в русской сетевой и бумажной периодике второго квартала 2006 г.
Опубликовано в журнале Континент, номер 129, 2006
Ситуация
С чего начать? А вот c чего. Патетическую апологию существующего порядка вещей предпринял Олег Кашин (“На Дне” — Русский Журнал, 9 июня) по случаю праздника 12 июня. Были “мрачноватые” 90-е и остались в прошлом. “Мы прошли по краю пропасти и не сорвались в нее. Мы много потеряли, зато сами выжили. И теперь живем, и все у нас будет хорошо”. “Мы празднуем День России в том числе и как день рождения своей власти. Мы долго не признавали ее своей, а теперь признали. Впервые за многие десятилетия оппозиционность вышла из моды. На смену равнодушию совка и агрессивному противостоянию девяностых пришли времена политического спокойствия. Мы дорожим им и празднуем в том числе и его наступление”. Как успех, впрочем, Кашин может предъявить лишь сохранение суверенитета: “У нас в стране американские морпехи никогда не будут устраивать своих учений. Не будут — потому что мы не хотим”. Во как. И еще, не без хвастливого взвизга: “Россия никогда и никого не признает за старшего брата, потому что она сама привыкла быть старшим братом… Поняв, что нам нельзя быть вторыми, мы поняли, что можем быть только первыми. Пока не знаем, как именно, робко формулируем что-то насчет энергетического лидерства и русского демократического проекта… придумаем и что-то более весомое”. Почему-то Кашин уверен, что бюрократия у нас не будет “конвертировать власть в собственность”, чтобы “устроить себе спокойную старость вдали от русских берегов”.
Апологетом режима выступает и Аркадий Малер (“Конец большого маскарада” — Русский Журнал, 24 мая) — с имперских позиций. Показательно его видение современной России. 2006 год кажется ему переломным. Пришла пора окончательно сломить хребет либералам во власти и в России вообще. Малер готовит к этому президента, который ведь с самого начала проявил себя как патриот: его избрание в 2000 году положило конец либеральной декаде. Вехи нового курса — подавление чеченского сепаратизма, дискриминация компрадорского олигархата, разгром холдинга “Медиа-Мост”, выстраивание жесткой вертикали власти, качественное усиление державной риторики, затем удаление западнических партий из Госдумы 2003 года и появление там созданной Кремлем новой партии нелевого патриотизма “Родина”… В итоге в 2000-е годы радикальный русский национализм и империализм уже совершенно не предполагают непременного пребывания в оппозиции Кремлю, объявляет Малер. “Первая половина 2006 года ознаменована рядом знаковых событий, еще более усиливающих пропутинские настроения патриотической общественности: пересмотр внешней энергетической политики, однозначная поддержка и победа пророссийских сил на парламентских выборах Украины и президентских выборах в Белоруссии, отказ от вступления в ВТО и, в конце концов, ни с чем не сравнимое выступление президента Путина перед Федеральным собранием 10 мая, где даже главный геополитический оппонент России — США — был открыто назван “волком”, — все это свидетельствует о том, что принятый язык европейской политкорректности неадекватен подлинному мессиджу Кремля…” Но власть пока непоследовательна, указывает Малер. Потому “опасность антигосударственного бунта либералов под маской левых националистов” не ушла бесповоротно в прошлое: “этот метод уже оправдал себя в известных странах и, по большому счету, иного пути для компрадорского реванша в России больше нет”. Господствующий до сих пор в российской власти политический тип — включая самого президента — это если уже не либерал, то все еще западник, европеист. Господствующий в России политический класс — это еще верные наследники Модерна, инерциальные адепты “идеалов 1789 года”. Есть в этой власти и люди явной либеральной тенденции. Дальнейшее содержание статьи — разоблачение “одного из самых активных участников пропутинской пропаганды”, журналиста Максима Кононенко (он же “Мистер Паркер”), в котором “консерватору” Малеру видится махровый агент мирового либерализма.
“Ниспровергалка у вас, ребята, еще не выросла, и даже почкой не набухла”, — панибратски обращается к оппозиционерам Кирилл Панкратов (“Жизнь в интересные времена” — Русский Журнал, 6 июля). Когда туша мейстрима мощно жиреет на мирном благополучии и заполняет пространство патриотическим пафосом, петросянами, “фабриками звезд” или “American Idol”, размазанного по стенке этой самой тушей очкастого интеллигента охватывает экзистенциональный ужас — “чудище обло, огромно, стозевно”. Но Панкратову не страшно. Начальный период эпохи стабильного экономического роста и накопления богатства всегда груб и неотесан. Виньетки и утонченный стиль, великое искусство и приятная гнильца богемы появляются позже. И сейчас мы переживаем как раз такую эпоху — успокоения и накопления жирка после бурных потрясений 80-х и 90-х. И эта ограниченность пространства вызывает причудливые метаморфозы у тех, кто ощущает себя за пределами мейнстрима. Разного рода оппозиционеры пытаются компенсировать свою малочисленность и равнодушие широкой публики пронзительным эпатажем и лоскутной эклектикой. Закаленные либертарианцы могут удариться во всевозможные левые повороты, записные защитники “обиженных русских людей” — петь осанну самым русофобским сепаратистам из ближних стран и с самых далеких окраин, бесчисленные стайки взаимно “нерукоподаваемых” могут дружно кучковаться на очередной крикливой, разоблачительной презентации. Не то чтобы власть их сильно преследует, а если и гоняет, то как-то лениво и вальяжно… Недоброжелатели выяснили, впрочем, что Панкратов сочиняет свои рассуждения, проживая в прекрасном американском далеке.
Неутешительные для России итоги ее пути фиксирует Григорий Померанц (“В пространстве без дорог” — “Знамя”, № 4). После крушения советской империи “не нашлось в русском обществе ни одного политического гения, ни одного одаренного политического коллектива. Оказался вещим анекдот, придуманный про патриарха Пимена: будто он, изучив марксизм, пришел к выводу, что конец света возможен в одной, отдельно взятой стране. Как бы ни развернулся кризис западной цивилизации, мы уже сегодня покатились по наклонной плоскости. И я думаю, что это надолго, быть может, так же надолго, как в Италии XVI века, в Испании XVII века, в Германии после Тридцатилетней войны. Только одна остается надежда: на взрыв духовных сил, не признающих власти социального упадка. В период упадка в Италии творили Леонардо, Микеланджело, Рафаэль. В XVII веке были созданы духовные сокровища, которыми до сих пор гордится Испания (да и вся Европа). В разоренной, уничтоженной Германии, потерявшей две трети своего населения, творил Иоганн Себастьян Бах. А время Рублева? Когда человек в тупике, он либо впадает в отчаяние, либо уходит вглубь, открывает царствие, которое внутри него, и находит неистощимый источник сил. Так и народы в глубинах падения находят источники будущего подъема. Так Августин в разоренном, изнасилованном городе писал свою исповедь, которая до сих пор, через полторы тысячи с лишним лет, находит вдохновенных читателей. Ничего другого и нам не остается”.
Счет режиму предъявляет Александр Храмчихин (“Одичание. Свобода без демократии ведет в тупик” — GlobalRus.ru, 31 марта). Поскольку стремление к материальному благополучию являются основной (даже единственной) целью власти, то она и не выражает ничьих интересов. “Какую еще социальную группу может интересовать кормление руководящих товарищей как единственная цель собственной жизни? По тому же самому эту власть никто не будет защищать. Даже если она купит себе наемников (“профессиональную армию”), в случае серьезных событий они испарятся мгновенно. Такова природа наемника”. Отсутствие у власти идеологии и наличие чисто коммерческих интересов приводит к нынешнему парадоксу — свободе без демократии. Демократия для сегодняшней власти абсолютно недопустима, поскольку потеря власти означает неминуемую и мгновенную потерю денег. Поэтому власть теперь нельзя сменить демократическим путем. С другой стороны, власть, не имея идеологии, не видит ни малейшей необходимости кого-то “строить”. Она крайне жестко, часто с иррациональной жестокостью реагирует на любой намек на то, что кто-то хочет стать ей политическим конкурентом (т.е. потенциальным отнимателем денег), но оставляет на беспривязном содержании всех остальных. Когда нет идеологии, т.е. каких-либо принципов, то действия и власти и ее интеллектуальной обслуги оказываются откровенно беспринципными, часто откровенно подлыми. Они могут мгновенно менять позицию на противоположную, перехватывать те лозунги, против которых только что выступали. Они очень активно используют свою монополию на ТВ, не допуская никакую содержательную дискуссию с собой. Два примера такого перехвата: дело Щербинского и “борьба с фашизмом”. Официальный агитпроп под “борьбой с фашизмом” понимает борьбу с любой политической оппозицией. Имея монополию на интерпретацию действительности, власть с конца прошлого года перестала выдумывать что-то высокое (она оказалась неспособна придумать высокое даже в чисто пиаровских целях) и прямо признала, что наша идеология отныне — труба. Это сказал лично Президент Российской Федерации Владимир Владимирович Путин. Беда в том, что попытка жить с природной ренты пагубно сказывалась на развитии даже стран с устойчивыми демократическими традициями. Сидение на трубе всегда приводило к довольно быстрой деградации всего остального, с трубой прямо не связанного. “Кроме деградации всех отраслей экономики, прямо не связанных с трубой, у подобного типа развития есть гораздо худшая сторона — он ведет к сокращению населения. Сама по себе труба требует совсем небольшого количества рабочих рук, также совсем немного народа нужно для обслуживания власти и сопутствующих трубе предприятий. Все остальные — лишние. Они не нужны для реализации каких-либо стратегических задач (задач нет и не будет), они не нужны для расширения территории (для нас и нынешняя великовата), они не нужны для защиты страны (власть искренне уверена, что от любого потенциального агрессора откупится, либо, в крайнем случае, испугает еще не до конца умершими СЯС). Более того, их ведь надо кормить, т.е. делиться доходами от трубы. Да еще и бояться какого-то бессмысленного и беспощадного возмущения с их стороны. Все это очень неприятно, поэтому людей не должно быть много. Вполне вероятно, что так прямо в Кремле не формулируют, но логика событий действует исключительно в этом направлении”. Наконец, одичание также становится неизбежным. “Одичание — это когда в ящике ток-шоу, “Однако” и Мамонтов с камнем. Когда врач без денег даже умирающего не спасает, а препод даже в платном вузе экзамен продает”. “Когда “Россия для русских” на заборах и стенах по всей европейской части, причем с каждым годом все больше”. Если власть возводит в принцип беспринципность, беззаконие и хапание, то это автоматически транслируется в общество. Если человека только понижать, то неизбежна деградация и разложение общества и, как следствие, исчезновение страны. Нынешняя власть не может противостоять одичанию, поскольку абсолютно искренне уверена, что человек — скотина. Она и действует исходя из этого понимания. Храмчихин резюмирует: “Нынешняя власть должна быть сменена полностью, просто нет другого выхода. Как ее сменить, не погубив страну, — вот главный вопрос”. Стране требуется власть реальных людей, обладающих достаточной степенью идеализма. У такой власти национальных проектов будет столько же, сколько у нынешней, только они будут настоящие. Это: 1. Судебная система: люди должны быть реально равны перед законом. 2. Дети: их наличие должно быть выгодно родителям, а отсутствие — невыгодно. Детям, и только им, должны быть обеспечены по возможности равные и по возможности хорошие стартовые условия в области медицины и образования. 3. Армия: важнейший институт, обеспечивающий не только защиту страны, но и социализацию мужчин. Процессы деградации армии и мужчины в исконном понимании этого слова начались в СССР и зашли очень далеко. Кроме того, армия автоматически “вытаскивает” науку и промышленность, а не губит ее, как нынешняя труба. 4. Свобода: не сегодняшнее беспривязное содержание, а осознанная настоящая экономическая и политическая свобода. Этот проект начал реализовываться в 90-е и, несмотря на трудности, давал стране перспективу. Сейчас он прерван, а с ним и перспективы.
“Судьба экономических преобразований в будущем зависит от наведения элементарного порядка правоохранительными органами”, — утверждает Максим Момот (“Порядок прежде демократии” — PROGNOSIS.RU, 18 апреля). С его очки зрения, проблема режима Владимира Путина не в том, что он является авторитарным, а в том, что он остается криминальным. Бизнес в таком государстве имеет тенденцию не к развитию, а к самоликвидации, инвестиции ничтожны. “РФ мало чем отличается от сектора Газы, здесь тоже нет судов, и лишь запасы сырья, ради добычи которого европейцы и американцы научились договариваться даже с африканскими людоедами, еще привлекают в страну чьи-то взоры”. Подходят к концу советские ресурсы — кадровые, инфраструктурные, научные, промышленные. От паразитирования на советских ресурсах РФ сегодня переходит к паразитированию исключительно на трубе. Экономика уперлась в невозможность развития в условиях отсутствия правовых гарантий экономической деятельности.
Новая тенденция. Редакция сетевого ресурса АПН-Агентство политических новостей отмечает, что политика руководства страны последних лет привела к возникновению того комплекса идей и настроений, который можно было бы назвать “антигосударственным патриотизмом” или же “националистическим антиэтатизмом”. Любой, кто следит за жизнью интеллектуального сообщества России, знает, что “отщепенство от государства” распространяется здесь со скоростью шквала.
