в русской сетевой и бумажной периодике третьего квартала 2007 г.
Опубликовано в журнале Континент, номер 134, 2007
Мы продолжаем знакомить читателей с актуальными публицистическими выступлениями, находя их в журналах и в Рунете. В этом обзоре предлагается изложение наиболее примечательных публикаций с сайтов apn.ru, gazeta.ru, polit.ru, rian.ru, russ.ru и др., а также статей в бумажной прессе.
Общество
О новом, путинском поколении молодежи, выросшем в эпоху гламура и стабильности, пишет апологет режима Тимофей Шевяков (“Суверенные лагеря поколения “В””: Русский журнал, 24 июля). Последние годы путинской эпохи ознаменованы возрождением советской традиции летних лагерей для политически активной молодежи. Это и лагерь в Форосе — любимое детище политолога Сергея Маркова, и лагерь движения “НАШИ” на Селигере, и лагеря “Местных” в Московской области. В лагерях, гимнически пишет автор, закладываются основы командной работы, умения работать с людьми, умения руководить — все это необходимо нынешней молодежи. Шевяков даже уверен, что суверенные лагеря лояльной молодежи стали, по сути, современным политическим аналогом аристотелевской школы, а со временем дадут российской политической жизни не меньший импульс, чем Ликей — греческой философии. В лагерях набирает силу новое поколение — поколение “В”. Поколение выбора. Аналогичные же лагеря нелояльных движений, утверждает автор, не ориентированы на формирование молодой политической элиты, они направлены в первую очередь на рекрутирование “мяса” в свои ряды и на сохранение себя в информационном поле в предвыборный год. Шевяков понимает “силовые структуры”, с их вполне предсказуемым желанием прикрыть антипутинские пародии на вооруженные формирования. Он вспоминает и убитого в Питере антифашиста Т. Качараву и довольно бесцеремонно связывает его гибель с гибелью активиста-эколога в результате бандитского нападения на экологический лагерь: Месседж левого фланга мелкой политической шелупони носит, скажем так, черты агрессивной пассивности — посмотрите, как мы безропотно жертвуем собой! Наиболее показателен в этом плане эпизод с лагерем экологов под Ангарском, где жертвы оказались вполне реальными. Но взамен признания своей полной некомпетентности в проведении подобных мероприятий и обеспечении безопасности организаторы подняли труп с переломанным, как у крысы, хребтом вместо знамени — и очередной мертвый левак заменил на этом посту изрядно поднадоевший труп Качаравы.
Иначе смотрит на новую молодежь Андрей Колесников в статье “Дети “путинского большинства”” (Газета.Ru, 21 августа). Он считает крупнейшей ментальной катастрофой XXI века тот факт, что российская молодежь, сидевшая на игле кремлевской пропаганды и кокаине голубого экрана все неполные восемь последних лет, восприняла идеалы антизападничества и сталинизма, стала носителем фантомной боли нации по утраченной империи. Целое поколение стало жертвой этой чужой игры. Хорошенький вообще получился продукт ментальной семилетки — лагеря неистовых, несгибаемых конформистов. Социологами были опрошены 1800 россиян в возрасте от 16 до 29 лет. 54% этих людей полагают, что Сталин принес больше пользы, чем вреда. 63% не нюхавших совка утверждают, что развал СССР был главной геополитической катастрофой XX века. Конечно же, они не любят Америку: 64% считают США врагом. Что будет делать это поколение со столь странными идеалами и дикими представлениями о собственной истории спустя 10–15 лет, когда наиболее конформистски настроенные и карьерноориентированные представители нынешнего молодняка составят основу управленческой номенклатуры? Углеводородный туман и газовая пелена к тому времени рассеются, россияне целыми поколениями станут выходить на пенсию, а дети нынешних сторонников Сталина будут томиться в узких дворах-колодцах в просветах между образцами “точечной застройки” семи тучных лет. Игра в “Зарницу” и ненависть к инородцам — не лучшая основа для выживания в конкурентной постиндустриальной среде. Целая генерация до срока постаревших детей составит “соль” неконкурентоспособной нации. Поколение отсутствующих ценностей, фиктивной истории, без нравственного чувства и традиций национального покаяния окажется несчастным, а главное — неработоспособным. Со здоровым цинизмом отцов можно было выжить в любую эпоху перемен. А эти, с их тупым конформизмом, не выдержат столкновений с постуглеводородной реальностью.
