Опубликовано в журнале Континент, номер 130, 2006
Александр ЗОРИН — родился в 1941 году в Москве. Окончил геологический техникум и Литературный институт им. Горького. Автор нескольких поэтических сборников, книги эссе о русских поэтах “Выход из лабиринта” и книги воспоминаний о священнике Александре Мене “Ангел-чернорабочий”. Печатался в журналах “Дружба народов”, “Знамя”, “Континент”, “Новый мир”, “Юность”. Живет в Москве.
На пути к свободе
“Земля наша богата / Порядка в ней лишь нет” — так Алексей Константинович Толстой перефразировал известное изречение русского летописца, жившего 10 веков тому назад. Порядка за протекшее тысячелетие не прибавилось, хотя крещение Руси должно было, казалось бы, этому содействовать. Но недаром современник Толстого Лесков, великий знаток русской жизни, устами своего героя с горечью утверждал: Евангелие в России еще не проповедано. И это — в XIX-то веке!.. Что же остается сказать нам, родившимся и выросшим в атеистическом государстве?!. Так не здесь ли и корень извечных наших русских несчастий — в изъяне или извращении религиозного сознания?.. Сознание правовое, устанавливающее порядок, неотделимо от сознания религиозного — как красота земная неотделима от красоты небесной. Недаром во многих цивилизованных странах Библия — обязательный атрибут в зале суда. Положа руку не на сердце, а на Библию, свидетель клянется говорить правду и только правду. Лишь опираясь на абсолютные ценности, законопослушание теряет свой относительный, несвободный, принудительный характер, перестает быть прикровенной формой рабства.
Мои друзья, прихожане православного храма Космы и Дамиана в Шубине, участвуют во многих просветительских программах, рассчитанных на работу в колониях и реабилитационных центрах. Добровольный десант, куда входят профессиональные писатели, музыканты, артисты, везет с собою художественную и религиозную литературу. За восемь лет в местах заключения оставлено более 250 тысяч книг и примерно столько же журналов. И мы всегда исходим в этой работе из того, что истинное просвещение осуществимо лишь через приобщение к ценностям религиозным, стремясь к тому, чтобы каждая наша лекция, каждый концерт стали, по сути своей, не чем иным, как свидетельством того или иного духовного опыта.
Но общение, происходящее на таких встречах, слишком односторонне. Заключенные присутствуют на них, как правило, лишь в качестве зрителей. Такого рода контактов явно недостаточно. Наша многолетняя практика подсказывает, что криминогенная среда (а к ней следует отнести и колонию, и реабилитационный центр) нуждается в постоянном духовном попечении, воздействии и руководстве — то есть в неизменном присутствии человека, обладающего признанным духовным авторитетом. Только тогда могут начаться коренные изменения в душах, только тогда могут поменяться ценностные ориентиры. Полагаю, что духовный наставник и руководитель Реабилитационного центра под Тулой Николай Назарович Либенко совершенно прав, когда говорит, что РЦ — это место, где человек должен научиться жить с другими по-божески. “Без помощи свыше у него ничего не получится, никакой реабилитации не произойдет. А научился — иди куда угодно: работай, создавай семью или общину…”
“Жатвы много, а работников мало” (Мф.9:37) — особенно тех, чье призвание — служить бывшим или настоящим преступникам… В Западной церкви эту миссию осуществляют капелланы, то есть священники, которые состоят исключительно при capella (в нашем случае — при тюрьме), чья паства обитает только за колючей проволокой. В Православной же церкви такого вида служения нет, и посещать исправительные учреждения священникам приходится зачастую в ущерб основной приходской работе. Бывает, конечно, что и колония недалеко от прихода, и священник горит желанием в ней работать. Вот, например, о. Анатолий (Ефименков) из Смоленска бывает в следственном изоляторе каждую неделю, а то и чаще. И я своими глазами видел, с каким нетерпением ждут его в камерах. “Самая сильная и глубокая исповедь, — говорит он, — у заключенных. Хотя для меня они не заключенные, а просто грешные люди, нуждающиеся в участии”.
Но случай о. Анатолия — скорее, исключение из общего грустного правила.