Вот и сетевой публицист-державник правого толка Владимир Голышев разочарованно ушел в последнее время в оппозицию к режиму. Характерны его майские суждения (http://golishev.livejournal.com/543932.html?view= 11446204#t11446204): “…в свое время я видел то, что было — Путин уничтожал все альтернативные центры силы, концентрируя власть в своих руках… его благонамеренность — это была ГИПОТЕЗА… я не мог исходить ни из чего другого, ибо стремление к благу — первый человеческий инстинкт… а мне все говорили: “Он тупой! Он ошибки совершает! Он слабый!” …а я отвечал: “Не п.здите! Он всех в итоге поубивает! Он — круче всех!” Что изменилось? Ничего… Просто гипотеза о благонамеренности не подтвердилась… его понимание блага оказалось предельно приземленным… Он, будучи гениальным политиком (с “технической” точки зрения), оказался ни грамма не исторической фигурой… ну просто НИ ГРАММА… я думал, что так не бывает… думал “магия власти”… думал штурвал жжет руки и любой, даже самый примитивный человек, взлетевший так высоко, перестает быть обычным и примитивным… я ошибался… Выяснилось, что Путин действительно стремится к благу… оно для него: ковер на стенке, транзисторный радиоприемник и модная нейлоновая рубашка… масштабы несколько другие… суть — та же”. “Давайте хотя бы на мгновение поверим в ужасную правду: наш “вождь” со своими “клонами-вождятами” под звон фанфар опускает страну в липкую жижу “третьего мира”, лишает будущего наших детей и окончательно решает “русский вопрос”, несколько столетий подряд не дававший покоя надменному Западу”, — вещает Голышев (“Back in the USSR” — АПН, 2 мая). И фиксирует: “…я исхожу из того, что реальным содержанием всех сегодняшних действий руководства РФ является превращение до сих пор окончательно не определившейся России в классическую колонию стран-импортеров ее сырьевых ресурсов”. Поворот этот у Путина, по Голышеву, случился в 2005 году. “Великий перелом 2005 года” — так это называет наш автор. “Добрый молодец Путин перекувыркнулся и обратился серым волком”. “Ликвидировав угрозу, исходившую от “элит”, Путин перестал нуждаться в реальной поддержке общества… Оттого и шаги у него семимильные… В мире, который он сконструировал с помощью привычных пиар-инструментов, нас вообще нет…” И далее: ““Латиноамериканская” карнавальная пестрота времен Ельцина ушла в прошлое. Пришедшую ей на смену мышиную серость многие ошибочно приняли за примаковскую сталь. Последние иллюзии рассеялись в 2005 году — вместо Латинской Америки мы, в полном соответствии с Жюлем Верном, очутились в Африке — с позорным “народным представительством” придворных пигмеев, с генералами-бизнесменами и коррупцией, превратившейся из позорного недуга в один из важнейших государствообразующих институтов. Полным ходом идет процесс перехода всего, что есть в стране ликвидного (в первую очередь, сырья и энергетики), в собственность или под контроль туземной знати, сопровождающийся приглашением на роль совладельцев “белых господ” из Европы и США. В итоге мы получаем классическую “нигерийскую модель”: “белые господа” качают нефть и газ из принадлежащих им месторождений (попутно загрязняя дельту Нигера или северный берег Байкала), туземная знать — в доле, население — в жутких условиях влачит нищенское существование”. Для этого, как полагает Голышев, нужно что-то сделать с имеющимся “европейским” населением. Крепость берется сразу по трем направлениям: 1) европейское большинство должно стремительно вымирать; 2) оставшиеся должны стремительно дичать (лишаться жилья, средств к существованию, нормального медицинского обслуживания, доступа в вузы и т.д.); 3) страна должна стремительно наполняться уже “готовыми неграми” (неквалифицированной рабсилой из стран СНГ и Северного Кавказа); именно эти “готовые негры” — наши завтрашние (а отчасти уже сегодняшние) “хозяева жизни”, которым предстоит пасти в России “белое меньшинство” подобно тому, как арабы в Египте “пасут” коптов. Каков же выход из тупика? По Голышеву, раз страна у народа отнята, то народ может найти себя в другой стране, а на просторах бывшего СССР — нашей Большой Родины — подходящие страны есть. Скажем, Беларусь, Украина, даже Грузия. Здесь мы имеем модели нормального, естественного — “неафриканского” — развития. Лучший, по Голышеву, выход и для бизнесмена, и для специалиста — уехать из Путинланда: “самое время дело закрывать и бежать — куда глаза глядят”. Почему бы не поискать работу в нашей Большой Родине? “Скажете, непатриотично? А, собственно, почему? Ну, хорошо, допустим, искать нормальную человеческую жизнь для себя и своих детей вместо того, чтобы лезть на пальму (или ложиться в могилу) — стыдно. Ну а не дать посадить себя в тюрьму за то, за что положено награждать — тоже непатриотично? А помочь своему ребенку избежать участи Андрея Сычева и других ребят, искалеченных и погубленных в ивановской “армии”, тоже нельзя?” На Украине, в Беларуси, в Грузии ““новые беженцы из РФ” окажутся, главным образом, молодыми здоровыми людьми, способными легко вписаться в окружающий их социальный ландшафт, найти себе работу и место в новой жизни”. Найдется там место и для тех, кто захочет учиться в вузах, и для российской профессуры. “Понимание того факта, что русский мир шире границ Российской Федерации, могло бы резко переформатировать сознание людей, которым нечем дышать в “путинской Африке””.
В статье Голышева (“Второе обретение “прав человека”” — АПН, 19 апреля) автор дополняет характеристику того режима, который, как он считает, сложился в 2005 году. Ликвидирован механизм выборов. Гражданское общество подменено “неконституционной” общественной палатой (““Гражданское общество” сегодня — это Алла Пугачева с обнимку с олигархом Фридманом, хасид-сектант Берл Лазар и 19-летняя полуграмотная девочка Юля из Тулы, модный писатель-ресторатор Липскеров и тетушка Чарли, торжественно въехавшая в подаренный ей за “общественные заслуги” театр”). Правительство трансформировано в “структуры” “Медведева-Иванова”, “не прописанные в Конституции РФ”. На Кавказе “Путин капитулировал, Чечня победила”. Власть уводит Россию из Европы, ее насильственно “опускают” в “третий мир”, — в то время как ее предназначение быть “Другой Европой”, и, состоявшись в этом качестве, мы могли бы стать для Европы Западной “источником спасительного обновления”. Россию делают Нигерией, являющей “типичный пример парадокса изобилия” с коррумпированной верхушкой, диким бесправным населением, стагнирующей экономикой, разрушенной социальной сферой и криминальным беспределом на улицах. К уже им определенным реальным направлениям работы властей Голышев добавляет “выдавливание “слишком умной” местной молодежи в эмиграцию… из путинского ада”. “В нашей удивительной “стране наоборот” Чечня преподнесена Путиным в дар переодетым боевикам (которых бесстыжее телевиденье опять предъявляет нам в качестве образца для подражания), армия — предана и измордована… за арестом Ходорковского последовал… новый этап передела собственности… а вовсе не пересмотр ее… “итогов”… строптивого олигарха-заключенного упекли на край света, где натасканная на человечину лагерная охрана глумится над ним с поистине садистской методичностью (явно не по своей инициативе)…” Финальная мысль Голышева такова: “Есть безошибочный индикатор — если наша нынешняя власть на кого-то спускает собак, значит, тот своей деятельностью вольно или невольно подрывает ее “африканизаторские потуги””. Отсюда вывод: нам нужны правозащитные независимые общественные организации, Страсбургский суд по правам человека. Не по любви, говорит автор, а по расчету. Тайного оппозиционера Голышев видит и в митрополите Кирилле.
“Режим Путина строит несправедливое, бессмысленное и неконкурентоспособное государство. С архаичной системой власти и отсутствием перспектив. Страну, которая рухнет, будет растащена на куски соседями, навсегда похоронив русскую государственность” — этим озабочен государственник Петр Милосердов (“Наше государство и наша революция” — АПН, 10 апреля). Он обращает внимание на то, что для большинства своих граждан Россия стала чужим государством. Поддерживают же нынешний режим (ЭрЭф) номенклатура, менты, сырьевики, PR-персонал, обслуживающий интересы последних. “Эти 3–5 процентов — настоящие патриоты путинской России. Патриоты не “от сердца”, но от разума. Они понимают: вне этой системы они не выживут”. Номенклатуре удалось создать свой “малый народ” — “избирателей власти”. Народ этот, составляя порядка 5 процентов от имеющих право голоса, под выборы раздувается до 10 процентов (за счет подкармливаемых пенсионеров). В итоге эти 10 процентов и составляют те самые 30–35 процентов, получаемых “партией власти” при 30–35 процентной явке, которые и обеспечивают победу “партии власти”. Из этого следует, что победить на выборах оппозиции нельзя. Как же быть? Милосердов предлагает создать свою вертикаль власти. “Необходимо создание путем всенародных выборов системы Советов всех уровней, которые призваны стать параллельными существующим органами власти<…> Гражданам России… необходимо самим стать властью и выдернуть из-под путинской вертикали государство, подобно ковру. Оппозиция должна дать возможность гражданам получить символический паспорт свободы, позволяющий выехать из путинской России в свою собственную”. Альтернативу этому пути автор видит в неизбежной потере Россией суверенитета, что его страшит и печалит. Ему мерещатся организованная извне массовая иммиграция русских из России в Европу (“русский мигрант куда лучше араба или негра”), распад страны на “5 — 6 мини-Россий: слабых либеральных государств, фактически не имеющих суверенитета”. Милосердов не обольщается: “Люди, уже понявшие, что власть пожертвует их жизнями ради собственного престижа или спокойствия, с радостью променяют российскую несвободу на полусвободу иностранную”. Но ему хочется, чтобы в стране все-таки возникла новая, “гражданская власть”.
“Мы получили страну, в которой бабло хранится за рубежом, интеллект не востребован, большая часть населения предоставлена самим себе, но при этом нет ни великих замыслов, ни свобод, ни увлекательной политики. Долго ли может простоять такая корпорация — каждый решает сам, но, поскольку запасы нефти ограничены, речь может идти в лучшем случае о двадцати годах, потом всё. Пустое место”, — мрачно подытоживает свои рассуждения Дмитрий Быков (“Быков-quickly: взгляд-81. Корпорация “Русь”” — Русский Журнал, 4 мая). О власти у него говорится так: ““схарчив” ЮКОС”, Россия сама в него превратилась, “как оно всегда и бывает по предвечному закону всех слияний и поглощений”. “Поглотив противника, почти всегда начинаешь играть по его правилам. Главное правило всякой корпорации — эффективность, то есть среднесрочная выгода. После нас хоть потоп — закон всех корпоративных государств: корпорация рассчитана на сравнительно короткое историческое время. По-настоящему прибыльная конъюнктура долгой не бывает, это азбука рынка, — выигрывая в силе, проигрываем в расстоянии. Главная задача корпорации — нарубить бабла на чем-нибудь быстром, сугубо конъюнктурном, после чего деньги выводятся в безопасное место<…> Корпорация занимается не идеологией, а пиаром; она вербует людей не по принципу идеологической преданности, а по принципу соблюдения корпоративной этики<…> Бабло рубится, складируется в стабфонде и выводится за рубеж. Часть стабфонда расходуется на благотворительность, демонстративную и широко распиаренную; она проходит по графе “Национальные проекты” <…>. Корпорация содержит некоторое количество прессы, рекламирующей ее благотворительность; остальная ей не враждебна, а попросту не нужна. Она может поощрить культуру, но ровно в тех пределах, в каких эта культура способствует развлечению и отдыху служащих. Корпорация строит жилье — но только для тех, кто в ней непосредственно занят; от остальных она это жилье отсекает мудрой ценовой политикой. <…> внешняя политика России все больше напоминает внешнюю политику корпораций, в которых больше всего боятся именно недружественного поглощения, а потому рассматривают весь мир как свору хищников, только и ждущих, как бы на нас броситься. <…> Как и всякая корпорация, Россия игнорирует население, в нее не входящее, и стремится оптимизировать количество входящего, то есть при максимальной эффективности добиться минимальной численности. Для этого делается многое и быстро: часть уезжает, часть лишается работы, часть вымирает от старости или запоя. Как всякая корпорация, Россия занимается обустройством только той территории, с которой можно стричь бабло: она быстро и эффективно избавляется от непрофильных активов. В число непрофильных активов попадают все отрасли хозяйства, не связанные с экспортом сырья и (во вторую очередь) с обороной… Население России, желающее выжить и сохранить работу, должно доказать либо свою насущную необходимость для добычи сырья, либо для обороны; все прочие занятия, включая всякую там “культурку”, интеллектуальные поиски и сельское хозяйство, признаны нерентабельными”. Быков подводит итог: у населения России очень небольшой выбор. Либо оно продолжит работать на корпорацию, смирившись с тем, что последней хватит на двадцать лет, а от России останется одно воспоминание — о водке, спутнике и балалайке; либо попытается создать альтернативную форму государства, основанную не на экспорте сырья и обладающую какой-никакой идеей.