Он же в статье “Между “Челюскиным” и “Курском”” (Газета.Ru, 14 августа) рассуждает о состоянии общества по поводу годовщины гибели подлодки “Курск”: Главный урок: уже никакая катастрофа и в самом деле не может стать общенациональной. В российском социуме умер и отвалился какой-то специальный орган, отвечающий за то, что описывается выспренними словами типа “совесть”, “покаяние”, “соучастие”. После “Курска” и “Норд-Оста” нация нуждалась в возможности общей дискуссии. О тех самых понятиях, кажущихся неприлично абстрактными: национальной совести, национальном стыде, национальном покаянии. Об устройстве мозгов и устройстве власти, при которой все это стало в принципе возможным. О вранье и скрытых фактах. О неспособности помочь ближнему. Об импотентности государства. Наказанием за отсутствие “фид-бэка” — обратной связи, национальной дискуссии, да хоть даже диалогов пикейных жилетов — стал спустя еще два года Беслан. У нас, продолжает Колесников, бесчестная элита. Вороватая, глуповатая, коррумпированная, замаливающая грешки у официальной церкви, превратившая закон в то самое дышло, которое “куда повернешь, туда и вышло”. У нас пассивное население, презирающее выборы, представительную власть и вообще заботящееся исключительно или о выживании, или об улучшении своего благосостояния. А чего бы мы хотели в государстве и обществе, которые живут во вранье, не грустят о своих мертвецах? Страна с отшибленной памятью. Страна, которая не знает и не хочет знать правду. Страна, которая не разговаривает сама с собой, не рефлексирует, не хочет “дойти до самой сути”. Это то ли цена “Курска”, “Норд-Оста”, Беслана, то ли последствия этих событий. Страна не хочет смотреться в зеркало и разглядывать фотографии бесланской трагедии.
О разделении общества на победителей и проигравших и праве последних на бунт говорит Олег Аронсон в статье “Время штрейкбрехеров” (“Индекс/Досье на цензуру”, 26/2007). Ударными темпами выведен новый тип человека. Г-н Павловский назвал его “победители”. Он опознается моментально по тематическому бэкграунду (“ужасы ельцинской демократии”, критика “несогласных” за то, что у них нет “позитива”, радость от растущего бюджета страны и величины стабилизационного фонда). Аронсон приводит примеры: новой подвластной элиты: Вот одна молодая писательница (Анастасия Чеховская) в “Известиях” с восторгом рассказывает о том, как была на встрече с Путиным, как она рада госзаказу, чтобы воспитывать и образовывать население, учить его “чувствам добрым”. При этом она ничтоже сумняшеся называет этих людей люмпенами, мутировавшими от масс-культа, почти откровенно заявляя, что “молодые” (такие, как она) — новая элита. Вот современные художники. Госзаказ им еще не поступил, но они уже стараются найти того, кого нужно обслуживать <…> Вот юзеры интернетовского “Живого Журнала”, которые ни в партиях не состоят, ни на митинги не ходят, но которые с удивительной активностью высказываются в поддержку практически любых государственных инициатив, клянут то грузин, то эстонцев, то пенсионеров, не желающих продавать свои подмосковные участки. Имеет место, по Аронсону, конкурс вакансий на место под солнцем. Лишь самые циничные оказываются у власти или на телеэкране, другие же осваивают практику “естественного цинизма” (обучение не видеть ни боль, ни унижение, ни попрание свобод) в ожидании призыва на самую захудалую “бюрократическую” должность, где все эти навыки наместника императора проявятся с должным рвением. Размышляя о механизмах отбора, Аронсон утверждает, что тут работает принцип исключения: если ты не лоялен государственной власти, то рано или поздно ты будешь проигравшим. Надо быть обслуживающим персоналом (власти или природных ресурсов), иначе о тебе и не вспомнят. Победители строят “сильное государство”. Они в лучшем (и крайне редком) случае искренние энтузиасты, но в принципе — расчетливые прагматики. А вот проигравшие, пишет Аронсон, не нужны. Они планомерно подвергаются геноциду. Создается ощущение, что власть ждет естественного исчезновения целых слоев населения. Сначала — люмпенов. Затем пенсионеров. Затем тех, кто продолжает их зачем-то лечить. Затем тех, кто (видимо, проявляя свою “пассивность”) продолжает работать в маленьких городках и деревнях за нищенскую зарплату. Затем тех, кто что-то помнит. И наконец, тех, кто не хочет вступать в ликующие ряды победителей. Аронсон идет дальше и легитимирует бунт, рассуждая об его преимуществах над демократической процедурой. Посредством бунта сама жизнь фальсифицирует политику, указывая на ее ложные притязания. Здесь сталкиваются разные этики. Первая — корпоративная этика нужности, полезности и надежности. Вторая — этика общности, которая заключается в том, чтобы быть вместе с теми, с кем ты не можешь разделить свои вкусы, свои взгляды, свои идеалы, но быть вместе с ними, порой совершенно другими, лишь потому, что готов разделить с ними общность в опыте несправедливости. Именно этика общности, не записанная ни на каких скрижалях, является постоянно вытесняемым неполитическим истоком идеи демократии. Ее нельзя устранить полностью, но политикой выработано множество инструментов ее забвения. Однако? забыв ее, всегда будешь глух к насилию, которое творится рядом, а порой и твоими руками. …Уместно отметить, что в последнее время регулярно заводится речь об акциях прямого действия как альтернативе современной системности. Одни выступают буревестниками, другие робкими пингвинами. Но скоро ли грянет буря и грянет ли вообще, никто не знает.
