в русской периодике третьего квартала 2007 г.
Опубликовано в журнале Континент, номер 134, 2007
Фигура Иуды Искариота постоянно привлекает к себе толпы жаждущих его реабилитации. Очередной всплеск внимания к апостолу-предателю спровоцировала публикация так называемого Евангелия от Иуды — гностического текста, найденного во второй половине ХХ века и недавно переведенного на основные европейские языки, включая русский. В этом документе Иуда предстает любимым учеником Иисуса, единственным, кто понял миссию Христа, за что Учитель и открыл ему особые тайны, недоступные другим апостолам. Из подобных же представлений о героическом Иуде исходит и Виталий Рапопорт, автор статьи “Иуда Искариот — избранник Иисуса” (“СловоWord”, № 54), с завидной настойчивостью задающий христианству вопросы, на которые ученики Иисуса за два тысячелетия уже порядком устали отвечать. Заодно Рапопорт берет на себя труд задуматься, почему в Новом Завете всего четыре канонических Евангелия. Правда, размышления его сводятся к весьма приблизительному пересказу теории Quelle*, утверждающей, что некогда существовала и позднее была утрачена некая рукопись, где содержались изречения Иисуса. И тут-то Рапопорт выдвигает оригинальнейшую гипотезу: текстом Quelle пользовались только христиане иудейского происхождения, а вот христиане-неевреи опирались на Евангелие от Марка. Возможно, открытие это знаменовало бы настоящий переворот в науке, покажи себя Рапопорт хоть сколько-нибудь специалистом в текстологии и в вопросе о формировании новозаветного канона. Но, увы, основательностью его рассуждения не грешат, что, впрочем, никак не влияет на революционную свежесть выводов. Так, Рапопорт приходит к выводу о множественных искажениях истины и предвзятом отношении к Иуде со стороны четырех евангелистов — и особенно Иоанна. Само же Евангелие от Иоанна исследователь называет программным документом вековой юдофобии, который поддерживал в неграмотных массах и образованной элите здоровый антисемитизм. Впрочем, ученики Иисуса грешат не только антисемитизмом, они вообще склонны к нетерпимости и жестокости — в частности, по отношению к еретикам, каковые примеры автор статьи и приводит. Любопытно, что жесткая и нелицеприятная критика христианства вообще и канонических Евангелий, в частности, соседствует с крайне благожелательным анализом “Евангелия от Иуды”, почему-то рассматриваемого Рапопортом как объективный исторический источник, сведения о котором известны с древних времен. В конце статьи автор упрекает христиан за косность и призывает пересмотреть образ Иуды в связи с новыми сведениями. Однако тут пора заметить, что подобная идея весьма не нова, а попытки апологии Иуды предпринимались испокон веков, так что Церковь совершенно справедливо сочла, что открытие вышеназванной рукописи — совсем не повод для пересмотра традиционного взгляда на Иуду.
Для православия в России характерна ситуация, когда обряд важнее человека, политическое и государственное важнее частного и личного. На вопрос, отчего это так, пытается ответить Сергей Фирсов (“Христианство в истории России” — “Вода Живая”, № 9), напоминая читателю и слова Петра Чаадаева о бесправии российского духовенства и нравственном одичании монахов, и утверждение Георгия Федотова о том, что Церковь была дорога не служением пастыря, а красотою обряда, с которым сросся кровно народный быт. В Древней Руси, пишет Фирсов, православный обряд подчинял себе практически всю жизнь: все важные события освящались в храме, календарь и распорядок дня во многом определялись годичным и суточным кругом богослужений. Кроме того, царская власть всеми силами стремилась себя сакрализовать, крайним проявлением чего стала концепция Москвы как Третьего Рима, согласно которой Московская Русь — единственное на земле православное царство, а русский царь — самый главный православный государь. Напротив, понятие о “естественном праве” человека, которое было известно в Западной церкви, совершенно не прижилось на Руси, чье христианство, по словам Сергея Фирсова, бесповоротно замыкалось на обрядах и церковности, опасалось новшеств и стремилось сохранить старину. Этот нездоровый консерватизм наиболее остро и ярко проявился в старообрядческом расколе. Затем началось разрушение всей этой структуры: форма отделилась от содержания, стала мертвой буквой, и это привело к тому, что Петровские реформы превратили Церковь в одно из государственных ведомств, а вера стала выражаться в своеобразном имперском чиновничьем православии, одинаково чуждом и простому народу с его двоеверием, и интеллигенции с ее скептицизмом. В результате, указывает автор статьи, к началу ХХ века фактически сформировалось два православия — официальное и народное. Плоды же этого разделения Россия пожинает и до сих пор: с одной стороны, у нас крепко засел в головах миф о “Святой Руси” и “народе-богоносце”, с другой же — для большинства людей православие почти утратило связь с христианством и превратилось в национальную и культурную традицию.