“Неприятные гадости происходят в стране, а сказать, чтобы ясно и без фальши, трудно”, — пишет Виталий Лейбин (“Подлые казни” — ПОЛИТ.РУ, 21 апреля). “Приговоры сотрудникам ЮКОСа, которые уж точно не были ничьими врагами и ни для кого не представляют ни экономической, ни политической опасности, — это подло, серо и мелко. Какой-то расползающийся серый садизм”. Казалось, что дело Светланы Бахминой достаточно публично; всем известно, что у нее двое детей и что никаких преступлений против человечности и против власти она не совершала. Статьи экономические, а жестокость приговора — звериная. Тут-то можно было показать и власти милосердными, и поставить ограничения садистской самодеятельности. Не случилось. По Лейбину, часть эффектов последнего времени — это “естественная” волна садизма, подлости и предательства: стая набрасывается на раненого, мародеры разгребают имущество. Но следует понимать, что в деле прекращения широкой и расширяющейся деморализации решающее значение имеет публичная позиция властей и элит. Собаки выпущены, но никто не загнал их обратно, хотя охота и закончена. Свора нападает уже не только на загнанного зверя, но еще и не на хозяев. Остановить — это царское дело, а подлость никак не сочетается ни с чем царским. Можно как-то пытаться понимать саму расправу с ЮКОСом и его акционерами, можно считать ее оправданной, а жестокость решительностью. Но подлость и гнусная мелочность не имеют оправдания и не могут быть выданы за строгость. Это разрушает и власть, и страну. Несмотря на мощную традицию “милости к падшим”, мало кто из действующей элиты, из сильных людей высказался ясно и авторитетно. Поставить границы власти некому. Здесь Лейбин приводит нынешней элите в пример иереев XVI века. В 1566 году в знак протеста против опричнины покинул кафедру митрополит Афанасий, потом был смещен митрополит Герман Полев, говоривший об обязанностях царя, подал челобитную Земский Собор (трое “зачинщиков” казнены), святитель и мученик митрополит Филипп отказал царю в благословении…
Андрей Илларионов (“Прохладная война” — “КоммерсантЪ”, 12 мая) обвиняет российские власти в развязывании “прохладной войны” с Западом. Илларионов указывает, что принципиальное решение о разрыве союзническо-партнерских отношений с США и Западом было обнародовано в серии оставшихся малозамеченными публичных заявлений российского руководства еще в январе–марте 2006 года. А поводом обнародовать радикальный поворот в отношениях была избрана речь Ричарда Чейни на конференции в Вильнюсе, в ходе которой, указывает Илларионов, вице-президент США был чрезвычайно мягок и сделал России предложения о дружбе и стратегическом партнерстве, о свободной торговле и столетии мира, об уважении национальной культуры и преодолении прошлых конфликтов, о взаимодействии “суверенных демократий” и сотрудничестве за столом “восьмерки”. Однако российские политики и СМИ наградили это выступление следующими эпитетами: “ультиматум”, “враг у ворот”, “объявление холодной войны”. Российским властям сегодня нужна конфронтация, пишет Илларионов. Нужен враг, причем лучше внешний. Но ресурсов для настоящей конфронтации у нынешней России нет. И потому нужна виртуальная конфронтация — не столько для внешнего мира, сколько для внутреннего потребления. Кремль стремится посеять в российском обществе чувство страха, мобилизовать его на борьбу с “врагами” и таким образом расправиться с оппозицией, попутно “освоив” сверхприбыли, получаемые благодаря благоприятной экономической конъюнктуре. “Теперь все должно измениться. Еще вчера приверженность того или иного гражданина, партии, организации, газеты принципам свободы, демократии, прав человека, открытости, толерантности приходилось терпеть — ну что ж, бывают и такие чудаки в российской жизни. Завтра это будет не нужно. Завтра это будет уже не чудачество. Завтра это будет национальное предательство, измена Родине, деятельность врагов народа. А кто не с нами, с тем ясно как поступать. Ведь страна превращается в единый лагерь!.. Конечно же, исторические параллели никогда не полны. А повторение истории, как известно, иногда происходит и в виде фарса. Но как бы то ни было, совершенно ясно: путь, выбранный нынешними российскими властями, — это исторический тупик. Мы уже там были. Мы за это уже заплатили высокую цену”.
А вот Андрей Пионтковский (“Тени из будущего” — Грани.Ру, 12 мая) полагает, что выступление Чейни в Вильнюсе сводится к одной фразе: “Холодную войну заказывали — получайте”. В течение последних двух лет официальная пропаганда, все средства массовой информации усиленно изображают Америку в виде врага. До недавнего времени США не принимали брошенный им пропагандистский вызов. Но в последние месяцы антизападная риторика Кремля стала выражаться в конкретных внешнеполитических акциях вроде дружбы с террористической организацией ХАМАС или крышевания иранской ядерной программы. Окончательное концептуальное завершение антизападная линия нашла в статье министра иностранных дел Лаврова “Россия в глобальной политике”, где в противоположность знаменитому путинскому мессиджу 2001 года “Американцы, мы с вами!”, утверждалось: “Американцы, мы против вас!” О совместной борьбе с исламистскими террористами речь уже не идет, а бен Ладен и Басаев поднимаются до уровня стороны в межцивилизационном конфликте… И Америка, считает Пионтковский, наконец подняла в Вильнюсе брошенную ей перчатку. Как считает Пионтковский, такая политика столь же самоубийственна для России, как сталинско-молотовская политика в период пакта с Гитлером, которая привела нашу страну к катастрофе 1941 года. Сейчас же она еще более абсурдна, поскольку вызов исламского терроризма цивилизованному миру, в том числе и России, вполне реален и в этом смысле 1941-й уже наступил. Сколько бы мы ни объявляли Запад врагом, враги Запада считают Россию частью именно Запада, причем самой уязвимой частью. Но, так или иначе, холодная война, одинаково абсурдная и убийственная в сегодняшней ситуации как для Запада, так и для России, началась. Об этом с по-мальчишески задорным смаком еще раз торжественно объявил президент Путин в своем ежегодном послании.
“Силовая вертикаль” доест все оставшиеся свободы, если не дать народу рычаги управления своими “органами государственного насилия”: сделать выборными должности начальников рай- и горотделов милиции, прокуроров. Это единственный шанс России устранить перекос и не рухнуть в пропасть авторитаризма. Так полагает Алексей Рощин (“Безоружная демократия” — Газета.Ru, 29 мая). Контролировать систему правоохранения в обществе, “людей с ружьем”, тех, кто призван “охранять порядок” и осуществлять функции государственного принуждения, — такое право народу необходимо. Без этого даже человек с кольтом реально беззащитен перед государством. Огромнейшая разветвленная система правоохранения в России — суды, прокуратура, милиция, судебные приставы — оказалась де-факто (да и де-юре) неподотчетной никому, кроме президента. Неудивительно, что степень разложения и коррумпированности в правоохранительных органах страны поражает воображение, и никакие кампании по “борьбе с оборотнями” тут не помогают. Кремль просто не в состоянии — даже если бы и хотел — контролировать ситуацию с повседневной работой органов правопорядка в каждом районе и городке России.
Брежневизмом называет политику Кремля Александр Елисеев (“Пятнадцать лет на раздумья” — PROGNOSIS.RU, 18 апреля), имея в виду акцент на стабильность и недооценку динамических процессов. Автор задается вопросом: не повторит ли Россия судьбу СССР или Российской империи лет через двадцать, ведь “тихие реформы не решают главной проблемы — перехода общества в новое состояние”. Задача перехода в постиндустриальное состояние не была решена в брежневский период, не решается и сейчас. Из нынешней ситуации есть только два выхода. Первый — начать постиндустриальную технологическую революцию. Но где же субъект, готовый к такому рывку? Есть и второй путь. Утвердившийся в России новый “брежневизм” может найти “внутри себя наиболее перспективный сектор, развитие которого позволит ему еще долгое время проводить стабильное развитие. Например, сосредоточит основные усилия на экспансии в космос”. Если это у Елисеева юмор, то… смеяться не хочется.
О советском и постсоветском человеке рассуждает Максим Шевченко (“Постсоветский человек: становление новой ментальности” — Русский архипелаг, 27 июня). Постсоветский человек уверен, что ему никто (ни государство, ни корпорация) не гарантирует благ, а потому он должен ими завладеть сам (отсюда апология рынка, понимаемого как инструмент захвата, завладения благами). Суверенитет, с точки зрения постсоветского человека, — гарантия неприкосновенности нажитого, форма договоренности о законности владения им, как в формате шести дачных соток, так и в формате огромной страны, понимаемой зачастую также как огромные, но все-таки шесть соток! Добавим к этому появление “второго плана”, определяемого через популярное, но бессмысленное слово “духовность”. Это проявилось в виде суеверности и тяги к “странному”, “сокрытому в нас”. Религию постсоветский человек, кстати, также понимает через суеверие и прикладную пользу, абсолютно не веря в Дух и не принимая смерть как знак наличия абсолютно свободного, независимого Духа. Шевченко мечтает о “новом человеке” — воплощении всех добродетелей. “Предельное воплощение в политическом и социальном действии внутреннего экзистенциального переживания, острое ощущение личной ответственности за глобальную историю (судьбы мира, Страшный суд, битва добра и зла и т.д.), презрение к материальным благам и неверие в любые формы государства, как всего лишь господства номенклатуры — вот основные контуры будущего русского человека”.
От года к году нарастающая медиа-шумиха по поводу “годовщин великой победы”, пишет Вадим Штепа, зацикливают российское сознание на прошлом, застилая взгляд в будущее (“Главный национальный праздник” — АПН, 12 мая). Возможно ли залечить эту историческую травму, разорвать этот замкнутый круг? Штепа предлагает главным национальным праздником сделать иную дату: 12 апреля. “День Космонавтики как главный национальный праздник вновь откроет нашему народу простор исторического творчества, обратит его к перспективным проектам и фантазиям о “прекрасном далеке””.
Михаил Ремизов уподобляет Россию “ковчегу”, “пространству, способному сохранить силовую автономию от глобального порядка последних времен” (“Суверенная теократия” — “Стратегический журнал”, № 2; АПН, 17 апреля). Чуть ли не сакрализуя понятие суверенитета и понимая его в духе внешних знаков независимости, автор статьи противопоставляет Россию Европе. По Ремизову, если в Европе суверенитет становится результатом секуляризации власти, то в России — результатом ее теологизации. В XVI веке в духе концепта Москва — Третий Рим пространство истинной власти совпало с пространством истинной веры. Государственность выступила как форма исповедания. “Безусловно, это и есть момент рождения российского суверенитета”. Отождествив государственность с религиозностью, Ремизов становится заложником этого тождества, полагая, что политическая религиозность — это для нас не вопрос вкусовых предпочтений или “глубоко интимного” выбора, а “атрибут государственного стандарта”. Правда, в финале автор что-то невнятное говорит о “конфессиональной карте”, противопоставляя ее политической.
Миражом Третьего Рима зачарован и Борис Межуев (“От политического суверенитета — к религиозному” — “Стратегический журнал”, № 2; АПН, 17 апреля). Мысль его заражена глобальными абстракциями. Автор явно не различает реальную Россию и свою мечту о России. Есть праведная Россия. Есть неправедная Европа. Что между ними может быть общего? Конечно, ничего! Непреодолимым препятствием для русских к интеграции с Европой в “универсальное и однородное государство” является “наивысшее экзистенциальное самоопределение — религиозное самоопределение”. Так что “вся острота борьбы за суверенитет России обусловлена особым религиозным выбором нашей страны — ее сознанием себя Третьим Римом, последним православным царством, утверждающим себя таковым перед лицом апостасии всего остального исповедующего Христа человечества. В конце концов, именно этот религиозный выбор, именно это подспудное, но тем не менее твердое осознание своей исключительной миссии на Земле, которую не в силах выполнить никто другой, и есть предельный мотив борьбы за российский “суверенитет”, за особую российскую цивилизацию”. А каков же путь Европы? Ответ хорошо известен: “…либерализация сексуальной морали, вплоть до юридической легализации и даже церковного освящения однополых браков, агрессивный феминизм и какое-то болезненно настойчивое требование ввести женщин в алтарь, наконец, снятие табу на убийство в виде абортов и эвтаназии — все это, безусловно, свидетельство нового религиозного, только постхристианского самоопределения европейского человечества”. О том же свидетельствуют и “игры европейских интеллектуалов с некоей альтернативной религиозностью, как правило, языческого или, точнее, квазиязыческого происхождения”. Антихристианское самоопределение Европы — это какой-то совершенно особый религиозный выбор, пишет Межуев, и для постхристианской цивилизации право на жизнь какого-нибудь редкого зверя более значимо, чем право на жизнь нерожденного младенца.
