Повесть
Опубликовано в журнале Континент, номер 129, 2006
Марина КОШКИНА — родилась в 1985 г. в Ярославле. Студентка Ярославского госпедуниверситета (специальность “журналистика”). Участвовала в 4-м форуме молодых писателей в Липках. Финалист независимой литературной премии “Дебют” 2005 г. в номинации “Крупная проза”. Первая публикация прозы — в “Континенте” № 125. Живет в Ярославле.
Марина КОШКИНА
Без слез
Повесть
1
Теплым сентябрьским вечером в тихом пыльном дворике сидели на лавке два подростка и допивали вторую полторашку пива. Они оба были еще совсем юными, оба не брились, и у обоих на лицах застыло одинаковое выражение нахальства и лени. Тот, что казался постарше, был высокого роста, нескладный, немного сутулый. Одет в серый толстый свитер с пятнами на вытянутых рукавах, недавно выстиранные, но тоже испачканные черные джинсы и потрепанные дорогие кроссовки, в которых он ходил по неизвестно какой грязи, найденной, вероятно, на самых заброшенных, загаженных пустырях. Второй был невысок, с темными короткими волосами на склоненной унылой голове. Лицо его было широким, с еще по-детски припухшими щеками и облупленным острым носом. Губы плотно сжаты, а сощуренные, серые, ничего не выражающие глаза бесцельно глядели на стену рядом стоящего дома, глядели на нее и сквозь нее, в неизвестные дали. Он сидел скрючившись и съежившись, иногда сплевывал тягучую слюну себе под ноги, тяжело вздыхал и передергивал узкими трогательными плечами, словно от холода. На нем висели, как на вешалке, безразмерная спортивная куртка и такие же безразмерные, затянутые ремнем брюки. Огромные ботинки на толстой подошве, белая майка.
Они сидели и пили пиво. Безмолвно передавали друг другу пластиковую бутылку и лениво глотали мутную жидкость. Млели от вечернего тепла, последних лучей погибающего солнца. Курили. Снова глотали пиво. Щелкали зажигалками, выпускали из щелей ртов клубы табачного дыма. Еще пили.
Первого, высокого и нескладного, звали Вадим, и кличку он имел из-за своего характера Вандал. А имя второго было Макс, и клички из-за своего характера он не имел никакой (по-крайней мере постоянной).
— Знаешь, что такое перепел? — спросил Вандал, отупевший от молчания.
— Ну? — откликнулся Макс хриплым голосом, судорожно кашлянул, прочищая горло, и сплюнул под ноги.
— Это я. Я — “перепил”.
— Это ты-то “перепил”? С чего это вдруг?
— Вчера пил с Сашкой пиво. Позавчера — водку. Позапозавчера тоже и… — начал объяснять Вандал.
— Ничего, — перебил Макс. — Печень пока не болит — и хрен с ним. — Усмехнулся, скривил лицо и спросил весело: — Или ты намекаешь, что со мной зря пьешь?
Ничего не выражающие серые глаза его стали узкими, блестящими. Вандал принялся бурно оправдываться, и тогда Макс сказал:
— Да ладно, чё ты? Я же знаю… — И вдруг с вздохом произнес: — Спасибо тебе, Вадимка. Одному не всегда хорошо быть. Особенно в свой день рожденья не хочется одному быть. — Помолчал. — Я, конечно, мог бы своих школьных друзей позвать, или со двора. Но мне, честное слово, их всех напоить денег не хватит. — Глотнул пива, посмотрел на стену дома и сквозь нее. — Да и не такие уж они мне друзья.
Обоим стало грустно. Сегодня Максу исполнилось пятнадцать лет. Он вспоминал свои предыдущие дни рожденья и не мог вспомнить ничего хорошего. Он вспоминал чужие дни рожденья и тоже не мог вспомнить ничего хорошего. Зажмурился, глотнул пива.
— А эта коза меня уже достала, — сказал Вандал со злостью. — Шалава, сука.
— Что опять? — спросил Макс.
— Перед матерью вы.бывается. Сука, бля, поганая, — он оскалился. — Мне срать, что она батьку увела. Не мое дело, пусть хоть до блевоты дотрахаются. Но чего она перед матерью жопой вертит своей вислой?
— Чего она опять сделала? — спросил Макс.
— Да ничего. Домой нам звонила опять. Потом на улице мать встретила, начала вы.бываться.
— А отец?
— Что отец?
— Скажи ему.
— Чё я скажу-то? Будет он меня слушать. Как же… Козел. Доведет мать, заляжет она в больницу опять. Чё он тогда делать будет? К шалаве побежит своей? На хрен он ей сдался. Ей, бля, деньги только нужны.
Макс взял бутылку, глотнул пива и подумал, что у отца Вандала не так уж и много денег. Но все же, конечно, и не мало. И все эти деньги он тратит на свою любовницу. Семью не оставляет. Почему не оставляет? Принципы? Совесть?
— Я ее реально как-нибудь подкараулю с Сашкой и опущу по полной. Пойдешь с нами?
Макс пожал плечами.
— Да, паршивая жизнь пошла, — сказал Вандал. — И отчего все так плохо?
Макс достал сигареты, закурил. Посмотрел, сколько еще сигарет осталось в пачке. Хитро улыбнулся.
— “Но если есть в кармане пачка… сигарет”, — пропел тихим, неожиданно чистым голосом. — Вандал, у тебя есть в кармане пачка сигарет?
— Ну?
— Не “ну”, а есть или нет, спрашиваю?
— Есть.
И Макс, закрыв ничего не выражающие серые глаза, упоенно запел:
Но если есть в кармане пачка сигарет,
Значит, все не так уж плохо на сегодняшний день.
И билет на самолет с серебристым крылом,
Что, взлетая, оставляет земле лишь тень.
Макс не фальшивил, не давал петухов. Он пел чистым сильным голосом, отдаваясь полностью песне, забывая обо всем остальном, не сомневаясь в истинности слов и не видя удивленных взглядов прохожих. Он не стеснялся орать в полную силу, наслаждаясь своим умением петь, зная о своем дарованном свыше превосходном голосе и слухе. Прерывался на несколько мгновений, делал глубокие затяжки, потом пел, и изо рта его вместе с песней вырывался дым, устремлялся к небу, выше, выше… Он путал куплеты, врал текст, но это было не важно, это было совершенно не важно, песня становилась только лучше, и ничто не могло испортить ее.
Когда песня кончилась, Макс пару секунд сидел замерев с закрытыми глазами, вздрогнул, обернулся к Вандалу, который, осознавая все несовершенство своего голоса и совершенство голоса друга, даже ни разу не попытался подпеть. Сказал хрипло с горечью:
— Как я хочу петь, Вандал! Если бы ты только знал!
Из его глотки вырвался звук, похожий на всхлип.
— А еще я хочу гитару! Как я хочу гитару!
— Тебя же звали солистом в школьную рок-группу. Чего не согласился?
Макс скривился, допил пиво, пожалел, что бутылка не бездонная, и оставил вопрос без ответа.
Макс, шаркая ногами, подозрительно оглядываясь, шел домой, напевал что-то себе под нос. Слов было не разобрать. Останавливался, прикуривая очередную сигарету, уже не чувствуя действия никотина. Курил механически, не замечая, что курит. Шел, слегка покачиваясь, полупьяный, немного хмурый. Он шел домой.
Дом его располагался в центре города, прятался за спинами красивых, недавно отремонтированных высоток. Таился ветхий кирпичный перестарок в пять этажей рядом с такими же ветхими сарайками. Доживал свой век рядом с помойкой.
Макс подошел к своему дому, зашел в свой подъезд, поднялся по лестнице на четвертый этаж. Пахло мочой, кошатиной, подгорелой картошкой. Макса немного замутило, но он знал, что это быстро пройдет и запахи перестанут восприниматься. Он пошарил по карманам, нашел ключ и открыл хлипкую дверь. (Зачем дверь? Что воровать?) Прошмыгнул на кухню, грязную, заставленную посудой, кастрюлями, ведрами.
Когда вскипел чайник и Макс достал из хлебницы булку, за стеной начали орать друг на друга родители. Макс полез в буфет за своей чашкой, уронил ее, и чашка разбилась. За стенкой орали все громче и яростнее. Макс подобрал осколки, понял, что склеить не удастся, и со злостью вышвырнул осколки в окно. Услышал, как они звякнули об асфальт, и тут же с грохотом что-то рухнуло за стенкой. Выругался матом, сплюнул в мойку, закурил. В пачке осталось четыре сигареты. Пододвинул поближе блюдце, служившее пепельницей. Раздались крики матери. Кажется, отец снова бил ее. Так всегда бывает. Сначала пьют вместе, потом дерутся. Макс курил и курил, одну сигарету, вторую, третью. Потом сжав зубы раздавил окурок об стол, вскочил, уронив табуретку.
— Да заткнетесь вы?!! Достали, суки долбаные!!!
Голос его сорвался, он согнулся в приступе кашля, потом сплюнул, нырнул во тьму коридора, ударом распахнул дверь, ведущую в их комнату.
— Хватит!!! Хватит!!! — захрипел надрывно, увидел лежащую на полу мать в разорванном халате, опрокинутый стол, пролитую бутылку водки, перекошенное ненавистью лицо отца, качающуюся на потолке лампочку.
— Достали!!! Хватит!!! Сдохните, твари!!!
Все смешалось, затуманилось, он кинулся на отца, шипящий, мелкий, проклинающий… Удар в голову, Макс летит в глубокий холодный овраг, комната проносится влево и вверх, дверной косяк встречается с затылком, реальность рассыпается искрами и праздничным салютом. Глухой стук собственного рухнувшего тела…
…Макс вынырнул из темноты, приподнялся. Он лежал на полу у двери, над ним склонилась зареванная пьяная мать и вопила:
— Ребенка убил, подонок! Ребенка моего убил!
Рядом возвышалась туша соседки из первой комнаты, тети Ларисы, алкоголички с сальными пепельными волосами и гноящимися воспаленными глазами. Макс пробормотал:
— Все хорошо, хорошо…
Поднялся на ноги, чувствуя тошноту и сильную боль у затылка и лба. Отстранил мать, оттолкнул соседку, держась за стенки, нетвердой походкой добрел до двери, вылез на лестничную клетку, пошел вниз по лестнице, хватаясь за перила. Еще мало что соображающий, еще до конца не избавившийся от обморочного головокружения…
Макс сидел на лавке у подъезда в рыжей мгле фонаря, ощупывал голову. Крови вроде не было. Череп цел.
— Ну и ладно, ну и хорошо, — промямлил он, вспоминая, как в прошлом году отец сломал ему руку.
— Сунулся дурак, влез, — бубнил тихо, размышляя о траектории своего падения и гадая, почему болит плечо и спина, когда ударился он затылком.
Потом Макса вырвало, и он подумал: не сотрясение ли это? Достал последнюю сигарету, закурил, отшвырнул пустую пачку в кусты.