Однажды мы принимали участие в собрании священников, работающих в зонах Ярославской области. На стенде красовались показатели религиозного воспитания — в цифрах, в фотографиях, в графиках: сколько человек крестилось за квартал, сколько числится в православной общине, сколько бывает на воскресной службе. (Отчетность, оформленная подобным образом и живо напоминающая наглядную политагитацию, появилась во многих колониях и воспитательных отделах УИНов* в 1993 году, после того как Православная церковь заключила договор с Министерством юстиции об окормлении заключенных. Не случайно воспитатель УИН в обиходе по-прежнему зовется замполитом.)
Собрание возглавляли викарный епископ и начальник одной из колоний. После отчетов о проделанной работе, тоже в общем-то сводившимся к цифрам и датам, епископу был задан вопрос о статусе тюремного священника. Всем давно понятно, что священнику непосильно совмещать труд на своем приходе и в колонии. Что единственный выход — ставить священника в зону на постоянное служение, как настоятеля на приход. Ведь и алтарь, и его служитель должны неотступно пребывать там, где они более всего необходимы сегодня, на дне нашей многострадальной жизни. Тогда и отношения с паствой будут куда более тесные и доверительные.
— Да, такая проблема стоит перед церковью, и патриарх о ней знает, — вздохнул владыка. — Но это вопрос финансов. А где найти деньги? Ведь священники — а семьи у них, как правило, большие — живут на пожертвования прихожан. А какие могут быть пожертвования от осужденных или бомжей?! Выходит, попечение о таких священниках должно взять на себя государство. В конце концов, возросшая преступность — следствие государственной политики…
Думается, растущая преступность — следствие многих причин. В том числе и той, что церковь наша, к сожалению, почти всегда была орудием в государственной политике…
Но пока мы продолжаем выяснять, кто виноват, криминогенная опухоль в нашем обществе всё разбухает, и сегодня Россия занимает уже одно из первых мест в мире по количеству осужденных. Кто бы ни был виноват, не ясно ли, что толпы безработных вдоль шоссейных дорог, готовых продаться любому хозяину, сотни тысяч русских беженцев, живущих в ужасающих условиях, молодежь, балдеющая в отпаде и наркоте, — вся эта бездна человеческого несчастья, греха, гибели и отчаяния взывает не только к государству, но и — и даже, может быть, прежде всего — к Церкви, к ее участию, к ее духовной помощи?..
Да, это очень трудная задача. Не забудем, что для нашей церкви, придушенной советской властью, долгие десятилетия куда привычнее было исповедовать неотмирность религиозного опыта (идущую от византийской традиции). Что она долгое время находилась в культурной изоляции и что социальная доктрина РПЦ сформулирована совсем недавно. Да и не всякий священник способен к служению в зоне. Здесь нужно особое призвание, особая харизма. Священники, посланные в такие места в административном порядке, так сказать прикрепленные, зачастую относятся к своим обязанностям формально. К тому же не у всех и нервы выдерживают… Вот признание одного такого прикрепленного батюшки: “Я ничего не могу дать осужденным. Да, я бываю в зоне, служу, исполняю требы. Но я не уверен, что я им нужен. Вначале я приставил к осужденным своего грамотного прихожанина. Он с ними читал Евангелие, объяснял. Сами они читать не хотят, вопросов не задают. Все это им не интересно. Говоришь, как в пустоту. Никакой реакции, никакой обратной связи. Знаете, трудно разговаривать с человеком, который смотрит сквозь тебя и думает о своем. Такому помочь невозможно. Наш второй священник по храму тоже ходил в зону, и это ему повредило: сошел с ума. Не мог вынести столько горя”.
Удивительно ли, что при таком положении дел во многих колониях укоренилась практика крестить осужденного по заявлению? Без подготовки, без какой-либо катехизации батюшка совершает таинство над десятком таких “новообращенных”, по заявлениям которых администрация колонии и вызвала его через епархиальное управление. И никто не задумывается о том, что формальное крещение чревато тяжелейшими последствиями: фанатизмом, амбициями, крайней нетерпимостью (“я православный, значит, я прав”…) — вплоть до кровавых стычек с инославными. Во время этих редких визитов совершается и таинство исповеди. Мне пишет осужденный из колонии строгого режима в Соль-Илецке: в наручниках на коленях он стоит перед священником две-три минуты. Очередь из жаждущих отпущения грехов не позволяет задержаться дольше… А ведь исповедь — ключевой момент перерождения человека. По моему глубокому убеждению, нация, не знающая таинства исповеди, обречена на вырождение.