Система
Александр Аузан в статье “Самодержавие крепостных: современные границы и возможности преодоления” (“Индекс/Досье на цензуру”, 26/2007) рассуждает о том, что в России существует так называемая “проблема колеи” — проблема исторической инерции. В нашей истории сформировалась устойчивая пара: самодержавие и крепостничество. И в XXI веке мы видим возрождение не только самодержавия, но и крепостничества. Что такое, например, современные российские Вооруженные cилы? Крепостническое хозяйство, где можно в аренду сдать соседнему помещику рабочую силу, где распространено отходничество… Крепостничество существует и еще в одном, очень не маленьком секторе — это эксплуатация труда гастарбайтеров. А рядом живет давняя историческая традиция — самодержавие. Она поддерживает современный властный произвол. Далее Аузан анализирует практику власти и социальные тенденции, приходя к выводу, что сложилась авторитарная система. Авторитарный режим как бы говорит: живи в своих нишах, ругай президента с друзьями, даже в кафе, пожалуйста, но не лезь в политическую сферу. Иначе — столкнешься с ограничениями и возможными репрессиями. По его мнению, наш авторитаризм взял на себя слишком широкую сферу контроля и с ней не справляется. Потеряна обратная связь, падает эффективность управления… Первый президентский период Путина был гораздо результативнее, чем второй. Денег во второй период было больше, но проходили прежде всего изменения, связанные с сокращением прав, а экономические и социальные реформы практически провалились. 2004 год — банковский кризис, спровоцированный властью. 2005-й — монетизационный. 2006-й — кризис на алкогольном рынке. Власть, у которой нет системы сдержек и противовесов и нет обратной связи, — не только неэффективна, она обречена. Обратная связь состоит не в том, чтобы получить письмо, которое ты сам себе и послал. Это и есть проблема действующего президента: когда он пытается выглянуть из кремлевского окна, то видит Путина. Из какого окна не посмотрит — всюду Путин. По мнению Аузана, авторитаризм можно менять. По неведомому адресу он шлет мессидж: надо поощрять все изменения, направленные на повышение конкуренции внутри государственных структур: от политической конкуренции с оппозицией до альтернативных способов принятия судебных решений. Именно это и будет в конечном итоге приводить к тому, что начнут ценить репутацию. Ведь власти предержащие не в силу воспитания ценят репутацию, а в силу того, что иначе возникает стратегическая угроза потери положения, дохода, статуса…
Андрей Солдатов и Ирина Бороган в статье “Мутация органов безопасности” (“Индекс/Досье на цензуру”, 26/2007) анализируют проявления происходящего с 1998 года “ренессанса госбезопасности”. В структурном отношении это проявилось в доминировании ФСБ среди силовых ведомств. ФСБ возвращает себе функцию политического контроля после того, как указом президента Б. Ельцина 6 июля 1998 года было создано Управление конституционной безопасности ФСБ. Одновременно защиту Конституции совместили с борьбой с терроризмом: Управление конституционной безопасности включили в состав Департамента по борьбе с терроризмом. Так были созданы предпосылки последующих обвинений в терроризме тех же нацболов. В 1999 году в составе Департамента по борьбе с терроризмом (после реформы 2004 года департамент был переименован в службу) возникло Управление борьбы с терроризмом и политическим экстремизмом. Самые любопытные метаморфозы пришлись на долю Московского управления ФСБ. Именно благодаря столичному статусу ему отвели роль форпоста в борьбе с инакомыслием. В 2002 году в УФСБ появилась так называемая Служба БТ (то есть борьбы с терроризмом) и совершенно новая структура — СЗОКС и БПЭ (Служба защиты основ конституционного строя и борьбы с политическим экстремизмом). Примечательно, что впервые в истории российских спецслужб борьба с политическим экстремизмом была отделена от антитеррора, причем первая была по важности уравнена со второй. Авторы статьи анализируют также другие выражения расширения зоны влияния ФСБ: выход за пределы страны, усиление прав особистов в армии. ФСБ даже взяла под контроль общество “Динамо”, которое в советские времена приходилось делить с МВД. Ныне центр, где придумываются и разрабатываются предложения по реформированию спецслужб, переместился в сами спецслужбы. Реформы сопровождались кампанией активного и систематического мифотворчества, рассчитанного как на население, так и на элиту. Кампанию по созданию современного мифа вокруг ФСБ можно условно разбить как минимум на три части: закрытие архивов, что позволяет не задаваться ненужными вопросами, создание инструментов мифотворчества (фильмы, телесериалы, книжные серии и т.п.) и сами мифы о сотрудниках органов госбезопасности: миф об экономических талантах чекистов и главный миф — чекисты как новое дворянство, которое определит будущее России.