Бывают “детские вопросы”, на которые сложно найти ответ, поскольку они связаны с самой сутью явления. Один из таких вопросов: “Зачем нужно ходить в храм?” Сам факт появления подобных проблем свидетельствует о том, что люди не очень четко представляют себе, что же такое Церковь, замечает священник Владимир Хулап в своей статье “Созванная Богом”, (“Вода Живая”, № 9). Автор напоминает, что греческие и еврейские слова (ekklesia и galah), которые переводятся на русский словом “церковь”, обозначают сообщество созванных людей и подчеркивают приоритет активного действия Бога, Его спасительный призыв, на который в свободном согласии отвечает человек. То есть самое определение указывает на то, что “церковь” — это вовсе не здание, а составляющие христианскую общину люди. О. Владимир обращает внимание и на то, что для ранних христиан посещение собраний в общине было очень важно, так что они не хотели от них отказываться и под угрозой гонений. Причина такого отношения к молитвенным собраниям, по мысли автора, достаточно очевидна: ранние христиане рассматривали церковь не как клуб по интересам или место приятного общения, а как возможность деятельного ответа на призыв Христа. Сможет ли современная Православная церковь возродить в людях такое отношение к храмам и богослужению, необходимо ли оно в наши дни? На этот “детский” вопрос нет ясного и однозначного ответа…
Минувшим летом в России довольно активно обсуждалось письмо десяти академиков об опасности клерикализации российского общества. Если оставить в стороне публицистические тексты, авторы которых обвиняют противную сторону во всех смертных грехах, то можно отметить несколько публикаций, в которых обсуждается вопрос о соотношении религии и науки, или веры и разума.
В журнале “Октябрь” (№ 7) опубликован довольно объемный текст известного телевизионного “знатока” Анатолия Вассермана “Дилогия атеизма”. Автор доказывает здесь два основных тезиса: 1) Бога нет, 2) человечество в религии особо не нуждается. Очевидно, что данная концепция не слишком оригинальна, но внимательное наблюдение за ходом мысли Вассермана оказывается довольно интересным занятием, несмотря на то что многие аргументы статьи хорошо известны, так что довольно часто читатель ловит себя на мысли, что присутствует при исполнении “старых песен о главном”. Исходный тезис автора состоит в том, что любые религии, кроме буддизма, являются святотатством, поскольку объявляют нормы общежития, выработанные многотысячелетним опытом человечества, порождением некоего внечеловеческого разума. То есть подменяют разумное поведение слепым подчинением. Заметим, что сведение религиозных практик к системе запретов и психологических установок (чуть дальше автор сравнивает христианских духовников с психоаналитиками) сразу же делает бессмысленной дальнейшую дискуссию. Автор статьи, собственно, на вопрос о Боге и не отвечает; он лишь пытается доказать, что религиозное мировоззрение контрпродуктивно для научной деятельности и современного общества, а сама религия — избыточна, поскольку существуют более простые способы объяснения происходящего в мире. В качестве такого универсального инструмента для постижения хода вещей и явлений Вассерман признает лишь математику и другие точные науки, вновь и вновь повторяя, что религия предлагает своим сторонникам только путь слепого подчинения, в то время как наука ищет реальные ответы и дает четкие решения. Приведя массу сведений о последних достижениях науки и убедительно доказав, что существование Бога доказать невозможно, автор статьи делает довольно тривиальный вывод о том, что любая религия — обман и что жрецы и священники исходят из относительности понятий о добре