Технологии власти
“Путин — дядя очень строгих правил. Точнее, понятий. У президента РФ есть недвусмысленный моральный кодекс, который правильно было бы назвать “пацанским” (он почти копирует неформальные уложения постсоветских робингудских группировок)”. Этику Кремля анализирует Станислав Белковский (“Пацаны, или Логика Владимира Путина” — Lenta.ru, 26 июня, АПН, 28 июня). Важнейшее правило — четкий раздел сфер влияния. Правило номер два: нельзя использовать дружбу с Путиным против самого Путина. Правило номер три: если ты доказал свою дружескую надежность, тебе простится любая ошибка. Но если ты не хочешь быть лично преданным другом, ни на что не рассчитывай. Другие твои достоинства не важны и не будут востребованы. Путин никогда не нарушает правила первым. Потому все олигархи, бюрократы, оборотни, вампиры, хищники, чужие, рамзаны кадыровы и прочие, выучившие моральный кодекс и не отступающие от него ни в делах, ни в помыслах, могут спать абсолютно спокойно. Следуя прочным правилам игры, Путин нередко делал то, что ему политически и коммерчески было совсем не выгодно. Например — не только не отрекся от Бориса Ельцина, но и дал последнему орден “За заслуги перед Отечеством” I степени. “Тому що пацан есть пацан”. Опираясь на логику Путина: кто же станет преемником нынешнего президента? Сам В.В.? Никогда. Третий срок — это не по-пацански. Беспредел — не путинский стиль. Преемник — тот, кто удовлетворяет четырем критериям. 1. Плод компромисса. Кремлевский наследник обязан устраивать не только Пацана № 1, но и остальных правильных пацанов — как минимум, президентского наставника Романа Абрамовича. 2. Психологическая зависимость. Преемник должен быть настолько внутренне зависим от предшественника, что совершенно точно не сдаст, не выдаст и не съест. 3. Избираемость. Преемник не может быть сернокислым либералом гайдаровского замеса — народ такого не примет. Скорее, наследнику Путина суждено явиться националистом-империалистом, пусть совершенно фальшивым. 4. Непохожесть. Благодарный народ не должен сравнивать грядущего обер-пацана с сегодняшним властелином. Иначе Путин может обидеться навсегда. Лучше, если б преемник был как-то качественно несравним с В.В., например оказался бы женщиной. Или священнослужителем.
О кремлевской политике “по понятиям”, в духе пацанской этики, пишет и Георгий Бовт (“Ребята с нашего двора” — Газета.Ru, 29 мая). “Надо просто следовать всем известным — простым и четким — понятиям. И все у тебя будет хорошо. И бизнес, и личная жизнь, и культурный досуг <…>Еще говорят, что наши пацаны стали совершенно непредсказуемы и, мол, вообще чуть ли не беспредельничают. Пустые сие наветы! Во-первых, они совершенно предсказуемы, разве что все еще удивляют в каких-то второстепенных деталях. Во-вторых, мир их вполне целостный, гармоничный и подчинен вполне законченной логике, системе ценностей и правил”.
Бовт рассуждает также о ментальном парадоксе российской истории (“Анти-Путин” — Газета.Ru, 15 мая). Он исходит из якобы непреложного правила: в России всякий последующий правитель приходил к власти на отрицании опыта своего предшественника, да и воспринимался населением и элитой именно как антипредшественник. В этом был едва ли не главный его первоначальный успех, истоки народной популярности, можно сказать, корни его власти и источник вдохновения при проведении нового — антистарого курса. Далее Бовт переходит к технологиям власти. Решит ли Путин задачу найти себе такого преемника, который не только не был бы ни по сути, ни по форме, по народному восприятию анти-Путиным, но и, войдя во власть, продолжал бы оставаться под колпаком идейного и всякого иного воздействия экс-президента? Возможно ли такое в России? Бовт считает, что не случилось изменений в характере общества, которые позволяли бы в это поверить. “На каждом шагу буквально наталкиваешься если не на тотальный общественный пофигизм, так на какую-то удивительную, часто беспричинную злобу, агрессивность и хамство. Подвластен ли такой народ сытому общественному континуитету? При том что нет никакого общественного согласия по базовым принципам — что политическим, что экономическим, что моральным и нравственным — устройства нашей страны и нашего общества<…>Такой народ любит, конечно, Путина. Но — лично. Как вождя. Беспринципно в буквальном смысле. Власть предельно персонифицирована, и новый вождь может добиться популярности тоже как “просто личность”. Программа которой не суть важна: общих принципов-то нет. Просто как некая антитеза. Он по определению не может быть бледным “продолжением” Путина. Он должен быть отличен от него. Он в какой-то мере должен быть “анти-Путиным””. Гримаса истории состоит в том, что Владимир Владимирович должен создать анти-Путина фактически собственными руками. И пока он явно не знает, как это сделать.
В другой своей статье Бовт пишет, что новым президентом станет блюститель общественной нравственности (“В ожидании моралиста” — Газета.Ру, 5 июня). “Всякий раз приход такого правителя должен встретить некое встречное движение снизу. Без этого такому политику лишь суждено прослыть пустобрехом-болтуном, если его вообще заметят. В наших условиях ему придется поднимать всех тех, кому сейчас все по фигу, всех тех, которые воспитаны в условиях идейного и нравственного вакуума, тотального цинизма-пофигизма. Для этого ему нужно будет применить некие очень сильнодействующие средства. Чтоб до костей пробирали. И найти некую такую генеральную идею, чтоб дух захватывало. Притом простую, как выстрел в тишине”.
“Россия медленно выплывает на рубежи, за которыми начинается неизвестность и разбалансированность”, — извещает Михаил Делягин (“Кто и зачем придет к власти в 2009 году?” — АПН, 28 июня). Он делает политический прогноз, суть которого в том, что смена власти для правящего режима смертельно опасна, но она случится. Делягин детально прописывает, как будут развиваться события: выдвижение и избрание в 2008 году номинального президента типа Медведева, его отставка через полгода, выдвижение на новый срок Путина, появление у него именно в этот момент реального соперника на волне народного недовольства интригами власти (“Операция по сохранению власти будет проведена так, что лишит эту сохраненную власть легитимности и подорвет ее… таким, по-видимому, будет начало системного кризиса в России”). Новый лидер “никого не станет собирать: все сами придут и соберутся под его знамена, а при необходимости — сошьют их за одну ночь”. Далее Делягин рассуждает о том, кем будет новый лидер, предлагая страшноватую формулу: “страна переболела “системным” Штирлицем, обслуживающим некий “центр”, и теперь нуждается в Воланде — внесистемном, жестком и самостоятельном созидателе справедливости”. Лидер придет под лозунгами типа “Вернуть народу недра и инфраструктуру!”, “Слабым — заботу, сильным — работу!”, “Модернизация или смерть!”, “Вор должен сидеть в тюрьме”… Но возникнет и шанс на вменяемый курс в интересах общества.
Общественные настроения. Правые и левые.
Коммунизм, национализм, фашизм, нацизм, империализм
“Более чем десятилетний роман “социал-” и “национал-” идеологий в России окончательно разорван, кольца и письма отосланы, свадьбы не будет”, — извещает Дмитрий Ольшанский (“Веймарский Первомай” — Русский Журнал, 4 мая). Первого мая в Москве в Охотном ряду едва не произошло побоище между коммунистами и фашистами. Капитализм наконец вступил в свои права в безжалостном внимании к коммунальным платежам, торговым площадям и монетизированным лекарствам — а это значит, что аморфное, наивно-послесоветское, карнавальное движение “красно-коричневых” времен Анпилова и покоренья Белого дома должно смениться подлинным противостоянием правых и левых. На тех, “кто воюет с “требованиями рынка” как такового, без поправок на кровь и почву, — и тех, чей суетливый гнев призван остановить “русоцид” на одном, отдельно взятом базаре и отнять, наконец, у пришельцев с Юга принадлежащую наследникам Ивана Калиты баранью ногу!” (Сами желаем воровать!) Возлагая на либералов у власти в 90-х ответственность за то, что в стране расплодились нацисты, Ольшанский приветствует “крошечное войско” левых, которое 1 мая пыталось дать отпор коричневым. Левые находятся “в абсолютном меньшинстве в толпе деклассированных люмпенов, с завистью поглядывающих на вредящего державе инородца. В одиноком столкновении левых с озлобленной реакционной массой… — исход предрешен. Мы знаем этих славных мальчиков и девочек, так празднично и карусельно носящихся теперь с красными флагами и символикой НБП… Неужели всем им, через несколько пустяшных каких-то лет, суждено бессмысленно и страшно погибнуть в неравном противостоянии с “воспрявшим русским мастеровым”?” Чтобы выжить и удержаться, а вместе с тем удержать и всю страну от такого предсказуемого, банального, но от того не менее настойчивого сползания в Веймар, молодым левым нужны союзники, этакий социальный тыл, пусть чужеродный, но способный сделаться нежданной стеной на пути хищного национал-гангстеризма. На власть надеяться нечего. И на то, что принято называть “народом” — нечего возлагать надежды. По мнению Ольшанского, левым, а с ними и всей стране, поможет только одно: вмешательство этнических общин, торгующих диаспор, чье хозяйственное и даже физическое существование в России будет поставлено под вопрос воцарением “чисто русского направления”. Перед угрозой солидарных действий “торгового интернационала” доморощенным петлюровцам придется спасовать и торопливо уйти в кусты. Красную гвардию XXI века, способную загнать в подполье “Движение Крыс Против Кошачьей Иммиграции”, составят те самые “международные трудящиеся”, что составляют сейчас единственно существующий рабочий класс в России. И 1 мая — именно их праздник в сытом даровыми щедротами нефтегаза государстве. “…адресатом всех принципов соц.солидарности отныне являются не вымершие заводы, не мифические “народно-патриотические” избиратели, а лица любой из “неправильных” национальностей. Только с их помощью русскому левому, вечному студенту с Моховой, удастся навсегда удалить с московской карты охотнорядца”.
Иван Грушин (“Победившие фашизм — 2” — Lenta.ru, 10 апреля) обращает внимание на то, что апрель ознаменован новым всплеском преступности на почве национальной и расовой неприязни. До недавнего времени следственные органы старательно делали вид, что в нападениях на людей с более темной кожей и волосами, с иной формой носа и иностранным акцентом нет никакой национальной подоплеки. Главы городов (включая губернатора Санкт-Петербурга Валентину Матвиенко) призывали “не делать поспешных выводов” относительно этой подоплеки. Когда под давлением общественности (как правило, в лице адвокатов пострадавших) все же удавалось переквалифицировать дело по “национальной” статье, суды зачастую оправдывали подсудимых (в особенности, если речь шла о статье 282 — “разжигание межнациональной розни”). “Легальные националисты” твердили, что при той криминогенной обстановке, которая существует в России, народное возмущение должны вызывать в первую очередь преступления против “коренного населения”, а не против иностранцев. И вдруг Генпрокуратура решительно взялась за дело: там, где еще недавно всеми силами старались “не разглядеть” националистической подоплеки, теперь с готовностью, сразу и напоказ ее признают. Обличениями фашистов как главных врагов российского государства и общества занялись государственные телеканалы, еще недавно громившие опальных олигархов и правозащитников, сотрудничающих с западными разведками. Русская православная церковь предложила собственную программу борьбы с общественным злом — в жесткой речи митрополита Кирилла. Наиболее влиятельные общественные институты вдруг разом пришли в движение. Перелом, похоже, все-таки случился. Генпрокуратуре надоела непрекращающаяся кампания против нее за то, что она фактически покрывает фашистов, возбуждая уголовные дела не по “национальным” статьям? Или начинает реализовываться политический сценарий, который уже давно называют одним из наиболее вероятных на 2007–2008 годы: власть — против фашистов? В то, что власть взялась за эту проблему просто потому, что решила не позориться, Грушину не верится.
Демократия начинается с того, что вам предоставляется возможность добродетельно казнить. Осуществленные демократией чаяния обывателя страшны. Низовое самоуправление, всегда основанное на простейших общностях; гражданская стихия, пребывающая в поисках врага. От этих максим отталкивается Дмитрий Ольшанский, анализирующий ситуацию со смертной казнью в России (“Евродержавие. Антинародность” — Русский Журнал, 31 мая). Мы прожили немалых десять лет при возвращенном к нам европейцами запрете на кровопускания, но теперь нас самым ужасным образом догоняет демократия. Общество желает совсем не “свободы Чечне, НТВ и Ходорковскому”, не выборности губернаторов, не вольготности для оппозиционных партий и не прав офшорного человека. Оно требует смертной казни. Одичавшие за полтора десятилетия “рынка” обыватели хотят убивать. Ольшанский убежден: этот рубеж сдавать нельзя, смертная казнь не должна быть восстановлена ни в коем случае. Традиционные аргументы против высшей меры хорошо известны и практически неоспоримы. Ольшанский перечисляет их. И добавляет: историческое отвращение от казней, государственное бремя гуманизма — это и есть краеугольный камень русской, самодостаточно-укорененной Европы. Нашего собственного, идущего еще от Елизаветы Петровны, европейского чувства первенства личности, так счастливо удаленного от жестокостей “протестантской этики” и животного бесчувствия “гражданского общества”. Смертная казнь в этом смысле — идеальная лакмусовая бумажка, позволяющая отделить подлинного европейца, без связи с географией, — от приверженцев американского талибана и евразийского бантустана.