Гарри Каспаров в статье “Дон Путин” (“The Wall Street Journal”, Каспаров.Ru, 26 июля) предлагает американскому читателю для понимания путинского режима читать Марио Пьюзо. Начинать можно смело с трилогии “Крестный отец”… В сегодняшней России есть и элементы “государства-корпорации” по Муссолини, и признаки типичной латиноамериканской хунты, и детали псевдодемократической машины, запущенной некогда в Мексике Партией институциональной революции. Но гораздо более точное представление о власти Путина складывается у того, кто внимательно прочел Пьюзо: жесткая иерархия, вымогательство, запугивание, кодекс секретности и, самое важное, возможность получать крупный и стабильный доход. Иными словами — мафия. Каспаров уличает эту власть в отсутствии святынь: в цивилизованном мире человеческой жизнью не торгуют на столе, за которым обсуждают бизнес и дипломатию. Но Путин считает, что в этой игре можно все. Косово, противоракетный “щит”, трубопроводные контракты, иранская ядерная программа и демократические права — все это лишь игральные карты. <…> Мафия портит все, к чему прикасается. Кое-кому уже кажется допустимым торговля правами человека. Кремль не просто не меняет собственных стандартов — он уже навязывает их всему остальному миру. Далее автор предостерегает западных лидеров и компании: они своим присутствием придают режиму видимость легитимности — и сами становятся соучастниками его преступлений. Когда цены на энергоносители столь высоки, соблазн продаться Кремлю, по сути, превращается в “предложение от которого вы не можете отказаться”. Так, Герхард Шредер не устоял перед искушением: он согласился “делать бизнес” с господином Путиным на его условиях, и вот результат — “протолкнув” сделку о строительстве трубопровода по дну Балтийского моря, он, после ухода с поста канцлера, получил тепленькое местечко в “Газпроме”. Мафия никому ничего не дает — она только берет. Путин осознал, что, имея дело с Европой и Америкой, он всегда может обменять пустые обещания реформ на живые деньги. И может статься, что и Лугового в один прекрасный день “выставят на продажу”.
Илья Переседов в статье “Конец эпохи Путина” (Грани.Ру, 21 сентября) задается вопросом: какой эпоха Путина останется в истории и памяти жителей России? Если уж у нас есть традиция увязывать этапы прошлого с именами политических лидеров, то чем могут запечатлеться последние восемь лет? Ответ он дает такой: Если оставить за скобками амплуа сильного администратора и шарм, импонирующий подросткам и домохозяйкам, то дел, за которые можно было бы помнить Владимира Владимировича, как-то в общем-то и нет. “Эпоха Путина” запечатлеется в истории чеченской войной, страшными терактами, бездарной монетизацией, разгромом “ЮКОСа”, конфликтами с ближними соседями, скучным телевидением и топорным антиамериканизмом. Таланта выдающегося администратора и созидательной активности за всем этим нет. <…> В копилке президента есть, несомненно, одно достижение: за прошедшие годы его имя превратилось в национальный брэнд, как водка, матрешка, икра и медведь с балалайкой. Главное наследство эпохи Путина — водка “Путинка”. Это не случайно: вся тяжесть экономических реформ нынешнего режима, вся чехарда его политических пертурбаций держатся на одной опоре — уверенности Путина и Ко в возможности произвольно определять, что граждане страны увидят по государственным телеканалам в текущий день и на следующий. Или не увидят. Так что Путин если чего и гарант, так это однообразия сетки телевещания. Переседов выговаривает: Время его правления — это раздолье временщиков, рай для моложавых старперов. Кобзон, Церетели, замшелые управленцы на местах — всем им очень нравится чувствовать себя востребованными и современными, попутно самозабвенно вещая от имени доброй дедовской старины. <…> Поэтому само появление Путина у власти видится не началом новой эры, а финальным этапом разложения преставившегося от врожденных болезней красного дракона. При этом сам Владимир Владимирович волею судеб или по складу характера, несомненно, тяготеет к европейскому образу жизни. Однако личных симпатий недостаточно для реальных реформ. Петр прорубил России окно в Европу, Путин закрыл страну на евроремонт. Гимн его правления — не революционный стук топоров на верфях, а едкое жужжание дрелей. Закрыть потолок пластиком, натянуть на панельные стены виниловые обои и смотреть в корейском телевизоре “Бригаду” или похождения участкового Анискина — вот общественный эталон счастья путинской эпохи.
