Стихи
Опубликовано в журнале Континент, номер 132, 2007
* * *
Среди рутины и репья,
Лет средних, качеств,
Средь мыслей серого тряпья,
Речей иначеств,
Стою, как лето в январе
В районе Мцесты,
Собравшись с духом по море
В иные месты.
Жизнь бьет наотмашь, целя в лоб,
Туда, где правда
Про деревянный гардероб
Полметра на два.
Мозг, перекрученный в дугу —
На карантине.
Выкручиваюсь, как могу,
Что твой Гудини.
Забыты лица, города,
Пароли, явки…
И на сгоревших со стыда
Щеках две ямки.
И ночь, что прет с горы на мы,
Бросая тени
На голубые хохломы
И волн пастели,
Знать, августеет неспроста
В садах Минервы;
Вспорхнуло что-то из куста —
Ни к черту нервы.
Я сплю, я грежу наяву.
Я жду подвоха.
Я мну забвения траву
И кончу плохо.
В озябших пальцах для души
Есть децл тяги.
Да на столе — карандаши
И лист бумаги.
И в сером этом январе,
В окне-мольберте —
Фонтан, забитый во дворе
До полусмерти.
* * *
Апокалипсис отменяется. Армагеддон повис
В воздухе. Дольче не хочет больше любить Габану.
На пределы сидонские сыпется сверху вниз
Энерджайзер Насралла и лупит по барабану.
Дефиле продолжается (Боже, храни гламур!)
Гавриил со своим саксофоном ушел в джаз-банду.
И глядят, улыбаясь, Бин-Ладен и Деми Мур
С голубого экрана, несущего пропаганду.
Смерть живет в моем доме, привычная как “Деньжат
Одолжишь до второго?” в потертом трико соседа,
Где как в ножны железобетонные мозг зажат
По весне, что уходит в климакс, минуя лето.
Как сказал мне однажды Петров, прозевав ферзя
На прогулке по переулку у Маросейки:
“Ты не думал наверно об этом, но жить нельзя
В той стране, где у нас никогда не кончатся батарейки”.
Там листва человечества, супер шалтай-болтай.
Да и вас никому уже больше не сжить со свету.
Плюс китайский болванчик по прозвищу Ху Эм Ай,
Что стучит в тишине и мешает уснуть поэту.
* * *
Море качается.
Волн мотив.
Солнце кончается.
Ветви ив.
Чайки над городом.
Ветерок.
Осень в провинции;
Пляж, песок.
Хлебово облака.
Старый свет.
Нечто без облика.
Смерти нет.
* * *
Язык мой — враг мой.
Россия-мать! сырая штукатурка,
Казенщина по стенам и углам,
Прости меня, родная, полудурка
За мой лукавый, с горем пополам
Годами онемеченный обмылок,
Сырой гортани лживый лепетун;
Пусть он бежал ножей твоих и вилок,
Всё в онемелых жилах колотун —
Ату его! — играет кукарачу
И полумесяц пробует на клык
Басманный рай, нам выданный на сдачу
За втридорога прожитый ярлык.
Дрожит холуй за барские копейки,
Строка к строке частит наверняка.
И не уйти ему из-под опеки
Великого Живаго Языка.
А он дрожит и лезет вон из кожи,
И правду-матку режет без ножа:
“Платон нам друг, но Родина — дороже!”
Ун зай гезунд погода хороша.
Цветет сарынь, окученная раком,
Московский дождик душу бередит;
С портретов царь, посверкивая зраком,
Ордынским храпоидолом глядит.
За ним цвета родного триколора,
Откуда площадь Красная видна.
От нашей дури нету димедрола.
И ни покрышки нет ей и ни дна.
“Рожденным ползать…” — далее по тексту.
Возьми свое и бога не гневи.
А прочее — не к сроку и не к месту,
Когда кругом такая селяви.
Когда от порчи многая и сглаза,
В одном сплошном живя полубреду,
Шевелится его сырое мясо
У вечности малиновой во рту.
Он к нёбу льнет, не мудрствуя о стиле,
Готовый к путешествию туда,
Где говорят на птичьем суахили
И лжи не существует никогда.
