-смысловую неряшливость, что и Штайн. Рыбак же рыбака…
Что интересно, сам о. Яков в той же радиопередаче «С христианской точки зрения» всерьез употребляет слово «Богочеловек». Вероятно также, совершая Рождественскую службу (если он совершает богослужения, конечно, а не только по радио и в Интернете высказывается), он всерьез вместе с молящимися поет и кондак на Рождество Господне: «…родися отроча младо, предвечный Бог». Между тем отдает ли он себе отчет, что и слово «Богочеловек», и этот кондак — прямое выражение догмата IV Вселенского собора в Халкидоне 451 года о полноте божественной и человеческой природе во Христе и без этого догмата ни слово «Богочеловек», с христианской точки зрения, ни кондак не были бы возможны?
Да, Христос, в акте воплощения и вочеловечивания родился (как отмечает о. Яков) «беспомощным младенцем» Иешуа во времени; и Он же — предвечный, пре-экзистенциальный Бог, Сущий до начала времен (а этого о. Яков почему-то не присовокупляет).
Словом, это вот всё действительно православный (пусть католик, пусть греко-католик) священник говорит? Или это «религиозный» массовик-затейник приглашает в ночь перед Рождеством «карнавально» примкнуть к «тем, кто веру превращал в свободу — свободу слова о Боге, свободу молчания о Боге, свободу любви к Богу и людям»?
Я так понимаю, что всей этой свободой сполна наделен о. Яков Кротов. Именно из любви к Богу-то и людям-то он обращает негодующую филиппику в сторону «атеиста Стреляного и энтузиаста православия Малецкого»: Сама по себе попытка защитить слова — дело неплохое. Только не надо защищать слова, делая из них мертвые чучела. Так поступают — в политике — те, кто называет «либералом» диктатора, который убил не миллион людей, а полмиллиона. Так поступают — в религии — те, кто называет «настоящим христианином» того, кто за Христа глотку готов перервать.
Последнее, видимо, относится только ко мне или кому-то «типа меня»: Стреляный — атеист. Смотри-кось, это я готов кому угодно глотку перервать, а о. Яков — мне, из-за того, что я Христа понимаю иначе, чем он?.. Нет, из любви ко мне (раз уж я отношусь к родо-виду людей) он ласково так меня журит: «Не надо, не надо, Юра, не перерывайте им глотку. Людей надо любить, для чего вполне достаточно любовно обхамить их, как я вот сделал с Вами и атеистом Стреляным».
А я так скажу: мне трудно поверить, что о. Яков говорит это всерьез. Потому что тогда получается, что по сравнению с этим пастырем добрым даже Штайн выглядит еще вполне прилично. Ведь Кротов, повторяю, человек умный и образованный. Он отлично понимает, что Церковь без оснований Церкви — догматов веры — это бог его знает что такое. Он вообще много всего знает и понимает. Он ведает, что творит. И это он так, прикалывается от всей души. Ну вот как интеллектуал Борис Парамонов прикалывается, сравнивая сцену группового изнасилования главного героя фильма «Хрусталев, машину!» с первым балом Наташи Ростовой. Только вот предметы приколов у них разные.
Приколы, интеллектуальные провокации такого рода превращают прикольщика в шоумена. В ди-джэя. И Парамонов — блестящий культурологический диск-жокей.
Похоже, того же — стать кем-то вроде религиозного шоумена («Билли Грэм — человек, который говорит с людьми») хочет и о. Яков, священник. Пусть и не очень известно, какой Церкви.
А я за все за это безобразие: демагогически обвинить на одной странице меня и в большевизанстве, и в глоткоперерывании, и еще риторически поставить в один ряд с неким либеральным диктатором, — я за это за все перерывать глоткуКротову не собираюсь. Я вот бы что сделал.
У Довлатова один говорит мечтательно: «Вот бы на КПСС антисемитизмом пойти!»
Вот и я бы в этом смысле на о. Якова Кротова, типа того, Олегом Дорошенко бы «пошел». Вот была бы забава для малышей!
Но это если они захотят дуэлировать. Потому как они, может быть, и помирятся — на общей антипатии к малецким и симпатии к «Переводчику».-
Нет, ну кто бы объяснил. Как говаривал Светлов: «То, что у нас не любят своих евреев — это понятно. Но почему мы любим чужих негров?»
То, что они меня не любят — это еще туда-сюда: за что бы меня любить — и вообще и в частности? Я и сам-то себя не так чтоб уж очень. Разве что из христианских побуждений — с тех пор, как мы вступили в спор, я им дальний, но ближний. Но уж больно настырный.
Ну ладно. Мало ли я кого не люблю. Живу же, и нелюбимый — живет. Но почему они все выгораживают Штайна? Что за комиссия, Создатель? Какая в ём харизма?
Зэт из зэ квешшн.
Сноски:
* «Казус Малецкого» О. Дорошенко (http://klangtao.livejournal.com/116320.html) появился в Сети 26 октября 2007 года. Этот довольно объемистый (в три четверти авторского листа) текст целиком посвящен анализу романа «Случай Штайна» Юрия Малецкого, опубликованного в 133-м номере «Континента» и, в свою очередь, посвященного анализу романа «Даниэль Штайн, переводчик» Людмилы Улицкой. Мы попытались связаться с Олегом Дорошенко — с тем, чтобы получить разрешение на публикацию его материала в «Континенте», а заодно и ответ на вопрос: что означают слова «продолжение следует», которыми Дорошенко завершает свое выступление? Но поскольку ответа господина Дорошенко мы так и не дождались, как не до-ждались и дальнейших его на эту тему текстов в ЖЖ, мы приняли решение считать «Казус Малецкого» текстом законченным, а, не имея авторского согласия перепечатать заметку целиком, ограничиться теми цитатами из нее, которые приводит Юрий Малецкий, — чтобы никоим образом не ущемить авторских прав Олега Дорошенко. — Редакция «Континента».
1 http://pretre-philippe.livejournal.com/32891.html#cutid1.
2 См. в предыдущей ссылке.
3 Да, я имел в виду именно ее, безграмотно называя ее «общекатолической», каюсь, но это, надеюсь, поправимо при доброй воле к сотворению плодов достойных покаяния и при наличии некоей воли и способности к обучению.
4 Цит по: http://azbyka.ru/hristianstvo/dogmaty/index.shtml.