Оппозиция
Виталий Камышев в статье “Доживет ли Российская Федерация до 2014 года?” (АПН, 17 и 23 июля) пишет о нарастании сепаратизма в России. Формируются настроения. Возникают движения. Автор начинает с анализа сибирского сепаратизма, наследующего областникам Щапову, Потанину и Ядринцеву. Камышев показывает, как по конкретным поводам нарастает “антиколониальный” пафос и антимосковская риторика в Иркутске. Договорились уже и до того, что “Сибирь как колония России имеет право на самоопределение вплоть до отделения” (М. Кулехов). По данным социологических опросов, проведенных в Иркутске и Братске иркутским рейтинговым агентством “Кто есть кто”, за автономию Сибири выступают около 60% опрошенных, за ее государственную независимость — около 25%. На вопрос “кем вы себя считаете” 80% ответили — “сибиряком”, и лишь 12% — “русским”. Далее Камышев напоминает об уральском, приморском, балтийском сепаратизме. В середине 1990-х сепаратистские порывы лидеров российских регионов поутихли — на фоне полыхавшей на Северном Кавказе войны их проблемы казались незначительными. К тому же разногласия между регионами и центром регулировались вошедшими тогда в практику двусторонними договорами. Периодически особые требования выставлял Татарстан, выступавший в качестве “первого среди равных”, но эта ситуация воспринималась как “нормальное” выторговывание местными элитами преференций. Положение дел стало меняться после 2003 года, в начале второго президентского срока Путина. Он сперва прекратил практику двусторонних договоров, а затем — заменил выборы глав регионов их назначением. На региональных выборах 2004–2005 годов результаты партии власти — “Единой России”, а также лояльной Кремлю ЛДПР постоянно снижались, а успеха под флагом местного патриотизма стали добиваться региональные блоки, зачастую жестко критиковавшие политику центра. Вскоре по инициативе Кремля создание местных политических блоков было запрещено законом. Тем не менее общественно-политические организации “регионалистского” толка существуют во многих регионах. На что же рассчитывают сторонники независимости российских регионов? Возможно ли на деле их “одиночное плавание”? По Камышеву, регионы Сибири и Дальнего Востока вполне могут самостоятельно экспортировать в Китай ресурсы (газ, уголь, руду, лес) и алюминий, импортируя оттуда товары народного потребления (и не только привычные дешевые “шмотки”, но и электронику, автомобили). Экономически это вполне возможно, и Сибирь с Дальним Востоком будут в этом случае жить намного лучше. Зачем, собственно, Сибири тогда Москва? Билеты из Сибири и Дальнего Востока до Москвы нередко стоят больше месячной зарплаты даже зажиточного по местным меркам шахтера или рыбака. А главное — все меньше духовных и культурных “скреп” между регионами и центром. В стране отсутствует полноценная политическая жизнь. Что остается? Только налоги, которые сибиряк или дальневосточник платит проклинаемой им “Москве” — при том, что в столице собственной страны он чувствует себя чужим. “Это не мое государство” — так можно сформулировать самоощущение жителя Благовещенска, Тайшета, Вологды. По Камышеву, риск развала “путинской” России — как любой слишком жесткой системы — остается достаточно высоким.
Владимир Голышев в статье “Лыжная мазь” (Каспаров.Ru, 17 июля) возвращается к мысли о неизбежности эмиграции для развитой и активной части образованного класса России, абсолютизируя пример Андрея Илларионова, уехавшего в США. Когда страна деградирует, едва ли не единственная эффективная личная стратегия для “лишнего человека” — покинуть стремительно деградирующую страну (ради себя или “ради будущего своих детей” — как кому больше нравится). Весь тошнотворный путинский “псевдосовок” с бесконечными надоями/удоями и Рамзаном Кадыровым, ментовско-чекистский беспредел, удушение любых форм частной инициативы, безумно коррупционные порядки на всех уровнях — все это (вплоть до средневекового запрета на ввоз биоматериалов) недвусмысленный намек: “Россия — не ваша страна! Вам — капризным умникам — тут нечего делать! Пока люди выжидают, но летаргия мгновенно улетучивается, когда человек лишается имущества, попадает под коррупционно-судебно-силовой пресс или когда мясо его сына застревает в шестернях армейского механизма. Никакая агитация ему в этот момент не нужна. Потому что он и так все знал. Теперь ему просто незачем продолжать себя обманывать. Далее Голышев советует не откладывать решение, поскольку нынешний момент — самый подходящий для сравнительно гладкого перетока в любую страну мира. Есть шанс стать актуальными на беспрецедентно выгодных условиях. Этим шансом готовы сегодня воспользоваться лишь немногие (преимущественно политически ангажированная интеллигенция). Прочим не надо забывать, что сегодня единственная альтернатива отъезду (не считая банального вымирания) — одичание. А на Западе русские активно консолидируются и стремятся найти себе там достойное место, сохраняя национальную идентичность. И у многих это получается. Есть русские фракции в парламентах некоторых европейских стран и в ПАСЕ. Если численность русских европейцев удвоится — у нас есть все основания претендовать на роль одной из самых влиятельных мировых диаспор. Прежде рассеянье, говорит Голышев, было только вынужденным и переживалось крайне тяжело. Между тем, если подойти к этому вопросу спокойно — без “русских берез”, “малинового звона” и прочих сентиментальных соплей — станет очевидно, что в сложившихся условиях это — едва ли не единственный способ сохранить русскую цивилизацию. В диаспорах на Западе лучшая часть русского народа окажется в оптимальных условиях для формирования новой современной конкурентоспособной русской нации — законной наследницы интеллектуальных, культурных, технических достижений русской цивилизации. В общем, необходимо сделать над собой усилие и признать, что территория исторической России не является высшей ценностью, а иллюзия ее сохранения — не самоцель. Если город обречен, надо выходить из него под барабанный бой, с развернутыми знаменами, а не кормить своими телами песьеголовых оккупантов.
