Опубликовано в журнале Континент, номер 130, 2006
Евгения ЩЕГЛОВА — родилась в 1951 году в Ленинграде. Окончила Московский полиграфический институт. Литературный критик. Статьи публиковались в журналах «Звезда», «Знамя», «Нева», в «Литературной газете» и других изданиях. Посто-янный автор «Континента». Живет в Санкт-Петербурге.
«Дорогая Екатерина Павловна…»Письма женщин и детей. Письма в их защиту. 1920–1936.
СПб.: журнал «Звезда», 2005
«Обречены по рождению…»По документам фондов:
Политический Красный Крест. 1918–1922.
Помощь политзаключенным. 1922–1937.
СПб.: журнал «Звезда», 2004
Спасибо «Звезде», выпустившей книги, о которых я хочу рассказать. Спасибо тем, кто в наше подловатое время, когда жестокая правда истории заплывает туманом и всё предпочтительнее становится забывчивость, не теряет чувства истории. Тем, кто продолжает разматывать эту бесконечную цепь времени, чтобы все мы, и думающий современник, и взыскательный потомок, могли снова и снова всмотреться в начало, в истоки, в корни, в основание. В суть. В причины.
Обе книги посвящены деятельности удивительной организации, которая называлась «Помощь Политическим Заключенным» (ПОМПОЛИТ). И, может быть, самое удивительное в истории существования ПОМПОЛИТа — это то, что он вообще был. И это при том, что два его предшественника — политический Красный Крест и Польский Красный Крест — были придушены еще в начале 20-х годов. ПОМПОЛИТ же действовал чуть ли не все 30-е годы, да еще и помещался в самом сердце Москвы — на Кузнецком Мосту, 24, — в трех минутах ходьбы от Лубянки. Как, скажите на милость, окончательно заматеревшая к тому времени власть могла прямо у себя под боком терпеть организацию, целью которой было подрывать самые ее основы?! Помогать врагам! Узнавать об их участи! Утешать их родных и детей, их семя и кровь! Просто невероятно…
Все это тем более загадочно, что воцарившийся режим, только-только выйдя из пеленок, обнажил самую свою суть, продемонстрировав перед всем миром подлинное свое отношение к несчастным и умирающим от голода. Был закрыт организованный в 21-м году в России комитет Международного Красного Креста для помощи погибающим от голода в Поволжье, возглавлял который всемирно прославленный полярник норвежец Ф. Нансен. А заодно — и два русских аналогичных комитета во главе с видными демократическими деятелями С. Прокоповичем, Е. Кусковой и Н. Кишкиным. На этот счет 27 августа 1921 года В. И. Ленин издал соответствующее распоряжение. Члены обоих русских комитетов были арестованы, а затем вы-сланы в провинцию.
От голода пострадали тогда более 30 миллионов человек, из них 5 миллионов умерли.
Так что, хотя относительно долгое существование ПОМПОЛИТа, который возглавляла (а по сути дела, в одиночку вела) Е.П. Пешкова, и кажется нам сегодня чудом, чуда в конечном счете не произошло и к 1938 году организацию ликвидировали, постаравшись уничтожить и сделанное ею. Как рассказал в «Непридуманном» Лев Разгон, «были арестованы все те, которых опекала Екатерина Павловна Пешкова, собраны в тюрьмы, а затем расстреляны. И были арестованы и, очевидно, расстреляны и Винавер (многолетний помощник и друг Пешковой. — Е. Щ.), и те безвестные мужчины и женщины, которые работали в политическом Красном Кресте. И оставили на воле жить, мучиться и умирать только Екатерину Павловну», которая и «унесла с собой в могилу разгадку тайны, кто, когда, каким образом и почему разрешил ей легально поддерживать тот статус └политического заключенного, само понятие которого потом стало чем-то противозаконным, отрицаемым, почти преступным».
Впрочем, и в лучшие времена, ежели и были таковые у ПОМПОЛИТа, каких-либо особых полномочий он не имел. Власть тут не расслаблялась, не стоит думать о ней лучше, нежели она была. Разрешено организации было немногое: посылать арестованным, их родственникам, а также вдовам и сиротам посылки и деньги, да и то — очень небольшие; узнавать, где находится арестованный или куда этапирован, в какую тюрьму переведен или куда отправлен в ссылку; сколько лет отсидки получил, и вообще — жив он или умер; можно ли надеяться, что разрешат свидание с ним и когда… И если политический Красный Крест, существовавший с 1918 года, занят был в основном именно юридическими ходатайствами за арестованных (за что и был закрыт), то организованный на его развалинах ПОМПОЛИТ о юридической помощи и заикнуться не мог. Да и всякая другая с каждым годом, даже с каждым месяцем истончалась и истончалась — ей постепенно перекрывали кислород.