Одиночка в чужом и враждебном мире — таково самоощущение человека в современной России, согласно выводу Бориса Дубина из социологических наблюдений (“В кругу чужих” — Еженедельный журнал, 17 мая). Для российского самоощущения характерна сегодня отчужденность от ближнего. Собственная “индивидуальность” осознается каждым как исключительность и исключенность. Отрезанность от других. Таков смысл распространенного ответа респондентов о возможном собственном поведении в трудных обстоятельствах: “Надеюсь только на себя” (его дают сейчас две трети опрошенных россиян, почти столько же — трое из пяти — могут, по их оценке, рассчитывать еще на родных и близких друзей). “Дело не в том, что мы такие самостоятельные, а в том, что никто не поможет”. Люди в России объединены сегодня не деловым интересом и не общечеловеческой солидарностью, а самочувствием некоего обиженного меньшинства, вокруг которого — большой и неизвестный, но наверняка враждебный мир. Более чем трем четвертям опрошенных мир видится враждебным по отношению к России, к русским; не согласны с таким видением лишь 9 процентов. Список “врагов” растет, убывает число “друзей” (включая “личных друзей президента”), а единственным партнером массам россиян все чаще представляется Белоруссия. В массе россиян крайне резко выражен сегодня этнический негативизм. Более развернуто свои соображения Дубин излагает в “Знамени” (№ 4; “Россия и другие”).
Мечтами о православной империи поделился объявивший себя русским консерватором Дмитрий Володихин (“О государстве русском” — АПН, 2 июня). Его радует кризис либерализма в России и антуражность “так называемой демократии”. Он вполне удовлетворен тем, что власть вся сконцентрирована на самом верху и является прерогативой крайне узкого круга лиц: “царь”, его приближенные и небольшая группа избранных экспертов. Консервативный проект Володихина предполагает как свои основания “умеренный изоляционизм” и самобытность. Такой консерватизм означает полное и безоговорочное расставание с проектом “единого человечества”, “мирового правительства”. В России видится, во-первых, территория самостоятельной цивилизации, во-вторых, пространство Империи. Стратегическая деятельность центра опирается на господствующую “русскую православную культуру”, являющуюся плодом исторического творчества “несущей нации”. Консерватор володихинского типа “готов в случае необходимости перейти к мобилизационным средствам развития и пойти на значительное сокращение “прав человека” в их евроамериканском понимании”… Какое государство нужно Русской православной цивилизации в качестве “программы-максимум”? Самодержавная монархия византийского типа, несколько смягченная рядом представительных учреждений. Русская православная церковь обретает конституционно утвержденные права первенствующего конфессионального учреждения в стране, а православие — первенствующей конфессии. Интересны и рекомендации Володихина тактического порядка. Консерваторам нужно выйти “к власти”. Это достигается доминированием в информационно-медийной сфере, поддержкой и продвижением “наверх” близких по духу людей, рекрутированием единомышленников в структуры исполнительной власти, борьбой с демократией. Принцип парламентарной демократии вместе с принципом “сдержек и противовесов” навсегда уходит из высших эшелонов политической организации страны. Современный демократический выборный парламентаризм — одна из худших систем власти, когда-либо придуманных человечеством, полагает автор. В духе традиций вульгарной критики демократического парламентаризма он утверждает, что последний “обеспечивает абсолютную власть богатых людей. Побеждает тот, кто покупает СМИ и готов материально обеспечить “долгое позирование” перед камерами, то есть чрезвычайно дорогостоящую выборную кампанию претендента. Вот и весь сказ”. Демократия хороша в полисном варианте, вот в низовых общественных ячейках она и будет господствовать… Конечный мираж Володихина таков: “…постепенное продвижение единомышленников к верхам всех социальных иерархий может создать в России государство-семью, государство, основанное на благодушном и рачительном патернализме”.
Демография, стратификация, социальная мобильность, институты
Нынешняя правящая группировка не может позволить себе потерять власть, поскольку вместе с властью она потеряет не только деньги, но и свободу. В то же время, она не имеет ни силового ресурса для удержания власти, ни тем более объединяющей идеи, способной сплотить общество вокруг себя. Значит, власть надо удерживать исключительно технологиями (разводить и покупать). На таковые клюют, в первую очередь, низкостатусные слои населения, включая откровенных люмпенов; они не имеют доступа к альтернативным СМИ (их “окормляет” государственное ТВ) и часто просто не способны самостоятельно осмысливать реальность. Кроме того, их гораздо проще и дешевле купить. Следовательно, в интересах власти, чтобы таких людей было как можно больше, а самостоятельно мыслящих — как можно меньше. Так видит ситуацию Александр Храмчихин (“Для низкостатусных” — Русский Журнал, 24 мая). Самостоятельно мыслящих можно сокращать путем выдавливания на Запад. Зато внутреннюю жизнь целенаправленно строить под низкостатусных. Само собой, все ТВ целиком — только для них (нормальные сегодня смотрят только “Спорт” и “Культуру”). В последнее время под них же начали делать армию и медицину. “Военная реформа” и национальный проект в области медицины удивительно похожи. В армии — люмпенизированная наемная пехота (она же — “профессиональная армия”), которая заведомо будет способна решать только задачи внутреннего, карательного характера. В медицине — терапевты, внезапно превратившиеся в элиту, предназначенные для оказания первой помощи низкостатусным. Теперь под низкостатусных пойдут и демографические программы. Понятно, что простое увеличение выплат на ребенка приведет к росту рождаемости среди люмпенов (они путем рождения детей-дебилов будут зарабатывать себе на водку) и некоторых народов РФ, в наименьшей степени интегрированных в российское общество. Но для того чтобы поощрять рождаемость в среднем классе, среди успешных людей, надо вообще отменить всякие пособия, зато активно использовать кредитно-налоговую политику, резко повысить уровень детской медицины и среднего образования (причем и то и другое должно быть бесплатным), стремиться к максимальному выравниванию этого уровня по всей стране. Государство должно оплачивать женщине отпуск по уходу за ребенком в размере 100 процентов любой ее зарплаты. А меры, предложенные Путиным, направлены совсем в другую сторону.
“России следовало бы сосредоточиться на сохранении собственного народа, а не на экономическом развитии или строительстве демократии” — такой рецепт дает Максим Момот (“Почему Россия деградирует” — PROGNOSIS.RU, 20 апреля). Автор сравнивает Россию с тонущим кораблем. Период экономического роста после 2000 года выявил закономерность — страна может богатеть и разваливаться одновременно. Индивидуальные действия не сливаются в выгодное всем единство, а, напротив, ведут к мародерству, выталкиванию женщин и детей из спасательных шлюпок. Сколько бы пассажиры ни награбили, как бы ни разбогатели, корабль все равно утонет. Впечатление о России как о тонущем “Титанике” возникает от расползания единого политического и культурного поля страны. Чтобы проиллюстрировать степень разложения российского общества, Момот приводит пример страны с прямо противоположным самоощущением: “Население Израиля в два раза меньше населения Москвы. Но что произойдет, если взять половину москвичей, расселить их на Ближнем Востоке и предложить защищать собственное небольшое государство от десятков миллионов арабов, желающих его уничтожить? Это государство не просуществовало бы и суток”. Трудно отделаться от ощущения, пишет автор статьи, что нынешняя РФ — это нечто недолговременное и переходное. Именно это ощущение и заставляет мародерствовать как политическую и экономическую элиту, так и простых граждан. Люди чувствуют, что здесь им не жить, что земля из-под ног уходит, поэтому не считают себя связанными теми обязательствами, которые превращают население в народ, а управленцев — в правительство. Это ощущение обреченности автор связывает прежде всего с депопуляцией русских. “Россия рушится в первую очередь из-за сокращения населения, она буквально исчезает на глазах… ключевой является проблема сокращения русского населения, поскольку ослабление контроля Москвы над Кавказом и Поволжьем связано с бегством русских с первого и этнической консолидацией республик второго. Китайская угроза также обусловлена сокращением русского населения на Дальнем Востоке”. Неясно, однако, как автор статьи предполагает обеспечить рост рождаемости.
В другой своей статье (“Республики распустят Россию” — PROGNOSIS.RU, 17 мая) Момот указывает на этническую консолидацию в национальных республиках РФ как на фактор, который неминуемо приведет к распаду страны.
А Петр Ильинский (“Демографический парадокс” — GlobalRus.ru, 5 апреля) призывает не паниковать. В России демографические проблемы, замешанные на коктейле расовых, национальных и миграционных вопросов, возникли внезапно, и ни общество, ни государство не готовы еще в полной мере их обсуждать и предлагать разумные способы их решения. Ильинский полагает, что ресурсы и способы снятия демографического напряжения у России есть. Во-первых, бессмысленно бросать государственные ресурсы на то, чтобы поднимать рождаемость. Лучше поднимать экономику, тогда и рождаемость придет. Во-вторых, Россия имеет все возможности для того, чтобы обеспечить иммиграцию квалифицированных работников. Большая часть этих людей будет близка российской традиции как культурно, так и социально. С учетом смешанных браков и 99-процентного распространения русского языка успешная ассимиляция этих людей представляется весьма вероятной. Однако нужна продуманная государственная политика. Власть, по Ильинскому, хотя бы пытается что-то сделать. А вот общество пассивно и безучастно смотрит на происходящее. Далее у автора получается, что и в огромных недоработках властей всех уровней, и в произволе милиции виновато именно общество. Хотя можно согласиться: “Общество должно брать свое развитие в свои же руки, а не отстраняться и жаловаться”. Ильинский оптимист: “Следующей стадией истории России неминуемо станет выход на политическую арену экономически самостоятельных представителей среднего класса, людей, рожденных в 70-е гг. Именно они заставят власть работать не на себя, а на жителей страны — принимать разумные законы, заниматься решением насущных проблем”. Время жить в России может прийти довольно скоро. Тогда и демография выправится — заодно с культурой и экономикой.
Дмитрий Бутрин (“Дети заблуждений” — Газета.Ру, 22 мая) комментирует программу решения демографических проблем, изложенную в послании президента. “Вопрос не в том, сможет ли Россия под чутким руководством полутора миллионов освобожденных чиновников улучшить ситуацию с воспроизводством населения. Вопрос в том, отчего демографическая ситуация в России вызывает желание государства что-то с ней делать. Хорошо, повысить рождаемость. А зачем?”. Какая тут прагматическая польза? Бутрин не находит на этот вопрос рационального ответа. Ведь для большей части городского населения количество детей в средней семье — это лишь вопрос вкуса и личного удобства, а не проблемой государственной важности. Да к тому же “когда дети возможного путинского беби-бума вступят в трудоспособный возраст, система с огромной вероятностью будет трансформирована”. Государство должно отдавать себе отчет в том, что импорт рабочей силы для него гораздо более эффективный способ решения проблем с народонаселением, чем дорогостоящие социальные программы. Ведь в другую страну, как правило, эмигрирует слой экономически активных людей, да и ожидания социальной поддержки со стороны этого слоя гораздо ниже, чем у нынешних жителей России. Если же говорить об угрозе потери национальной идентичности русского населения России в связи с разницей в проценте рождаемости между русскими, украинцами, татарами и населением Северного Кавказа, то гораздо дешевле было бы принять меры по сокращению рождаемости на Северном Кавказе. Очевидно, имеет смысл говорить только о том, что в нынешней парадигме обороноспособности сокращение численности населения России является проблемой Генштаба, да и то только если предположить, что к 2025 году Российская армия останется призывной. Но даже и в этом случае вряд ли в 2025 году кто-то собирается воевать так же, как в 1914 году — то есть большими пехотными соединениями. Так что, итожит Бутрин: “Демографической программой от Владимира Путина мы обязаны исключительно инерции мышления”. Правда, тут же успокаивает он, при предполагаемом масштабе госинвестиций в социальную сферу “опасность реализации” этой программы минимальна.
Судьбой русской нации озабочен Ярослав Бутаков (“Народная аристократия” — АПН, 28 марта). Мыслит он ее как союз лучших людей русского этноса с лучшими людьми других этносов, спаянный служением русской государственности. “Нация — это не эгалитарно-всесословное смешение, а активный носитель и сеятель национального сознания, политически-креативная элита”. В наше время видимое единство остатков Российского государства сохраняется благодаря лишь тому, что “пока еще все-таки существует, хотя и в политически приниженном положении, русская нация — миллионы людей, верных исторической России”. В состав же исторической России Бутаков склонен включить все “русско-советское державное наследство”. В этой связи возникает технический вопрос: “Как произвести отбор и консолидацию русской нации как народной аристократии и привести ее к власти?”