А Петр Романов (“Интеллигенция… Господь не создал ничего лишнего”: РИАН, 27 августа) осторожно защищает права мыслящего меньшинства на существование в России. Шлифует, так сказать, нравы. Прежде и его, делится Романов сокровенным, сильно раздражал извечный утопизм русской интеллигенции, но сейчас различил совершенно необычный для России перекос: неожиданно образовался переизбыток практичных людей и явный недобор людей непрактичных. Тех, что думают не о сиюминутной личной выгоде, а о разнообразнейших глупостях мироздания вроде бессмертия души или о том, почему деревья качаются. Или, того хуже, отчего нашему человеку живется паршиво при всех режимах. Для русской интеллигенции наступило сложнейшее время: с одной стороны, надо научиться “технике жизни и труда у западного человека”, а с другой, не потерять себя в обществе потребления, жвачки и попсы, не превратится на западный манер в нечто “бескрылое, духовно ползучее и ограниченное”. Пройти по лезвию бритвы получается у немногих. Можно назвать это внутренней эмиграцией, не суть важно, главное, что на скромной интеллигентской кухне и поднимаются обычно дрожжи будущей реальной оппозиции власти. Так и сегодня. Посыл Романова двояк. Либо власть свой курс серьезно скорректирует, а успокоенная интеллигенция умиротворенно переключится на пирожки с капустой, либо тесто опять убежит. И, уверяю вас, опять мало никому не покажется. Кстати, самые отчаянные и непрактичные утописты уже бурлят изо всех сил: даешь Град Божий в России уже завтра к 9.00! Прока от этого, естественно, мало, разве что пар выпустят, а гениальный шахматист останется в людской памяти, как бездарный политик. Так витийствует Романов, разводя руками: Как в подобной ситуации нащупать твердую почву под ногами, не знаю. Однако ничего лишнего Господь не создал. Так что не трогайте интеллигента, он России еще пригодится. Может быть, какой-нибудь мордоворот в штатском к Романову даже и прислушается.
На сайте Всероссийского гражданского конгресса (civitas.ru) 1 октября опубликовано обращение Михаила Ходорковского “Мораль и справедливость”. Бывший глава нефтяной компании “ЮКОС”, находящийся в следственном изоляторе в Чите, впервые с февраля 2007 года выступил с публичным заявлением. Это его комментарий к дискуссии, состоявшейся 10 июля в рамках “Ходорковских чтений”, проводимых обществом “Мемориал”, институтом “Общественный договор” и фондом “Информатика для демократии”. Ходорковский пишет: Проблема сегодняшней российской либеральной общественности в том, что главный аргумент за либеральные ценности лежит в плоскости Веры: “человек рожден со стремлением к свободе и счастью”, а русские либералы — не верующие по историческим причинам, не воспринимают аргумент Веры всерьез. Он приходит к такому выводу: Если мы хотим что-то изменить в родной стране, то нужен если не миф, то правда, “красивая как миф”. И по-другому нельзя. Такой миф (а может, правда) изложен в Библии (как это ни противно чьим-то взглядам). Суть его: аморально жить плохо. Почему плохо? Можно привести сто доводов “за” и “сто” доводов “против”. Это вопрос Веры. Мы верим, что “возлюби ближнего своего, как самого себя…” — путь к внутреннему согласию с собой. Жить же по-другому можно, но неправильно. Апелляция к морали сегодня последнее, что у нас осталось. Она же первое. С нее надо было начинать. Это самый сильный и самый важный аргумент против дикого децильного коэффициента, против несправедливого суда, против профицитного бюджета при сотнях тысяч бездомных детей, при отсутствии лекарств. Это единственный неубиенный аргумент против террора и революции как средства решения политических проблем и против затыкания ртов всяким “несогласным”. В заключение, извиняясь за “излишне высокий стиль”, Ходорковский пишет: Либо сила, либо мораль. Построение общества через “силу” мы уже проходили <…> Если мы еще раз пойдем к “общему счастью” через силу — мы погибнем как общество, как народ, окончательно уничтожив сами себя, свою культуру, свою человеческую суть. Поэтому надо говорить о морали, как бы ни было это трудно и высокопарно, надо добиться, чтобы любой шаг, любой поступок сверялся с представлениями о должном. И совсем нельзя соглашаться, что возможен компромисс. Можно сделать неправильно, но нельзя этого не стыдиться. Убежден, только повернув общественное сознание от оправдания “вульгарного прагматизма”, только убедив людей, что они, в глубине души, не просто хотят жить по совести, а не могут быть счастливы, живя по-другому, возможно заложить тот фундамент, на котором вырастет демократическое правовое государство, наша Россия.