И все же неоспоримым благом было даже то малое, что удавалось ПОМПОЛИТу делать в таких условиях. Ведь для «политических» и их близких — людей, от которых шарахались даже друзья и знакомые, уже сама по себе мысль, что в мире есть кто-то, кто смотрит на них с сочувствием и состраданием, что одиночество их, их горе, их ужас кто-то готов разделить, — была залогом того, что в мире еще остались милосердие и человечность, что жизнь все же имеет смысл.
Добавлю, что все сделанное Екатериной Павловной осуществлялось в глубокой тиши, под покровом тайны: она сама просила тех, кому помогала, никому ничего не рассказывать, ни с кем ничем не делиться и тем паче ни о чем не писать. Удивительно ли, что о ее работе и о ней самой долгие годы ничего не было известно?
Но добро и милосердие, сотворенные ею, не канули, не растворились в океане беспредельного и бесконечного государственного зла — зла откровенного, похваляющегося собой и уверенного в своей правоте. И я рада возможности хоть вкратце рассказать об этой по-настоящему великой русской женщине, первой советской правозащитнице…
Итак, Екатерина Павловна Пешкова, урожденная Волжина, происходила из мелкопоместных разорившихся дворян Харьковской губернии. Родилась 26 июля 1876 года. По причине семейного безденежья начала давать уроки математики, еще учась в четвертом классе гимназии. Позже работала корректо-ром в «Самарской газете». За Алексея Максимовича Пешкова, стремительно набиравшего известность писателя, а тогда — сотрудника той же газеты, вышла замуж в 1896 году. Спустя восемь лет муж оставил ее. Вскоре умерла ее пятилетняя дочь Катя (а много позже, в 1934 году, — и сын Максим). Эсерка, участница русского революционного движения, с 1907 года Екатерина Павловна была вынуждена жить вместе с сыном в эмиграции, в Париже и Италии.- С начала Первой мировой войны до 1918 года работала в обществе «Помощь- жертвам войны», организовав тогда на средства Земского и Городского союзов вместе с адвокатом И.Н. Сахаровым отряд, который занимался сбором и вывозом детей, оставшихся за линией фронта. После Февральской революции стала председателем Московского бюро «Общества помощи освобожденным политическим», затем — ПОМПОЛИТа.- Скончалась в 1965 году.
Анна Васильевна Тимирева*, гражданская жена адмирала Колчака, многолетняя скиталица по тюрьмам, лагерям и ссылкам, посвятила Екатерине Павловне воспоминания, исполненные глубочайшей благодарности и любви. Она писала: «Всегда, встречаясь с ней, я не переставала изумляться: как, пережив такую долгую, сложную жизнь, сталкиваясь со столькими людьми, всякими, — как она сумела до глубокой старости сохранить абсолютную чистоту души и воображения, такую веру в человека и сердце, полное любви. И полное отсутствие сентиментальности и ханжества…»
Из воспоминаний о ПОМПОЛИТе Льва Разгона:
«Сюда обращались родственники эсеров, меньшевиков, анархистов; родственники людей их └партий, └союзов и └групп, созданных, придуманных в доме неподалеку, за углом направо (на Лубянке. — Е. Щ.). Здесь выслушивали женщин, стариков и детей, здесь их утешали, успокаивали, записывали адреса, чтобы невероятно скоро сообщить, где находится их отец, муж, жена, мать, брат, сын <…> Откуда брались эти продукты, эта одежда, эти, совсем немалые, деньги? Они приходили главным образом из-за границы. От АРА — американской администрации помощи, от социал-демократических партий и учреждений, от разных благотворительных обществ, от богатых людей. А может, и совсем небогатых, может, и от почти бедных. Кто знает, как собирались эти деньги и как они сюда шли? Знала об этом, вероятно, только сама Екатерина Павловна. Каждый день, отсидев часы приема на Кузнецком, она садилась в мотоциклет с коляской и отправлялась в тюрьмы, на таможню, на склады. А еще чаще шла пешком…»
Перед лицом несчастных, которым она помогала, как могла, нередко из последних своих сил, равно как и перед лицом тех, кому помочь не смогла (увы, таких было великое, величайшее множество; а еще больше было тех, кто ничего о ней не знал и не ведал), перед памятью о страшной судьбе миллионов безвинно убитых людей тускнеют и обращаются в прах все восклицания и ностальгические вздохи о «светлых идеалах» советских вождей, о «великих завоеваниях социализма» — все эти россказни, не прекращающиеся и поныне. Не знаю, злонамеренная ли то ложь, подогреваемая политиками, заинтересованными в реанимации прошлого, или блаженная глупость, — не в том суть. Нельзя же и по сей день не видеть, не хотеть видеть очевидного, не понимать самоубийственной — человекоубийственной — железной логики революции, не отдавать себе отчета, какие механизмы неотвратимо и необратимо запущены были в ход в 1917 году.
