Опубликовано в журнале Континент, номер 132, 2007
Михаил ЭПШТЕЙН — родился в 1951 г. в Москве. Окончил филологический факультет МГУ. Филолог, философ, культуролог, лауреат премии Андрея Белого и «Либерти», член ПЕН-центра и Академии российской современной словесности. Автор четырех сотен статей и эссе, переведенных на тринадцать иностранных языков, а также почти двух десятков книг, в том числе: «Парадоксы новизны. О литературном развитии XIX–XX веков», «“Природа, мир, тайник вселенной…” Система пейзажных образов в русской поэзии», «Релятивистские модели в тоталитарном мышлении: исследование советского идеологи-ческого языка», «Отцовство. Роман-эссе», «Знак пробела. О будущем гуманитарных наук», «Новое сектантство: типы ре-лигиозно-философских умонастроений в России», «Великая Совь: философско-мифологический очерк», «Вера и образ. Религиозное бессознательное в русской культуре ХХ века», «Постмодерн в России: литература и теория» и др. С 1990 года живет в США, преподает в университете Эмори (Атланта).
Когда обсуждаются этические вопросы, обычно цитируются политики, ученые, мыслители, писатели. И не цитируется… язык. Между тем система нравственных оценок заложена в самом языке, от которого мы получаем самые ранние и памятные уроки добра и зла. И если мы слышим слово «добросердечный», то уже само его наличие показывает нам, что сердце может быть добрым. Язык не выдвигает теорем, он состоит из аксиом, которые усваиваются почти безотчетно. Что ни слово, то маленькoe поучение.
Выдающийся современный лингвист Ю. Д. Апресян указывает на глубокую содержательность языковой картины мира: «Каждый естественный язык отражает определенный способ восприятия и организации (= концептуализации) мира. Выражаемые в нем значения складываются в некую единую систему взглядов, своего рода коллективную философию, которая навязывается в качестве обязательной всем носителям языка». В частности, из анализа лексической системы «можно извлечь представление об основополагающих заповедях русской наивно-языковой этики» [1].
Вот об этой «наивной», но тем более убедительной этике самого языка и пойдет дальше речь. Как представлены корни -добр(о)- и -зл(о)- в лексике русского языка? Как взращиваются они в художественном словотворчестве? Возможно ли дальнейшее словообразование с этими корнями, расширение нравственного-творческого потенциала русского языка? Таковы три взаимосвязанных вопроса этой статьи.
1. Лексическое развитие языка и судьба «добра» и «зла»
В русском языке почти вдвое больше слов с первоосновойзло-, чем с первоосновой добро-. Самый обширный по числу слов «Большой толковый словарь русского языка» (СПб, Норинт, 2003, 130 тыс. слов) приводит 37 слов с первоосновой добро- и 63 — с первоосновой зло-. Впрочем, нехватка «добра» в языке возмещается избытком «блага» — 86 слов с такой первоосновой. (Как известно, «благо» и «добро» во многих случаях выступают как синонимы, например, «доброжелательный» и «благожелательный».)
Примерно таково же было соотношение этих основ и в русском языке середины XIX в., — но на совершенно другом количественном уровне. Четырехтомный Словарь церковно-славянского и русского языка, выпущенный Императорской Академией Наук в С.-Петербурге в 1847 г., содержал 114 749 слов, то есть меньше, чем самый большой современный словарь. Но нравственная лексика, — а понятия блага, добра и зла составляют основу нравственного сознания, — представлена в нем гораздо обширнее. В нем 146 слов с первоосновой добро-, 254 — с первоосновой зло- и 644 — с первоосновой благо-. Иначе говоря, за сто пятьдесят лет нравственная чуткость языка, его способность различать и артикулировать основные этические понятия сократилась почти в шесть раз (точнее, 5,6), с 1044 до 186 слов. Если же учесть разный объем этих словарей, то соотносительное место в них данных понятий окажется еще очевиднее: в Словаре 1847 г. этими тремя основами начинается каждое 110-е слово, в Словаре 2003 г. — каждое 699-е (в 6,4 раза меньше).
Удивительно, как мало новых слов прибавилось в русском языке за последние полтора столетия, в результате всех революций и реакций, войн и кризисов, научного прогресса и социальных катастроф, — меньше 10 тысяч. Динамика языкового развития прослеживается через объем самых полных словарей соответствующих периодов.
«Словарь Академии Российской» (6 тт., 1789–1794) содержит 43 257 слов.
«Словарь Академии Российской» (6 тт., 1806–1822) — 51 388 слов.