История. Фигуры
Политолог Борис Вишневский в статье “Первый и последний” (“Санкт-Петербургские ведомости”: http://www.spbvedomosti.ru/article.htm?id= 10244175@SV_Articles) размышляет о первом и последнем мэре Санкт-Петербурга Анатолии Собчаке по поводу его 70-летия. Собчак — самый известный из питерских политиков постсоветской эпохи. Его “уровень публичности” зашкаливал с весны 1989 года, когда он стал одним из героев только что появившейся политической сцены, и до лета 1996 года, когда он проиграл губернаторские выборы в Петербурге и, по сути, с этой сцены сошел. Он стал одним из символов последнего десятилетия XX века. Вишневский уличает Собчака в непоследовательности, в недемократизме, в авторитарных замашках. Он был блестящим оратором, талантливым человеком и умным собеседником. Но за его эффектным словом редко таилось какое-нибудь дело, а менторский тон и привычка высмеивать, не щадя самолюбия собеседника, не только врагов, но и соратников, оставили его в политическом одиночестве. Он был политиком, которому верили, которым восхищались и за которого голосовали сотни тысяч людей — в их глазах он олицетворял и демократические идеи, и правовое государство, и надежды на лучшее будущее. Но он был и одним из тех, благодаря кому эти идеи были дискредитированы, государство не построено, а надежды не оправдались. Анатолий Собчак был лучшим трибуном оппозиции на съезде народных депутатов весной 1989 года. Он умел грамотно сформулировать свою мысль, облечь ее в безупречную юридическую форму, дать мгновенный и язвительный отпор оппоненту. Надо ли удивляться, что для миллионов людей он стал одним из символов демократии? С экрана телевизора не чувствовалось разницы между его словом и делом. Однако хроническое расхождение первого и второго было одной из самых характерных черт Собчака. На словах было одно, а на деле нередко прямо противоположное. Это началось в союзном парламенте, где Собчак страстно боролся против закрепления в Конституции руководящей роли КПСС. Но дошло до дела — и весной 1990 года на съезде народных депутатов стали обсуждать вопрос о введении поста президента СССР. Тогда большинство Межрегиональной депутатской группы выступили за избрание президента прямым голосованием и против совмещения поста президента и Генерального секретаря ЦК. И вдруг Анатолий Собчак выступил против своих товарищей из МДГ, убедив зал в необходимости избрания президента прямо на съезде и в целесообразности “совмещения” двух высших постов… Когда Собчак стал председателем Ленсовета, а затем и мэром, расхождение стало усиливаться на глазах. На словах он неустанно призывал к торжеству Закона и верховенству права. Но на деле он заявлял, что “плохие”, на его взгляд, законы выполнять не будет, и издал в 1991–1993 годах более двухсот распоряжений, которые были отменены как незаконные. И при этом проиграл все судебные процессы, в которых пытался оспорить отмену этих решений. На словах Анатолий Александрович был убежденным сторонником демократии. Но на деле он неизменно выступал за усиление своей личной власти: за свое право принимать единоличные и бесконтрольные решения, за “развязывание рук” чиновникам и за отстранение депутатов от влияния на исполнительную власть. И именно Анатолий Собчак в декабре 1993 года добился принятия указа президента Бориса Ельцина о разгоне Ленсовета, который ограничивал “всевластие” мэра. На словах Анатолий Александрович был ярым антикоммунистом, не упускавшим ни одной возможности для того, чтобы заклеймить компартию и ее функционеров. Но на деле он, став мэром, назначил на целый ряд важных руководящих постов бывших первых и вторых секретарей райкомов партии, а затем выступил категорически против запрета на профессии для бывшей партийной номенклатуры. Все, кто общался с ним постоянно (а не встречался лишь на приемах или конгрессах), хорошо знали о его нетерпимости к чужому мнению, о большевистской привычке высмеивать оппонентов, переходя на личности, вместо спора по существу… Вишневский далее подробно развенчивает и мифы о том, что именно Собчаку город обязан спасением от путча ГКЧП и возвращением ему исторического имени. Консолидировав власть осенью 1993 года, когда был распущен Ленсовет, Собчак, через два с половиной года потерпел поражение на губернаторских выборах. Главным виновником этого стал он сам. На выборах ему припомнили все: и заявления о том, что Петербург должен стать городом богатых, и советы тем, кто не может справиться с трудностями, уезжать в города попроще, и призывы к сокращению перечня горожан, имеющих право на льготные лекарства, и противодействие принятию законов, увеличивающих расходы на социальные программы, и бесконтрольную раздачу займов и безвозвратных ссуд, и бесчисленные зарубежные поездки, и заботу об улучшении своих жилищных условий, и раздачу квартир чиновникам на фоне намертво остановленной городской очереди… Он совершил множество ошибок — но он стал одним из немногих политиков в России, который на самом деле понес за них политическую ответственность.