Два сборника писем и всевозможных обращений к Екатерине Павловне, изданных «Звездой», как раз и показывают с бьющей в глаза наглядностью, чем на самом деле была эта власть. Какого рода эксперимент ставился на живом теле народа. Как ломались, упорно и целенаправленно, христианские нормы человеческих взаимоотношений и какому нравственному растлению подверглась страна. Какую вполне закономерную эволюцию эта власть претерпела, начиная со своего воцарения, которое хоть и не было отмечено гуманностью, но все же до поры до времени старалось «блюсти себя» — хотя бы в глазах иностранцев и наиболее доверчивых сограждан. Впрочем, может быть, власть не осознавала еще подлинных, воистину необъятных размеров собственного могущества?..
Адресаты Екатерины Павловны не лгут. Напротив, они бьются из по-следних сил, чтобы их правда — обыкновенная, человеческая, но никому почему-то в стране социализма не нужная, даже запретная — была услышана, понята, восторжествовала бы над идеологическими химерами и абстракциями. И эта «обыкновенная» правда как нельзя красноречивее свидетельствует о сути новой власти.
Вот датированное февралем 1932 года письмо от Елизаветы Валериановны Синцовой из поселка Сторожевск Коми АССР. Тяжелобольная 65-летняя женщина, бывшая сельская учительница (помните слащавую киносказку «Сельская учительница» и те почести, которые воздает героине фильма истинно народная власть?!), вдова священника, никакой пенсии не получавшая и жившая исключительно продажей былого своего добра, была арестована в Архангельске в 1930 году. Арестована — и выслана в Северный край сроком на три года. Вина ее перед государством заключалась в том, что у нее нашли (цитирую письмо) «две фотографические карточки кафедрального собора, который разбирался и увозился с Октябрьской площади. Весь город видел это, я же была больная, и вот купила 2 карточки на память, как покупают все люди, от великих и до малых, разные картины, гравюры <…> Я посмотрела их, убрала и не дотрагивалась до них, никто не видел их у меня, клянусь Вам…»
Синцова рассказывает, что до места ссылки ей с тяжелейшим пороком сердца, склерозом артерий и ревматизмом костяка, от которого она, еще недавно лежачая больная, только-только оправилась, велено было идти пешком. Декабрь, север, 37 градусов мороза… «Я всегда и во всем повинуюсь власти, — выводит ее перо, — но идти 100 верст я не могу… Я падала и подолгу лежала на снегу. Если б меня не подбирали проезжие зыряне, я замерзла бы…» По прибытии же на место ссылки ее отправили на лесозаготовки — «еле живую, полузамерзшую, меня везли на вещах, на крайчике саней, откуда я скатывалась на снег. Боль в костях была невыносима…»
Опомнившись от прочитанного, скажите-ка, современники, частенько ужасающиеся катастрофическому падению нравов сравнительно с эпохой развитого социализма: вы еще чего-то хорошего сегодня ждете? Вы думаете, что такие эпизоды из жизни государства проходят без последствий, за-просто пролистываются, как листок перекидного календаря? Вы по-прежнему верите в человеческий прогресс, воздвигнутый на костях и крови беспомощных жертв, а также в идеалы света, добра и красоты, посеянные и взращенные сильной рукой в ежовых рукавицах?..