«Общий церковно-славяно-российский словарь» П. И. Соколова (2 чч., 1834) — 63 432 слова.
«Словарь церковно-славянского и русского языка, составленный вторым отделением Академии Наук» (1847) — 114 749 слов.
«Толковый словарь живого великорусского языка» В. Даля (1-е изд., 1863–1866; 2-е изд.,1880 ) — более 200 000 слов. В третьем издании под редак-цией И. А. Бодуэна-де-Куртенэ (1903–1909) добавлены еще тысячи слов.
«Толковый словарь русского языка», в 4 тт., под редакцией Д. Н. Ушакова (1935–1940) — 88 239 слов.
«Словарь современного русского литературного языка», изд. Академии Наук СССР (17 тт., 1948–1965) — 120 480 слов.
«Большой толковый словарь русского языка», под редакцией С. А. Кузнецова (2003) — 130 000 слов.
Для наглядности сведем все данные в таблицу:
Год Число слов Добр(о) Зл(о)
1794 43 257
1822 51 388
1834 63 432
1847 114 749 146 254
1880 200 000 +
1909 200 000 ++ 195 286
1940 88 239 42 82
1965 120 480
2003 130 000 37 63
Основные потери лексического запаса, если судить по его отражению в толковых словарях (а у нас нет более надежных источников), пришлись на первые послереволюционные десятилетия. Истреблялись не только целые сословия и пласты культуры, но и лексические пласты языка. Между 1909 г. и 1940 г. (третьим изданием Словаря Даля и Словарем Ушакова) зияет пропасть. Конечно, Словарь Даля исключителен по обилию областной и специально-промысловой лексики, по числу словообразовательных вариантов, приведенных на каждый корень («доброезжий конь, доброездок, доброезженка», «добросердие, добросердечие, добросердечность» и т. п.). Но сравним сравнимое: четырехтомный академический словарь 1847 г. (114 749) содержит на 26 510 больше слов, чем изданный почти столетие спустя четырехтомный академический словарь 1940 г. (88 239). Да и самый объемный, семнадцатитомный словарь советской эпохи (1965 г.) содержит немногим более, чем словарь 1847 г. (разница — всего 5731 слово).
И такое топтание на месте — в период бурного роста лексического запаса в других европейских языках, когда, например, словарный фонд английского языка увеличился в несколько раз! Знаменитый «Словарь английского языка» Сэмюэла Джонсона, изданный в 1755 г., содержал 42 773 слова. Первое издание вебстеровского словаря в 1806 г. включало около 48 000 слов. «Американский словарь английского языка», издание которого было начато Вебстером и продолжено под его лексикографической маркой, вырос уже до 70 000 слов в 1828 г. и 114 000 в 1864 г. Далее: 1890 г. — 175 000, 1900 г. — 200 000. Как видим, в XIX в. лексический запас русского и английского языков и его отражение в национальных словарях растут примерно одинаковыми темпами. Но уже второе, «полное» издание вебстеровского «Нового международного словаря английского языка» (Webster’s Third New International Dictionary of the English Language Unabridged), вышедшее в 1934 г., содержало примерно 600 тыс. слов. В этот исторический период — в первые десятилетия ХХ в. — происходит решающий разрыв между лексическими запасами двух языков и, соответственно, объемами их лексикографического описания. В то время, когда объем русского языка под давлением советского «новояза» сокращается, английский язык стремительно растет. Сравнение двух почти одновременно вышедших словарей говорит само за себя: 88 тыс. в ушаковском (1940) и 600 тыс. в вебстеровском (1934). По сравнению с концом XIX в. лексический запас русского сократился примерно вдвое, а запас английского вырос примерно втрое: шестикратная разница. Правда, 3-е издание вебстеровского словаря, вышедшее в 1961 г., пользовалось более жесткими критериями отбора и содержало 450 тыс. слов. Но и это почти в четыре раза превышает объем изданного примерно тогда же самого большого, 17-томного академического словаря советской эпохи — 120 тыс. (1965) [2].
Конечно, никакой словарь не может отразить всего лексического богатства языка. Но здесь дело обстоит так же, как с демократией: это плохая политическая система, но все остальные еще хуже. Точно так же и словари: они не отражают языка в его полноте, но нет более точного средства судить о состоянии языка, чем его самые полные словари. Можно провести эту параллель и дальше. Как говорится, каждый народ имеет такое правительство, какого он заслуживает. И у каждого языка — те словари, каких он заслуживает. Если нынешние самые большие толковые словари англий-ского языка (оксфордский и вебстеровский) насчитывают в совокупности почти миллион слов (разумеется, без учета медицинских, ботанических, химических и прочих терминов, место которым — в отраслевых и энциклопедических словарях), то эту разницу нельзя приписать только успехам англоязычной лексикографии. Это более или менее точное отображение лексического состава английского языка, динамики его развития.