“Никакой призывной армии в России нет. Ей в наследство от Советского Союза досталась рекрутская армия тюремного типа для юниоров”, — пишут Андрей Громов и Алексей Рощин (“Главная тайна Красной армии” — “Эксперт”, № 23, 19 июня). Долгое время Министерство обороны насмерть отстаивало необходимость длительности срочной солдатской службы два года и ни месяцем меньше. Недавно, как известно, Минобороны резко изменило мнение, сочтя, что и года службы для “настоящего солдата” хватит за глаза. О чем и доложило правительству 30 марта. Объяснений не последовало. И, что характерно, их никто и не потребовал: общество в который раз уподобилось веселому сорванцу, которому тоже никогда не приходит в голову допытываться у обычно строгого родителя, почему сегодня разрешается погулять с ребятами на два часа дольше обычного. Авторы предлагают задуматься об этих странных материях — “сроке службы” и “настоящем солдате”. Призыв, указывают они, обеспечивал армии невиданную гибкость в комплектации личным составом: в мирное время государство могло позволить себе содержать относительно небольшую армию, занятую в основном подготовкой резерва; в случае же войны численность солдат в считанные недели увеличивалась чуть не в десятки раз, причем войска пополнялись уже обученным резервом. Однако все войны, которые наша армия вела в последние десятилетия, она вела призывниками, так сказать, “первого призыва”, то есть 18–20-летними солдатами и сержантами. Вооруженные силы РФ — это вообще никакая не призывная армия. Наша армия — армия рекрутская. И существует она практически в том виде, в каком существовала до реформы 1874 года. Это вполне аракчеевская армия. Тут вам и “военные городки”, и муштра. Париков только офицерам не хватает. Единственное отличие — рекрутов берут не на 25 лет, а на два года. И что же со всем этим делать? Переходить на контракт? Однако компактная, обученная, профессиональная армия хороша в мирное время, в случае же сколько-нибудь значительной войны нам нужны будут солдаты куда в большем количестве, чем может обеспечить контракт. Что нужно сделать? Авторы считают, что в мирное время следует принципиально разделять призыв и кадровую армию. Призыв работает только на обучение солдат. После обучения часть потенциальных солдат возвращается на гражданку и живет своей частной жизнью. Другая часть — те, кто желает и достоин, заключают контракт с Министерством обороны и поступают в кадровую действующую армию. Кадровая армия нацелена не на ведение крупномасштабной войны (для этого есть обученный резерв, который будет призван в случае надобности), а на решение локальных военных задач. Нет необходимости ни в миллионной, ни даже в полумиллионной армии — достаточно кадровой — компактной, но профессиональной, мобильной и очень хорошо оснащенной.
Сегодня термин “молодежная культура” есть форма публичной фантазии, модель сферы досуга для любого желающего хорошо проводить свободное время, чувствуя себя молодым и свободным. Таков один из выводов Елены Омельченко, размышляющей о специфике “молодежности” в современной культуре (“Начало молодежной эры или смерть молодежной культуры?” — ПОЛИТ.РУ, 30 июня). По автору, само понятие молодежной культуры появилось в 20-е годы, когда в атмосфере джаза и танцев подростковый мир начал позиционировать себя как образ молодости. Постепенно эта ассоциация превратилась в клише. Молодежные интересы в моде, в ритуалах ухаживания, в практике свиданий, постоянное стремление молодых людей к использованию и сотворению новых стилей, подростковые дружба и любовь — популярные темы не только для большинства медийных проектов, но и для развивающейся сети молодежного потребительского рынка. Рекламщики повсеместно начинают использовать молодежные имиджи чувственности, сексуальности, утонченности и беззаботности для того, чтобы продавать товары, в реальности ничего общего с молодежной культурой не имеющие: “Именно наш крем сделает вас моложе, чем сама молодость!” Молодежная культура — часть общей потребительской культуры, в которой люди постоянно провоцируются на покупки, содержащие в себе “пилюлю” молодости: “Доставь себе удовольствие, купи себе немножко молодости!” Далее автор задается вопросом: что происходит с подобными рекламными образами, когда значение молодежи как социальной категории перемещается из пространства безответственности, безрассудности и свободного выбора в пространство бесполезности существования и постоянного ощущения принуждения, когда молодежь начинает широко восприниматься не как потребительская группа, вызывающая зависть, а как волнующая трудовая проблема, провоцирующая жалость? На этот вопрос невозможно ответить. Коммерческий имидж молодежи продолжает демонстрировать себя в журналах, на рекламных щитах и в видеоклипах, эксплуатируется еще более тонко, художественно изощренно и достаточно эффективно; проблема возрастных переходов выглядит еще более запутанной. Смена имиджей, стилей, модных ориентаций, замешанных на теме молодости, происходит невероятно стремительно, причем в самых разных направлениях, формируя новые модели отношения к ним. Довольно часто поэтому сами взрослые, занимающиеся подростковой индустрией (поп-культурой, модой и молодежным бизнесом), говорят о “конце века подростков” или “смерти молодежи”. Однако это не означает, что модная коммерческая (в том числе и рекламная) индустрия перестает черпать из идеи молодости новые силы для развития своих товаров и услуг. Идея молодости в современном мире давно уже не является столь очевидно и однозначно прикрепленной к некоей возрастной группе, а стала чертой, акцентом, фокусом мировой культуры в целом. И все-таки молодежь существует, и она будет творить “молодежную культуру” как способ понимания собственных жизненных ситуаций. Теряя социальный приоритет в единоличном обладании идеей молодости, молодежь тем не менее не лишается качества перехода от одной социальной позиции к другой. “Век подростков” дал невероятно сильный толчок развитию всей современной индустрии моды, которая уже сама начинает во многом определять и формировать новые векторы в молодежной культуре. Выделить некие субкультуры в этой ситуации становится все более и более сложно, а определить субъектов воздействия практически невозможно. Пространство “вынужденного” досуга молодежи продолжает заполняться новыми и новыми культурными выборами. Завершает автор статью такой мыслью: не исключено, что скоро появится понятие/термин “пенсионная культура/субкультура”, потому что, вследствие падения рождаемости и продления сроков жизни, именно пенсионеры, а не молодежь станут основным потребительским субъектом, от культурных выборов которых будет зависеть общественное благополучие.
Население России убывает, а численность чиновников растет, замечает Александр Напылов (“На нашей шее” — Lenta.ru, 12 апреля). Как сообщил “Росстат”, только за 2005 год их стало больше сразу на 10,9 процента. Общее количество работников органов власти всех уровней достигло 1,462 миллиона человек. Совсем немного осталось до уровня брежневских лет, когда количество управляющих страной составляло 1,755 миллиона. Правда, при Брежневе и страна была побольше, и населения в ней было больше чуть не вдвое. В конце 30-х годов в СССР, напоминает Напылов, было 1,837 миллиона госслужащих и аппаратчиков. В пересчете на количество населения — как раз столько, сколько в путинской России. Но это был пик — впоследствии численность управленцев понемногу снижалась. Лишь Горбачев довел количество чиновников до 2,390 миллиона человек. В первые ельцинские годы чиновников осталось около миллиона. Но власть сразу же начала прирастать кадрами. К 2000 году в стране насчитывалось 1,163 миллиона управленцев. Потом началось выстраивание “вертикали власти”, и численность “слуг народа” полетела вверх. Триста тысяч человек влились в их ряды всего за шесть лет. Например, в Федеральной службе по ветеринарному и фитосанитарному контролю еще в 2004 году работало 116 человек, а на конец 2005-го — 20469. Чиновники не просто размножаются — они еще и богатеют. За 2005 год их доходы увеличились на 44,1 процента. Для сравнения — в среднем по России зарплата стала больше на 21,3 процента. А если пересчитать номинальный и реальный рост, учитывая инфляцию, получится картина — 30 против 9 процентов. Прежде черная “Волга” была уделом крупной шишки, обычно не ниже секретаря горкома в крупном городе. Теперь же в дорогих иномарках раскатывает даже не первый, а четвертый этаж элиты.
О политической элите России размышляет Андрей Колесников (“Время средних” — Газета.Ru, 6 июня): “Элита ротируется. Но качество ее не повышается, как это обычно бывает при ротациях в демократиях, а падает, как это происходило с советской элитой начиная с 1970-х годов”. Символы российской элиты начала XXI века — Михаил Фрадков и Геннадий Онищенко. Они как две головы российского орла. Выходцы из второго эшелона высшего чиновничества, они олицетворяют собой базовые принципы кадровой политики — “чичиковскую” усредненность внешнего образа и такую же безликую, усредненную управленческую политику, адаптированную под техническое выполнение политических задач, сформулированных на самом верху вертикали власти. Именно это волшебное свойство — главное конкурентное преимущество новой элиты, которая к концу второго срока Путина готовится занять командные высоты. Это будет команда людей из ниоткуда, без фамилий, потому что фамилии их никому ничего не скажут, не высокие и не низкие, с незапоминающимися лицами, без взглядов, убеждений, мировоззрения. На выходе мы получим медиократию, власть средних, сереньких, невыразительных, способных построить не столько здание современной европейской демократии, сколько “замок” Кафки. Они, эти, кстати, сравнительно молодые или просто очень молодые люди, и рождены, чтоб Кафку сделать былью.
От “страстей по гей-параду” в Москве отталкивается Алексей Байков (“Гей-политика и обыдление масс” — АПН, 21 мая). Его первый вывод — сексуальные меньшинства стали действующим фактором российской политики, ведь “лучшего повода для создания “долгожданного” объединения российских движений борющихся за права сексменьшинств и тесной смычки их с извечными союзниками — радикал-феминистками и либералами, просто невозможно придумать”. Интереснее другая мысль Байкова — о социальном типаже тех, кто в начале мая громил гей-клубы: “…мы увидим не “заядлого гомофоба”, не “фашиста” и не “православного фундаменталиста”, как о нем писала пресса, а всего лишь обычного паренька из рабочей семьи, родом из Южного Бутова, Медведкова или Мытищ. “Бить этих пидорасов” он пошел не потому, что они лично ему жить мешают, а потому что ему в обычной, довольно скучной жизни просто нечего делать. Пиво с друзьями на лавочке, раз в месяц — поход на футбол, иногда — послефутбольный “махач”, диплом “заборостроительного института”, армия, к 25 годам — свадьба, зачастую по “пьяному залету”, далее — унылый и бессмысленный для него труд с 9 до 18, опостылевшая жизнь в четко отведенных обществом границах — ни вверх ни вниз”. Это — жертвы “обыдления молодежи”, продукты насилия и унижения со стороны милиции, способные лишь к ответному насилию. “Советская власть в свое время пошла по пути более сложному и своими руками создала своего же могильщика — представителя советского “среднего класса”, который, имея весьма приличное, полученное при этом бесплатно, образование, жил в условиях отсутствия современных методов интенсификации трудового процесса, вследствие чего у него оставалось время на размышления и он много чего о себе понимал. Именно этот человеческий тип всей душой поддержал перестройку, а затем своими руками вознес Ельцина на вершину власти. Нынешняя элита не собирается, похоже, повторять ошибок предыдущей. Даешь ударную ковку быдла в масштабах всея Руси!” Есть, наверное, правда в том, что “стабилизация” обернулась уменьшением вертикальной мобильности в обществе.
Народ сохраняют не территории, не богатства и не военная техника. Народ сохраняют коллективные грезы, коллективное мнение о себе как об огромной драгоценности, допустить исчезновения которой ни в коем случае нельзя. Поэтому всякий народ, которому действительно грозит исчезновение, должен прежде всего позаботиться об укреплении своих коллективных грез, ибо их укрепление — это и есть национальный подъем, а их ослабление — национальный упадок. Пресловутая ностальгия по империи — это прежде всего ностальгия по чувству причастности к чему-то великому и бессмертному. Ибо жизнь в сегодняшней России дает очень мало пищи для этой важнейшей человеческой потребности. Тогда как именно ей служит система грез, именуемая “родиной”. За это родину и любят. Так размышляет Александр Мелихов (“Национальная идея — возрождение аристократии” — “Нева”, № 5). Отсюда практический вывод: “Государство должно служить воображению, ибо человек и есть прежде всего его воображение”. Однако осуществить подобное служение невозможно без возрождения национальной аристократии, то есть творцов и служителей коллективных фантомов. Если Россия хочет жить долго (“вечно”), ей абсолютно необходимы люди-легенды, события-легенды, — то, что останется в памяти потомков. Первейшей национальной задачей надо признать развитие национальной аристократии — то есть расширение круга людей, мечтающих систематически поражать воображение.