Ну так вот, к вопросу о прогрессе. Он, несомненно, прослеживается, что отчетливо видно и по двум этим лежащим передо мной книгам. Давно ли историк С. Мельгунов, издавший в эмиграции свой труд «Красный террор в России», ужасался картинам Гражданской войны и рассказывал, как сразу после освобождения Киева от большевиков в здание чрезвычайки пришлось входить, по щиколотку утопая в крови? Жути в той мельгуновской книге вообще- многовато для хрупкой человеческой психики — чего стоят труп с вбитым в грудь клином или оторванные (да-да не отрубленные, а именно оторванные!) человеческие головы в той же Киевской чрезвычайке… Но, как выяснилось из дальнейшего, то был еще не апофеоз советской власти — только прелюдия. Потому что убивать людей даже тысячами — это, как пока-зала практика большевизма, несложно. Подумаешь — убить: наши славные холодноголовые чекисты проделывали это, будто орехи щелкали. А вот из года в год развращать народ, убивая в людях сострадание, милосердие и лю-бовь — самое главное, самое в человеке ценное, самое его святое, вбивать клин между отцами и детьми, женами и мужьями, пронизать самую ткань общественной жизни доносами и предательством, играя на человеческой низости, воспитывать, целыми кланами, лжецов и подхалимов, — на это нужно и времени, и усилий побольше. Но стоит только по-настоящему захотеть!..
Вспоминается, как в одном из писем (дело происходило в 1921 году) вдова расстрелянного никак не может понять, что же такое «высшая мера наказания», которой, как ей сообщили, подвергся ее муж. «Что это означает для него? — допытывается у Е.П. Пешковой бедная бестолковая женщина, — если муж мой подвергнут принудительным работам, то будьте добреньки, наведите справку, куда направлен и на сколько лет. Детишки его крепко целуют».
Да, это только начало 20-х, власть еще новенькая, молодая, неокрепшая… В 1937-м эту формулировку объяснять уже никому было не нужно. Прогресс налицо!..
Милосердие преследовалось по закону. Некий Иосиф Сергеевич Ларионов, сотрудник ОГПУ, пишет Екатерине Павловне, о том, что в 1932 году был арестован за свое «легкомыслие»: «исключительно из чувства жалости к голодным старым людям» он кормил двух стариков, один из которых, на его беду, некогда был царским генералом. Чтобы сердобольного чекиста навек отвадить от подобного легкомыслия, его после ареста отправили на 10 лет в концлагерь. Следом затем была выселена из Ленинграда его жена.
А ростовчанка Валентина Макушина в письме 1928 года просит помочь в освобождении отца, арестованного за то, что он принял в своем доме и обогрел старого товарища по гимназии, оборванного, грязного, похожего на нищего. За проявленную доброту он получил пять лет заключения на Соловецких островах. (Венчает это письмо приписка секретаря политического Красного Креста — «отказано».)
В 1931 году, рассказывается в письме некого Николая Дмитриевича Лаврентьева из Калинина, был «отнесен к типу кулаков» и обвинен «как соучастник в связи с бывшими кулаками» крестьянин Сергей Лаврентьев. Вина его заключалась в том, что он взял на воспитание четверых маленьких детей (10, 8, 6 и 4 лет) своей сестры, раскулаченной и высланной вместе с мужем. От детей Сергей Лаврентьев, чтобы не отправиться в неведомые края следом за родней, вынужден был отказаться. Четверых малышей без куска хлеба выбросили на улицу…
Мы знаем и о том, с каким особым тщанием, особым адским удовольствием расправлялась власть с теми, кто активно — слишком активно — содействовал ей в деле помощи голодающим, как Екатерина Дмитриевна Кускова—Прокопович. Как расправлялась с теми, кто помогал народу еще до прихо-да большевиков к власти. Кто просвещал его, как профессор естественных и философских наук Михаил Михайлович Новиков, отправленный в лагерь в 1918 году за участие в просветительской комиссии Государственной думы. Кто, «желая быть полезным народу», шел в земские учителя — как Полина Леопольдовна Прево, которую неоднократно арестовывали начиная с 1925 года. Кто помогал безземельным крестьянам получать казенную землю — как Владимир Федорович Джунковский, расстрелянный 26 февраля 1938 года на Бутовском полигоне. Кто, заботясь о крестьянах, и до революции писал нелицеприятную правду об их положении, как статистик Ипполит Антонович Вернер. Кто боролся с детской проституцией и работал — как Александра Федоровна Анненкова — в Убежище для девочек-проституток…