Что касается России, то в XX веке понесло страшные убытки не только ее население, но и язык: лингвосфера сокращалась одновременно с демосфе-рой и примерно такими же темпами. Особенно поражают масштабы сокращения тех словообразовательных гнезд (добро и зло), которые веками наращивались вокруг самых «мировоззрительных» корней языка. Наибольшее сокращение опять-таки наблюдается между дореволюционными словарями (академическим и далевским) и первым большим словарем послереволюционной эпохи — ушаковским (1940 г.). С основой «добро» у Ушакова осталось 42 слова (195 у Даля), со «зло» — 82 (286 у Даля). В последующие советские десятилетия эти гнезда редели и дальше, но уже ненамного: основное богатство было вышиблено из них за двадцать послереволюционных лет.
Все шло точно по программе, описанной Дж. Оруэллом в романе «1984» (часть 1, глава 5). Говорит персонаж романа Сайм, филолог, составитель словаря новояза: «Вы, вероятно, полагаете, что главная наша работа — придумывать новые слова. Ничуть не бывало. Мы уничтожаем слова — десятками, сотнями ежедневно. Если угодно, оставляем от языка скелет. <…> Знаете ли вы, что новояз — единственный на свете язык, чей словарь с каждым годом сокращается?» Эта процедура сокращения едва ли не в первую очередь относится к нравственным понятиям. «В итоге все понятия плохого и хорошего будут описываться только шестью словами, а по сути, двумя».
Многие из потерянных слов могли бы вернуться в современный язык и обнаружить свою неустарелость, а может быть, и еще большую востребованность. Добро легче бы воспринималось и укоренялось, а зло скорее бы опознавалось и искоренялось, если бы в запасе у нас были такие слова из Словаря 1847 г.:
добромыслие
доброплодие, доброплодный
добродей, добродейка
добролюбие, добротолюбие, добролюбивый, добролюбец
добромужественный
добропослушный
добрословие, добрословить
добротворение, добротворный
злоумие, злоумный, злоумствовать
зломудрие, зломудрый, зломудрствовать
злострастие, злострастный
злотворный, злотворство, злотворение
злосовестный
злосоветный, злосоветник
злославный, злославить
злообразный
зловольный
К этому списку можно добавить еще и некоторые слова, отсутствующие в академическом Словаре 1847 г., но внесенные в Словарь В. Даля:
Добродумный, добродумчивый, добромысливый, добромысл, кто помышляет о благе, о добре, у кого добрые помыслы.
Злоимный, злоимчивый, кто легко принимает зло либо склонен перенимать худое.
Злоискатель, кто ищет зла, где его нет, подыскивает или открывает небывалое зло.
Злокипучее сердце, кипящее злом.
Зломочный, зломогучий, зломогущественный.
Обратим внимание на то, как асимметрично сохранились в языке образо-вания от этих двух корней. Есть слова «злодей» и «злословить», а вот «добродей»- и «добрословить» утратились, хотя очевидно, что «добродей» (делающий добро, живущий добродетельно) — не менее важное понятие, чем «злодей». И если можно «злословить» о человеке, то не менее заслуживает обозначения и способность добрословить, то есть хорошо говорить, отзываться о ком-то.
С другой стороны, некоторые образования с первоосновой «добро» сохранились, а их «злые» соответствия утратились. Например, есть «добросовестный», «добросердечный», «добровольный» и «доброжелательный», но выпали из языка «злосовестный», «злосердечный», «зловольный» и «зложелательный», хотя они отражают глубокую реальность человеческой природы. Многие дела в ХХ веке делались по совести, от всего сердца, но сама совесть и само сердце, оказывается, могут быть злыми. Целую философию истории можно построить на материале той эволюции, которую претерпел за последние столетия лексический состав русского языка.
2. Поэтические неологизмы. В. Хлебников и М. Цветаева
Покуда язык живет, его корни продолжают расти, вытягиваться новыми ветвями. Если этого не происходит, если корни иссыхают и не дают прироста, если ветви опадают и не заменяются новыми, — это тревожный знак оскудения производительной силы языка.
Наряду со словами, вошедшими в общенародный язык, следует учесть словотворческую инициативу писателей. Посмотрим, как тонко и гибко новообразования передают оттенки нравственной мысли, — некоторые из них вполне заслуживают включения в общелитературный язык.
