Опубликовано в журнале Континент, номер 130, 2006
Мария РЕМИЗОВА — родилась в 1960 г. в Москве. Окончила Факультет журналистики МГУ. Литературный критик, прозаик. Работала в “Континенте”, “Независимой газете” и др. Публиковалась в журналах: “Дружба народов”, “Знамя”, “Новый мир”, “Октябрь” и др. Постоянный автор “Континента”. Живет в Москве.
Дмитрий Быков. “Борис Пастернак”
М.: Молодая гвардия, 2006
Удивительная штука жизнь. Уж, казалось бы, все знаешь, наперед просчитаешь, ожидания оправдываются, прогнозы сбываются… Только-только подумаешь: вот, дескать, ничего-то удивить уже не сможет, ан, нет, тут-то бац — и сюрприз (хороший, плохой ли — как повезет).
Дмитрий Быков — бойкий журналист, плохой прозаик и хороший поэт (такое странное сочетание в одном флаконе, впрочем, ведь вы этого достойны) написал книгу о Пастернаке. (Читатель ждет уж рифмы враки, — так нет же, не будет такой рифмы.) Такое вот удивительное дело. Книга вышла хорошая. Даже не просто хорошая, а очень хорошая. Почему? Очень просто. Быков задавил в себе журналиста и прочел жизнь поэта как поэт. А когда говорят музы, пушки молчат. Во всяком случае, для тех, кого интересуют такие беседы.
Серия “Жизнь замечательных людей” — странная серия. И мусора в ней было полно, но попадались и настоящие шедевры, — достаточно вспомнить, что “Жизнь господина де Мольера” Булгаков писал именно для нее (даром, что книга тогда так и не вышла). Да и рамки у нее достаточно широки: можно подать почти научный труд, а можно — настоящий роман. Быков пошел по среднему пути: как поясняет аннотация, надо думать, авторская, в задачу входило не скрупулезное описание биографии поэта, но воссоздание “портрета” его внутренней жизни, где, естественно, отразились и эпоха, и современники. Если угодно, эта книга — попытка установить связь между личностью и творчеством, разглядеть и разобрать, рассортировать сор, из которого растут стихи. Потому что факты, в том числе, и биографические, — это и есть не что иное, как сор, покуда не преображены и не переосмыслены личным творческим актом.
И вот тут лежит главная удача книги: Быков эмоционально вживается в чужую прожитую жизнь, выводя из нее собственный художественный образ, то есть работая в первую очередь как художник и уж только потом — как исследователь. Может быть, здесь скрыта разгадка быковских неудач на поприще собственной прозы: он не умеет сделать сюжет и потому вынужден натужно выдумывать. Когда же сюжет априорно задан, он улавливает заложенные в нем смысловые тяги и свободно движется вперед, подчиняясь его внутренней логике. Понятно, конечно, что Пастернак Быкову не безразличен. Можно предположить, что это вообще очень близкий ему поэт. А когда поэт пишет о поэте, да еще и близком… В общем, так едва ли кто еще сможет. И прежде всего это касается интерпретации стиха, тем более такого темного, как у Пастернака.
Есть поэты кристальной ясности, как Пушкин. Пастернак на эту традицию не ориентировался. Символизм, наложивший отпечаток на творчество всех сколько-нибудь значимых версификаторов ХХ века (хотя бы даже и как отправной пункт бесконечной полемики и отрицания), произвел на Пастернака действие, подобное действию ртутных сплавов на стекло: образовавшаяся амальгама стала мощной преградой прозрачности, преломляя и отбрасывая падающие на нее лучи, — поэзия Пастернака во многом работает как зеркало, куда читающий смотрится, ловя собственное отражение (собственный “вчитывающий” портрет), поскольку за музыкально завораживающей вязью слов трудно, а часто и невозможно уловить прямой, логически безупречный смысл.
Быков, кстати, не раз и не два обращает внимание на эту особенность поэзии своего героя при всей (очевидной) очарованности им (что опять-таки естественно и даже, прямо сказать, необходимо для полноценного вживания в образ), порой как бы даже разводя руками: мол, символизм символизмом и “чем случайней, тем верней” (девиз раннего Пастернака), — но, убирая инверсию и выстраивая иную строфу в логическую цепочку, рискуешь уткнуться в полную бессмыслицу.
О, как же надоели эти завывающие славословия, эти истерически восторженные причитания, как по покойнику, превращающие творческую личность в подобие бронзового истукана, лишенного всяких признаков жизни. Быков, человек нового времени, слава Богу, лишен этой тяги к псевдо-филологической патетике и может позволить себе даже несколько иронический тон: да, нужно быть слепым или глухим, чтобы не признать, что у Бориса Леонидовича бывали и малоудачные, и просто никчемные строки. Но ведь дело не в этом! Дело в том, сколько строк удивительных, музыкальных, завораживающих.