— “Но если есть в кармане пачка сигарет…”
“Когда-нибудь я убью его, — думал Макс. — Я убью его — или он убьет меня”. Он ненавидел этого человека и знал, что этот человек так же ненавидит его, Макса, и ненавидит мать из-за него. Потому что думает, что она шлюха, что она нагуляла его. А он, подзаборный рахит, он живет рядом с ними и вечно напоминает о той измене. И Макс всегда помнит: этот человек ему не отец, не отец, не отец. “Чужак, тварь, пьяная скотина!!! Я хочу, чтоб он сдох! Я желаю ему смерти!”… Максу казалось, что это желание, эта ненависть живут в нем с рожденья, бьются вместе с сердцем, шумят вместе с кровью. Он мечтал о том дне, когда этот человек сдохнет от белой горячки, от выпитой водки, от сгнившей печенки. Отправится на тот свет, если тот свет существует. Но только не в ад, это будет слишком хорошо и легко. Куда-нибудь дальше, на съеденье загробным чудищам. Пусть они жрут мерзкие вонючие останки его души (у него нет души, у него только ее останки) и пусть он корчится от боли и ужаса! Пусть корчится вечность, всегда, всегда… “Это мое желание, Господи, — исступленно шептал Макс, — это мое единственное, бессмертное, бесконечное желание. Оно сбудется, я верю, оно сбудется. Я верю в тебя, Господи, в твою силу, твою мудрость, твое милосердие. Я схожу с ума, Господи! Он же, Господи, он же с самого рождения убивает меня! Медленно убивает, хочет вышибить из моей тупой башки последние клочки разума. Не дай ему сделать этого, Господи! Ты слышишь его, мать твою?! Это нечестно! Неправильно! Пусть он сдохнет! Сам, от перепоя! Убей его, Господи! Лиши жизни! Зачем он здесь? Он хочет сломать меня, сделать таким же, как он! И если я стану таким, значит, он победил, убил меня! Господи!”… Этот человек ненавидит Макса, хочет, чтобы он стал навеки никем — скотиной, убийцей, преступником. И если он не убьет этого человека, то тогда этот человек убьет его сам. “Господи, — стонал Макс, — он хочет, чтобы я убил его. Хочет засадить меня за решетку! Я не понимаю, что мне делать. Я готов провалиться под землю. А в башке у меня, перед глазами у меня все время — нож, лежащий на столе нож. Такой острый, такой блестящий… Неужели для этого ты создал меня, Господи, мать твою в душу?! Неужели ты вложил в меня эту ненависть, боль, муку? Неужели ты создал и его, эту мерзкую пьянь, для моего горя и слез?! Не надейся, Господи, я никогда не заплачу. У меня нет слез. Как нет счастья и нет жизни для таких, как я, на этом чертовом свете”.
2
Местом для сна Максу служила кухня, куда пару лет назад он вытащил свою прогнувшуюся раскладушку. Соседи поначалу противились этому новшеству, но, благодаря Максиному упрямству, вскоре привыкли и прекратили ругаться. К тому же Макс всегда спал очень мало и все равно поднимался раньше всех и успевал убрать постель, перекусить и убежать прочь из дому, прежде чем кто-либо из живущих в квартире приходил готовить завтрак.
Макс проснулся в тягостном предощущении нового дня, движения, проблем. Почувствовал не то чтобы головную боль, но странную, раздражающую пустоту в черепе, словно не было там ни крови, ни двух полушарий мозга. Как всегда после сна, болел пустой желудок, подташнивало. Макс сел на скрипящей раскладушке, спустил ноги на холодный пол, зевнул.
— Блин, утро, что ли? — просипел, протирая глаза, и вспомнил вчерашнюю ссору родителей, собственную выходку, удар, ненависть.
Он быстро оделся и стал искать сигареты. Курить хотелось жуть как. Но сигареты кончились вчера вечером, и Максу пришлось пробираться в комнату к родителям — воровать курево у отца. Он осторожно, чуть дыша, приоткрыл дверь, постоял замерев несколько секунд и, пытаясь не скрипеть половицами, прокрался до подоконника. На подоконнике лежала наполовину выкуренная пачка. Родители спали, укрывшись бордово-малиновым, засаленным одеялом без пододеяльника. Мать храпела. Рядом с их кроватью стоял стол, три табуретки (одна валялась на боку). Напротив — старый исцарапанный шкаф с одеждой, хранивший на себе неопрятные следы лака. Раньше у них были телевизор, и полка с книгами, и еще всякие вещи, но потом все ушло на выпивку, и теперь оставалось только вспоминать о прежней роскоши.
Особенно больно думать о книгах. Когда-то он любил читать, читал без разбору, жадно, ненасытно, мало что понимая, но много угадывая, чувствуя интуитивно… Никто не приучал его к чтению. Часто оставаясь в одиночестве, Макс сам нашел себе такое занятие. Потом не до того стало… Да и книги исчезли. Сейчас он уже не мог представить себя читающим что-то. Неохота, других дел прорва.
Воздух в комнате висел синий от сигаретного дыма, спертый. Окна не открывались, воняло перегаром. Макс брезгливо поморщился, остро ощущая собственное неблагополучие и запустение этого дома. Общая атмосфера уныния, гадостная грязь, бесперспективность, отсутствие надежд: все это давило на сознание, подтверждало ущербность его жизни, опутывало шею прочной веревкой. Попробуй убеги! Как же… Обреченность и холод, пустота. Он зябко передернул плечиками. Тут отец перевернулся, и Макс, перепугавшись, схватил одну сигарету и быстро-быстро посеменил к двери. Остановился, помедлил в нерешительности, но, набравшись храбрости, все-таки опять вернулся к окну, нашарил в углу свой школьный рюкзак и вместе с ним выскочил в коридор. Шумно выдохнул и улыбнулся. Закурил. Пошел на кухню. Никотин медленно поступал в кровь, и голова начинала работать. Проходила тошнота и разбитость.
Сидеть на кухне в одиночестве и курить Максу нравилось. В такой обстановке хорошо думалось и можно было решить, куда пойти днем, кого из друзей навестить, а кого лучше пока избегать. Его успокаивали тишина и свежий ветер в форточку. Особенно хорошо так было сидеть, когда отец уходил на работу или еще куда-нибудь. Раньше он, кажется, был военным и держал сына в страхе и строгости (когда, конечно, вспоминал о его существовании). Макс до сих пор инстинктивно прикрывал голову и пригибался, если кто-то хотел прогнать комара с его лба или делал еще какое-нибудь резкое движение в его сторону. Выгнали отца со службы за пьянство, и работал он теперь сторожем в гаражном кооперативе. Но поведения своего не изменил, считал, что сын во всем должен ему подчиняться, а за любую провинность нести положенное наказание. Несколько раз отец пытался запирать Макса в комнате, не давая гулять, но паренек наловчился вылезать через окно. Рядом с домом росла разлапистая ива, и он, словно кошка, дотягивался до веток и сползал вниз. Однажды он неудачно схватился за ствол, пальцы соскользнули и Макс молча, безропотно полетел вниз, ушиб спину и разодрал о сучья куртку, а заодно и шею так, что пришлось накладывать швы. На шее до сих пор остались шрамы. Макс взрослел, становился все наглее, и постепенно его зашуганность и забитость пропадали. Он научился огрызаться, хранить в душе обиды и ничего-ничего не прощать. Макс вообще никогда никому ничего не прощал.
Он сидел на кухне, докуривал украденную сигарету и думал о том, что в квартире, кроме него, все спят. Спала теть Лариса, про которую говорили всякое. Например, то, что она уехала в молодости из деревни в город, а ребенка, случайно нажитого по малолетству, оставила бабке с дедом. Теть Лариса, может, и была неплохой женщиной, только уж больно много пила. Макс почти никогда не видел ее трезвой. Пьяная, обрюзгшая, постаревшая (хотя ей не было еще и сорока), она часто привязывалась к Максу и начинала расспрашивать о школе, друзьях…
— Чему вас там на уроках учат? — говорила она.
— Так, разному, — неохотно отвечал Макс.
— Хорошо учишься?
Макс пожимал плечами, кривил губы, говорил, что на троечки.
— Чего же так плохо?
— Не знаю я. Так уж получается, — отвечал Макс и скучая смотрел сквозь ее лицо.
— Учиться надо! — начинала читать нравоучения соседка, и это всегда страшно раздражало. — Если не будешь учиться, тебя никто на работу не возьмет. Сейчас такие, как ты, олухи не нужны. Вот выгонят из школы, чего тогда делать будешь? Куда пойдешь? Мамка с папкой у тебя уже не молодые, не прокормят тебя. А ну как жениться надумаешь? Кто за тебя замуж-то пойдет, за дурака за такого? Только синюшка какая-нибудь. Да и сам ты сопьешься! Вот, как батька, и будешь водку пить. И мать у тебя пьет, и отец пьет. Ты тоже сопьешься. Вот непутный! Весь в отца.
И недавно Макс, наконец, не выдержал. Сплюнул ей под ноги и высказал все, что думал. Матом покрыл напоследок.
— Ублюдок! — завопила тогда теть Лариса. — Ты как со старшими говоришь!
— Иди в жопу! — рявкнул Макс.
После ссоры теть Лариса рассказывала всем своим собутыльникам и жильцам дома про Макса бог знает какие вещи. Он вскоре заметил на себе косые взгляды, услышал шепот за спиной. Подумаешь, решил, бабки у подъезда все равно наркоманом считают. А теть Лариса кроме как ублюдком Макса теперь не называла.
В другой комнате сейчас спал дворник Леша. О нем вспоминать не хотелось. Законченный алкоголик, мочившийся в штаны и дважды пытавшийся поджечь квартиру. К счастью, в другом конце города у этого урода жили родственники и он частенько ездил к ним погостить.
В третьей комнате почивал Олег Иванович, единственный нормальный из всех соседей. Худой, невысокий, с большими грустными глазами и аккуратной щеточкой усов. Выглядел довольно молодо и прилично. Он был тих, скромен и молчалив. Работал на каком-то заводе, имел третью группу инвалидности. Не пил. Почему он жил в одиночестве, Макс не знал, да его это ни капельки и не интересовало.
В четвертой комнате спали молодая Люська и ее четырехлетняя сопливая дочка. Люська работала продавщицей в ларьке, жила со своим хозяином и по вечерам чуть-чуть выпивала. С ней тоже вроде бы было все в порядке, если бы не постоянные истерики. Раз в неделю она запиралась у себя, выпихивала дочку в коридор и несколько часов громко беспричинно рыдала. Периодически Люська любила травиться таблетками (Максу было любопытно, когда же она отравится, так сказать, до конца) и иногда начинала водить к себе всяких мужиков, все разных, и, как казалось Максу, даже по нескольку человек за ночь. Потом же, успокоившись, не приводила по полгода никого. Наверное, подрабатывает шлюхой, думал Макс.
Он докурил сигарету, попил чаю с пустой булкой и, надев рюкзак, пошел прочь из этой богом проклятой квартиры. Прочь! Прочь!
Курить хотелось ужасно, но сигарет не было. Макс долго лазил по карманам рюкзака и наконец наскреб несколько рублей на самые дерьмовые сигареты. Подошел к ларьку, и вдруг рядом оказалась полоумная старуха — та самая, про которую никто ничего не знал, кроме того, что она полоумная. Она стояла рядом, но смотрела в сторону, словно не видя Макса. В костлявых руках старуха держала пустой кошелек и все копошилась, рылась в нем, перебирала своими скрюченными тонкими пальцами. А замотанная в дырявый платок голова ее тряслась. И Макс внезапно поддался мимолетному порыву, неожиданному, случайному и протянул старухе деньги. Та не взяла, подняла на него свои мелкие, лихорадочные глаза.
— Спасибо, Максимушка, спасибо, милый, — сказала ласково. — Мне не надо.
— Да ладно, берите, — промямлил Макс, и тут до него доперло. — А чё? А вы откуда знаете меня?
— А я все знаю, Максимушка!
— И знаете где я живу?
— Как же не знать!
— Да? — Макс шмыгнул носом. Старуха продолжала:
— Плохо тебе, миленький, живется? Ну ничего, ничего, потерпи маленько. Потерпишь — и хорошо все будет. Ты, главное, им не давайся. Они за тобой следят, порчу на тебя наводят…
Максу стало смешно. Старуха бредила. Макс несколько раз видел, как она разговаривает с прохожими и убеждает их в сглазе, показывает какие-то фотографии с выколотыми глазами.