У Велимира Хлебникова, неистощимого в словоизобретательстве и «языководстве», есть и авторские неологизмы на тему добра и зла. Количественно они соотносятся примерно так же, как в языке в целом: «добро» — 8, «зло» — 22. Отметим полное отсутствие основы «благо» среди примерно 5 тысяч опубликованных Хлебниковым неологизмов (исследователи полагают, что примерно столько же остается в рукописях). В тех случаях, когда авторские толкования новословий отсутствуют, я предлагаю свои собственные, предваряя их словом «предположительно».
Из «добрых» слов у Хлебникова выделим два*:
Добрязь (предположительно) — князь или витязь добра (например, князь Мышкин). Здесь характерное для Хлебникова новообразование с редким морфологическим элементом -язь (ср. смертязь, Вестязь, речязь).
Доброука — наука о добре, этика. Такое определение дано самим Хлебниковым: «Этика + эстетика = доброука + красоука» (148).
Среди хлебниковских слов с основой «зл(о)» пять представляются особенно выразительными и в какой-то мере годными к употреблению.
Злец (предположительно) — злой человек; тот, кто исходит злостью. Не обязательно злой человек — злодей, то есть делающий зло. Зло может быть свойством характера, эмоций, мировоззрения. Такого злого, но не злодействующего человека и уместно назвать злецом, как подлого мы именуем подлецом, а лгущего — лжецом. Правда, есть слово «злюка», но оно принадлежит разговорному языку и имеет добродушно-снисходительный оттенок.
По аналогии с хлебниковским «злецом» можно предложить и слово добрец — добрый человек, воплощение доброты. Оно образовано по той же модели, что и другие существительные от прилагательных, окончивающихся на -рый:
мудрый — мудрец
хитрый — хитрец
храбрый — храбрец
добрый — добрец
Представляется, что язык имеет нужду в этом слове. Если есть подлецы и мерзавцы, то почему бы не быть и добрецам, наравне с мудрецами и храбрецами? Правда, есть слово «добряк», но оно, как и «злюка», является разговорным и имеет снисходительный, отчасти насмешливый оттенок. Вот примеры употребления слова «добрец»:
Я питаю слабость к этому красавцу и добрецу, но все-таки придется его расстрелять.
Собрались вокруг меня добрецы, один другого добрее, а я среди вас, выходит, самый злой?
Злец ты или же добрец,
Все равно придет конец.
Злобач (предположительно) — злой человек; склонный к злобному веселью. «Злобач над павшими хохочет» (231). «Смеется смехом злобача» (240).
Здесь явлен иной оттенок злобы, чем в слове «злец». Суффикс «ач», продуктивный в хлебниковских неологизмах (смехач, могач, владач, рекач, грозач, бегач…), имеет в русском языке семантику силы, ловкости, лихости: рвач, богач, ловкач, лихач, толкач, трепач, трубач, циркач, силач, басмач, палач. В обоих случаях употребления слова «злобач» у Хлебникова выделен смех, хохот. Поэтому злобач — этого своего рода лихач зла, злец-весельчак, тот, кто смешивает зло со смехом и хохотом.
«Зливо — то, чем рождают (“высекают”) злобу/ Зливо/ Злильня/ Злобище» (172). Мотивирующее слово — огниво. Действительно, если человек «пышет» злом, если зло есть жгущее начало, то напрашивается его соотнесение с огнем и соответственно параллель огниво — зливо.
Злобняк (предположительно) — столбняк злобы; оцепененность, скованность злобой. Mотивирующее слово — столбняк. Контекст: «Очами палачея в злобняке, / Стоит надежда голытьбы» (278). Надежда голытьбы — злая и палаческая, поэтому она пребывает в злобняке и палачествует глазами.
Вот еще пример подобного словоупотребления:
Напал на меня тогда злобняк — пошевелиться не могу от злобы, а если пошевелюсь, то сразу и убью.
Злебр (предположительно) — злое животное или зло в образе животного. Н. Перцова приводит мотивирующие слова: бобр, зубр. Мне представляется, что ближе по мотивации зебра, возможно, в таком порядке словообразования:
зебра — зебр (самец) — злебр.
Но, если позволительно «поправлять» Хлебникова, выразительнее было бы слово «злобр», где корень «зло» выступал бы более явно:
Вдруг из рощи мне навстречу выскакивает какой-то злобр и в ярости чуть не сбивает меня с ног.