Пастернак, это чистая правда, и Быков это отмечает, — самый цитируемый из русских поэтов ХХ века. Действительно, он буквально растащен на цитаты, причем некоторые, вроде “а ты прекрасна без извилин”, употребляются уже исключительно в ироническом ключе. Зачем нужно вспоминать неудачи? Затем, чтобы написать не парадный портрет, а подлинный, прежде всего чтобы понять, как, по каким принципам и законам строилась поэтика, чтобы увидеть развитие, почувствовать, как поэт работал, с чем, от чего уходил и к чему стремился. В любом случае, готовность к нелицеприятному разбору есть необходимое условие объективного анализа, а это, если уж на то пошло, прямой долг исследователя. Что не исключает субъективной эмоциональной привязанности, иначе говоря, — любви. Слепая любовь — бессмысленна и творчески бесплодна. Зрячая — может быть интеллектуально плодотворна. Что мы в данном случае имеем возможность воочию наблюдать. Собственно, любая интерпретация — прозы ли, стиха (стиха, наверное, в большей степени) — требует медленного вдумчивого вчитывания, вживания, повторного проживания внутри однажды кем-то прочувствованного. Мы, увы, не всегда готовы на такой подвиг, поэтому пробегаем глазами, проскакиваем, теряя по пути не вдруг проступающие смыслы, оставляя на никогда не наступающее потом осознанное восприятие текста. Хорошо еще, если успеваем уловить настроение, — чаще запоминаем гармонический строй, чтобы когда-нибудь случайно удивиться вдруг всплывшей в головке строчке. Когда же кто-то трудолюбивый, взявший на себя отложенную тобой работу, слово за словом восстановит так и не дорисованный контур, проложит опущенные связи, выпрямит смысл, укажет, что с чем и для чего перекликается, — вот тут и посетит счастливое чувство благодарности: спасибо, что напомнили, спасибо, что помогли докопаться до сути.
Быков, как уже было сказано, очень хорошо читает стихи. Читает, чувствует, рефлектирует — и выдает результат. Многие строфы после его толкования действительно становятся более внятны. И не только потому, что он умеет тонко чувствовать. Быков владеет контекстом, как теперь говорят, реально владеет. Книга объемом в почти девять сотен страниц наполнена множеством деталей и фактов, служащих подспорьем к пониманию личности, ее особенностей, ее развития и внутренних векторов движения. Многие, ох, многие тянут факты личной биографии описываемых персонажей ради эпатажных подробностей, либо просто для того, чтобы формально заполнить объем. Еще хуже, когда эти факты перетолковываются в выгодном для концептуальных конструкций свете, что уж вовсе уводит в сторону от действительных основ творчества.
В этой книге, к счастью, нет ничего подобного: все к месту, все играет на общую тему. Хотя уж кто-кто, но такая фигура, как Пастернак, может дать массу поводов для сплетен и даже злословия. Вот, просто для примера: напротив меня, в противоположном крыле дома, горит окно в квартире, где жила Ольга Ивинская как раз во время бурного романа с Пастернаком, откуда ее забрали и посадили, беременную его же младенцем, а буквально в пятнадцати минутах ходу живет моя свойственница — в одном доме с Нейгаузами и, между прочим, с ними дружит. Такой вот странный пасьянс…
Нет, разумеется, ни эту историю, ни другие, так сказать, скользкие моменты, вроде того, как Пастернак не поехал к умирающей сестре Ольге Фрейденберг, с которой был близок всю жизнь и состоял в многолетней, важной для обоих переписке, Быков не обходит вниманием, — да это и невозможно, учитывая, сколь много следов оставляют подобные вывихи судьбы в том, что ложится потом на бумагу. Но он виртуозно проходит над схваткой, не допустив ни крена ни в ту, ни в другую сторону, вообще оставив за кадром всю не слишком красивую склоку между не поделившими поэта и (что гораздо хуже) его наследие сторонами. Это уже к Пастернаку — поэту, не человеку, — отношения действительно не имеет.
Гораздо интереснее оказывается встроить Пастернака в поэтический контекст эпохи, для чего быков окружает его “системой зеркал”: Блок, Маяковский, Ахматова, Цветаева, Мандельштам… Зачем-то в этот ряд попал и Вознесенский — как единственный “ученик” Пастернака. Об этом “ученичестве” известно, однако, лишь со слов самого Вознесенского, мэтр об этом никаких свидетельств не оставил. Быков, впрочем, изо всех сил симпатизируя шестидесятнику, преемственность обнаруживает. Что ж, его право. Смеем между тем заметить, что разница масштабов остальных фигурантов ряда с поэтическими достижениями Вознесенского настолько вопиюща, что самому ему в этом ряду должно быть, мало сказать, неуютно.