— Кто на меня порчу наводит? — спросил Макс хихикая.
— А ты не смейся! Не смейся! Я все знаю! Что тебе пока знать не положено. Скоро у тебя все хорошо будет. Все враги умрут, освободишься ты. Свободный станешь, счастливый. А деньги свои убери. Не нужны мне твои деньги. И ты чужое не бери никогда. А то сразу порча и будет. А так освободишься…
Старуха быстро развернулась и неожиданно проворно пошла прочь. Макс посмотрел на деньги, которые держал в руке, проводил полоумную взглядом, усмехнулся и купил сигареты.
В школу Макс не пошел. На один день больше прогуляешь, на один день меньше… Уроки все равно не готовил, расписания не знает. Погулял немного один по городу. Лицо у него осунулось со вчерашнего дня, появились подглазины. Голова болела. Стало совсем паршиво, и тогда Макс пошел к теть Зине. Теть Зина жила недалеко от их дома и частично заменяла пареньку мать. Раньше она работала воспитательницей в его детском садике, играла с маленьким и утешала, когда он плакал. Потом детсад закрылся, и теперь теть Зина устроилась работать кондуктором.
— Здрасте, теть Зин!
— Здравствуй, Максимка! Как дела?
— Нормально, теть Зин. Есть только хочу.
Женщина провела его на кухню, усадила за стол, налила борща. Села напротив, смотрела, как он жадно ест. Худая, с желтой кожей на лице, морщинами.
— Как у вас на работе?
— Премиальные сняли.
— За чё это?
— Не выполнила план.
— Вот уроды! Как вы план выполните, если на плохие маршруты засовывают?
— Это их не интересует. Если бы билеты старые не продавала, вообще бы с голоду умерли, наверно.
Теть Зина пристально посмотрела на паренька, спросила:
— Отец опять дрался?
— Вы откуда узнали?
— У тебя синяк на лбу.
Макс удивился, что не заметил синяка, и рассказал о вчерашнем. Потом помолчал, сказал:
— Я его убью!
— Что ты, Максимка! Упаси тебя…
— Не верите?
— В том-то и дело, что верю. Страшно мне за тебя.
Страшно… Все говорят, что страшно. А на деле плевать.
На кухню вошла великовозрастная дочь теть Зины, Настя. Длинная, очень полная, рыхлая девица с мышиным хвостиком волос. Настенька была умственно отсталой, школу так и не закончила, нигде не работала и, как многие дураки, страдала от чрезмерно развитого сексуального влечения. Ложилась под первого встречного. Ее не интересовали ни возраст, ни благосостояние, ни внешность партнеров, ее интересовала только исправность их половых членов. Еще она не испытывала чувства меры, ни в пищевом плане, ни в сексуальном. Старшая сестра теть Зины тоже, говорят, была ненормальной, она под поезд бросилась, потом валялась, разрубленная на куски, на рельсах. А ее отец со своим братом пришел, собрал эти окровавленные куски мяса в бельевые корзины и поволок в морг.
Макс вздохнул и закурил сигарету.
Где он живет, где? Как он здесь очутился? Что это за мир? Не слишком ли много алкоголиков и дегенератов? И все совокупляются, плодятся, плодятся… Заполняют всю его жизнь. Света белого не видно! Но он же не виноват, что родился среди них! Он не виноват! И ему душно среди них! Ему мерзко видеть их гадкие рожи. Скоты… И все что-то ему говорят, орут, бьют, учат. Зовут недоноском, выродком, сопляком, бестолочью… Они его доведут, обязательно доведут! Он не выдержит.… Что там бубнила эта старуха? Что-то про его будущее? Нет у него будущего. Ничего хорошего впереди нет. Ничего-ничего-ничего! Ты ошиблась, старуха. Твои сумасшедшие всевидящие ангелы тебе соврали. Он, конечно же, не выживет в этом мире. Вернее, жить он будет, но это уже будет не он. Это будет другой он. И этот другой будет каждый день напиваться и валяться в собственной моче, в собственной блевотине где-нибудь в мокрой канаве. Прирежет какую-то сучку или в пьяной драке кого пришьет. Все будут ходить, плеваться при виде этого другого, отворачиваться, презирать. И нет у него иного пути, кроме как превратиться в Другого…. “Нет, не хочу! Только не так! Только не это! Не хочу! Не хочу! Не хочу! Не стану одним из них! Ни за что! Никогда! Бороться я буду! Бороться”.…
…Пустые слова. Кому ты врешь, Макс?
3
В окна класса лилась последняя осенняя теплота солнца, обманчивая и грустная. За партами сидели двадцать пять сонных девятиклассников, и им всем хотелось отсюда поскорее вырваться, пойти гулять, развлекаться, предаваться безделью… Но нет, нельзя. Нужно было оставаться на месте и выслушивать надоевший, тягучий, как жевательная резинка, бесконечный, муторный урок.
Макс сидел за первой партой (его вчера сюда пересадили) и предавался тягостным раздумьям. Возьмут его на работу или не возьмут? В объявлении ничего про возраст не говорилось, хотя… Черт знает, что за работа такая… Может, листовки распространять или газеты разносить. Сумма заработка не указана.
Макс сорвал это объявление вчера на остановке и все никак не мог позвонить по указанному телефону. И беспокоился насчет своего возраста. Летом он подрабатывал в городском парке, убирал вместе с такими же подростками из неблагополучных семей мусор и тратил полученные деньги исключительно на пиво и сигареты. Осенью заработать оказывалось всегда трудней. Курево второй день Макс стрелял у приятелей и мечтал о дне родительской получки, когда можно будет выпросить немного деньжат. Если не дадут, то стащить втихаря (потом получить по шее).
Макс думал и думал. Сигареты, возраст, телефон, листовки… Тут жирный голос учительницы вырвал его из прострации и вернул насильно в класс.
— Максим! Максим Качалов!
Макс не сразу врубился, что это его имя. Сидел застыв, думал.
— Максим, ты меня слышишь?
— А? Чё? — очнулся Макс.
— Иди к доске.
Идти? К доске? У нее не все дома? Еще чего выдумала! Зачем ему идти к доске? Макс шмыгнул носом (платка, чтобы по-человечески высморкаться, не было) и спросил:
— Зачем?
Эта корова с жалким кукишем волос на затылке вперила в него злой близорукий взгляд. Начинается… Но Макс еще не понимал, что начинается… Он от рассеянности спросил зачем. Не специально. Но училка этого не знала. И, начиная злиться, спросила ответно:
— Ты еще и дерзишь? Иди к доске, не тяни время.
— Зачем?
И вдруг до него дошло. Наверно, спрашивали домашнюю работу.
— Я не готов, — честно признался Макс.
— Что?!!! — вскричала училка. Макс опустил глаза и попытался не слушать. Но до него все-таки долетели кой-какие обрывки: — Повторяется прошлый год, так?.. Ты опять проблем хочешь? Ты спокойно жить не можешь!.. Прогуливаешь, а потом сообщаешь, что не готов!.. Это просто цинично!.. Ты у нас не доучишься в этот год!.. Мы тебя выгоним!.. Вот у меня журнал, тут вся твоя успеваемость… Все отметки… У нас таких инцидентов никогда не было!..
Макс изучал надписи на парте: “рэп — круче всего!”, “В — лох”, “11 Б — козлы”.
— Весь класс позоришь! Тебе не стыдно перед одноклассниками? Почему, интересно, все должны ходить на уроки, готовиться, а ты не должен? Тебе можно в это время бездельничать?! Разгильдяйство! Почему ты не можешь учиться как остальные?!
— А потому что я — бестолочь! — сказал Макс.
— Он еще и дерзит! Быть таким циником, таким… Где твой дневник?!
— Вот мой дневник, — внезапно взорвался Макс, — возьмите, пожалуйста, можете исписать его хоть весь! И родителей не забудьте вызвать. Ага, валяйте-валяйте! Они все равно не придут!
— Помолчал бы лучше!
— А вы мне рот не затыкайте! Не имеете права! — Макс чувствовал, что говорит не то, но остановиться не мог. Понесло.
— Ты о правах тут у меня не заикайся! О правах все помнят, а вот об обязанностях своих почему-то забывают. Ты обязан готовить уроки… и работать на уроках! Потом уже и о правах говорить.
— Ничего я вам не обязан! — Макс медленно поднялся из-за парты. — Плевал я на вас и на ваши уроки! — Ему казалось, что он теперь совсем спокоен, только ноги почему-то дрожали, но это никому не было видно. — А то, что у меня нет никаких прав, это я и без вас помню! И не надо мне об этом по десять раз напоминать! Мне это и так постоянно напоминают! И вообще, пойду я отсюда!
Макс пошел, шаркая ногами, к двери.
— Сядь сейчас же на место! — орали на него.
— А вы директору пожалуйтесь! — сказал напоследок. — Пусть меня вышибут из этой дрянной школы!
Ушел, хлопнув дверью. Борзеешь, Макс, борзеешь. Нехорошо. А кто обещал, что хорошо будет?
Макс сплюнул на пол, полаялся из-за этого с уборщицей и спустился вниз, к раздевалке. Нужно было переждать еще один урок. Его цель — большая перемена, обед. Макса и еще нескольких человек в школьной столовой кормили бесплатно как малообеспеченных. Обеда нужно было дождаться во что бы то ни стало. “Но на уроках больше сидеть не буду сегодня, — думал Макс. — Хватит с меня сегодня уроков”. И подумал еще, что зря разорался с учительницей.
— Плевать, — пробормотал неслышно. — Ничего мне эта коза не сделает.
Грянул звонок на перемену, дребезжащий и резкий, прямо над головой, и Макс вздрогнул от неожиданности. В коридоры высыпали радостные подростки. Их голоса и топот, возня, шарканье заполнили всю школу. Каждый говорил о своем, проходил мимо, близкий и далекий, безразличный к окружающим и такой внимательный к себе. Прошли девчонки из его класса. Каблуки, длинные юбки, плоские животы, высоко зачесанные белые кудри, учебники в руках. Такие вряд ли будут гулять с таким, как он. И вряд ли позволят оставить засос на бархатной шее. От них так и веет любовью, эротикой, сексом… Всем, что так манит, но остается недоступным для такого, как он. О чем это они болтают? Повторяют вызубренные параграфы? Готовятся к срезовой по истории? О Господи Боже! И не надоело им? Взгляды на Макса, пренебрежительные и высокомерные. Каменные мордочки, а потом смех за спиной. Ну да, его не слишком любят в классе. Прогульщик, двоечник, мелкий заморыш… Это ничего не значит и одновременно значит очень многое. Ерунда для него и так важно для них. Странно! Макс никогда не думал, что одноклассникам важна его успеваемость. Оказывается…
Возникли вдруг Серый и Антоха, два друга-приятеля с детства и до скончанья времен. Волосы до плеч, светящиеся сосредоточенные глаза, широкие пасти. Их рок-группа звалась “Знак надежды”, вызывала порой насмешки, порой уважение и зависть. Глупая школьная рок-группа. Глупые школьные музыканты-самоучки, лелеющие в душах наивную веру в собственную гениальность и будущую славу.
— Не надумал к нам? — спросили они.
— Нет, не надумал, — ответил Макс.
— Зря, — сказал Антоха, кривя рот.
— Зря, — сказал Серый задумчиво и презрительно фыркнул. — Потом жалеть будешь.
— Потом жалеть будешь, — повторил Антоха. — Ты смотри, мы тебя уговаривать не станем.
Как же, не станут!… Полгода за ним бегают! Да, он мечтает петь, всё бы за это отдал. Но не так же, не с этими!..