Власть убивала, заключала в тюрьмы, лишала крова — и одновременно трубила о собственной человечности. В открытом письме Феликсу Дзержинскому от 10 мая 1921 года, отправленном из Бутырской тюрьмы, эсерка Евгения Моисеевна Ратнер, осужденная по процессу ЦК партии социалистов-революционеров, еще вполне легально иронизирует, говоря о «золотом сердце» своего адресата, которое «Советское правительство усердно рекламирует в своей прессе». (Отмечу в скобках, усердие этой рекламы было и впрямь отменным: «суровая доброта» главного чекиста страны в отношении к тогдашним беспризорникам не дает покоя его почитателям по сию пору. Правда, при этом как-то упускается из виду, что несчастные те ребята беспризорни-ками не родились. Да и представление у апологетов Дзержинского о житье—бытье бывших беспризорных — чаще всего замученных и больных, к тому же психически травмированных кровоточащей памятью о гибели родителей — весьма смутное, поскольку навеяно оно не жизнью, а пропагандой.) Так вот, Евгения Ратнер, брошенная в тюрьму вместе с сыном Шурой, где ее трехлетнего «эсера» постоянно обезвреживают, — по ее собственному выражению, живая «иллюстрация» пресловутого детолюбия ВЧК. «Надеюсь, — заканчивает она свое горькое письмо, — что эта педагогическая система, примененная ко всем детям Р.С.Ф.С.Р., даст… блестящие результаты».
И это только 1921 год. А сколько еще впереди!..
Страшны судьбы детей, буквально вырванных из родительских рук и брошенных в никуда, в неизвестность, чаще всего — на погибель.
Из письма 11-летней Жени Мальчевской, написанного в 1932 году:
«Дорогая Екатерина Павловна папочке грозит 5418 ст. У. К. в плоть до рострела, прошу вас на коленях со слезами спасите папочку спасите его оговорили. Я клянусь вам что я всю свою жизнь буду работать и трудиться для социализма, и папочка мой ему 55 лет тоже отдаст все свои последние силы». (Отец Жени, бывший комендант общежития на дорожном участке Владимир Владимирович Мальчевский, расстрелян 21 октября 1937 года по приговору особой тройки при УНКВД по Ленинградской области.)
В апреле 1938 года, в
подъезде дома, где располагался ПОМПОЛИТ, оставлены матерью двое малышей — трех
и пяти лет. При них обнаружена записка: имена, даты рождения, фамилия —
немецкая. «Я вынуждена, — писала
доведенная до отчаяния женщина, — своих
детей насильно оставить. Нигде я не могла добиться, чтобы мне помогли. Муж
арестован 8/II
Дети, малыши… Ни в чем не повинные заложники «классовой борьбы», а заодно и «коммунистического воспитания»… Вот наглядный пример положения дел в советских детдомах, под хваленым надзором советской власти. Профессиональный педагог Юлия Михайловна Зубелевич, высланная в 1922 году из Москвы как эсерка, в письме из Актюбинска рассказывает о положении детдомовцев, отданных под надзор коммуниста по фамилии Крот. Когда этот человек бывает «не в духе», пишет Ю. Забулевич, он «среди ночи будит разоспавшихся детей, с грозными окриками, со стаскиванием с постели за волосы, с угрозами револьвера <…> то за ухо схватит так, что струйка крови польется, то за шиворот рванет ребенка так, что он стукается о противоположную стену… стоянье на коленях — обычная вещь, угрозы револьвером и крики: └“Всех вас, мерзавцев, перестреляю”». Замечались за ним, рассказывает Юлия Михайловна, и гнусные предложения воспитательницам, и пьянство, и воровство. «…Если бы вы знали, — добавляет Ю. Зубелевич, — какими чудесными стали было становиться ребята до появления Крота, когда нашелся, наконец, ключик к их сердцу, и какими озлобленными зверушками они стали теперь, с отчаяния, кажется, на все махнувши рукой…»
После этого письма Юлия Зубелевич постановлением ОГПУ была приговорена к высылке в административном порядке за границу.