и зле. Так что при чтении этой большой статьи создается впечатление, что автор палит из пушки по воробьям. В конце концов он и сам признается, что вряд ли смог убедить верующих, чья аксиоматика, по его мнению, исключает логику. И все же в финале статьи он считает своим долгом предупредить: ни одна религия не дает реальных оснований ни для какого выбора. У бога не выпросишь не только прямую помощь, но и подсказку. Все наши решения остаются на нашей … совести. И бояться надо собственной ограниченности, а не божьей бесконечности. Однако процитированный текст наводит и на мысль о том, что особенного выбора человеку не предоставляет и атеизм. Ведь научные знания относительны, а все остальное — помощь и подсказку, способность к критическому мышлению и научным знаниям — в одинаковой мере могут получить и верующие, и атеисты. “Развенчав гипотезу бога”, автор ничего не предложил взамен, кроме уже названной точной науки. Но считать, что математика откроет когда-нибудь все тайны и загадки Вселенной — это та же вера, только в качестве абсолюта здесь выступает наука. И, стало быть, прав персонаж одного из советских фильмов, сказавший: Атеисты тоже верят; они верят, что Бога нет.
Несколько важных положений в статье “У религии — судьба астрологии” высказывает физик Виталий Гинзбург (“Новая газета”, 22.08), делающий, к примеру, следующее весьма остроумное замечание: нельзя сказать, что научное мировоззрение само по себе полностью отрицает существование Бога. В самом деле, если существует Бог, который ненаблюдаем, то доказать Его несуществование нельзя, то есть в основе атеизма также лежит гипотеза о несуществовании такого “скрытого” бога. Иными словами, ученый выводит понятие “Бог” за пределы научного мировоззрения, что совершенно естественно, поскольку вера есть предмет иррациональный. Гинзбург подчеркивает, что свобода совести в современном мире есть незыблемое право, а атеизм вовсе не означает борьбу с религиозным мировоззрением. После этих предварительных замечаний нобелевский лауреат критикует представления монотеистических религий — христианства, иудаизма и ислама, а также высказывает справедливое недоумение по поводу того, что представители РПЦ освящают военные объекты и оружие. Гинзбург цитирует мысль С. П. Капицы: чего, собственно, просит церковь от Бога, “освящая” ракеты, подлодки и т. п.? Свою статью автор заканчивает своеобразным прогнозом: лет через 150 — 200 традиционные религии постигнет судьба астрологии, а религиозные институты уже не будут пользоваться сколько-нибудь значимым авторитетом в обществе.
У веры и научных гипотез есть кое-что общее, считает Станислав Яржембовский (““Зерцалом в гадании”. Вера и знание: этимологический этюд” — “Звезда”, № 12). И та и другое во многом основываются на доверии, на неких изначальных предположениях, которые могут быть опровергнуты с течением времени (речь прежде всего идет о научных гипотезах). Автор указывает на опасность слишком экзальтированной веры и напоминает известный афоризм Уайльда: “Вера начинается со скептицизма”. В качестве негативного примера слепой и неглубокой веры автор приводит сектантство, которое он называет религиозной попсой, рассчитанной на самый неразвитый вкус и на детсадовский уровень сознания. В настоящем христианстве есть много чего сверх сентиментального благодушия, моральных увещеваний и благого намерения поддержать и утешить упавших духом. Автор останавливается также на значении иронии для современного интеллигента, полагая, что ирония — это почти религиозная защита человека от мира, она не дает ему прельститься красивыми словами и внешней формой, что и позволяет многим выжить в нашем несовершенном, но прекрасном мире.