— Будешь потом проситься к нам. Но мы тебя к себе не возьмем.
— Да ладно вам, ребята, — промямлил Макс развязано. — Не парьтесь. Я не передумаю.
— Ну, как знаешь.
И они продолжали стоять рядом, и не уходили, и чего-то ждали. Макс молчал.
— Думаешь, ты лучше нас, да? — сказал Антоха, играя голосом. — Думаешь, один ты такой талантливый, а мы все тут вокруг лохи, да?
— Сам сказал, — ответил Макс.
— Не хочешь, значит, с нами… Мы, значит, тебе в друзья не годимся. Ты, значит, думаешь, что лучше всех нас.
— А мы такие дураки песни сочиняем, репетируем. А тебе, значит, все это не надо!
— Не хочу я в вашу группу, — сказал Макс монотонно. — И ничего я не думаю.
— Дурак ты, Макс, — сказал Серый.
Макс пожал плечами.
— Не хочешь, значит, к нам? Ну и хорошо! Нам самим такие, как ты, не нужны!
— Ну и хорошо, — ухмыльнулся Макс. — Вот и выяснили все. Вот и идите.
Но они не уходили. Они продолжали стоять у него над душой, возвышались над ним. Говорили и говорили. Наверное, еще надеялись, что он передумает, захочет с ними петь. Только Макс знал, что не захочет. Для чего ему восторженные репетиции и вымученные тексты песен? Для чего лишние хлопоты и вера в несбыточное? Они не видят, но видит он: эти трепыхания и стремления тщетны, напрасны. Да и могут ли бренчание на гитаре, песни, струны как-то помочь, дать денег, дать другую жизнь? Фигня! Бред пойманного в силки зверя. Не нужны они ему. И песни их не нужны. И надежда. Все это бессмысленно, гораздо важней для него, примут на работу или пошлют подальше из-за возраста.
Все равно в душе всколыхнулось что-то. Они ушли, а досада внутри осталась. И злость.
Следующая перемена. Запах школьной столовой, неопрятные большие столы без скатертей, скамейки. Толпятся в очереди за пирожками, ходят туда-сюда с тарелками. Воздух наполнен запахом тушеной капусты, разгорячен. Жарко.
Макс сидел за одним из столов и доедал свой бесплатный обед. Рядом неудачно примостился его одноклассник Витька, мелкий лохматый пацан, которого мать отдала в школу с шести лет, жертва насмешек и издевательств. Маленький Витька никак не мог повзрослеть, был немного придурковатым и не понимал ни один школьный предмет, кроме алгебры и геометрии. На этих уроках он щелкал как орешки любые задачки, а в конкурсах и олимпиадах брал первые места. Одноклассники его дразнили, чувствуя слабость Витьки из-за разницы в возрасте: в четырнадцать-пятнадцать лет даже один год сильно ощутим. Паренек был угрюм, замкнут и погружен в себя.
Злой Макс привязался к нему.
— Чё, мелкий? Обед свой бесплатный жрешь? — Голос стал противным, наглым. Ничего не выражающие, пустые, серые глаза прищурились.
— Отвали! — буркнул Витька.
— Ты как со мной разговариваешь, мелкий? Кто тебя так научил разговаривать? Мамочка твоя?
— Да пошел ты, придурок!
— Ой-ой-ой! Затявкал! — Макс начал гримасничать, чувствуя веселье и превосходство. — Ты, мелкий, язык не распускай. Получишь у меня. Потом мамочке своей жаловаться будешь. Она тебе слезки вытирать будет. Ну, чё пялишься? Давай, плачь, плакса!
Маленький Витька иногда, не выдерживая постоянных издевок, плакал, что давало повод для еще большей травли. Жестокие безжалостные сверстники грызли его, как могли, не осознавая, что тем самым калечат парня на всю оставшуюся жизнь. Загоняют его жалкое дрожащее “я” в глубь несуществующих, вымышленных миров. И Витька уже никогда не очухается от этой каждодневной травли, каждодневного мата, оплеух, плевков. Так и останется зашуганным, замкнутым, трусливым уродцем на всю жизнь.
— Макс, отстань от ребенка, — велели сзади. Макс обернулся и увидел Юлия.
— Тоже жрать пришел? — спросил сердито.
— Я уже поел, Макс, — сказал Юлий. — Я с тобой поговорить пришел.
Макс вздохнул, позволил Витьке спокойно убраться прочь, поглядел печально на Юлия.
Юлий учился в параллельном классе, был отличником, интеллектуалом, гордостью школы, долбаным выскочкой, лучшим другом большинства ребят, любимцем учителей. Ни одно школьное мероприятие не проходило без его обязательного участия. Он был из числа тех людей, которым всегда больше всех надо, которые во все суются и фонтанируют идеями. Макс не любил Юлия и коверкал его странное имя, звал Юлькой.
— Чё те, Юлька, от меня надо?
— У нас комиссия с проверкой в школу приезжает, — сказал Юлий.
— А мне плевать!
Юлий усмехнулся, посмотрел снисходительно. Лицо у него было скуластое, сухое, с приплюснутым носом, с небольшими, глубоко посаженными глазами, глазами вечного невыносимого оптимиста.
— Знаю, что плевать, — сказал он. — Мне тоже на эту комиссию плевать. Вот учителям только не плевать. Ну сам знаешь, показуха…
— И что дальше?
— Они хотят концерт ради этого устроить. Ну вот, я и подумал про тебя.
— Ты чё, Юлька, меня в это втянуть хочешь?
Макс шумно выдохнул. Похлопал глазами. Не может быть! В этих глупых концертах участвуют только хорошие, милые мальчики и девочки. Которых все любят. В число которых ему никогда не попасть.
— Ну да, — ответил Юлий.
— Не-э-э-э… Даже не проси! Даже не предлагай, — начал ворчать Макс, отрицательно мотая головой. Но уголки его губ помимо воли поползли кверху.
Юлий засмеялся, светло-карие, почти рыжие глаза его стали веселыми, морда хищной.
— Выступишь-выступишь! Я тебя уломаю! — Он вновь стал серьезным. — Что тебе, трудно, что ли? Выйдешь, споешь. Все будут счастливы.
— Чего спою? — спросил Макс смущенно, продолжая отчаянно подавлять улыбку.
— Что скажут, то и споешь.
— Щас!!! — рявкнул Макс, дожрал обед и пошел к выходу, расталкивая мешающихся одноклассников и незаметно посматривая, идет ли за ним Юлий. Тот не отставал.
— Макс, не ломайся! Мы тебе гитару дадим!
— Да мне срать!
— Макс, я от тебя не отстану! Ты должен спеть!
Опять он кому-то что-то должен! Заладили! Не будет он петь! Только этого не хватало! Он плохой и петь не будет!
— Не буду я петь!
— Короче, всё. Я говорю завучу, что ты согласен.
Макс резко остановился, повернулся к Юлию, посмотрел в его сияющую, вечно счастливую идиотскую рожу.
— Не могу я перед ними петь, — произнес тихо. — Они меня все дерьмом считают, а я перед ними петь буду?
“Ну, вот. Сейчас он отстанет, — подумал Макс с грустью. — И не дадут мне гитару, и не спою я никому…”.
Юлий помолчал, стал не таким сияющим, почти нормальным.
— Пойдем, покурим, — сказал.
— У меня сигарет нет.
— Я дам.
Как тут не пойти? Они спрятались за углом школы, курили, молчали.
— Макс, — произнес наконец Юлий. — А чем они должны тебя еще считать, если не дерьмом?
Макс сплюнул.
— Откуда им знать, какой ты на самом деле? Конечно, если не будешь ничего делать, они и будут считать тебя дерьмом. А ты им докажи, докажи, что ты не дерьмо! Покажи им, какой ты!
Юлия понесло.
— У тебя же классный голос! У тебя талант! Покажи им это. Пусть заткнутся. Пусть хвалят не только этих горлодеров с их дебильной группой, не только своих прилизанных отличников, которые бегают за ними на задних лапках. Пусть знают, что и такой, как ты, такой вот раздолбай, такой вот лентяй может вдруг оказаться лучше и талантливее всех их…
Макс слушал с напускным безразличием.
— Да плевал я на их мнение, — сказал он. — Их все равно не переубедишь. Да и мне-то по фигу.
— Я смотрю, тебе все по фигу, — произнес Юлий и вдруг взорвался: — Ты думаешь, одному тебе тяжело?! Ты думаешь, у одного тебя пьют родители и жрать дома нечего?! Да таких, как ты, миллионы! И ничего… живут, не ноют. Стараются чего-то добиться в жизни. Хотя у них никаких талантов нет и мозгов у многих тоже нет. Но все равно ползут вверх, стремятся вылезти, выползти из этой жопы! Один ты все ноешь, жалеешь себя, ничего не делаешь.
Он бросил окурок и раздавил подошвой ботинка.
— Ты во всех своих несчастьях и бедах винишь кого угодно, только не себя. Все кругом виноваты! Один ты не виноват! Один ты у нас жертва! Нет, так не пойдет! Ты сам, сам выбираешь, кем быть и как жить. А алкоголики родители — лишь прикрытие, отговорка. Нашел отмашку! Да тебе просто нравится быть дерьмом! Тебе это самому нравится!
— Не ори, — сказал Макс угрюмо.
— Ну да, я забыл, — засмеялся Юлий, неприятно, остервенело. — Тебе же все это по фигу! Тебе плевать! Как хочешь. Не мое дело. — Он хмыкнул. — Но какой же ты жалкий в этом своем амплуа дерьма!
— Иди на хер! — не выдержал Макс. — Чего привязался? Достал уже! Чё сегодня ко мне все привязываются?
— Урод! — процедил сквозь зубы Юлий и пошел в школу. Странный непонятный Юлий.
Макс провожал его взглядом исподлобья. “Перенапрягся с учебой парень, вот и едет крыша, — думал он. — Истеричка! Несет всякую ерунду!”
Потом он пошел гулять с друзьями, с такими же бестолочами, как он сам. И ему было хорошо и легко с ними. Они накачались пивом, приставали к прохожим, осмеивали бабок. Залезли в автобус и начали ругаться с кондукторшей, и один из друзей покрыл ее матом. И Макс подумал еще, что это нехорошо, она не виновата, что работает кондуктором и выпрашивает деньги за проезд. У него самого теть Зина работает кондуктором. Стало стыдно за приятеля, но он ничего не сказал, ведь сам ехал без билета.
Они вывалили из автобуса на одной из остановок, подкатились к ближайшему ларьку.
— Пива и сигарет!
“Правильно! Что еще надо? Пива и сигарет! И убить остаток дня в безделье. Только не домой! Только не домой! Куда угодно, но не домой!” — думал он. Пьяный Макс хохотал над плоскими шутками пьяных друзей. И жизнь кружилась в беззаботном вихре. И не было проблем и невзгод. И не было нищеты и болезней.
День сдох так же внезапно, как и все предыдущие дни в его жизни. Он обнаружил себя стоящим посреди ночи в глухом переулке, далеко от дома, почти протрезвевшим. Друзья разошлись, да и были ли друзья? “Не такие уж они мне друзья…” Он побрел домой, спотыкаясь и поскальзываясь. Хлынул дождь, одежда промокла, а он брел и брел. И ни петь не хотелось, ни жить.
А потом на пути возникли эти трое… Здоровые уроды со свиными разожранными рожами.
— Эй, чего вынюхиваешь тут?! — окликнули, и стало жутко страшно. Макс дернулся бежать, но его схватили за плечи и швырнули об стенку. Один ударил кулаком в бок, и Макса согнуло пополам. Только бы не упасть! Запинают! Держись, Макс!