Но прогресс есть прогресс, и кое-кто из детей — самые, видимо, резвые и смышленые — проникались духом высокой партийности и все с большей отчетливостью понимали, чего же именно от них требуется. Кузница стойких партийных кадров, питомник для выращивания твердокаменных большевиков — вот что такое настоящая советская школа, очищенная от гнилых буржуазных добродетелей. В 1936 году Е.П. Пешкова получила письмо из Астрахани от ссыльной — бывшей ленинградской учительницы по фамилии Ливен: 74-летняя одинокая вдова просила помочь перебраться в Москву к единственной племяннице. Екатерина Павловна написала ходатайство о возвращении старой учительнице гражданских прав. Однако следом за ходатайством Пешковой из Астрахани в Ленинград полетело письмо учеников той самой Ливен — «Ливены»*», как именуют ее благодарные школьники. Комсомолец Ч. (фамилия написана неразборчиво) и пионерка Петрова писали: «О пересмотре ее дела могу сообщить следующее: что Ливена неисправимый тип по отношению нашего пролетарского строя, Ливена, несмотря на свои престарелые годы, ненавистно относится к Советской власти, ненавидит комсомол и пионеров, не скрываясь, говорит анекдоты и двусмыслицы о наших пролетарских вождях, что нас, детей Советской свободной страны, возмущает, и мы решили Вам сообщить об этом нашем враге». Вот и еще пара кирпичиков в основание строящегося сатанинского государства…
Еще одна высланная ленинградская учительница в письме, датированном 1928 годом, рассказывает, каким благородным человеком был ее покойный муж, горный инженер, неизвестно за что арестованный и сосланный на Соловки, как лоялен он был к советской власти. Попутно старушка простодушно удивляется, что ей почему-то не дают для расшифровки оставшиеся от мужа геологические заметки; а ведь он делал полезное для родины дело — искал воду в далеких безводных местах. Искал, находясь в пересыльном лагере, будучи лишен всех прав, всякой надежды на справедливость… А теперь, когда его больше нет (умер естественной смертью или расстрелян — несчастная женщина ничего про него не знает), она просит только об одном — дать ей записи мужа, потому что никто другой в них не разберется: «мы 18 лет работали вместе и не только в кабинете, а и в горах, и в поле, и я привыкла читать его мысли между стенографическими значками».
Но не только выдать вдове бумаги мужа — даже прислать ей официальное уведомление о его смерти власть не удосужилась… «Странное это отношение, — заканчивает она письмо, — что-то совсем бесчеловечное…»
Странное отношение… Да, наверное, трудно было поверить в неприкрытое и циничное торжество зла; да, наверное, не укладывалось в головах то, что народная власть может оказаться бесчеловечной и уничтожать свой собственный народ… Нет-нет, тут какая-то путаница, роковая ошибка… Уничто-жают — врагов, да и то, если они не сдаются. И лейтмотив большинства пи-сем — наивное стремление исправить ошибку, доказать лояльность того или иного осужденного, убедить, что он не враг советскому строю. «Мы не-враги, — пишет женщина из Карагандинской области. — Мы хотим работать.- Мы хотим учиться. Помогите у нас помоч некому». Письмо от Александра Николаевича Бартенева, высланного из Ленинграда в Орел и в 1937 году расстрелянного: «Советская власть, которой я верно и честно служил 18 лет и надеюсь служить столь же верно и преданно и дальше, не может обидеть человека только за то, что он — бывший офицер и безземельный дворянин, тем более что я этого никогда не скрывал…»
Увы, все эти страшные письма как нельзя нагляднее свидетельствуют лишь о том, что начатая в 1917 революция, то есть срыв эволюции в бездну разрушения и небытия, естественным образом перешла в следующую свою фазу. Борьба велась уже не с врагами советской власти, к тому времени либо уничтоженными, либо высланными, либо замолчавшими, а с самой человеческой моралью. С нравственными категориями, с Богом в человеческих душах. Запущенная машина действовала уже сама по себе. Нельзя сказать, что этого никто не видел. Об этом писали русские философы. Георгий Федотов указывал, что большевизм — не просто натравливающее людей друг на друга богоборческое учение; это сам «дух небытия». «В этой демонической игре, — утверждал Федор Степун, — в этом страшном революционно-метафизическом актерстве разлагается лицо человека…»