Основной породой, разводившейся на советской «ферме животных», были злобры обоего пола.
Добавим, что в логике словообразования вырисовываются и такие оксюмороны: злобро, злобрый, злобренький, злоброта — злое под видом доброго или доброе под видом злого. Злобрый — скорнение основ, противоположных по значению: злобный и добрый. Оксюмороны вообще крайне редки как самостоятельные лексические единицы — обычно они возникают на уровне словосочетаний, типа «белая ворона», «живой труп», «мертвые души», «бледный огонь», «яркий сумрак», «убогая роскошь», «пышное природы увяданье», «печаль моя светла» и т. п. Типичное определение оксюморона: «в стилистике и риторике сочетание слов с прямо противоположными значениями, преднамеренное объединение в единое смысловое целое двух или нескольких контрастных лексических единиц» [3]. Такое определение возможности слов-оксюморонов даже не предполагает. Тем не менее оксюморонные слова, как правило, сложные, двухосновные, существуют в языке. Пример — «благоглупость» М. Салтыкова-Щедрина и такие сравнительно недавние словообразования, какблагоподлость (подлость с благим намерением, например, доносительство в эпоху террора), благогрешный (совершающий грех, например, убийство, во имя ложно понятого общего блага), солночь (солнце + полночь, черное солнце, сияние мрака), мертвоживчик (семя смерти, разложения), любомор (смертельная, убивающая любовь), и др.
У оксюморонов, сочетающих «добро» и «зло» в одном слове, есть свое вполне жизненное наполнение. Злобрым или даже злобреньким можно назвать щедринского Иудушку Головлева, который своими елейными словесами гноит собеседника. Злобро было настойчивым мотивом советской идео-логии, которая проповедовала «революционную нравственность», «насилие во имя добра» («добро должно быть с кулаками»).
Обращаясь к поэзии Марины Цветаевой, отметим два выразительных неологизма на тему добра и зла [4]:
— Сливки-последки!
Соседки-добросердки
— Свежего! с ледничку!
Советницы-сплетницы.
(поэма «Крысолов»)
Молитва…
За каждого злобивца —
И все-таки любимца…
(«Поэма о Царской семье»)
В первом примере Цветаева пользуется неологизмом «добросердки», чтобы иронически снизить понятие «добросердечия», приравнять его к показным, мещанским добродетелям.
Во втором примере, наоборот, образуется просторечное, «неграмотное» слово «злобивец» (очевидно, по модели «убивец»), чтобы одновременно экспрессивно его вознести и срифмовать с «любимцем». Разумеется, два неологизма — недостаточный материал для обобщений, но показательно, что в обоих случаях производство нового слова у Цветаевой связано с резкой нравственной переоценкой, «опрокидыванием» значения корня: снижением «доброго» и молитвой за «злого».
Поэзия вносит огромный вклад в творческую жизнь языка. Даже если авторские неологизмы не становятся общенародными, не входят в общеязыковые толковые словари, тем не менее они оказывают воздействие на лексическую систему, дают новую жизнь корням и другим морфемам и расширяют сферу их возможных значений.
3. Нравственный потенциал словотворчества
Нравственный потенциал русского языка далеко не исчерпывается теми словами, которые исторически в нем уже сложились. Язык, как неоднократно повторял основоположник научного языкознания Вильгельм фон Гумбольдт, — это «не мертвый продукт, но созидательный процесс». В существо корня заложена воля к прорастанию, к соединению с другими корнями и со всеми возможными приставками и суффиксами — к наибольшему смысловому действию через наибольшее количество производных слов. Словопорождающая мощь корня проявляется в освоенной им площади общественного сознания, в разнообразии тех идей, дисциплин, областей культуры, куда проникают его смыслоносные ответвления. Тем более это относится к таким жизнестроительным корням, как «добр(о)» и «зл(о)»: им под силу поднять на себе огромный пласт значений, конечно, если их рост будет востребован обществом, языковой средой [5].
Одна из задач творческой филологии — критический анализ той картины мира, которая сложилась в системе языка, и попытка заполнить пробелы в обозначении тех понятий, для которых у нас еще не хватает слов. Например, у нас есть слово «злорадство» — радование чужой неудаче, провалу. А как обозначить добрую радостъ, радость чужой удаче? Об этом русский язык как будто не позаботился.