Система “прикрепления” священников через епархиальные отделы работает неэффективно. Осужденные со всей России со своими вопросами и духовными нуждами обращаются в храмы, где заведено тюремное служение. А храмов таких наперечет, и те в основном в Москве и Питере. Да что говорить о периферии, когда и постояльцы известного московского РЦ ждали на Пасху обещанного священника в переполненном актовом зале часа полтора — и так и не дождались…
Конечно, армию капелланов и грамотных волонтеров сразу не подготовишь. Бедственное положение с духовным попечением заставляет оглядеться по сторонам: оказывается, на этом поприще есть чему поучиться у других конфессий. Да и вообще без помощи инославных — наших братьев по вере — катехизация в исправительных учреждениях и устроение реабилитационной системы попросту невозможны. Потому хотя бы, что в наших тюрьмах отбывают сроки представители разных национальностей и разных культур.
Однако если договоренность РПЦ и Минюста о духовном патронаже в исправительных учреждениях дала “зеленый свет” православным батюшкам, то все прочие автоматически оказались причислены к “иностранным религиям”. С высоты административного положения объявлено: незачем принимать помощь от иностранцев. Не знают или не хотят знать, что миллионы русских исповедуют Христа не в приходах РПЦ и отнюдь не по команде сверху. Да, конечно, это и в воздухе разлито, и общественным сознанием усвоено, какая у нас религия государственная, а какая, так сказать, частная. В умах шевелится тоска по единомыслию, по однопартийной идеологии. И если начальник колонии считает, что “частная религия” пользы не приносит, уж он отыщет повод не допустить ее представителей на вверенную ему территорию. Пускать или не пускать зависит от его власти, от уровня его гуманитарной культуры.
Вспоминается невеселый случай. В подмосковную колонию мы привезли несколько коробок Евангелий, изданных в Брюсселе. Синодальный перевод, включая Псалтирь, с комментариями и приложениями; с указателем Ветхозаветных и Новозаветных церковных чтений у православных и у католиков. Надо ли напоминать, что это тот самый перевод, который продается в каждом православном храме! Однако замначальника колонии по воспитанию сообщил мне позже, что Евангелия, которые мы привезли, пришлось ликвидировать: оказались “не наши”. Наверняка решение принимал не он. Не обошлось без консультации с прикрепленным батюшкой, который, увидев вступительную статью, подписанную нерусской фамилией, дал соответствующее указание. А руководству колонии предписано в этих вопросах слушаться духовного лица.
Но, к счастью, в пенитенциарной системе гуманно и трезво мыслящих начальников колоний сегодня немало. Все вероучительные расхождения разбиваются о здоровый прагматизм таких начальников, своими глазами видящих, что человек спасается не после смерти, не в будущей жизни, а здесь и теперь. Так что если заключенный перестает пить, колоться и сквернословить, если в глазах у него появляется свет и радость обновления, разумный начальник не будет чинить препятствий ни той Силе, благодаря которой совершились эти перемены, ни людям, через которых эта Сила действует.
По странной закономерности, чем дальше от Москвы, тем больше самостоятельно мыслящих начальников.
Геннадий Ильич Савин, руководитель Психолого-педагогического центра в Рыбинске, работает с осужденными и с теми, кто недавно освободился. ““Безрелигиозная психотерапия — это всадник без головы. Медицина без веры — мясная фабрика” — вспоминает он известный афоризм отца Александра Меня. И продолжает: — Мой учитель полагал, что психолог, практикующий в христианском мире и не понимающий сути христианства, не может работать хорошо. Сам я православный, но отношусь терпимо к любой конфессии, к каждой религии. Любая конфессия ограниченна. Психолог должен мыслить межконфессионально. Мне близки и понятны идеи экуменизма: взаимоприятие, открытость. Я не спрашиваю у пациента, обрезан он или нет. Я обязан ему помочь. И тому, кто недавно освободился.
Предусмотрено, что мы как бы сопровождаем освободившегося человека, наблюдаем за ним несколько месяцев: куда уехал, как устроился, какие у него проблемы. Мы не теряем связь, дверь открыта, работает горячая линия “телефона доверия”.