Однако в грядущие идеалы, в то, что всем нам суждено жить в счастливом, процветающем государстве, верилось еще долго. «Так изводить, издеваться нельзя в советской стране, — пишет К. М. Басаргина в 1931 году. — Помогите скорее, во имя правды, справедливости в советской земле». В письме от 2 октября 1920 года, посланном из Новозыбкова, безвестная женщина по имени Липа, желая обрадовать арестованного мужа известием о рождении сына, пишет: «Верю, родной, что наше солнце снова согреет наши сердца и души, верю, что правда восторжествует, и ты снова будешь на свободе, мы вместе будем растить нашего крошку, для иной только жизни, здоровой, прекрасной и правдивой». Письмо осталось посланием «в никуда»: когда оно попало в руки сотрудников Международного Красного Креста, адресат уже был расстрелян…
Да, в 20-е — 30-е еще мало кто понимал, что из кровавого революционного безумия, из логики развязанного террора с неизбежностью вытекало безумие новое, нескончаемое, неотвратимое, как рок. Надо думать, питомцев Серебряного века ошеломил тот факт, что с начала 20-х годов власть арестовывала всех поголовно жен, следующих за мужьями в ссылку, а равно и мужей, сопровождающих туда своих нередко больных и беременных жен. (А уж до чего советская власть умилялась подвигу жен декабристов, по советским меркам — так сущих счастливиц! Как клеймила злодеев царских сатрапов!) Да только не без усилий этих добрых, умных и благородных людей властвовать над страной стали люди с менталитетом уголовников, в чьем сознании прежде всего напрочь отсутствовало понятие греха и для которых не существовало ни совести, ни стыда, ни сострадания, ни милосердия, ничего человеческого; а значит, им было все позволено.
Чистые, наивные, прекраснодушные люди, всю свою жизнь положившие на алтарь освобождения человечества, страстно мечтавшие о подлинно демократическом строе, шедшие в революцию исключительно из любви к страждущему человечеству, как на неизбежную операцию, — где-то сейчас тлеют их кости? Где зарыт расстрелянный в 1937 году Сергей Александрович Студенецкий, бывший эсер, один из учредителей Московского политического Красного Креста? Где зарыт расстрелянный в середине 30-х благородный, открытый Николай Александрович де Роберти, кадровый офицер царской армии, полковник Генерального штаба, написавший в письме, что он, имея полную возможность эмигрировать, остался на родине, поскольку «разочаровался в Добровольческой армии», которая шла на единение с внешними врагами России? Где покоится расстрелянный в 1937 князь Андрей Андреевич Гагарин, арестованный и помещенный в Бутырскую тюрьму, но в 1931 году вышедший оттуда благодаря заботам Екатерины Павловны и отправившийся возводить величественную стройку коммунизма — Кузнецкий металлургический завод?..
А что делалось с душами тех, кто шел в революцию из человеколюбия и благородства и имел несчастье уцелеть, незаметно для себя превратившись в палача? И где, в каких немыслимых глубинах, зарыта совесть государства, методично и планомерно уничтожавшего самых лучших, самых достойных — а заодно и самых беззащитных? Старых, малых, больных, одиноких, обездоленных… Уничтожалась сама Россия. Ее мозг, ее совесть — и ее рабочие руки. Уничтожение их всех велось чаще всего параллельно. В городах шло планомерное изничтожение интеллигенции, а из разоренных, опустошаемых коллективизацией деревень доносились до Екатерины Павловны стоны осиротевших и выгнанных на улицу, в чисто поле, детей. «В своем происхождении я невиновна…», «мы в этом не можем быть виноватыми…», «чем я виновен, разве лишь в том, что я сын <своего> отца…» — снова и снова читаем мы в скорбных письмах.
«Мне Анастасии Ивановни 13 лет, — пишет из Куйбышевской области Настя Кускова, старшая дочь отправленного в карагандинские лагеря крестья-нина, — мама наша Кускова А.А. была сердечно больна… скончалась 15 августа 1936-го года. Нас осталось трое круглых сирот… Сестре Марии 9 лет брату Алексею 7 лет. В настоящий момент мы все разуты и полуголодные…»
«Екатерина Павловна. Прошу мне помоч. Я неграмотная имею 5 человек детей. Маленький грудной, старшей дочири (которая пишет письмо. — Е. Щ.) 12 лет, — сказано в письме Максимец (без имени и отчества), пришедшем из села Димитровки Карагандинской области, — муж в тюрьме… Мы собираем кусочки… живем в плохой старой бане одежи нет картошки нет…»
«По образованию я акушерка, всю жизнь оказывала помощь трудящимся, — пишет Т. Я. Пережегина из села Николаевки Пензенского округа. — И вот теперь, по возвращении из ссылки, оказалась без приюта, без копейки денег, без куска хлеба. Ходила побираться, но население наше переживает хлебный кризис. <Власти> совершили надо мной свое кошмарное дело, какое не снилось даже опричникам Малюты Скуратова».