В Словаре В. Даля приводятся слова «доброрад», «доброрадный», правда, в значении: «о добре радеющий». Но ведь «злорадство» — не радение злу, а, по толкованию самого Даля, «радость по чужой напасти, беде, горю». Соответственно и доброрадство можно определить как антоним «злорадству»: «радование о чужом добре и удаче». Кстати, отсутствие слов «доброрад», «доброрадный» в Словаре Академии Наук 1847 г. побуждает нас думать, что они могли быть сочинены самим Далем, — кстати, как и множество других: примерно каждое четырнадцатое слово в далевском Словаре — его собственного чекана. Может быть, пришла пора востребовать этот дар великого языковеда и языковода (в том же смысле, как мы говорим о садоводах и лесоводах, возделывающих растительную природу)?
Доброрадство — радование о чужом успехе, счастье, заслуге, достижении.
Доброрадный — радующийся о чужом успехе, счастье, достижении.
Доброрадец — тот, кто радуется чужому успеху, достижению.
Доброрадствовать — радоваться чужому успеху, достижению.
Доброрадно (наречие).
Мало было в русской литературе таких доброрадцев, как В. А. Жуков-ский. Чужой писательский успех он воспринимал как свой.
Как он встретил весть о твоей премии? Безрадостно? — Нет, вполне доброрадно.
Люди бывают доброжелательны к неудачнику, но если вчерашнему неудачнику сильно повезет, начинают завидовать. Так что желать добра (в будущем) и радоваться добру (в настоящем) — вещи разные. Доброрадство встречается реже доброжелательства.
Интересно, как обстоит дело с доброрадством и злорадством в других языках. В немецком есть слово gonnen, которое означает: не завидовать, радоваться чьему-то счастью, удаче, то есть доброрадствовать. Но в немецком есть и слово Schadenfreude, буквально «злорадство». А вот в английском даже и понятия о злорадстве нет. Когда возникает в нем нужда, используется немецкое слово. Это чувство столь тщательно скрывается, что даже не смеет выговорить себя по-английски.
Приведем далее еще ряд слов, точнее, словообразовательных гнезд, которые могли бы с пользой пополнить нравственный тезаурус русского языка.
Добропамятливый — памятливый на добро; тот, кто помнит хорошее.
У Даля это слово приводится со значением «у кого хорошая, острая память». Но представляется, что слово «памятливый» само по себе уже выражает этот смысл, а «добропамятливый» — тот, кто помнит хорошее.
Иван Сергеевич очень добропамятлив: едва я вошел, напомнил мне маленькую услугу, которую я оказал ему лет этак двадцать назад.
Добропамятный — поминаемый добром, достойный доброй памяти, то, о чем сохраняется добрая память.
Я многим обязан своему первому редактору. Наша добропамятная встреча состоялась в 1973 году.
Отметим разницу между словами «добропамятливый» (тот, кто помнит) и «добропамятный» (то, что помнится). Точно так же следует различать слова, которые сейчас употребляются как синонимы: злопамятливый — помнящий злое, и злопамятный — вспоминаемый как злое, запомнившийся злым. Такова разница между субъектным суффиксом -лив- и объектным суффиксом -н-: памятливый — тот, кто помнит; памятный — то, что помнится; запасливый — тот, кто запасает; запасной — то, что запасается; удачливый — тот, кому везет, удачный — то, в чем повезло, и т. д.
Следует различать также слова «достопамятный» — то, что достойно памяти, и «добропамятный» — то, что запомнилось добром. Достопамятными могут быть ужасы, злодейства, насилие, несчастье. А добропамятно только хорошее. Холокост — событие достопамятное, но никак не добропамятное.
* Добровещий — предвещающий добро, счастье, удачу, служащий добрым предзнаменованием, внушающий радость, надежду.
Всюду нас теперь окружает только «зловещее». Но ведь вести, предвестия бывают не только дурными, но и добрыми.
Добровещие сны, планы, приметы, знаки, символы, признаки, звезды, следы, голоса, призраки, видения, буквы, слова, жесты…
Мне известен только один случай употребления этого слова, до сих пор отсутствующего во всех словарях, — у поэтессы Евдокии Ростопчиной (1812–1858):
Ночью сон добровещий мне снился,
На сегодня он радость сулил,
Добрый ангел мой мне появился,
Милый призрак меня посетил…
(«Счастливый день» )
Дождь прошел, — но странник вышел в путь не раньше, чем показалась добровещая радуга.
Он поскреб затылок — добровещий жест: значит, не торопится отказать, размышляет, прикидывает возможности.
* Доброязычный — тот, кто хорошо отзывается о людях, никого не порочит, не осуждает.
Доброязычие — склонность хорошо отзываться обо всем и о всех, не произносить слов осуждения.