Большая часть людей живет в плену собственных стереотипов. Чтобы они разрушились, надо взглянуть на себя другими глазами, с высоты нравственного опыта. Лишь нравственное кредо в конце концов определяет поведение человека, подсказывает выбор, который приходиться делать на каждом шагу. Внутренний потенциал каждого человека богаче, чем он его оценивает. Мы помогаем человеку раскрыться. Выразить всё, что он думает, что переживает. Наша работа на исповедальном уровне. Раньше так и говорили: психологи — это исповедники в атеистическом мире”.
Известно, что заключенные больше доверяют не пришельцам с воли, а выходцам из своей среды или таким же заключенным. Ведь такой человек смотрит на их положение не со стороны. Протестанты предпочитают именно такую тактику — воспитывать будущих проповедников внутри зоны. Освободившись, такой человек сознательно выбирает Реабилитационный центр и сам охотно работает в зоне, желая спасти своих бывших товарищей. Немало реабилитационных центров, возникших на базе религиозных и общественных организаций, имеют именно таких руководителей.
Адвентист Юрий Чурилов — тоже из “бывших”. Зону он старается посещать каждый день, не понаслышке зная, какова там инертность и сопротивляемость среды. “Долгое время говоришь в безответное пространство, — признается Юрий. — В стену. Месяцы пройдут, пока эта стена зашевелится, подаст признаки мало-мальского интереса к тому, о чем ты говоришь. Без терпения, без христианского смирения, без глубокого желания помочь лучше и не подступаться. Если в течение года на встречах, которые посещают десять-пятнадцать осужденных, завязались личные отношения с двумя-тремя, — это хороший результат”.
На этапе знакомства с Христом (этапе порой очень продолжительном) беседа, личное общение не менее важны, чем богослужение. Это — своеобразная форма катехизации: полное погружение во тьму якобы неразрешимых проблем человека, который тебе доверился. Погружение с ним на те глубины, где происходит медленная и обнадеживающая работа души. У “прикрепленного” священника на такую работу нет времени.
Бесценный опыт сложился в Екатеринбургской колонии № 2. Реабилитационная работа начинается здесь с первого дня — как только осужденный переступает порог колонии. И работа эта разнообразна, увлекательна и плодотворна. Так что можно сказать, что эта колония и есть Реабилитационный центр. В колонии две церкви: православная и протестантская (методисты). Для мусульман — мечеть. “Мы должны предоставить осужденным свободу вероисповедания, — говорит Елена Яковлевна Тищенко, председатель попечительского совета колонии, — именно этого требует закон о свободе совести. Конечно, это касается не каждого религиозного объединения: в исправительных учреждениях имеют право работать только те организации, которые зарегистрированы в государственных органах. И если протестантская церковь зарегистрирована, мы не имеем права препятствовать ее представителям; это было бы нарушением закона. Мы имеем дело с осужденными, нарушителями закона, но сами нарушать закон не должны. Иначе какие же мы воспитатели?!”
В колонии работают общеобразовательная школа, профтехучилище, заочный экономический колледж, заочный Московский государственный социальный университет (МГСУ). Вот данные за один год: 17 колонистов заочно окончили МГСУ, четверо из них — с отличием. Шестеро из этих 17 выпускников работают по специальности: занимаются реабилитацией осужденных, выходящих из колонии на свободу; двое стали социальными работниками в наркологических службах; один работает с подростками, вернувшимися из колоний. Семьдесят человек, освободившихся в прошлом году, не совершили ни одного рецидивного преступления. Это ли не показатель их реабилитации!
Лидеры конфессий входят в попечительский совет; проводятся совместные благотворительные акции. Например, православная церковь постоянно собирает одежду и книги для осужденных. Мечеть оказывает помощь ветеранам войны, привозит в колонию на праздники продукты. Методистская церковь помогает восстанавливать разрушенные семьи, проводит встречи детдомовцев с их отцами, отбывающими здесь наказание.
Значительное место занимает культурная программа. Начальник колонии понимает, как важно художественное творчество для его подопечных. В зоне оно, помимо эстетической потребности, имеет еще один, может быть скрытый, смысл — позволяет человеку обрести себя, доказать личную состоятельность в условиях, при которых личность жестоко нивелируется.
Хочется надеяться, что форма реабилитации, найденная в Екатеринбурге, будет оптимальной в России.