Подборку писем 1930–1932 годов предваряет справка: число умерших тогда от голода составило (по разным оценкам) от трех до семи миллионов человек… Истинно написал о доме на Кузнецком Лев Разгон: «Здесь было пролито столько слез, что если бы они все сохранялись, потоками сбегали вниз к Неглинке, то дом этот стоял бы на берегу соленого озера».
Но напрасно было бы думать, что уничтожаемая крестьянская Россия шла под ярмо безропотно и покорно. Не была бы она Россией, если бы не раздавались в ней страстные протестующие голоса тех, кто терпеть над ними учиняемое не мог и не хотел. И пусть таких писем единицы (да ведь и обращались-то в ПОМПОЛИТ в основном с просьбами, а не с протестами), дорого то, что такие письма были. Что не все поголовно закрывали глаза на происходящее в нашей многострадальной стране.
Крестьянин Иван Григорьевич Бутенко терпел большевистские издевательства лишь до тех пор, покуда они касались его одного. На беду же его, дети Ивана Григорьевича находились с высланным отцом-врагом в переписке. Естественно, они получили за это по полной причитающейся тогда программе: сельское начальство сначала описало у них дом, пожитки, сарай и всю живность, а потом выгнало детей на улицу. «Насколько должен быть мерзавец отец, — пишет Пешковой Иван Григорьевич, — чтобы в несчастье родные дети отказались от него… Я несу безропотно наказание, хотя и незаслуженное. Зачем же такое издевательство над беззащитными девочками — моими детьми. Им предъявили обвинение, что заберут все имущество └за сношение с отцом. Ужас какое преступление. Если я виновен перед Соввластью, то вешайте меня, но детей моих ни за что ни про что не терзайте!» И далее: «Хотят показать пример всему миру: гуманность, а делают, как несознательные палачи… Где же девался лозунг: Свобода, Равенство и Братство? Будь он проклят от ныне и до века. Мы на них попались, как рыба на червя» (выделено мною — Е.Щ.).
Но не все находили в себе смелость видеть правду, как видел ее крестья-нин Иван Бутенко. Да, повторю я, наверное, трудно было поверить в неприкрытое и циничное торжество зла; да, наверное, не укладывалось в головах то, что власть, называющая себя народной, может уничтожать свой народ… В самом деле, есть ужасы, которых не хочется видеть и в которые не хочется верить. Да, в те годы многие отказывались видеть, что совершается прямое зло, оправ-дывая его и тем самым этому злу невольно потакая. Не того ли было надо советской власти? Ведь возводящемуся величественному зданию коммунизма,- как безыллюзорно свидетельствуют все эти письма, совесть и милосердие были не нужны. Более того — враждебны не менее, чем уничтоженный экс-плуататорский класс. Весь этот «буржуазный хлам» выкорчевывался буквально под корень — со злобой, с остервенением, с наслаждением от сознания собственной силы и власти. Шло изощренное растление страны. То самое, плоды которого мы пожинаем сегодня. И ничего, никто не только из былых, но даже из нынешних, новейшей, гуманитарной вроде бы выделки коммунистических заправил не ужаснулся, не покаялся, не бросился в храм отмаливать грехи… Ни за миллионы погубленных крестьян, кормильцев России, ни за их несчастных осиротелых детей, выкинутых из родных домов, ни за уничтоженную интеллигенцию, верившую в грядущее справедливое общество.
Да, по разным причинам, но многие из нас — абсолютное большинство — не желали видеть творящегося зла. Не желали понимать, что участвуют в строительстве общества, где никому не нужны жалость, сострадание, совесть. Но продолжать заблуждаться и СЕГОДНЯотносительно подлинных целей этого государства?!! Сегодня, когда о прошлом нам известно так многое?..
Нет, куда современнее со спокойным равнодушием оправдывать совершенные злодеяния, смиренно произнося: «Все это наша история!..»
Вот именно: все это наша история. И она не должна повториться.