Об идеях и методе крупнейшего отечественного ученого размышляет в статье “Социология Юрия Левады” Лев Гудков (ПОЛИТ.РУ, 13 сентября). Автор начинает с констатации: работы Левады остаются без внимания. Его статьи и книги почти не цитируются, не входят в учебные курсы по социологии или культурологии, а значит — не обращаются в качестве значимых теоретических и концептуальных конструкций, образцов анализа или интерпретации социальной реальности. Причину тому Гудков видит в позиции Левады — лишенной всяких сантиментов и иллюзий. Принять ее трудно, нестерпимо… А итожит Гудков следующими соображениями. В свете анализа Левады российская модель или версия “человеческих” последствий догоняющей модернизации может получить гораздо большее теоретическое значение, нежели просто один из многих примеров социетальной неудачи. Левада показал, что крах тоталитарной системы советского типа не является основанием для суждений о предопределенности перехода к современному обществу и завершения процессов модернизации. Сам тоталитарный режим был лишь одной из версий модификации “вертикально” организованного общества (“власть” как “осевой” или конституирующий общество институт) и блокировкой модернизационного развития или контрмодернизацией. Большевики, идеологически провозглашая необходимость модернизации общества и обличая старый порядок как архаический, нелегитимный в силу неспособности обеспечить форсированное развитие страны, в действительности создали лишь еще более жесткую, репрессивную и примитивную по своему устройству социальную систему, оказавшуюся неспособной к развитию, социально-функциональной дифференциации. Но точно так же конец этой системы не означает изменения структуры общества, а лишь реконфигурацию его составляющих. Надежда на спасительную руку государства не покидает людей, не умеющих найти силы в самих себе. Переход общества от “возбужденного” к обычному, повседневному состоянию сопровождается переоценкой и символических значений социального действия, и его прагматики. В “героические времена” общественных переломов массовые надежды вспыхивают и трансформируются по законам мифологии, лидеры идеализируются, оппоненты демонизируются до образов чудовищ и заклятых врагов и т. п., в период рутинизации идет обратный процесс заземления и деидеализации. Расставание общества (как и отдельного человека) со своими иллюзиями, как показывают исторический опыт и современные наблюдения, простым не бывает. Так, расставание общества (прежде всего, его интеллектуально-политизированной элиты) с иллюзиями коммунизма заняло десятилетия, происходило в несколько этапов, с романтикой перестройки прощались не столь долго, но тоже не просто. Во всех случаях пути трансформации прагматических и символических компонентов расходились. Уровень практических действий и ожиданий шаг за шагом снижался, фантастические ожидания прорыва к новой жизни, изобилию, мировому уровню и т.п. низводились до некоторого улучшения или даже до просто сохранения достигнутого ранее. (В любом случае отсчет от воображаемого будущего заменялся отсчетом от наличных обстоятельств, происходило “приземление” образца.) Такова, в принципе, прагматическая составляющая рутинизации. В более общем смысле речь идет о периферийном по отношению к Западу, отсталом и полузакрытом обществе, не могущем (не желающем) расстаться с собственным традиционализмом. Какие бы ни были трансформации его внешних форм, оно остается “вертикально” интегрированным, инертным, завистливым по отношению к динамически развивающимся модерным странам. Этот стандарт сохраняется не только массовой инерцией, но и действием вполне определенных рудиментарных социально-политических структур — военных и карательных, которые выступают хранителями и инкубаторами традиционно-советских поведенческих типов. Шансов на преодоление этой парадигмы в обозримом будущем — скажем, на два ближайших поколения или дольше — не видно. Протяженность российской социальной реальности “вглубь” принципиально отличает ее от “одновременной” реальности американской, немецкой, польской, эстонской и т. д. Взгляд и правда довольно мрачный.
Обзор подготовил Евгений Ермолин