Защитником Российской армии выступает Владимир Голышев (“Армия, которую послали” — АПН, 12, 15 мая). В основном его интересуют авторитет армии в обществе и ее кадровый состав. По Голышеву, успех 2000 года Путину “на 70% обеспечили Шаманов и Трошев, Казанцев и Шпак, кровь псковских десантников и “рождественский подарок” полковника Буданова (остальные 30% — экономический рост, полученный в наследство от правительства Примакова)”. Вскоре популярные генералы были “вытолкнуты на гражданку, опорочены и тихо “слиты””. Однако сразу же было запущено долгоиграющее “дело Буданова”, которое “в течение нескольких лет планомерно сравнивало с землей авторитет героев чеченской войны”. Следующей “пощечиной армии” стало назначение военным министром гэбиста Иванова, “не служившего в армии даже срочную службу”. Путинская “чеченизация”, пишет Голышев, фактически обнулила всю солдатскую и офицерскую кровь, которая лилась в Чечне все 10 лет войны. “Чечня в войне с Россией одержала полную и безоговорочную победу. Хасавюрт и масхадовская Ичкерия по сравнению с ней — детский лепет. Кроме полной независимости своей внутренней (и отчасти внешней) политики, воцарившиеся в Чечне кадыровские боевики получили два преимущества, о которых Масхадов не мог и мечтать: регулярные масштабные денежные вливания из федерального бюджета (распределением которых кадыровцы занимаются теперь самостоятельно) и открытые настежь границы”. Еще одну угрозу Голышев видит в развитии в армии землячеств, которые, по сути, ведут к превращению славян в рабов компактных, но сплоченных групп, представляющих разные нацменьшинства, в рабочий скот, выполняющий “черную работу” под жизнерадостный гогот “детей гор”. “Землячества”, пишет Голышев, сознательно насаждаются действующим руководством РФ и ВС РФ с целью вытеснить из армии коренной русский элемент, привлечь в нее выходцев из СНГ, да и тех же чеченцев, чтобы армия выполняла роль янычаров: обеспечивала безопасность власти. Так началось превращение чеченцев в “элиту ВС РФ”, а реально — в карательные силы. И это при том, что никакой вооруженной агрессии на территорию России в обозримом будущем не предвидится (а “необозримое будущее” действующую власть не интересует вообще)… Тем более что воюют нынче не за территории, а за рынки и ресурсы и нынешнее руководство РФ само все отдаст, причем на очень выгодных условиях… Создаваемая же “многонациональная” армия обладает главной путинской добродетелью — полнейшей и безоговорочной лояльностью. О боеспособности затравленных подростков, отданных на растерзание “землячествам”, легионерам и “новоиспеченным офицерам”, говорить не приходится… через этот “ад длиною в год” теперь будут пропускать вдвое больше призывников, а это значит, что будет вдвое больше цинковых гробов, вдвое больше самоубийств, вдвое больше покалеченных морально и физически. “Если согласиться с тем, что коренное население рассматривается действующей властью в лучшем случае как ненужный балласт, — новую конфигурацию можно признать чертовски удачной”.
Экономика и политика
Уже сейчас денег у государства больше, чем у СССР в лучшие его годы, утверждает Михаил Делягин (“О “вредности” денег для бедных” — ЖЖ (delyagin); “Аргументы i время”, 16 мая). “Государство захлебывается от нефтедолларов. Это не шальные деньги, как нас уверяют, “упавшие с неба”. А героический труд советских геологов и нефтяников, наших отцов и старших братьев принес богатство нашей стране. Но — не нам”. Правящая бюрократия не тратит их на нужды России прежде всего из-за лени. Зачем что-то делать людям, у которых и так все хорошо? Вторая причина безделья вечна — “разворуем”. Третья причина — боязнь инфляции. И не важно, что она вызвана не избытком денег у россиян, а произволом монополий, на который бюджетные траты не влияют. Не желая использовать средства на благо страны, указывает Делягин, государство отказывается от своих неотъемлемых обязанностей. По данным социологического центра Левады, уровень нищеты — 13 процентов, бедности — 88 процентов, а государство спасает не людей, а статистику инфляции, хотя экономика не ощущает разницы между 10 и 13 процентами. Но возможны же улучшения, и начинать надо с обеспечения права человека на жизнь (сейчас же экономическое выражение этого права — прожиточный минимум, пищевая ценность которого близка к ценности пайка немецкого военнопленного в 1941 году). Второй шаг — поддержка рождаемости. Пособие на ребенка должно быть достаточным для воспитания этого ребенка. Третий шаг — доступное для всех качественное здравоохранение и образование. Помимо восстановления человеческого капитала нужна модернизация производства. Деньги государства (в первую очередь в виде гарантий по кредитам) должны идти на обновление инфраструктуры, развитие науки, технологий. “Деньги на это — едва ли не впервые за всю историю — есть. Осталось дополнить их ответственностью и интеллектом”.
Бюджетный наказ президента правительству анализирует Наталья Оленич (“Наследство Путина” — Газета.Ru, 1 июня). Государство старается, где возможно, освободиться от социальных обязательств, в крайнем случае перекинуть их на нижестоящие бюджеты. Что касается поощрения собственно граждан, то, по словам Путина, “проведенная реформа системы натуральных льгот позволила повысить эффективность социальной поддержки населения”. Президент пытается в оставшиеся два года решить сугубо конкретные задачи. Дать налоговые послабления отдельным добывающим компаниям, типа Роснефти и Газпрома. Ускоренно приватизировать государственные унитарные предприятия. Урегулировать вопрос о снижении выкупной цены земельных участков под объектами, находящимися в частной собственности. Как развиваться стране, критически зависящей от нефтяных доходов, когда цены на энергоносители все же упадут, из бюджетного послания не очень ясно. Как видно, “будущему поколению” придется лихорадочно придумывать, что делать с постпутинской и постэнергетической державой. Самому же “везунчику Путину, которому, в отличие от Ельцина, сильно подфартило с ценами на нефть, думать о том, как будет жить в эту пору ужасную, явно не хочется”.
История и современность. Вопрос об имперском наследстве
“Мы, русские, — самая успешная нация прошедших ста лет” — такое парадоксальное суждение высказывает Федор Шелов-Коведяев (“Лучшие” — “Литературная газета”, № 18). Он не согласен с тем, что Россия якобы проиграла Западу по итогам ХХ века. Ведь только мы сумели за 60 лет одолеть два тоталитаризма: гитлеровский и свой родной. И во втором случае — справились в одиночку. А подобное в истории не удавалось никому, никогда и нигде. Лишь у нас все решил действительно сам народ. Не пролив своими руками ни капли крови. Заодно мы подарили свободу половине света. Запад мы избавили от самой тяжелой зависимости — от его собственного страха. Из стран Центрально-Восточной Европы одни поляки могут гордиться собственной “Солидарностью”. И народные фронты бывших республик СССР никогда бы ничего не достигли, не будь у большинства из них мощной поддержки “своих” и столичных русских. Эксклюзивное авторство России во всех случаях доказано тем, что мир оказался не готов к такому повороту событий и пребывает в растерянности до сих пор. Чем еще объяснить, что Запад не реализовал ни одного успешного масштабного проекта за истекшие 15 лет. Шелов-Коведяев делает отсюда практический вывод: “вместо того чтобы гордиться, мы опять горюем”, “так сменим комплексы на кураж! Мы никому ничего не должны. Тем, кто требует у нас компенсаций, ответим скромным вопросом: а что, ваша свобода уже ничего не стоит? Как можно ни во что не ценить собственную независимость?”
“Кто ответит за геноцид?” — такой вопрос задает Максим Артемьев (GlobalRus.ru; 25 апреля). Речь идет о геноциде народов в советский период. Артемьев указывает на то, что все громче не только в странах Балтии, но и в Украине, Казахстане вспоминают о советских репрессиях и голодоморе. А в России эта тема не актуальна. Артемьев почему-то полагает, что “после 1992 –1993 гг. российское общественное мнение достигло консенсуса — прошлое не ворошить, что было, то было, погибших и уничтоженное не вернуть, надо двигаться вперед, не оглядываясь”. На самом деле, речь, скорее, идет о бездарной политике российских властей. Впрочем, Артемьев мыслит исключительно прагматично: и русские гибли от голода; и этот факт — хороший аргумент, которым можно заткнуть глотку всяким там хохлам, когда те предъявят “претензии к РФ, как наследнице СССР, с целью выплаты компенсаций”. “Отчего же мы забываем собственные жертвы?! — восклицает Артемьев. — Зачем отдаем в чужие руки память о них? Разве б не было лучшим аргументом… в любом споре с коллегами по СНГ, что в России не менее Украины чтят память погибших и не забывают о сталинском геноциде, жертвой которого наша страна является еще в большей степени, чем какая-либо другая. Когда же мы занимаем позицию незаинтересованного созерцателя собственной драматической истории, то заметно проигрываем на фоне других, более неравнодушных”. Вероятно, адресатом своего мессиджа Артемьев видит чиновников, пытаясь говорить с ними на их циничном, суконном языке.
Событие ХХ съезда Глеб Павловский (“Две речи — одно событие?” — АПН, 10 июня) полагает своего рода моральным основанием советской цивилизации 60 — 80-х годов. Хрущевым было осуждено сталинское преступное государство, возобновлена “легитимность Советской России в поствоенном, постхолокостном, антифашистском контексте”. В Кремле в марте 1956 года творится тайный суд народов. Устами Хрущева марксистская традиция впервые публично заявляет о себе: я подсудна! И вот “государство примирено с действующими лицами советского общества… Оно признало над собой власть своего закона. Каким же образом? Порядочность является требованием и ценностью, она более не гонима в принципе — и потому может быть легально заявлена и легально противопоставлена действиям от имени государства”; и “самоосвобождение советских русских легло в основу обновленной позднесоветской советской цивилизации”. Этот суверенитет советского самоосвобождения до сих пор обнаруживается “в составе легитимности России, перешедший к ней от СССР, продолжателем которого является нынешняя Россия (согласно постановлению Совбеза от декабря 1991)”.
Тридцатилетию Московской Хельсинкской группы посвящает свои заметки Александр Черкасов (“Часовой прав человека” — ПОЛИТ.РУ, 12 мая). Даются исторический обзор и обзор источников. Черкасов убежден, что затея основателя группы Юрия Орлова была успешной. Сработала идея: использование в качестве инструмента документов международного права — подписанных в августе 1975 года Хельсинкских соглашений. Именно в качестве инструмента, а не декларации! Второе слагаемое успеха — то, что группа была создана не для представительства, не для “заявлений”, а для работы; теперь бы ее назвали “экспертно-аналитическим центром”. Группа не стала ни трибуной для “выдающихся деятелей”, ни стартовой площадкой для желающих выехать за рубеж. И в этом тоже заслуга Орлова, подбиравшего людей “поштучно”. Вот “первый призыв”: Людмила Алексеева, Михаил Бернштам, Елена Боннэр, Александр Гинзбург, Петр Григоренко, Александр Корчак, Анатолий Марченко, Виталий Рубин, Анатолий Щаранский…
Полезное дело начал Дмитрий Травин, публикующий в “Звезде” (№ 1–6 и далее) авторскую хронику середины 1980-х — 1990-х (“Пореформенная Россия: От расцвета до отката”). Вот как видится, например, ему содержание 1990–1991 годов ( “Звезда”, № 4). В 1990 году закатилась звезда удачи и популярности Горбачева. Стало ясно, что империя распадается, Горбачев больше не совершенствовал социализм, а начал движение к капитализму, однако главный экономический проект года — “500 дней” Явлинского со товарищи — так и остался проектом. Программе не было альтернативы, и Горбачев это понимал. Но ум и работоспособность Президента СССР, увы, сочетались с нерешительностью. Он оказался неспособен преодолеть страх перед социальным взрывом. Главным с экономической точки зрения у Явлинского было намерение добиться финансовой стабильности решительным рывком, по сути дела — шокотерапией. Либерализация цен (наряду с радикальной отменой дотаций предприятиям и снижением военных расходов) должна была стать методом стабилизации. В этом программы Явлинского и Гайдара были похожи как две капли воды. По Травину, тот год был пиком и для Явлинского. Явлинский умел простым языком говорить о сложных вещах, шутил над святыми для догматиков принципами и создавал вокруг себя атмосферу научной тусовки, где только и могли появиться на свет по-настоящему оригинальные идеи. Позднее, когда Григорий Алексеевич ушел в большую политику, где превратился в неудачника, так ни разу и не сумевшего добраться до рычагов управления страной, молодой задор куда-то ушел, уступив место невероятному занудству. Его глаза потухли, лицо стало скучным, способность подойти к проблеме нестандартно полностью исчезла…
По всем направлениям маневрирования Горбачев к концу года потерпел сокрушительное поражение. Он подошел к естественной границе возможностей манипулировать обществом. Дальше жизнь стала развиваться по другим законам. Теперь всех собак вешали исключительно на Президента СССР. Как заслуженно, так и незаслуженно. Власть, не опирающаяся на общество, неизбежно становится объектом покушения. После того как Горбачев отверг программу “500 дней” и почти полностью утратил доверие общества, дальнейшее существование его власти могло быть обеспечено одним из двух возможных способов: либо путем установления откровенной диктатуры, либо путем обретения новых источников легитимности. В первом случае требовались армия и КГБ, во втором — можно было попытаться прийти к консенсусу с лидерами союзных республик, обладавшими поддержкой населения, но испытывавшими явный недостаток реальных властных полномочий. Какой путь выбрал Горбачев? Сразу два. Горбачев дал консервативным силам карт-бланш для восстановления экономической стабильности. В качестве “стабилизатора” оказался избран Павлов. Но его с таким трудом и позором внедренные стабилизационные мероприятия уже к лету 1991 года оказались полностью сведены на нет лоббизмом, вынуждавшим государство снова и снова “печатать” деньги. В целом деятельность премьера привела к негативному результату. Власть виделась народу смешной и неэффективной, а ее ведущие представители — бездарными и корыстными. Однако Президент СССР шел не только к диктатуре, но и к заключению нового союзного договора, осуществляя так называемый новоогаревский процесс. Генсек ни разу в жизни не действовал по принципу “или — или”. Он всегда стремился оставлять пространство для маневра. Возможно, если бы во главе госбезопасности стоял человек иного склада, дело действительно кончилось бы диктатурой. Но Крючков был слабым лидером и не столько готовил серьезный путч по латиноамериканскому сценарию, сколько надеялся уговорить Горбачева поддержать создание ГКЧП. Тихий 67-летний старичок с Лубянки, может быть, и хотел бы установить твердый режим, но был так же не способен к твердости в политике, как Павлов — в экономике. Создание ГКЧП не имело логического завершения в реальной политической ситуации. Члены ГКЧП никак не рассматривали свои взаимоотношения с народом, не понимали того, что неувязочка может случиться не в Форосе, а в Москве, в районе Белого дома. ГКЧП погубил себя сам. Пассивность его ведущих членов избавила страну от самой страшной трагедии. Тем временем люди, у которых действительно хватало духа делать большую политику, взяли на себя сопротивление. Утром 19 августа, вскоре после объявления о создании ГКЧП, Борис Ельцин, еще 12 июня избранный Президентом России, вместе со своим ближайшим окружением засел в Белом доме. А к стенам резиденции российского руководства постепенно стягивались десятки тысяч москвичей. Шансов выстоять в боях с регулярными войсками не имелось никаких. Однако куража у защитников было хоть отбавляй. Президент залезал на танк, штатские агитировали народ, военные делали вид, что организуют оборону. Крючков с его хваленым аналитическим аппаратом КГБ так и не понял главного: элиты выпустили контроль из своих рук; на сцену истории выступил народ.