Чтобы не уходить далеко от проблемы соотношения “знания” и “веры”, обратим внимание читателя на статью протоиерея Максима Хижего “Реформа духовного образования: для кого стараемся?” (“Ежедневный журнал”, 2 августа, — http://www.ej.ru/?a=note&id=7303), где автор вновь обращается к теме преподавания религиозных дисциплин в общеобразовательной школе. Людей, боящихся некоей ползучей клерикализации, о. Максим успокаивает следующим простым утверждением: главная проблема для РПЦ состоит в отсутствии кадров для работы в школе. Квалифицированных преподавателей не могут выпускать ни семинария (в силу своей ориентации на подготовку все-таки духовенства), ни теологические факультеты (во-первых, потому, что их мало, а, во-вторых, потому, что они дают “рафинированное образование”, которое вряд ли поможет работе со школьниками). Кроме того, о. Максим указывает на то, что многие поступающие в семинарию идут туда не в силу веры, а из карьерных соображений. Так что люди, возражающие против введении в школе ОПК, могут успокоиться: несмотря на заявления отдельных иерархов, Церковь прийти в школу не готова.
Вопрос о признании за семинариями и другими конфессиональными учебными заведениями права выдавать дипломы государственного образца поднимает на страницах журнала “Вода Живая” (№ 12) священник Владимир Хулап (“Без диплома ты — букашка, а с дипломом?..”). Заметим, что вопрос этот только кажется внутренним делом Церкви. Это довольно серьезная проблема для всего российского образования, ведь от того, какой статус получают выпускники религиозных учебных заведений, зависит в том числе и то, какие люди будут преподавать в наших школах и вузах, ведь далеко не все выпускники семинарий делают внутрицерковную карьеру. Но до тех пор, пока семинарии будут существовать вне сферы законодательства об образовании, государство и общество фактически никак не смогут влиять на тот круг предметов, которые там преподаются. О. Владимир отмечает также, что с начала 90-х годов ситуация сильно изменилась. И если в советское время в силу определенных обстоятельств большинство священников знали всего две книги — “требник и сберкнижку”, то в наши дни среди духовенства появилось значительное число образованных людей. Между тем непризнание дипломов приводит к тому, что, не имея единого стандарта, каждая семинария стремится только к одному — сделать лучше, чем в соседней епархии.
К чему приводит доморощенная “ученость” некоторых православных ревнителей, показывает статья Родиона Юрьева “О филологизме”, опубликованная 3 декабря на сайте “Русская линия” (http://www.rusk.ru/st.php?idar= 105071). Главным антигероем этого материала стал покойный Сергей Аверинцев, представленный автором в качестве символа некоей опасности, требующей последовательного “разоблачения”. Суть претензий состоит в том, что при чтении библейских текстов ученый обращался не к святоотеческому толкованию, а использовал весь филологический инструментарий и последние достижения науки и компьютерных технологий. Автор полагает, что своими толкованиями филологи размывают православие — то скажут о неточности синодального перевода, то предложат нетрадиционную трактовку какого-нибудь эпизода, то настолько увлекутся исследованием текста, что высшим авторитетом для них станет “профессор”, а не святитель Феофан Затворник или святитель Иоанн Златоуст. Вот характерная цитата: … Что происходит с “филологистами”? Евангелие представляет для них не живое руководство, а объект для тщательного изучения и истолкования. Поистине, каждую букву Священного Писания они способны подсчитать и объяснить, но будет ли это объяснение правильным с точки зрения Православия?