Вот говорят про кого-то: «злой язык». Но ведь и добрые языки встречаются. Доброязычие — великая, хотя и редкая добродетель.
Игнатий Ипполитович в жизни ни о ком не сказал худого слова. Я не знаю, был ли он добросердечен, но доброязычен — был.
Доброязычие и злоязычие не всегда прямые свидетели доброго и злого. Молчалин был доброязычен, Чацкий — злоязычен.
* Доброумие — склонность ума или умного человека к доброте.
Обычно считается, что добрый человек живет сердцем, а не умом. Но порой самые злые страсти коренятся как раз в сердце. Ум бывает добрее сердца. Доброумие, как источник добра, не слабее добросердечия.
Доброумный — тот, кто умен по-доброму, не пользуется умом хитро, коварно, своекорыстно.
Кто из наших великих людей был доброумен? Таких, пожалуй, немного, и первый среди них — Лев Толстой.
* Добросилие — сочетание силы и доброты; способность или склонность сильного делать добро.
Добросильный — сочетающий доброту и силу; склонный употреблять свою силу на добрые дела.
Он из себя богатырь, а на лице — детская улыбка. Чувствуется в нем добросилие.
Доброта иногда бывает от слабости, а должна быть от силы. Жизненность и нравственность не противоречат друг другу. Нам не нужна белокурая бестия. Нам нужен добросильный мужик.
Эй, парень, если ты добросильный, помоги затащить рояль на седьмой этаж!
* Доброчувствие — (1) склонность к добрым чувствам.
Часто считается, что добрые чувства важны для личности художника, а в творчестве он свободен от нравственного долга. У Пушкина было наоборот: доброчувствия в его поэзии было больше, чем в жизни;
(2) доброе самочувствие, хорошее состояние здоровья.
Желаю тебе долголетия и доброчувствия!
Доброчуткий — чуткий, чувствительный к добру.
Хочется воспитать не просто доброго, а доброчуткого ребенка, чтобы он воспринимал добро в людях, в природе, чтобы он отзывался на все хорошее, высокое.
Злочуткий — чуткий, чувствительный ко злу.
Мне не нравится, как Саша реагирует на сцены насилия. Он приятно возбуждается. Он какой-то злочуткий.
* Злохудожный — изощренный во зле, художнически, мастерски творящий зло, В Словаре 1847 г. есть это слово, но оно толкуется только как синоним слов «злохитрый», «злоковарный».
Злохудожество — мастерство и изощренность во зле; искусство творения зла.
Злохудожник — мастер, артист злотворчества.
Каких только злохудожеств ни натворил ХХ век из любви к государству как величайшему произведению искусства!
Злохудожества над детьми, мучительно пережитые Иваном Карамазовым, побуждают его вернуть Богу билет на вход в царство небесное. Но кто его туда звал? кто выдал билет?
Горе-художник и горе-поэт… Они-то, Гитлер и Сталин, и стали величайшими злохудожниками своего века.
* Добровидение, зловидение — способность видеть преимущественно доброе или злое в людях и в мире.
Добровидец — тот, кто видит преимущественно доброе во всем. Злови-дец — тот, кто видит преимущественно злое во всем.
Добровидцы видят добро даже там, где его мало, преувеличивают светлое начало. Зловидцы, напротив, видят все в худшем свете, подозревают дурные мотивы в поступках людей и неспособны оценить добрые побуждения.
У зловидца сам зрачок так устроен, что в нем все кривится.
Так что ж, по-твоему, и Иуда был хороший человек? Ах ты мой добровидец!
В английском языке есть слово «agathism» (агатизм, от греч. agathos, добрый, хороший) — учение о том, что все вещи движутся к лучшему, к добру. Сторонников этого учения называют «агатистами», а по-русски их можно назвать «добровидцами.
* Первооснова добр- может сочетаться и с основами, указывающими на черты человеческого облика, голоса, жестикуляции.
Добролицый, доброглазый, доброголосый.
По внешности он, конечно, не красавец, но добролицый.
Чего тебе от нее еще нужно, от доброглазой? Глаза — зеркало души.
По телефону она доброголосая, а при встрече — чуть не шипит от злости.
* Доброкасание — доброе, мягкое, ласковое прикосновение.
Доброкасания шли ребенку на пользу: из волчонка он превращался в зайчика.
* Доброскорый — скорый на доброе дело, на отзыв и помощь; по-хорошему быстрый, проворный.
Не часто удается запомнить происхождение слова, а тут оно свежо в памяти.