— Стой, бля, смирно! — зверски оскалившись приказали ему, обшарили карманы. Денег не было.
— С-с-сука!!!
Его бросили на землю. Макс содранными руками закрыл голову, сжался. Пинок в спину.
— Да брось ты его! Пшли!
Они ушли. Макс лежал на асфальте, ощущал расплывающуюся по телу боль, сильно бьющие по коже лица и рук капли холодного дождя.
Потом поднялся и, как мокрый крысеныш, потрусил прочь.
Болит спина? Болит! Как же не болеть! Так тебе и надо, недоноску! Будешь знать… Но что это было? Наказание свыше? Предупреждение? Угроза? Черт поймет.… Но не случайно, это уж точно. Ну да ладно. Жив — и на том спасибо.
А хуже всего чувствовать свою беззащитность. Ты беззащитен, Макс. Ты — ничто. Любой прибьет как щенка. И ничего не сможешь сделать. Думаешь, отобьешься? Не-а, не отобьешься. И никто не заступится за твою жизнь, потому что прав этот сияющий отличник, этот драный выскочка! Правы все эти учителя, считающие тебя дерьмом. Дерьмо ты. И никому не нужен. Никому на этой катящейся в бездну земле. Но уж какой есть! Каким вырос!
“Это ведь ты меня создал таким, Господь?! Эй, слышишь?! Что же ты меня тогда наказываешь? Чего ты от меня ждешь? Чего вы все от меня ждете?! Пялитесь, высокомерные… В зеркало поглядите, выродки! А у меня дома нет зеркала, мне, знаете ли, некуда смотреться! Так что заткнитесь все!”
Да и кто сказал, что нельзя быть дерьмом? Можно, еще как можно! Даже нужно! Ведь не могут же все быть хорошими и милыми. Должны быть такие идиоты, как он. Иначе как они, хорошие и милые, будут самоутверждаться? А?
Но страшно, страшно… Что-то в последнее время больно часто его бьют. И это невезение, предчувствие… Эх!
Наказываешь меня, Боже?
Так накажи построже!
4
Ночь тянется бесконечной липкой лентой скотча. Пристает к рукам, ногам, голове. Шуршит и облепляет мозг. Макс лежит в забытьи на своей прогнутой скрипучей раскладушке. Душная кухня. В воздухе неподвижно висит вчерашний сигаретный дым. Окна закрыты. Нет движенья воздушных потоков. Вентиляция не работает.
Максу жарко. Сон не приносит нужного облегчения. Сон не дарит силы для дальнейшей борьбы за выживание. Это грань между явью и небытием. Покоя нет. Макс ворочается, бормочет, тяжело вздыхает. Сон напоминает тесный джутовый мешок, в котором путаешься.
За стенкой шумят соседи. Они пьют дешевую водку и говорят о жизни. Их пьяная речь вползает на кухню и добирается до раскладушки. За окнами проезжает одинокая машина, давая резкий, режущий пространство гудок. Макс всхлипывает, приподнимается. Серые, ничего не выражающие глаза бессмысленно упираются в гору немытой посуды в засорившейся мойке. Тело наполнено усталостью. Но это не полезная усталость после веселых игр и резвых прыжков. Это не приятная усталость после напряженного рабочего дня, а опустошающая усталость от неподвижности и неудобства позы.
У Макса подламываются руки, он снова плашмя лежит на раскладушке, почти у самого пола. Доски пола грязны и заплеваны. Виден след от ботинка. По стенам ползут тени. Соседи за стенкой по-прежнему шумят.
Сонный и разбитый Макс вылезает из-под одеяла и тянется к подоконнику. Там лежит пачка сигарет. Там лежат протухшие тряпки и окурки в одноразовом стаканчике. Спички. Достает сигарету, закуривает. Горло дерет от едкого дыма. Припухшие от ночной тьмы глаза слезятся. Дым не дает облегчения. Только отравляет кровь и распирает голову.
Ночь коротка…
Цель далека…
Ночью так часто хочется пить…
Чей этот хриплый сдавленный голос? Его голос? Голоса соседей? Явь? Сон? Слова крутятся в мозгу, застревают в клубах ядовитого дыма. Путаются.
Цель коротка…
Ночь далека…
Ночью так часто хочется выть…
Макс валится на раскладушку. Окурок куда-то исчез. Дым превратился в туман. Потолок почернел и сморщился. Из окна глянуло сурово и пропало белесое лицо. Макс на заплетающихся ногах шел по полю без единой травины, без единой живой твари. Глина под подошвами ботинок растрескалась и топорщилась. Ночь коротка… цель далека… хочется жить… Сквозь все это проступали прогнившие стены кухни и потолок.
Дом прогнил насквозь. Вселенная прогнила насквозь. Все люди прогнили насквозь.
— Что, клоп, жалуешься мамочке с папочкой? Вытирают тебе слезки?
— Отстань!
— Разорался… Крутой такой, что ли? Думаешь, напугал меня? Стой прямо! В глаза смотри, шибздик.
— Урод!!!
— Это я урод? Ты в зеркало посмотри, прыщавый! Клоп сраный… Отрастил патлы. Подстригись хоть!
Макс заржал. Маленький Витька опустив голову побрел вдоль коридора. Злой, затравленный, забитый. Макс продолжал наравне со всеми доставать бедолажку.
Это был один из тех редких дней, когда Макс не пропустил ни одного занятия. Угрюмый и молчаливый сидел, бездельничая за партой, изредка делая в тетрадке (одной на все предметы) непонятные заметки. Лицо заспанное, несвежее.
— Максим, ты сегодня готов?
— Умгг… ну…не…
— Максим, говори внятно!
— Не-а.
— В чем причина?
Тишина.
— Максим, почему ты не готовишь уроки? Есть какая-нибудь причина?
— Нет, — сиплый смущенный голос.
Учительница другая. Молодая и тощая. Новенькая. Не та, что орала прошлый раз. Эта орать не будет.
— Может быть, у тебя дома не все в порядке?
Презрительные взгляды учеников. Фырканье самодовольных девиц на задней парте.
— Максим, у тебя все в порядке дома? — спрашивает тощая селедка.
— Отец умер, — вдруг говорит Макс и видит, как вытягивается ее рожа. Сухая костлявая рука медленно приподнимается к раскрытому рту. Макс ржет:
— Я пошутил! У меня все в порядке.
— Не шути так! Разве можно так шутить! — вздыхает испуганная училка. (Конечно можно!) Она отстает.
Уроки кончились. Но Макс не пошел домой, а пошел к актовому залу. Огромные, покрытые лаком двери. Пустые ряды пурпурных сидений. Желтый паркет. Черный потолок с кусками зеркала. На сцене уже плясали какой-то дебильный танец девчонки-первоклашки в коротких юбочках. Махали платочками. Дрыгали цыплячьими ногами. Юбки раздувались и мелькали белые трусики. Это выглядело довольно невинно. Около сцены стояла завуч, высокая молодая тетка с крашеными сиреневыми волосам. Хореограф школы. Пара классных руководительниц. На стульях бурно спорили о чем-то ребята, участвующие в концерте. Неподалеку крутился несравненный блистательный Юлий.
— Юлька, Юль! — окликнул его Макс.
— Привет! — обрадовался Юлий. — Будешь репетировать?
— Не-а, просто посмотреть зашел.
— Мы тебе уже песню выбрали.
— Чё?!
— Песню, которую ты будешь петь на концерте.
— Какую?
Юлий назвал самую избитую, звучащую на всех школьных концертах песню.
— Не, я не хочу такую, — закапризничал Макс.
— А какую ты хочешь?
— Цоя…
— Блин! — рявкнул Юлий. — Блин, — сказал он. — Ты хоть что-нибудь еще можешь петь, кроме Цоя?
Макс пожал плечами. Хмурый, невыспавшийся Макс.
— А чё? — буркнул он.
— Блин, — произнес Юлий с усмешкой. — Тебе кажется, что эти песни о тебе, да? Тебе кажется, ты о себе поешь, да? Макс, эти песни совсем о другом. О другом времени, о других людях. Ты тут ни при чем!
Макс снова пожал плечами.
— А мне плевать! Мне нравится!
Первоклашки в коротких оборках-юбочках закончили дрыгать ногами, и на сцену вылезли Серый и Антоха. Электрические гитары, микрофон. Напряженные, сосредоточенные лица, серьезные, одухотворенные, наполненные идеей глаза.
— И-хи-хи-хи-хи, — захихикал Макс.
— Ты чего? — удивился Юлий.
— Посмотри на их рожи!
— Не вижу ничего смешного.
Группа на сцене запела о смерти и судьбе. Смерть приближалась к ним, шла бесшумной походкой, догоняла их, ловила их, они убегали.
— Господи, чушь какая! — ржал Макс.
На него зарычали классные руководительницы.
— Макс, заткнись! — прошипел Юлий. — Заткнись и возьми гитару. Посмотри слова песни. Вспомни аккорды.
— Пойду покурю, — прошептал Макс.
— Стой!
Юлий хотел ухватить его за рукав мешковатой спортивной куртки, но Макс увернулся и выскочил из зала.
Дождь. Дождь затопил улицу. Дождь заполнил весь мир от земли до неба. Ледяные осенние потоки падали с грифельных туч, катились по темному асфальту, скапливались в выбоинах неровных дорог, крутились миниатюрными водоворотами, бурлили грязной пеной, вздувались прозрачными болезненными пузырями. Мировой потоп, конец света.
Сигарета, зажатая в зубах, пар изо рта вперемешку с дымом. Влага, холод. Макс скрылся под козырьком школьного крыльца, прижался к влажной стене спиной. Потом его ноги сами собой вдруг подогнулись, и он сел на корточки. Затяжка. Теплота. Как тоскливо и хорошо одновременно! Сосуды должны сужаться, и должен по коже пробегать озноб, но, вопреки всем научным доводам, от сигареты жар зарождался в крови, желудке и согревал все тело. И что бы Макс без сигареток делал? К черту здоровье! К черту спорт и к черту чистые легкие!
Из дождя выплыла директриса, вся в шоколадных тонах. Длинный, элегантный дорогой плащ, дорогие полусапожки, изысканный зонт. Лица не видно. Это кстати. Лицо у нее морщинистое и портит общий ухоженный вид.
— Мальчик, ты что тут делаешь?
Круто! Она даже не знает его! Она не помнит, что среди посещающих ее школу детей есть ребенок с именем Макс Качалов в замызганной куртке, в загаженных ботинках, с неумытым лицом.
— Мальчик, ты что тут делаешь?
— Я тут курю.
— Здесь нельзя курить.
— Да?
Макс поднимается, смотрит в упор.
— Нельзя?
Он делает шаг ей навстречу. Наглеет, борзеет, теряет здравый рассудок. Дым — директрисе в появившееся старушечье лицо.
— В уставе школы разве прописано, где можно курить, а где нельзя?
Шоколадная директриса поджимает губы на сморщенной роже и велит потушить сигарету, убраться прочь.
— А где можно курить, если не здесь? — спрашивает закусивший удила Макс. — Может быть, в туалете? Или, может быть, в классах? Или в вашем вылизанном кабинете — коптить подвесные потолки? Не хотите, чтобы мы поганили имидж вашей поганой школы?
Она хочет пройти. Макс суется под ноги.
— Вы куда? — восклицает он. — Давайте договорим до конца! — И продолжает рычащим полушепотом: — Хотите сохранить видимость благополучия? Хотите соблюсти приличия и пристойность? Думаете, ваши отличники и медалисты не курят за углом? Думаете…
— Макс! Ты куда подевался? — прерывает тираду Юлий, выныривая из теплой полудремы школы в промозглую сырость крыльца. Сталкивается взглядом с директрисой и словно бы приседает в почтительном реверансе. Его прекрасные очи заливаются счастливым светом, а пасть растягивается в подобострастной улыбке. Гипотетический хвост начинает бешено вилять.