Десять лет назад с избранием Ельцина на второй срок демократы одержали такую победу, которая не оставила шансов самой демократии, считает Дмитрий Фурман (“Судьбоносный выбор и его последствия” — “Независимая газета”, 23 июня). Первые же выборы верховной власти в “свободной России” носили имитационный характер, были выборами без выбора. После президентских выборов 1996 года в России окончательно утвердился режим безальтернативной власти. Преемнику Ельцин передал уже построенное здание постсоветской политической системы, и Путину оставалось лишь провести некоторые отделочные работы и убрать строительный мусор. Фурман задним числом полагает даже, что демократия в России была обречена, все было предрешено с самого начала. Наше политическое развитие определялось характером всех действующих сил и ситуацией, в которой они оказались после беловежских соглашений. 1996 год — рубеж, но не решающая точка “бифуркации” — такая точка была в 1991 году. Но именно в 1996 году обреченность нашей демократической попытки и неизбежность построения у нас “имитационной демократии” стала наиболее зримой. Если на защиту демократии не встают и демократы, утвердить ее невозможно. Ситуация 1996 года была не столько ситуацией выбора между Ельциным и Зюгановым, сколько ситуацией выбора наших “демократов” между честной игрой со всеми тяжелыми последствиями, которые в человеческой жизни может повлечь за собой честность, и игрой нечестной, гарантирующей победу, но ликвидирующей саму “игру”. В больших, национальных масштабах это была ситуация морального выбора между невыгодной честностью и выгодной нечестностью, подобная тем, в каких мы оказываемся на каждом шагу. Победа Зюганова не гарантировала бы сохранения и укоренения демократии. Она стала бы тяжелым испытанием для демократов и демократии. И все-таки она давала бы шанс. Но победа Ельцина, достигнутая таким путем, каким она ему досталась, гарантировала конец нашей демократической попытки на сто процентов. Все, что пришло после, было предопределено событиями 1991, 1993 и 1996 годов, и все те, кто сейчас возмущается “басманным правосудием”, ликвидацией свободного телевидения и свободной прессы, возмущаются неотвратимыми и естественными последствиями собственного “экзистенциального выбора” в ситуациях 1991–1996 годов. Как коммунисты, возмущавшиеся Сталиным и гибнувшие в сталинском терроре, возмущались естественными и закономерными следствиями своих собственных дел.
О судьбе конституционной идеи в России по поводу юбилея Конституции 1906 года размышляет Юрий Пивоваров (“Между казачеством и кнутом” — “ПОЛИС (Политические Исследования)”, № 2). Судьба эта в основном печальна. Целый ряд природных черт русской системы препятствовали формированию конституционной государственности. Власть в России по своей природе вотчинная (патримониальная); на протяжении многих столетий разделительная линия между властью и собственностью у нас почти не просматривалась. А еще — унаследованная от Византии модель взаимоотношений государства и церкви по типу симфонии, не предполагающая никакого ограничения или разделения властей. Далее, тягловый характер русского социума: проблематика автономии индивида, прав человека возникнуть здесь не могла. Как, впрочем, и база для формирования правового государства. Вместо Rechtsstaat строится “государство правды”, “литургическое” государство (П.Б.Струве). Полицейское государство, регламентирующее государство, воспитательная диктатура — так называют устройство послепетровской власти. Это государство было деспотической формой, которая стягивала распавшуюся на две субкультуры страну. Однако в деспотизме новой государственности таилась как репрессивно-подавляющая, охранительно-удерживающая, так и просвещеннически-реформистская, прогрессистски-революционалистская сила. Все цари-императоры были папой и Лютером в одном лице… Далее Пивоваров указывает, что создателем русского конституционного текста, конституционной константы был М.М. Сперанский. Черты его плана просматриваются даже в самой последней Конституции: власть президента огромна, он не “вписан” в разделение властей, а располагается над ними (и в этом смысле — римейк царской власти); правительство ответственно перед президентом (хотя Дума утверждает премьера, реально воздействовать на состав правительства, включая его главу, она не может); Госсовет преобразился в Совет Федерации, который вместе с Думой (ограниченной, как и ранее, в реальном влиянии на политический процесс) составляют двухпалатный парламент. На протяжении почти двух столетий (возможно, за исключением коммунистического периода) Россия фактически живет с одним конституционным текстом. Альтернативный проект первым создал Н.М. Муравьев. У него речь идет о парламентской форме правления, базирующейся на принципе ответственности правительства перед законодательной властью. В России под псевдонимами “президентский” и “парламентский” тип правления прячутся два различных типа общества, точнее — две властные схемы, корреспондирующие тому или иному варианту социума. “Президентский” — традиционно властецентричному, “парламентский” — возможному полисубъектному, антропоцентричному, гражданскому обществу. Пивоваров анализирует и тот шаг в развитии отечественной государственной идеи, который был сделан авторами сборника “Вехи”. России была предложена государственная формула — демократическое, конституционное, правовое государство. Эта формула соответствовала тому типу социальной, экономической, политико-правовой и социопсихологической эволюции, которую переживала страна в конце XIX — начале XX столетия. Был найден и исторический преемник просвещенной бюрократии — интеллигенция. Но интеллигенции еще нужно было возвыситься до уровня стоявших перед ней грандиозных задач. Ей предстояла тяжелейшая работа по внутреннему “перерождению”и организации всех творческих сил русского общества — формировавшейся в городе буржуазии, поднимавшегося в деревне самостоятельного хозяина, “остатков” (впрочем, не таких уж и малых) просвещенной бюрократии. Позднее к этим силам мог присоединиться и рабочий класс, окультуренный и ведомый динамичной и конструктивной социал-демократией. Так складывался исторический блок, которому было вполне по плечу строительство в России общества “совершеннолетних”. Переходя к современности, автор указывает, что наша полития, русский политический организм, как и в прошлые времена, видимо, не очень-то и нуждается во всех этих конституциях и парламентах. Персонифицированная русская власть сохранилась и, как встарь, функционирует, опираясь на привластные органы. Ими и являются все эти парламенты и другие конституционные заморочки. У нас для конституции и парламента неудачное прошлое; сильны недемократические и неполитические традиции. Однако антилиберальный русский опыт XX века побуждает нас все-таки искать пути к конституционно-парламентской системе.
Лекция Игоря Клямкина “Приказ и закон. Проблема модернизации России” публикуется на сайте ПОЛИТ.РУ (27 апреля). Клямкин полагает, что отсутствие модернизации в современных условиях будет означать медленную, не очень заметную, но необратимую деградацию. Он характеризует три российские технологические модернизации: петровскую, проводимую Витте в период Александра III и Николая II и сталинскую. Все три проводило государство. Первые две затронули меньшинство населения. Первая и последняя имели отчетливо милитаристский оттенок. Но собственных источников и стимулов для своих инноваций не возникало. После этого, все пятьдесят с лишним лет после смерти Сталина, страна стоит перед вызовом, ей надо проводить четвертую в своей истории технологическую модернизацию. Она до сих пор ее не может провести потому, что вызов современной технологии — это вызов интенсивностью, а среды, условий для интенсивности здесь нет. Ответ заключается в отходе от государственных модернизаций, т.е. модернизаций, осуществляемых сверху, единственным субъектом которых является государство, которое знает, что и как заимствовать и что переносить. Но оно само не может создавать инновационную среду без частного бизнеса, без его свободы и инновационной деятельности. Задача — в переходе от государственных модернизаций к модернизации самого государства. Далее характеризуются социально-политические модернизации. Начиная с XVIII века происходило движение, связанное с переходом от приказной системы к системе юридической, системе законнической. С Петра III и особенно Екатерины II начался переход (медленный, частичный) к государственности, которую можно назвать правовой. Вторая социально-политическая модернизация проведена Александром II, который довел дело до раскрепощения основной массы населения. Был введен современный суд. Впервые было введено местное самоуправление. Впервые появилось право на самообложение. В этом смысле впервые появилось самоуправление. Впервые была демонтирована петровская армия, срок службы был резко сокращен, он был дифференцирован в зависимости от уровня образования, для того чтобы стимулировать развитие образования. Все базовые основания системы были разрушены, и самодержавие становилось лишним… Публикуется также обширное обсуждение лекции.
География
Скрещивают эстетику с социальными процессами “метагеографы” Дмитрий и Надежда Замятины (“Где быть Центру России?” — АПН, 6 июня). По их логике, страна должна иметь некие самобытные образы, ее репрезентирующие. А Россия внутренними образами довольно бедна. Несколько “ядерных”, связанных с историческим ядром страны, — столицы, Владимир, Новгород. Значительно слабее купеческий, экономический Нижний, промышленный работящий Урал и околомосковские города (Калуга, Тула, Рязань и далее по кругу), воспринимаемые скопом, “как замки Луары”. По-имперски ярки окраины: Сибирь, “Европейская Сибирь” Перми и Вятки, Кавказ и казачий юг, исконно-посконный Русский Север, сосновая Карелия. Сочное Черноземье — по сути, давно освоенная окраина Дикого поля. И еще: российский “орган юмора” Одесса, отрезанный самостийной Украиной, священный легендарный Севастополь, загадочный Туркестан, дико-природное “солнечное” Закавказье. Опора на окраинные образы — типичная имперская стратегия, неоднократно реализовывавшаяся в России. Опора на “сердцевинные” образы более характерна для централизованных европейских “национальных” государств. Существуют также и внутренние стратегии, основанные не на одном, но на системе географических образов. В России такой культурный баланс складывается вокруг пары “Москва — Санкт-Петербург”. Авторы пространно и живописно рассуждают, где бы еще могла случиться столица России завтра. “В России столицы переносили не раз… Поверить в остановку столичного движения тяжело: похоже, столица будет потихоньку тыкаться в разные концы страны и дальше: а вдруг влезет? Куда?” Попадаются в статье и такие диковинные мысли: “В конце концов, можно рассчитать оптимальный метагеографический вектор, указующий на абсолютное “минус-время” сибирских равнин, где жуть шаманских камланий остановит трансевразийскую сшибку-ошибку Атлантики и Пацифики”. Петербург в качестве столицы авторы не приемлют из сочувствия: “Петербург — замогильно холодный, в каменных склепах дворов, пусть серую кровь его высасывает ветер проспектов — все же очень целостный, законченный. А целостность надо уважать, жалко тыкать ее тупыми пиками лужковских — или какие там они будут — подмалеванных башенок… Москву жалко меньше: она привыкла”. Неплох для этой цели Смоленск — “Смоленск — место для экспансионистской столицы с видом на Белоруссию, а если взглянуть со старинных смоленских крепостных башен вниз по Днепру — то и на Украину. А может, и в Польшу <…> На Волге еще может быть столица. Дальше — нет, там столица попадет на другую чашу весов, рычаг будет огромен, и весы страны сломаются под непосильным весом <…> Остается Нижний. Почему нет: город даже похож на Москву — уже и так по-столичному эклектичный и амбициозный, по-купечески пошловатенький, со своим Кремлем и очень “отечественной” автомобильной промышленностью… Наконец, можно еще взять Казань”. Что ж, завершают свою мысль авторы, это будет синтез татарско-азиатского стремления к самодостаточности и великорусско-евразийского желания объединить дотоле разнородные территории и улусы былой империи.
Обзор подготовил Евгений Ермолин