Я послал e-mail одному выдающемуся американскому теологу, Томасу Олтайзеру (Altizer). Ему 79 лет, его портрет как создателя «теологии смерти Бога» был на обложке журнала «Таймс» еще в конце 1960-х. Через 40 минут получаю от него подробный ответ, свидетельствующий о том, что он хотя бы предварительно познакомился с посланной ему статьей. А еще через 50 минут приходит другое письмо, уже с более расширенной интерпретацией моего послания, извинением, вопросами и т. д. И я подумал: «Какой великий!.. Какой доброскорый!»
По моему опыту, быстрее всего на письма отвечают самые занятые люди. Они потому так невероятно производительны, что все делают сразу. Должен признаться, что я ответил на письма Т. Олтайзера (а пришло еще одно) лишь на третий день. Потому что я, увы, не такой доброскорый.
* Добровечный (доброкачественный + вековечный) — полный антоним слова «злободневный»: злоба дня — добро века (вечности); обладающий добрыми качествами и потому существенный во все времена; одновременно доброкачественный и вековечный.
Добровечные вопросы, заботы, темы, идеи, споры, понятия, волнения, устремления, идеалы, образы, тексты, произведения…
Как и почему смирение открывает путь к свободе? Это один из самых добровечных вопросов нравственной философии.
Газеты, журналы, брошюры… Есть у тебя почитать хоть что-нибудь добровечное?
Удивительно, как в одной творческой личности, например, в В. Ходасевиче, может уживаться добровечное и злободневное, даже откровенно злое!
* * *
Не только родители и учителя, но и сам язык своей системой словесно выраженных понятий учит нас различать добро и зло. Самые важные, жизнеобразующие истины язык до нас доносит мгновенно, однословно. От языка мы узнаем, что ум, сердце или радость могут быть добрыми и злыми. А если в языке есть только «злорадство» и нет «доброрадства», то возникает опасность, что представление общества о нравственных ориентирах этого чувства окажется сильно суженным. «…Слова и формы слов образуют и определяют понятия… различные языки по своей сути, по своему влиянию на познание и на чувство являются в действительности различными мировидениями», — отмечал Вильгельм фон Гумбольдт [6]. Дальнейшая словесная артикуляция понятий добра и зла — тот вектор развития лексической системы языка, где она сливается с перспективой нравственного развития общества [7].
Примечания
1. Ю. Д. Апресян. Образ человека по данным языка: попытка системного описания, в его кн. Избранные труды, т. 2. Интегральное описание языка и системная лексикография. М., Школа «Языки русской культуры», 1995, С. 350.
2. Параллельно на протяжении семидесяти лет (с 1857 г.) совсем другой командой лексикографов (во главе с Джеймсом Мюррей [James Murray] — с 1879 г. ) готовился к выпуску «Новый английский словарь», впоследствии названный «Оксфордский английский слoварь». Выпущенный первым изданием в 1928 г. в двенадцати томах (плюс один дополнительный), он содержал 414 825 слов, иллюстрированных пятью миллионами цитат из англоязычных авторов. Второе, двадцатитомное издание Оксфордского словаря вышло в 1992 г. и включало более 500 000 слов. Причем лексический состав вебстеровского и оксфордского словарей совпадает лишь примерно на две трети, что уже в 1995 г. позволило Дэвиду Кристалу (David Crystal), одному из ведущих лингвистов англоязычного мира, сделать вывод, что общее число слов, включенных в оба словаря, превышает 750 тысяч.
3. Краткая литературная энциклопедия. М.: Советская энциклопедия, 1968, т. 5, С. 410.
4. Благодарю Ирину Белякову, научную сотрудницу Дома-музея М. Цветаевой в Москве, которая сообщила мне эти слова.
5. О творческой филологии и о потребностях современного общества в творческом развитии языка см. статьи Михаила Эпштейна: Русский язык в свете творческой филологии. «Знамя», 1, 2006, 192-207; О творческом потенциа-ле русского языка. Грамматика переходности и транзитивное общество. «Знамя», 3, 2007.
6. Вильгельм фон Гумбольдт. Характер языка и характер народа, в его кн. Язык и философия культуры, М., Прогресс, 1985, С. 370.
7. Подробнее о смысловом потенциале словотворчества и о перспективах лексического развития русского языка см. «Дар слова. Проективный словарь русского языка» (сайт и электронная рассылка Михаила Эпштейна):
http://old.russ.ru/antolog/intelnet/dar0.html
Подписаться на еженедельную рассылку (бесплатную) можно по адресу: http://subscribe.ru/catalog/linguistics.lexicon