Но бывает, и нередко, когда в Реабилитационном центре, основанном местной властью, никакого духовного просвещения не происходит. Православный батюшка освятил помещение и скрылся… Протестанты походили, повитийствовали — и тоже исчезли… И тогда весь груз воспитательной работы ложится на плечи директора… Хорошо, если он понимает весомость этого груза. Хорошо, если у него имеются деньги на развитие какой-нибудь культурной программы… А ведь зачастую никаких денег нет, и чего тогда стоит его понимание!..
Однако стоит! Внимание к человеку, у которого ни родных, ни близких, ни дома, ни документа (справку об освобождении милиционер только что порвал на вокзале) — это уже духовный капитал. Внимание, участие, понимание посеют (будем надеяться!) в душе обездоленного общечеловеческую заповедь: поступай с другими так, как хотел бы, чтобы поступали с тобой.
В Реабилитационный центр, который только что открылся, пришел первый клиент — юноша, сирота. Воровать, говорит, не могу, а просить стыдно. Выделили ему койку, а он возьми и заболей на следующий день — воспаление легких. Положили новичка в больницу, а через несколько дней сотрудники отправились его проведать. Принесли кто яблок, кто варенья, кто домашних пирогов. Заходят в палату, он лежит. Посмотрел на них и… заплакал: “Это вы чего? Это вы ко мне пришли”? Не мог поверить, что кто-то о нем помнит… Для него это был шок. На следующий день, утром, звонок из больницы: умер ваш подопечный. Во сне, сердце остановилось. Так и ушел — переполненный радостью, что не один, что кому-то нужен…
Реабилитационный центр в Малом Ярославце Калужской области основала и содержит Церковь пятидесятников. Во главе большой общины стоят опытные пастыри, сами хлебнувшие лиха в советском ГУЛАГе за проповедь Христа. Конечно, в основе их домоустроительства лежат Вера, Надежда и Любовь. А еще — дисциплина. Но не в виде наряда милиции, положенного по штату в обычном РЦ, а как добровольно взятое обязательство, за нарушение которого с Центром приходится расстаться. Запойные алкоголики, наркоманы, правонарушители, недавно отбывшие сроки по уголовным статьям, перерождаются здесь. Пороки оставили следы на их внешности, но состояние, в котором они сейчас пребывают, иначе как преображением не назовешь. Они счастливые люди — вот что потрясает. Наверняка в этом потоке есть отсев, и немалый, но за короткий срок обрели семьи, работу, построили себе жилье 50 человек! Вот он, ощутимый сбор жатвы, которая созрела.
“Порядок ради порядка оскопляет человека”, — писал Антуан де Сент-Экзюпери. Такой порядок — идеал полицейского государства. Не о нем мечтали лучшие люди на Руси со времен Нестора-летописца. Они мечтали о нравственном порядке, который невозможен вне свободной устремленности к нему со стороны духовно просветленного человека, принявшего в свое сердце безусловную Истину религиозных нравственных заповедей.
Потому-то без духовного просветления и не может быть никакой действенной и надежной реабилитации человека, вышедшего из заключения в нормальную жизнь.
Монастырь в миру
Поодиночке и стайками детишки спешат подойти под благословение священника. Как гуси, тянут свои склоненные головки, и он прикасается к каждой. А если торопится — отпускает “общее благословение”, и они тут же разлетаются. Учебный день начинается с молитвы, которую они вместе с духовником отцом Михаилом произносят вслух — внятно и неторопливо.
Православная гимназия города Рославля помещается в Спасо-Преображенском мужском монастыре. Ей девятый год, 96 учеников, самые старшие — девятиклассники. Монастырь только восстанавливается, мерзость запустения, поразившая его в ХХ веке, все еще зияет развороченными язвами. У насельников никаких удобств, самые необходимые — на улице. Зато гимназические корпуса в полном порядке, просторны, светлы.
Когда игумену отцу Сергию (Зятькову) было предложено приютить под своей опекой детское учреждение, он принял это как знак и указание Божии. Монастырскому укладу мирская жизнь не помеха, решил отец Сергий, а может быть, и напротив: дает возможность обрести опыт “спасаться в миру”, сообразуясь с отечественными условиями. Да и то сказать, бескрайнее постсоветское пространство, оживленное редкими оазисами, — чем не пустыня…
Рославль в двух шагах от Белоруссии. Рядом с монастырем пролегает шумная деловая дорога на Запад, куда неуследимо катится наркотическая дурь с Востока. Где ее купить в городе, знает любой подросток. С одним я разговорился, правда, ошибся в возрасте: “подростку” оказалось 28 лет.