— Здравствуйте!!!
Наверно, он весь день и всю жизнь мечтал о сегодняшней встрече с директрисой на заплеванных ступенях школы.
— Юлий! Что это за мальчик?
— Это? — У Юлия на морде мелькает тень ужаса. Макс прячет глаза, желая избежать уничтожающего взгляда активиста. Директриса уже на грани и, видимо, готова убить не только наглого обкуренного заморыша, но и своего любимого сияющего отличника, который имеет к проклятому заморышу какое-то отношение.
Но Юлий уже справился с ситуацией. Взял себя в руки.
— Это Макс! — говорит он радостно, и Максу хочется сдохнуть. — Он поет у нас в концерте! Знаете, какой у него замечательный голос?! Я думаю, лучше него никто у нас в школе не поет!
— Почему твой Макс стоит и курит на крыльце? Почему он грубит и…
Юлий, разрывая рот в улыбке и не сводя с директрисы глаз, толкает Макса внутрь школы, почти ударив в спину. Макс влетает в холл и чуть не растягивается на полу.
— А меня попрут отсюда! А меня попрут отсюда! — говорит нараспев очень весело. В руке до сих пор дымится невыброшенный окурок. Макс смотрит на него удивленно. Воровато оглядывается по сторонам, убеждаясь в тотальной пустоте коридоров, и, жутко зашипев, оскалив рот так, что становятся видны десна, сощурившись, со всей дури раздавливает этот вонючий окурок о свою руку…
Бляха!!! Как больно!!!
Макс подавился собственным всхлипом, запрыгал, задергался, но продолжал жечь кожу. Раскаленные угли ада. Поцелуй никотина. Волдыри. Его скрутило и скрючило, Макс чуть не грохнулся на бетон вымытого пола. Больно! Больно! Господи, как больно!!! Руку свело судорогой, в желудке — спазм.
Так тебе и надо, крысеныш! Поделом, тупая бестолочь! Недоносок! Обдолбыш!
Погасший окурок упал под ноги. Макс прижимал к себе обожженную руку. Хотелось плакать. И смеяться тоже хотелось. И на все снова было плевать. Вместе с болью пришло облегчение. Макс стоял, словно сомнамбула, наслаждался покоем, чувством опустошенности и безразличия ко всему на свете. А потом идиллию нарушил Юлий.
Он прибежал разгоряченный и взбеленившийся.
— Урод! — заорал он на Макса. — Ты что, недоумок, делаешь?
— Я? Ничего! — испуганно пролепетал Макс.
— Ты что, полудурок, директрисе наговорил?! Она меня сейчас только матом не покрыла!
— А не хрен было ко мне приставать, — огрызнулся Макс. — А тебе нечего встревать в чужие разговоры.
— И это все, что ты мне можешь сказать?! — взвыл Юлий и красиво зло выматерился. — Да я тебя перед этой дурой, знаешь, как выгораживал?! Знаешь, какие песни ей пел?!
— Я тебя не просил, — буркнул Макс, опуская глаза.
— Не просил он меня…
Помолчали.
— Макс, и почему ты такой придурок?
…и почему он прижег свою руку? И почему его бьет отец? И почему его жизнь не прекрасна?..
— Не знаю я, — сказал Макс. — Но все равно, спасибо.
— За что?
— За то, что выгородил. Кстати, чё ты ей там наговорил?
— Директрисе? — Юлий усмехнулся. — Сказал, какой ты талантливый…
Он — талантливый! Зашибись!
— …сказал, что у тебя большие проблемы в семье, что ты у нас бедненький, маленький, глупенький еще.
— Юль, — сказал Макс. — А пойдем сегодня пить вечером.
Юлий уставился на него, заглянул в серые, ничего не выражающие глаза, потом, усмехнувшись, произнес:
— Нет. Не пойдем.
Макс пожал плечами.
— Как хочешь. Я просто предложил.
Генеральная репетиция. Всё наперекосяк. Кто-то опаздывает, кто-то забывает слова, кто-то отказывается участвовать в концерте. Юлий бесится: не успеваем. Злые окрики и приказы репетировать до полуобморока. Лень. Хочется свалить из плена актового зала. Дайте нам свободу! Нет, вы не уйдете отсюда живыми! У рок-певцов отрубаются гитары. Антоха и Серый готовы все разнести в клочья. Гитары — их смысл жизни. Нервы на пределе. У завуча скоро начнется истерика.
— Вы что? Хотите опозориться перед комиссией?! Устроили балаган!
Времени в обрез. Юлий загоняет на сцену хор из пяти лощеных девочек. Черт! Почему их только четыре? Где пятая? В туалете… Что она там, блин, делает? Потерпеть, блин, не могла?! Быстро на сцену! Не стоять кучей! Встали ровно! Лицом к зрителю! Лицом, а не жопой! Где у тебя лицо?
Тянут заунывную песню: “Все пройдет… и печаль и радость…” Поют как на похоронах. А в проходе между креслами гимнастка из десятого “А” выгибает суставы в замысловатых позах. Кто-то машет руками, кто-то лихорадочно повторяет текст, кто-то снова не в силах запомнить слова. Всеобщая паника. Завтра — небольшой апокалипсис и далее — страшный суд. Стоп! Всё заново! Хватит похоронных песен! Репетируем, репетируем… Юлий и другие выскочки-активисты нервозно хихикают, а потом начинают орать. И только Макс спокоен.
— Бабы, — говорит он лощеным девочкам, — Вы чё?
Хор обрывает унылый куплет. Юлий подозрительно косится.
— Вы вообще думаете, о чем поете или нет? — спрашивает Макс и вылезает на сцену. Завуч должна по всем правилам игры его согнать, но слишком устала и ушла пить кофе.
— Не, вы не думаете, о чем поете, — ругается возмущенный Макс. — Вы просто отбываете тут номер. Вы где, соплячки, находитесь? В монастыре? Что, бля, за церковное пение?!
Макс стоит на сцене, уперев руки в боки.
— Вы должны воодушевлять, между прочим!
Макс ходит по сцене кругами.
— Вы хотите, чтобы комиссия повесилась и вас обвинили в убийстве?
Макс весело рявкает хриплым прокуренным голосом:
— Так! Быстро запели, как будто всех кроете матом! Держим ритм! Не ноем! Вам нечего ныть! Все сыты, здоровы!
Хор орет песню, и Юлий вдруг понимает, что исполнение под руководством непутного Макса действительно воодушевляет. Юлий начинает истерично ржать.
— Круто! — вопит Макс. — Мне понравилось! Кто следующий? Гимнастка? Не спим!
Он быстро наводит свой порядок. Заставляет Антоху и Серого выступать без сдохших гитар. Наполняет будущий концерт собственной злостью.
— Думайте, что хотите показать! Вы всегда должны знать, чего хотите добиться!
— Комиссия завтра обосрется!
— Вас прет? Нет? А должно переть!
Юлий помирает со смеху. Активисты заткнулись, понимая, что их переплюнули. Это сделал он, бестолковый недоумок, балбес Макс. Подавитесь!
— Макс, ты прирожденный организатор, — сообщает Юлий.
— Чё? — пугается Макс. — Пойду-ка покурю. Не, пойду-ка я вообще отсюда.
— Эй! А сам репетировать?
— Чё?
— Ты ни разу не репетировал свою песню!
— Да мне плевать!
И он убегает, мучительно размышляя, хватит сигарет на сегодня или придется временно бросить курить. А Юлий с горькой улыбкой устало сидит в обществе галдящих выскочек-активистов. Он их не слушает.
Вы сталкиваетесь с классной руководительницей в коридоре. Она дышит на вас своим зловонным дыханьем, отдающим перегаром. Взгляды встречаются, и вы сверлите друг друга глазами. Она выше на три головы. Она просто невообразимая дылда. А вы — ничтожный тощий подросток пятнадцати лет. Ее шипящий властный голос впивается в сонную артерию и сосет кровь.
— Ты мне не нравишься! На педсовете только и разговоров, что о тебе! Ты самый худший в школе! На тебя жалуются все учителя!
Ее властный булькающий голос через ушные отверстия лезет в черепную коробку, сдавливает и угнетает мозг.
— Ты больше у нас учиться не будешь! Нам такие, как ты, не нужны! Такие, как ты, нигде и никому не нужны!
Вы прячете свои серые ничего не выражающие глаза. Вы ее боитесь. Вас начинает трясти от страха и злости.
— Упаси бог, иметь такого сына! С тобой мать, наверное, уже наплакалась! Хоть бы мать пожалел!
— Да заткнись ты, сучара длинная! — орете вы и бьете с размаху ее поддых. Она взвизгивает, как обжегшаяся свинья, и с грохотом обрушивается вам под ноги. Виском задевает край подоконника. Струйка крови на линолеуме. Вы перешагиваете через падаль и, насвистывая песню Виктора Цоя, беззаботно уходите прочь.
Размечтался, недоделок! Нет, вы по-прежнему стоите перед ней, а она по-прежнему отчитывает вас, как последнюю скотину. И лишь в бредовых закоулках своего сознания вы моделируете ее труп и свою отчаянную храбрость. Но вам слабо! Вы — пришибленный недоносок.
Урок физкультуры. Вы висите на перекладине, как какая-то глиста, и силитесь подтянуться. Пацаны из вашего класса ржут. Учительница презрительно кривится. От вас на километр несет дешевыми сигаретами. Вы пробегаете круг по стадиону и скрючиваетесь в припадке сухого кашля. Жуткая боль в желудке. Стучит сердце. Аритмия. Ваш организм отравлен никотином. Ваш организм отказывается работать. Нет воли к победе. Нет стремленья к успеху. Есть желанье курить. И выпить пива. А еще вам хочется хоть чего-нибудь похавать. С вечера во рту ни крошки. Вечером не до того было. А на боку у вас кровоподтек, и при резких движеньях боль отдает в плечи и спину. Бедное, калеченое, пятнадцатилетнее тельце! Бедный вы! И всем плевать на вас!
— Ну ты и силач! — смеется учительница. — У меня пятиклашки быстрее бегают!
“Знаю! Знаю! Знаю! Заткнись!”
— Дрищ!!! — орут одноклассники. — Дрищ херов! — кроют они вас.
— Пошли на х.й все! Убью пидорасов, — отвечаете им вы, плюясь слюной. Они отступают. А вам по фигу. Или делаете вид, что по фигу?
А потом вы доканываете более слабых. Вы находите Витьку и начинаете издеваться. И доводите его до слез. И он ревет, как жалкая девчонка, в коридоре, и ваши одноклассники ликуют.
А потом вы курите и прижигаете себе руки окурками. Боль дарует вам освобождение. Ничего не важно, важна только боль. Нет никаких проблем, лишь болит рука. Но вы созданы для унижения и боли. Ты привык к боли и унижению, Макс!
— Знаете, теть Зин, я наверно школу брошу скоро.
— Максимка! Ты что? Не говори таких глупостей!
— Ничего не глупости. Мне все это уже реально надоело.
— Потерпи еще годик. Закончи девятый.
— Не хочу больше терпеть! Каждый день со всех сторон на меня косятся, учителя уже убить готовы. Ни дня не было, чтобы хоть кто-нибудь мне не сказал какую-нибудь пакость. И все повторяют, что я придурок, что я идиот, лентяй, бездарь. Ну их всех! Пусть катятся куда подальше! И так проживу. А что? Все равно до одиннадцатого не дотяну.