Окружив своего героя соразмерными ему фигурами, Быков получил прекрасный материал для сравнительного анализа. Поставив Блока как отправную точку, он последовательно вывел из него все возможные линии, в том числе, и самую отрицательно-полемичную, то есть Маяковского. И показал, насколько Пастернак, по видимости столь зависимый, особенно по началу, от поэтики символизма, далеко ушел от нее, сохранив лишь формальную привязанность к туманности высказывания. Тем более, что двигался он в сторону ясности и известной простоты, потому, кстати, смело вводил в свой словарь самую непоэтическую лексику: хотел, чтобы его стихом говорила жизнь, а не пресловутая символистская надмирность.
И все же — почему именно Пастернак? То есть почему эта личность привлекает к себе столько внимания, так сказать, помимо стихов? (Нет-нет, конечно же, не помимо, — понятно, что именно поэзия придала ей значимость и вес, — но как бы, если все-таки вынести их за скобки, почему?) Жизненный путь Пастернака в самом деле уникален: среди мрака и ужаса — жив и счастлив, загнанный поденной работой — пишет и пишет. Обстоятельства мнут и давят, — а он уходит из-под них, как вода сквозь пальцы, удивительнейшим образом регенерируя и разгибаясь, идет своей дорогой, подчиняясь, никогда не конфронтируя с властью, даже порой чуть не подыгрывая ей, упрямо гнет свою линию и в итоге, точно по волшебству, остается самим собой.
Быков очень верно подмечает этот феномен пастернаковской личности, объясняя его не просто природной жизненной силой, но как бы самим свойством жизни, полноценно воплотившимся в Пастернаке: жизнь нельзя ни уловить, ни подчинить, — она пробивает себе путь, как травинка или росток, и, возможно, прямые этические категории в таком случае не вполне уместны. Столь потрясающую приспособляемость можно было бы назвать конформизмом, собственно, это конформизм и есть, но само по себе это ничего не объясняет. Чистый конформизм для личности безусловно губителен, он разъедает ее изнутри, сводя в итоге до полного безволия и сервилизма.
Случай Пастернака все-таки иной: ни творческой, ни личностной деградации не происходит, напротив, к концу жизни он пишет самые свои знаменитые стихи (доктора Живаго) и решается на открытый конфликт, публикуя за границей роман, нелицеприятно характеризующий советскую историю. Почти рефреном по тексту книги проходит описанная кем-то из мемуаристов привычка Пастернака спорить: рассеянное “да-да-да”, вдруг под занавес резкое “нет!”. Почти всю жизнь он протвердил свое “да-да-да”, уходя из-под удара противника и взбунтовавшись только в финале. Это “да-да-да” было органической потребностью его существа, стремящегося к синтезу и всеприемлемости (Быков отмечает, что далеко не случайно само название знаменитого сборника “Сестра моя жизнь”: именно ощущение родства с жизнью на равных, почти биологическое, — его основной стержень и внутренняя движущая сила). Основной инстинкт, если угодно. Как формулировали герои Достоевского: полюбить жизнь больше смысла ее, прежде логики. (Быков обходит это стороной, а мы заметим: в начале “Доктора Живаго” описывается метаморфоза фамилии — из Мертваго в Живаго. Метафора значимая.)
В этом свете, кстати, открывается еще одна сторона внерациональности пастернаковского стиха, поскольку суть жизни рационализации не поддается, но лишь вчувствованию и, если угодно, ужасу и восхищению. Потому, вероятно, Пастернак так легко и естественно верил (и верил, как хотел, не втискиваясь в рамки ни одной из конфессий) — и так легко и естественно же эту веру облекал в стихи: мистическое переживание бытия, видимо, было ему дано изначально.
Сам роман, отношение к которому до сих пор остается спорным, — одни принимают его безоговорочно, другие — начисто отвергают, — Быков не анализирует. Обстоятельства его создания, настроения, владевшие Пастернаком, его намерения, расплата, последовавшая за публикацией, — та травля, которая подорвала силы поэта, — да, это есть. Но ни своего отношения к тексту, ни какой-либо его оценки Быков не высказывает. Возможно, оценивает его достаточно скептически, возможно, есть какие-то другие причины. Примечательно, однако, что это умолчание никак не портит созданного им портрета. Потому что он делает главное — выводит логику цели создания “Доктора Живаго” из всей логики развития пастернаковской личности. Портрет выглядит завершенным. На все остальное — оценки, интерпретации, собственные размышления — право предоставлено читателям.