— Курят план, опиум; анашу за наркотик не считают. Из моих друзей никого в живых уже нет — тот укололся с перегрузом, тот табуретовкой опился, того зарезали, тот повесился. А Никита прямо дома на пулю наскочил: на улице перестрелка, соседи в кухне на пол попадали, а он у окна торчал, интересно ему…
И в городе и в деревне молодежь развлекается одинаково. В сельскую дискотеку ворвались трое в масках — и ну полосовать ножами кого попало! Кто? За что? Непонятно… Прыгнули в машину и след простыл. Граница-то рядом…
Сам президент Путин осведомлен о здешних разборках.
И все же Рославль — не Грозный и даже не Гудермес. Как-никак в городе несколько храмов. Спасо-Преображенский собор — на Пролетарской, Богородичный — на Ленина. Названия улиц словно всосались в кровь и невытравимы, как татуировка.
С Ларисой Алексеевной, директором гимназии, мы идем по улице имени Розы Люксембург.
— Чем же отличается ваша гимназия от обыкновенной школы? — спрашиваю я.
— Мы, надеюсь, закладываем в детях фундамент настоящей культуры, неотделимой от религиозных ценностей. Сначала азы, церковное пение, потом христианская этика, с шестого класса — история Церкви, с седьмого — введение в богословие.
— А если бы мусульманская или еврейская семья захотела отдать своего ребенка в гимназию, какую бы этику вы им предложили?
— Пока никто из инославных к нам не обращался. Но отец Михаил, читающий религиозные предметы, и его матушка Татьяна — люди безотказные. Не сомневаюсь, нашли бы какие-нибудь факультативные варианты. А общеобразовательная программа у нас ничем не отличается от стандартной — разве что иностранными языками. Пока их два, а хотели бы ввести еще греческий и латынь.
— Неужели дети не дерутся и не шалят?
— Шалят, конечно, особенно мальчишки. Мы таких в храме ставим на левую сторону, к девочкам. Но драки у нас редкость. Если случается драка, то это крупное ЧП.
Вообще-то родители спокойны за своих детей, которые остаются до вечера. Выбор у них богатый: индивидуальные дополнительные занятия, художественная мастерская, хореография, хоровое пение, детский театр, спортзал. А летом походы… Знаете, какие у нас тут места! Известные оптинские старцы Леонид, Макарий, Амвросий — все отсюда вышли, из рославльских лесов.
— А много у вас второгодников?
— Второгодников нет. Мы усиленно помогаем отстающим, тем более если семья воцерковленная. К сожалению, воцерковленных семей меньшинство… Но, может быть, дети принесут домой, заронят в своих близких то, что получают от нас…
И Лариса Алексеевна рассказала удивительную историю…
Бабушка, прихожанка монастырского храма, уговорила сына и сноху отдать внучку в гимназию. Родители — люди неверующие. Два года они потерпели, видя, как дочка крестится перед едой, как молится перед иконкой над кроватью, а на третий решили: хватит с нее религиозного воспитания — и перевели в обычную школу. Мол, денег нет, да и возить далеко. А девочка походила в эту школу одну четверть и… слегла. Странное какое-то, никому не известное заболевание позвоночника. Перестала развиваться, перекосило всю, правое плечо задралось выше левого на 15 сантиметров. Девочку ничем не лечили — просто не знали, от чего лечить. Наконец, врачи порекомендовали специальный санаторий: года три полежит в гипсе — может, станет лучше. Подходила очередь на госпитализацию. А тут как на грех в Смоленске, в областной больнице, потерялись их документы — все анализы, справки. Делать заново, опять облучать ребенка, снова мучить?.. Да они и не успеют к сроку… Мать уже готова была устроиться в этот санаторий нянечкой. Только как-то раз мыла дочку в ванной, снова увидела ее искривленное тельце и вдруг, сама не зная отчего, бросилась на колени и завопила: “Господи, помоги моей девочке! Если поможешь, верну в гимназию…” Может, вспомнила, как свекровь говорила, что болезнь оттого, что оторвали дитя от Бога… И вдруг мать заметила: что-то произошло, что-то сдвинулось в маленьком измученном тельце. Прошло несколько дней, и дочка самостоятельно встала, покачиваясь, подошла к окну. Выздоровление началось… На очередной комиссии в Смоленске врачи поразились: “У ребенка явное улучшение, осенью может идти в школу. Чем же вы ее лечили?” На этот вопрос, наверное, могла ответить только бабушка, крепко молившаяся за всю семью, а за внучку особенно. Кончалось лето, в гимназии ждали, а мать все медлила и медлила…Что происходило в ее душе?.. Наконец, 31 августа она все-таки принесла заявление. Сейчас девочка совершенно здорова, никто не скажет, что перенесла такое…