— После девятого ты хотя бы пойти в училище сможешь. А если сейчас все бросишь, то никуда уже не поступишь.
— А надо, что ли? Теть Зин, вы смешная такая! Думаете после девятого я пошел бы в училище? Хе! Во-первых, меня туда не возьмут, там такие придурки тоже не больно нужны. Во-вторых, даже если и возьмут, я наверняка не доучусь. А потом, на фига мне это? Кушать-то каждый день охота! Я так и так после девятого на работу бы пошел.
— На какую работу, Максимка?
— Да уж на какую-нибудь. Я все могу. И не брезгливый. Мне лишь бы деньги платили. Немного — так, чтоб на жратву и курево хватало.
— Ты хочешь поломать себе жизнь?
— А она у меня еще не поломана?
И настал долгожданный день концерта. Макс на удивление очень переживал. Вчера вечером даже не пошел пить с друзьями, а засел дома, несколько раз пропел выученную песню, отыскал белую рубашечку, из которой он, правда, немного вырос. На концерт велено было явится в парадной форме: белый верх, черный низ. Но темные брюки у Макса оказались прожженными. Пожал плечами, решил, что и джинсы сгодятся. Он даже собственноручно замыл грязь на них. Он даже собранные шмотки аккуратно повесил на спинке стула.
Может, стоит им доказать, что он не такое уж и дерьмо? Послушаться дурацкого Юлия и попробовать изменить отношения с ними? Вдруг поймут, разглядят, зауважают? Приветливо улыбнутся? Ведь не знают, какой он! Они совсем-совсем его не знают! А откуда знать? Они давали ему шанс? А он давал им шанс? Так вот же твой шанс, Макс! Пользуйся!
На самом деле ведь он не хочет бросать школу. Просто мозги зашкаливает. Он понимает, что это будет первый шаг… Куда? В пропасть? Не знает.
А чего он хочет на самом деле? Почему так больно и обидно выслушивать их упреки? Справедливые, между прочим, заслуженные упреки. Почему же? Да потому, Макс, потому.… Он же подсознательно хочет их любви. Ему, обделенному, недостает этого. И он завидует в душе Юлию, он завидует всем учительским любимчикам. И оттого всех ненавидит. Он же всего лишь пятнадцатилетний мальчишка. Глупый желторотый юнец. Он же еще просто ребенок! И у него должны быть мать и отец. Любящие мать и отец! Но нет у него ни отца, ни матери. И никто его никогда не любил!
А за что, в принципе, его можно любить?
Ночью выспаться не удалось. Молодая соседка Люська несколько часов громко выла у себя в комнате, билась головой о стены, орала благим матом, а в коридоре голосила ее малолетняя дочка. Под утро все затихло, отец вместе с Олегом Ивановичем выломали Люськину дверь, и обнаружилось, что истеричка опять нажралась таблеток. Когда Макс уходил в школу, к дому подъехала “скорая”.
— Хоть бы до конца отравилась, что ли, — пробурчал Макс.
Теть Лариса с заспанными глазами, пожеванная и помятая, зло на него посмотрела.
— Чё? — фыркнул Макс. — Вы сами так же думаете. Только сказать боитесь.
И быстрей валить отсюда. На мелочи отвлекаться не стоит. Сегодня — концерт!!!
Привычный ливень провожает его до школы. Серебристый, красивый, тоскливый. Спортивная куртка промокает до нитки, джинсы прилипают к ногам. Противно. И холодно. Пробирает дрожь. Не простудиться бы. В школу Макс входит, подняв голову, гордый и решительный. Он, наверно, впервые в своей жизни чувствует себя обычным девятиклассником, нормальным школьником, участником концерта, участником чего-то еще, равноправным, восторженным. Но вокруг все ходят такие нарядные, такие вымытые и вычищенные… И Макс понимает убогость своей одежонки, опускает голову, опускает плечи. Украдкой в туалете отмывает ботинки, на которые налипла какая-то бяка.
За пять сокращенных уроков одежда высыхает. Макс добросовестно записывает слова учителя в единственную тетрадь, добросовестно соблюдает тишину и порядок.
А перед концертом они все портят. Завуч и классная залавливают его в коридоре и, загнав в угол, атакуют:
— Во что ты вырядился?!
— Как ты одет?!
— Как его показывать комиссии?!
— Позорище!
— Все пришли как нормальные люди, а ты, конечно, как обычно решил выделиться. Господи, как босяк оделся!
Макс оправдывается:
— Чё не так-то? Я джинсы стирал. А рубашка белая! Она чистая! Не верите?
— Позорище! — говорит сквозь зубы классная. Она надменна, высокомерна, сыта. — Что ты хочешь доказать нам своим видом? Ты не можешь быть как все? Ты это нам назло делаешь?
— Чиво? — пищит Макс затравленно.
И ему объяснили, “чиво”. Объяснили, что не испытывают к нему ни капли доверия. Они вообще считают, он тут лишний. Он портит все и всегда. Он самый ненужный и самый никчемный. Неверный шаг, ошибка, сбой — и они сожрут его заживо, не дадут продыху. Если он опозорит их перед комиссией, ему хана. Если он сделает что-то не так, он труп. Понял, понял?
Господи, как больно! Макс выкуривает три сигареты подряд. Руки трясутся.
— Ну, суки, ну, я вам устрою, — шепчет он. — Как вы, так и я. И плевал я на вас и вашу учебу. И на ваш концерт. И на вашу комиссию.
— Макс, все нормально? — спрашивает Юлий.
— Да, Юлька, все отлично! — кричит Макс радостно. — Всё супер! Отпад! Когда я выступаю?
Юлий достает блокнотик, смотрит свои записи.
— Уже скоро, готовься, — говорит он.
— Я всегда готов, — смеется злой Макс.
И вот он выходит на сцену. И смолкает зал. И сотня глаз на него. Только на него. И ядовитые змеи следят за каждым его движением, готовы броситься, ужалить. Наглая улыбка через все лицо. Самодовольная наглая харя Макса. Маленькая сутулая фигурка на сцене. Здоровая гитара висит на шее. Ноги широко расставлены. У губ — микрофон. Макс закрывает глаза. Секундная пауза… и первые аккорды. И он поет совсем не то, что хотят от него услышать:
Нет меня дома целыми дня-а-а-ми,
Занят бездельем, играюсь словами.
Каждое утро снова жизнь свою начинаю
И ни черта ни в чем не понимаю…
Голос чистый, глубокий, сильный, молодой… Упоение, забытье, нереальность сна, восторг полета… Пусть так будет всегда! Господи, пусть так будет вечно! Больше не надо ничего! Только гитара, сцена, голос…
Я… лишь начнется новый день,
Хожу, отбрасываю тень
С лицом нахала.
(пауза)
На-а-аступит вечер, я опять
Отправлюсь спать, чтоб завтра встать.
И все сначала!!!
Комиссия пока мало что понимает, но состав школы в ауте. Юлий подыхает от истеричного смеха в первом ряду. Получайте все!
Все говорят, что надо кем-то мне становиться,
А я хотел бы остаться собой!
Мне стало трудно теперь просто разозлиться,
И я иду поглощенный толпой!
Глаза у Макса закрыты, и он не может видеть как сидит замерев и приоткрыв пухлый рот в третьем ряду у окна девочка-одиннадцатиклассница. Зовут девочку Оксана или просто Окси. Она не отрываясь пялится на Макса и вдруг, что-то замыслив, хитро улыбается. Подруга-соседка ей шепчет на ухо, но Окси ничего не слышит и не видит, кроме поющего на сцене заморыша.
Я, лишь начнется новый день,
Хожу, отбрасываю тень
С лицом нахала.
Полоумный вопль:
— И срал я на учебу!
Наступит вечер, я опять
Отправлюсь спать, чтоб завтра встать.
И все сначала!!!
— И пошла ваша школа на х.й!
Когда Макс спрыгнет со сцены и посеменит к выходу и за ним кинется завуч, то Окси сорвется с места, удивив подругу, и ринется за ними следом. Завуч нагонит Макса, схватит за руку и отпрянет, испугавшись прижженных сигаретами запястий. Макс ощерится жуткой улыбкой и, грохоча ботинками, унесется из школы. Окси налетит на завуча. Та наорет на нее и вернет в зал. Юлий сбежит с концерта, испугавшись грядущего нагоняя, а комиссия выразит свое неудовольствие директору.
Ливень не прекращался несколько дней. Истеричная Люська опять выжила. А Макс принял окончательное решение бросить школу.
5
Макс сидел за обеденным столом в тесной, заполненной пищевыми запахами кухне. Около плиты стояла сгорбленная невеселая женщина, напоминающая старуху. Теть Зина в широком халате, порванном на локте и нуждающемся в срочной стирке. На тощих желтых ногах — потерявшие первоначальный цвет съехавшие носки, стоптанные дырявые тапки.
Запах бурлящих в кипящей воде макарон. Запах спитого чая и прогорклого говяжьего жира.
Макс только что поел. Был сыт и умиротворен. Он не спешил делиться своими проблемами со своей второй матерью. Она тоже молчала, угрюмо переставляя сальные кастрюли и вытирая мокрым полотенцем тарелки. Они оба догадывались о бедствиях друг друга. Они не считали нужным бередить раны друг друга.
Вчера к теть Зине заглянул бывший муж, клянчил денег на выпивку, грозился убить, называл проституткой. На ее голове теперь был выдран клок волос и через намотанный разлохмаченный бинт проступали бурые пятна.
Вчера сосед Макса, дворник Леха, переколотил всю посуду, разломал у себя в комнате мебель и в пьяном полубреду носился по коридору с ножом, обещая всех зарезать. Макс прятался в туалете, пока его отец не вернулся с работы и не утихомирил алкоголика. Потом они вместе пили, а Макс дремал на полу в кухне, прижавшись спиной к окровавленной двери. Откуда взялась кровь, он не знал.
Макс рассказал теть Зине о концерте. Вместе посмеялись. Поговорили о ценах на сигареты и выкурили вместе полпачки. Теть Зина ругала свою дочь, ругала старосту подъезда и контролеров, опять оштрафовавших за недостачу.
Умиротворяющий запах супа. Удушающий запах поджаренного хлеба и колбасы.
— Теть Зин, а я работу нашел!
— Правда? И какую?
— Да так… Типа реклама.
— Платят-то как?
— Нормально.
Непонятно, что могло связывать этого непутного мальчишку и эту немолодую, повидавшую жизнь женщину. Как они могли понимать друг друга? Принимать друг друга? Макс испытывал неприязнь к старухам, ругался с ними в автобусах, издевался с друзьями на улицах. Он побаивался взрослых и не доверял им… Но теть Зина не казалась ему одной из них. Она была осколком его детства, осколком теплоты и радости. Он не боялся, что она осудит его, или обсмеет, или станет презирать. Он не ждал от нее сострадания или помощи. Он не требовал защиты. Он просто приходил несколько раз в неделю, и обедал с ней или ужинал, и угощал ее сигаретами. Теть Зина смотрела на него с хорошо скрытой горечью, в душе жалела ребенка, но понимала, что он вряд ли нуждается в чьей-либо жалости.
— Кстати, теть Зин, — сказал Макс перед уходом. — У вас нет лишних новогодних игрушек?
Она не стала спрашивать, зачем они ему.
— Посмотри на антресолях.
Макс отыскал несколько, отобрал самые худшие и, поблагодарив, пошел по своим делам.