В конце статьи содержится такая мысль: Широкое распространение одностороннего рационалистического подхода к изучению Священного Писания не может не беспокоить. Когда православные люди высказывают такие мысли: “Не могу читать синодальный перевод, там столько ошибок”, — это вызывает опасения за их душевный настрой, — какого он духа? Поспешим обрадовать Романа Юрьева: он борется с ветряными мельницами. Достаточно открыть семинарскую программу изучения Священного Писания, чтобы убедиться в том, что как раз представители Православной церкви “филологизмом” не страдают. Переводы классических западных учебников по Новому Завету и научные издания греческого подлинника стали доступны в России лишь в самые последние годы. Да и вряд ли стоит отцеживать комара науки, чтобы проглотить верблюда народного “благочестия”, полного самых разнообразных суеверий и страхов, подчас имеющих мало общего с христианством. За примерами далеко ходить не нужно: вспомним о пензенских сидельцах в землянке, ждущих конца света, а также о посланиях епископа Чукотского Диомида. Может, лучше не упрекать Сергея Аверинцева в том, что он сделал для российской библеистики, а помянуть его в молитве и поблагодарить за труды?
Журнал Московской духовной академии “Встреча” публикует серию материалов о проблеме смерти. В центре внимания Анны Соколовой (“Посмертная участь сельских жителей” — “Встреча”, № 2) находятся данные социологического опроса, проведенного в августе 2006 года среди сельских жителей. Они интересны сами по себе. Так, например, 19% верующих отрицают бессмертие души. При этом Библию как источник и авторитет цитируют меньше 2% опрошенных. (Отметим в скобках, что, согласно опросам, та же картина характерна и для горожан.) Еще интереснее представления о том, что происходит с душой после смерти. Самый популярный ответ: она “куда-то возносится”. Довольно значительная часть респондентов считают, что душа летает в воздухе в непосредственной близости от Земли. На третьем месте мнение о том, что усопший так или иначе наблюдает за жизнью тех, кто еще жив, и с помощью снов сообщает им о своих маленьких радостях (“Папа снился, сказал, что женился” — такова наиболее показательная формулировка). Далее идет “творческая переработка” о важности сорокового дня для судьбы усопшего. Опрошенные говорят о том, что душа 40 дней “летает вокруг дома” или даже приходит снимать пробу с самогонки. Очевидно, что такое представление отражает характерное народное двоеверие, при котором догматическим христианским формулировкам часто не остается места в необузданном полете народной фантазии. На пятом месте — вполне античное представление о том, что тело всего лишь одежда для бессмертной души; на шестом — идея о воскресении из мертвых в сочетании с представлением о переселении душ и повторной жизни на Земле. Некоторые (впрочем, таких совсем немного) выдвигают самые причудливые представления о реинкарнации, говоря о том, что в следующей жизни они будут растением или животным. Последнее место занимает пессимистическая теория о том, что жизнь души прекращается с жизнью тела и после смерти человека ждет небытие. Анализ этой пестрой картины приводит Соколову к выводу о том, что подобная эклектичность взглядов связана с отсутствием нормальных знаний о религии у большинства россиян. Увы, с этим трудно не согласиться.
Елена Сергеева в своей статье ““Мир иной” в русской сказке и в христианском апокрифе” (“Встреча”, № 2) рассматривает представления о “рае” в сказках и христианских апокрифах. Основным мотивом древнерусской литературы (прежде всего “хожений”) является путешествие на край земли или за три моря, где и расположен рай. Автор анализирует основные представления о рае, который часто изображался как прекрасный сад, и указывает, что в православной традиции нет единого представления о его местонахождении. Часть отцов Церкви полагала, что Эдемский сад не имеет конкретной географической привязки, другие считали, что он расположен в труднодоступной местности на краю земли. Вообще труднодоступность рая была основным мотивом сказок и апокрифов. Чтобы попасть туда, герой, подобно Одиссею, преодолевал множество трудностей, и в конце концов все увенчивалось либо приобретением вечной молодости, либо женитьбой, либо прибавлением ума. Второй важный признак райского места — полное довольство и благополучие с “молочными реками и кисельными берегами”. Очевидно, что такое представление о рае связано с тем, что в жизни средневековый человек, как и наш современник, часто испытывает нужду, а потому компенсирует неудобства с помощью прекрасных мечтаний о загробной жизни. Наконец, еще одним важным представлением об Эдеме является отсутствие времени в той точке, где нет болезней, печали и воздыхания, но жизнь бесконечная.
Обзор подготовил Андрей Зайцев