Стихи
Опубликовано в журнале Континент, номер 134, 2007
Герман ВЛАСОВ
Лисенок ветра метроном
* * *
Стоишь на летнем сквозняке,
в дверях и небо молодое,
и держишь книжицу в руке
Светланы Кековой. В строке —
плач иволги и козодоя
высокий щебет. Здесь и там
согласье редкое. Однажды
угомонится гул и гам,
и под ватагу детских гамм
влетит журавликом бумажным
догадка ветхой простоты:
живи, спасайся понемногу,
расти детей, люби цветы
и, убоявшись наготы,
покрой главу, ревнуя к Богу, —
не обещай, что будешь весь
в отеческих ладонях взвешен, —
но отметай юдоли лесть,
и приноси, как смирну, весть
сирени, яблони, черешен.
* * *
Зачем же ласточки старались…
А. Цветков
Из осени плодов — один физалис
оранжевый маячит на окне.
Глотаю кофе, прогоняю зависть,
блуждаю в стихотворной мишуре.
Весь город виден с птичьего полета,
как на ладони — только за окном.
Октябрьскую листьев позолоту
дождь прячет под недорогим сукном.
Холщовой тишиной затянут город,
в тумане влажном стынут этажи.
Как приговор, осенний день недолог,
в нем больше не безумствуют стрижи.
Не видно чаек белоснежных пятен,
скупого цвета небо и река,
и голуби над кровлей голубятен
по нитке не уходят в облака.
* * *
Тут не до жиру, быть бы живым,
застынуть оловом в строю.
Так равнодушным пассажиром
проедешь станцию свою,
минуешь вещий чет и нечет,
изнанку жизни и фасад,
и ангелов немое вече,
где гроздья белые висят.
А дальше лестницей витою,
туда, где вакуум и тишь,
и вспыхнувшею пустотою,
как лампочка, перегоришь.
* * *
божись лисенок большеротый
мой самый лучший домовой
опять на месяца зевоту
рожок настраиваешь свой
и прогоняешь вон из дудки
ленивых муравьев тоски
и выдуваешь незабудки
снежинки на мои виски
и ты ушастый ты услышишь
не только музыку окрест
в ней ветер греется о крыши
и тишину из окон ест
но многое что ветер гонит
в неумолкающий закат
я буду тих и непреклонен
пройти чистилище и ад
пока твой ад не обветшает
и сам себя не растворит
пока твой ветер не узнает
о ком сегодня говорит
и сам себя переполняя
не обернется в рыжий гром
зародыш большеротый рая
лисенок ветра метроном
* * *
Переулками дремучими
в гиблом этом октябре
ветры вьюгу намяучили,
затянули небо тучами.
Слабому, земному мне
стали снег бросать пригоршнями,
убеждая: высоко
это горнее, негоршее
убежало молоко.
И оно-то рощу сделало
светлою и неживой.
Но боюсь я света белого
у себя над головой.
* * *
Химия, не свойственная школе,
кладка человеческой души,
за которой на зеленой воле
хищные двоятся камыши.
Бабочки, очкарики-стрекозы,
многорукий шмель-экклезиаст
и, конечно, вдумчивые розы,
ласточки и радуга анфас.
Сколько может чудо это длиться?
Вечность остается до звонка,
до переворота ли страницы,
ничегонеделанья, пока
не толкнут под локоть, не разбудят,
именем чужим не назовут,
не вернут опять в тетрадку буден,
имя обозначив и маршрут.
* * *
Памяти А.С.
на сорок копеек лефортовский рай
слепое в груди колотье
и хочешь на верхней шарманке играй
а хочешь попробуй ее
пойти заложить в росспиртрест литиздат
ходить барчуком по земле
но серые гуси за запад летят
без нужной звезды на крыле
неясные тени кончается век
машина а следом за ней
другая где черный сидит человек
без слов и наружных огней
за что не понятно но видимо есть
за что перенес тебя рок
на пир всеблагих где тимпаны и жесть
и прыгает птица нырок
* * *
Я с августом горячим расстаюсь,
под тяжестью его к земле тянусь.
Подобно яблоне, все горестней и ниже,
к сырой земле я наклоняюсь ближе.
С земли я вижу: зарево, гроза,
войны миндалевидные глаза,
не нужный больше мел, пенал, обложки
и крестик в окровавленной ладошке.
А так хотелось пестро и легко
из губ живых живое молоко
пить бабочкой. Но больше не надеюсь.
Смотрите, вот спеленутый младенец:
глаза закрыты, сердце взаперти.
Идет по небу. Вам не по пути.
* * *
бамбуком протыкая наст
скользить чуть обжигая нёбо
чтобы ушла перевелась
привычка к дому как хвороба
с природой беличьей вничью
сыграть в орлянку сном и духом
по пересохшему ручью
катить размахивать треухом
набрать морозного питья
среди зеленых сонных сосен
на кромке самой забытья
сгоревшего в глухую осень
остыть перегореть забыть
все городские перебранки
и чистить лыжи и курить
на занесенном полустанке
где поезд снова не идет
и пассажир по лыжной моде
носком ботинка колет лед
и улыбается природе
* * *
На выселках памятных где-то,
в провинции пыльной, глухой
счастливое дачное лето
кончается длинной рекой.
Всего десять дней на задворках,
а некуда больше спешить:
настой на рябине и корках,
брусники болотная нить,
да ветреный треск парусины,
широкая влага и синь.
А в горле обида Цусимы,
на сердце тревожна Полынь.
Да что же за родина наша,
терпенья удел, не ума.
И нам уготовлена чаша
большая, как Волга сама.
А ты, сладкозвучно вещая,
историк, охотник и врач,
несешь ее, тост превращая
в Исава растерянный плач,
волнуешься, словно ребенок,
о длинной негордой стране,
и тычешься носом спросонок,
и шепчешь проклятия мне.