* * *
Бахыту Кенжееву
Ерболдинская осень на дворе;
На юг слоны и мухи улетели.
Качается чечен на фонаре.
В Кремле блатарь сидит на блатаре
И у народа нервы на пределе.
Пока еще не все запрещено,
Пока сентябрь над городом колдует,
Поэт глядит в холодное окно
На это черно-белое кино,
Пивко сосет и в ус себе не дует.
Господь не выдаст, ложь его не съест;
Он сам и нож, и брут себе, и цезарь.
Исчезла тень, покинувшая крест —
Поскольку степь да азия окрест —
А он еще по стопочке бы врезал.
Из дому выйдешь, век опередив,
В гортань двора арбатского — чего там! —
Играючи, что твой аперитив.
А жизнь течет, как старенький мотив
И смерть стоит за каждым поворотом.
И в сотый раз твердишь себе уже:
“Аз есмь адам, замешанный на глине…”,
Пока Москва в сентябрьском мандраже
Рифмуется в таком-то падеже
Сама с собой в речном аквамарине.
Не выйти из воды ее сухим,
Как серебристых струн не береди ты.
Пусть сам ты мим и жизнь твоя как дым —
Суди нас бог, кто более судим —
Есть музыка невнятная другим
И небеса нездешние разлиты.
Вoзвращение
И.Бродский
Косые льдины прут как танки.
И гений русского надсада
По зайцам лупит из берданки.
Дела идут, контора пишет.
Пенсне Лаврентий в пальцах крутит.
Бессмертный бог лежит — не дышит.
Никто будить его не будет.
Привыкший к видам запредельным,
В душе не балую холуя;
А с чемоданчиком картонным
К тебе, отудобев, иду я.
А в чемоданчике — газета
(В ней снимок траурный, нечеткий)
И томик старого поэта,
И кое-что по мелочевке.
Я прохожу вдоль рельсов, морщась,
Перебирая четки пальцев.
И вечность чувствую на ощупь,
Как ткань, распятую на пяльцах.
Идет весна в порядке бреда
Среди российского надрыва.
И все идет своим порядком.
И я к тебе полжизни еду.
Проходит родина, мелькая
По старым тюрьмам в стиле ретро.
Проходит молодость, моргая
Сырыми, серыми от ветра.
Всегда теряюсь я, прохожий,
Перед лицом слепой развязки.
Но это хлебово — от бога.
И не канает за отмазки.
Проходит время как конторщик,
Мне руку жмет, во всем цивильном.
Оно — крамолы заговорщик
На рождестве любвеобильном.
Проходит жизнь, каная мимо.
Проходит смерть — свое не выдаст.
Проходит Волгой пароходик
Вчера, давно, непоправимо.
И ты не жди меня былого,
Когда вернусь я, замирая,
Пройдя к тебе через полмира,
На полуслове…
* * *
Иосиф Бродский
Безразличной просвирни, сугубый пиджак сибарита
Под шинелью Фомы, где средь прочих оплеванных спин,
То ли злая мишень, то ль бубновая метка нашита.
Поелику мигрень, — среднерусской словесности птах
Не по аглицкой фене над строчкой забытою бьется.
Как об стену горохом. И слышится эхо в горах.
(Никогда не узнаешь чем слово твое отзовется.)
Где ты ныне блазнишь фрау Музу, с грехом пополам
Выбираясь зрачком из пернатого хора наружу,
Аполлон подворотен, живущий по всем адресам;
На пиру праотцов с кем баюкаешь вещую душу?
Иль барыгой угрюмым, забывшим свою Гефсимань,
Выходя из-за туч и впадая в безмолвье, как в ересь,
Наблюдаешь закат сквозь стакана туманную грань.
Разминувшись с землею (точнее сказать — разуверясь
В землянике молвы, что красна ли едва на миру),
Пустяком пятаков — вверх орлами — от райской таможни
Откупиться ль душе, чтоб звездою упасть на юру,
Где, чем крест тяжелей, тем уже умереть невозможней.