Одно обстоятельство сыграло важную роль в становлении гимназии. В 1998 году митрополит Кирилл заключил соглашение между Смоленской епархией и администрацией области о сотрудничестве и взаимной поддержке. Комитет по образованию дал команду учителям, и отец Михаил дважды в месяц в течение года собирал их на семинары. Приезжали даже из дальних деревень. Он ставил перед ними самые главные вопросы: Что есть человек? Зачем живем? Как соотносятся библейское откровение и современность? Готовил с ними программы, объяснял смысл праздников, постов. Очень пригодились книги Александра Меня. Одну из них, “Культура. Христианство. Церковь”, учителя целый год читали по кругу. Такой вот ликбез на улице Ленина… И вскоре учителя почувствовали: это не просто интересно, а жизненно важно — и потянулись в храм, на исповедь, на церковные службы… Кроме того, отец Михаил нашел деньги, как-то извернулся с ремонтными работами в своей церкви и даже подарил каждой учительнице по несколько самых необходимых христианских книг — начало религиозной библиотеки.
Изыскивать средства приходится и отцу игумену. В монастыре питаются 150 человек ежедневно, не считая гостей. В гимназии завтрак и обед обходятся в 35 рублей. Для сравнения: обед в городской школе стоит 1 рубль 50 копеек. Большинство родителей платят, но не все. Их денег едва хватает на зарплату учителям и питание. Все учебники покупает гимназия. Расходов — тьма: плохо оборудованы физический и химический кабинеты; в спортзале пусто: три мяча и две пары гантелей — вот и весь спортинвентарь.
— Однако не бытие же определяет сознание, — улыбается молодой монах отец Рафаил. — К тому же областной комитет обещал подарить фотоаппарат… А еще у нас богатая библиотека: масса детских журналов, да и отец Сергий отдал почти все свои книги. Ведь вера без культуры неполноценна. Впрочем, — добавляет он, — так же, как и культура без веры.
Игумен молод, хорошо образован, по-доброму ироничен. Не так давно пришлось ему на два года отлучиться на другой приход. Когда отец Сергий вернулся к своему детищу — гимназии и монастырю, — ему едва не стало плохо. Собора было не узнать: белокаменный храм, всегда утопавший в океане зелени, теперь стоял словно ободранный… Двадцать два пня горбились среди поваленных оголенных стволов…
Отец Сергий не любит вспоминать об этом. Зато тетя Маша, закупающая стеклотару у населения, выдала мне полную информацию. Ее доходная точка расположена неподалеку.
Настоятелю, заступившему на место игумена, гимназия была как кость в горле, чего он не скрывал. А роща и того страшнее…
— Он их собирался ликвидировать, — рассказывает тетя Маша. — Какая, говорит, молитва, когда дети носятся и ором орут. Начал с деревьев. Всю площадку завалил. Убирал-то потом этот, Сергей, когда вернулся, он и пеньки подпиливал.
— Чем деревья-то помешали?
— А шумят, и от листьев по осени спасу нет. Говорил, специально дворника надо держать.
Тетя Маша сидит на опрокинутом ящике, а перед ней на земле аккуратными рядками выстраивается пивная и водочная батарея…
Говорят, среди братии был еще один монах, которому гомон и мельтешня детей казались непреодолимым искушением. Однажды, выйдя из своей кельи, он, запрокинув голову, взмолился Создателю: можно ли ему, многогрешному, пребывать в такой близости к мирскому учреждению?! В небе кружилась стая голубей… Высоко, посверкивая на солнце, они вдруг стали снижаться, круг за кругом, все ниже, ниже и опустились… на крышу гимназии…
Вот такой был ясный ответ смутному сердцу — как бы знак, ниспосланный свыше…
* Управление исполнения наказаний.