Вы идете под дождем по скользкой улице. Газоны с пожелтевшей травой утопают в воде. Прохожие ссутулились, втянули в плечи головы и прячутся под зонтами. У вас нет зонта. Вам не нужен зонт. Одежда все равно промокла, и никакой зонт вас уже не спасет. Вас уже ничто не спасет. Листья падают с чахлых деревьев и гниют под ногами. Все улицы заполнены гнилью. Весь город заполнен запахом тления и смерти.
Вы подходите к одному из серых, расплывающихся во влажном воздухе домов. Открываете скрипучую дверь с лохмотьями отваливающейся краски. Заходите в подъезд. Дух подвала, засорившегося мусоропровода, бомжей. Поднимаетесь по ступеням. Считаете их. Счет помогает подниматься и не обращать внимания на боль в ногах. Второй этаж, третий… Лучше ехать на лифте, но он сломан. Этот лифт ломается через каждые три дня. Кто-нибудь обязательно оказывается его пленником и не может выбраться. Лифт, застрявший между этажами, давящие стены в замкнутом пространстве. Вам это не нужно. Вы хотите простора и пустоты. Пятый этаж, шестой… Сердце прыгает. Сердце у вас слабое и больное. Вам пятнадцать лет, а вы не можете подниматься по лестницам. Вы разваливаетесь на глазах. Седьмой этаж. Звоните в дверь. Долго ждете. Вы — незваный гость, и вам не хотят открывать. Но вы не уходите и продолжаете звонить. У хозяев квартиры сдают нервы, и дверной замок открывается. Дверь распахнута, и навстречу выходит сердитый Вандал.
— Здорово! — приветствуете вы его.
— Чего надо? — приветствует он вас.
Вы явилисьне кстати. Его родители выясняют отношения. В семье скандал, и вы своим визитом только мешаете. Но вас это не колеблет.
— У тебя есть лишние новогодние игрушки?
— Чего?
Вандал думает, что вы над ним издеваетесь. Но вам действительно позарез нужны новогодние игрушки. Вы так и говорите:
— Вандал, мне очень нужны новогодние игрушки.
Вандал все еще не верит и ждет подвоха. Из недр квартиры доносится женский крик:
— Отстань от меня! Вали к своей потаскушке!
Вандал оборачивается, кривится, потом смотрит на вас с намеком. Просит взглядом убраться. Но вы не внемлете его мольбам.
— Хотя бы один елочный шарик, — говорите вы. — Самый плохой. Мне все равно.
— Зачем тебе плохой елочный шарик? — допытывается Вандал с подозрением.
— Ну надо! — отвечаете вы. — Буду елку наряжать.
— Я тебя не хочу видеть! Ты мне всю жизнь испортил! — несется из недр квартиры.
— Макс, ты серьезно? — спрашивает Вандал.
— Ну да, да, — убеждаете вы в своей искренности. — Дай хоть парочку.
— Ладно. Подожди здесь.
Вандал захлопывает дверь и даже запирает ее. Вы как бедный родственник топчетесь на лестничной клетке. Присаживаетесь на корточки, закуриваете сигарету. С одежды на пол натекла уже целая лужа воды. Пальцы мокрые. В ботинках плещется море. Появляется ваш друг с тремя елочными шарами. Один золотистый и два фиолетовые с зелеными и малиновыми блестками. Очень красивые.
— Не мог похуже найти? — спрашиваете, но принимаете дар.
— Мне сейчас не до этого, — говорит Вандал. — Слушай, иди сейчас отсюда. Потом увидимся.
— Хорошо. Заходи.
— Зайду.
— Покедова!
Дверь с грохотом закрывается. Идете вниз. Вниз всегда легче, чем вверх. Вам нравится спускаться. Ступени так и мелькают.
Вы идете в другой дом и на этот раз едете в лифте. Лифт светлый и чистый. Только на одной стене налеплен бесформенный комок жвачки. Вы достаете зажигалку и подносите ее к нижней кнопке. Пластмасса плавится. Горький запах и удовлетворение.
Вам открывает дверь Юлий. Вылупившись, смотрит. На его роже нет счастливой успешной улыбки, которая всегда бывает в школе. Он, видимо, забыл ее надеть, а может, оставил в учебных классах.
— Макс? — приподнимает он брови. В рыжих глазах недоумение. — Привет, заходи.
— Я тут постою. Я на секунду.
Под вами уже снова лужа воды. Ваша одежда истекает водой и воняет сигаретами.
— Я тебя что-то в школе не вижу, — говорит Юлий.
— А я больше туда не хожу, — говорите вы.
Юлий впадает во временный ступор, и вы, пользуясь этим, клянчите елочные игрушки. В одной руке у вас кошелка, в которой набралось полтора десятка этих хрупких, блестящих, праздничных стекляшек.
— Зачем тебе игрушки? — привычный вопрос.
Через десять минут вы едете вниз на лифте, довольный и улыбающийся. Жжете зажигалкой еще одну кнопку лифта.
Вы ходите весь день по домам своих друзей, приятелей, знакомых. Вы собираете дань из елочных украшений. Все спрашивают, зачем они вам. Все смотрят как на придурка, но делятся двумя-тремя безделушками. У вас целая кошелка сказочных волшебных шариков! У вас целая кошелка праздника. Вы — маленький эльф, гуляющий под дождем с навязчивой идеей собирать елочные украшения. Вы — сошедший с ума дегенерат.
Вам не дарят радость эти шарики. Вас не вдохновляет идея праздника. Вы не помните ничего хорошего из детства. У вас никогда не было подарков. Вы равнодушны к елочным игрушкам и собираетесь их уничтожить.
Вы сидит дома за столом, заляпанным чернилами. Ваши обожженные руки сжимают шприц. Шприц нужен, чтобы вгонять себе в вены наркотики. Или воздух, если хочешь умереть. Но вы набираете в шприц чернил из банки и заливаете их в новогодние шарики. Берете кусок пластилина. Пластилин нужен, чтобы лепить из него фигурки зверушек. Но вы отщипываете кусок и залепляете им отверстие в елочной игрушке. Снаряд готов. Вы аккуратно кладете его рядом с десятком таких же готовых к битве снарядов.
Ваши прижженные руки уже сине-черные. Весь стол сине-черный от пролитых чернил. Пятая банка. Вы заполняете шарики не доверху. Нужно быть экономным.
Четыре черненьких чумазеньких чертенка… Вы похожи на чумазого чертенка?
Вы не курите, не пьете, не едите, не отвлекаетесь на возню в соседней комнате. Не замечаете плача четырехлетней девочки в коридоре. Вы поглощены шприцем, чернилами и шариками.
Когда начинает темнеть, вы включаете свет и замечаете, что дождь прекратился. Вам везет. Как вам сегодня везет!
Вы кладете в корзину последний шар и, наконец, закуриваете. Вы выходите в коридор, дымя сигаретой. Вы собраны в путь. Вы можете все.
Столкновение с соседкой.
— К своим ублюдкам поперся? Водку жрать?
Вы посылаете ее. Вы показываете ей средний палец. Вы не боитесь этой ведьмы. Хватит терпеть унижения!
Ты должен быть сильным,
Ты должен уметь сказать: “Руки прочь! Прочь от меня!”
Ты должен быть сильным,
Иначе зачем тебе быть?
Вы прижигаете запястье. Вам нравится боль. Да, это ненормально. Да, у вас что-то не в порядке с головой. А у кого, скажите, в порядке? Может, у соседки, или Вандала, или отца? Они все тяжело больны… “Я знаю, мы все сошли с ума…” Вы поете. Вам хочется петь. Но вы можете петь только в заплеванном грязном подъезде. Вы можете петь только в компании опьяневших полоумных друзей. Вам никогда не взойти на сцену. Никогда не взять в руки микрофон. Это другой мир, мир не для вас…
Вы подходите к рекламному щиту. Огромный аляповатый плакат, изображающий радостную полуголую шлюху, жрущую импортную снедь. Шлюха тоже из того мира, который никогда не будет доступен вам. Вы достаете из своей заветной корзины снаряд. Коротко замахнувшись, кидаете. Несколько мгновений праздничный шарик, как всполох золотого предзакатного солнца, парит в пространстве, а потом разлетается чернильными слезами на рекламном щите. Лицо радостной шлюхи обезображено. Людей вокруг очень мало. Никто не делает вам замечаний. Вы ухмыляетесь. Швыряете еще несколько бомб. Чернильная кровь стекает на землю. Щит изуродован.
Вы быстро подхватываете корзину и идете к следующему. За каждый вы получите по триста пятьдесят рублей. Неплохая сумма для пятнадцатилетнего подростка! Вас наняла частная рекламная фирма, которой необходимо изгадить щиты конкурентов. Вы идеальны для данной роли, маленький мерзкий гаденыш. Вы носитесь по засыпающему городу и портите красивые, гладкие, чудесные изображения другого мира. Мира и товаров, которых у вас никогда не будет.
Рука сжимает шарик. Рука заносится перед броском. Прищуренные глаза, точный прицел. Вы — снайпер чернил и золотых осколков. Выбеленные до голубизны рекламные зубы исчезают в темно-синих пятнах. Смеющаяся группа юных энтузиастов тонет в море чернильных разводов. Один щит — четыре шарика. Можно использовать целлофановые пакеты или презервативы, заливая в них чернила и завязывая ниткой. Но это не слишком подходящая для вас идея. Подобные дешевые бомбочки в восьми из десяти случаев не срабатывают. Щит недостаточно тяжел. От его поверхности некачественный снаряд рикошетит и падает вам под ноги, разрываясь фонтаном опаснейших брызг. Можно использовать яйца, прокалывать в скорлупе дырочку, высасывать не сформировавшегося жидкого цыпленка… Но вы ленивы и не хотите лишних хлопот. Новогодние игрушки — лучшее, что создало человечество для порчи рекламных щитов. Совершеннее вам ничего не найти.
Вы устали и хотите курить, но работа важней. Вы должны выполнить миссию как можно быстрее, иначе увеличивается вероятность столкновения с проверкой. Хозяин щитов осматривает их ежедневно. Встреча с ним не предвещает ничего хорошего.
И вот, изуродовав пять щитов, истратив двадцать шариков, вы подходите к последнему намеченному рекламному чуду, поганит его и вдруг слышите за спиной чуть визгливый, высокий девичий голос:
— Эй! Ты — Макс?
Это неожиданно. Вы, вздрогнув, оборачиваетесь. Ноги чуть согнуты в коленях. Готовность бежать.
Перед вами стоит невысокая улыбающаяся девочка и пристально смотрит на вас темными, как вишни, глазами.
— Ты — Макс Качалов? Из девятого “В”?
Ваш взгляд медленно поднимается по ее аппетитному тельцу. Фиксирует черные остроносые сапожки на тонком каблучке, доходящие почти до коленок. Темно-серые укороченные модные брючки все в карманах и пряжках, обтягивающие полные бедра и широкую соблазнительную задницу. Белая курточка до пояса. Белая с черным узором сумка. Огромные тяжелые серьги. Огромные серебряные кольца. Десяток серебряных браслетов. Заколотые причудливой заколкой пепельные волосы. Подчеркнутые мягкими тенями высокие скулы. Тщательно и жестоко выщипанные дуги бровей. Алые пухлые губы, по которым хочется медленно провести языком. Нос с чуть заметной горбинкой. А где-то на периферии сознания маячат тусклые незаметные подружки этого сексапильного создания. Но они лишь фон, дополнение к общей картине.
— Ты — Макс Качалов, который матерился на концерте? — повторяет свой вопрос видение.
— Чё надо? — отвечаете грубо вы.
Подружки вокруг заливаются смехом.
— Ну так да или нет?
— Ну да. Я — Макс. Чё надо?
Девушка хищно улыбается сахаром зубов и, игриво поправив прическу, обращается к подружкам:
— Идите, я вас потом догоню.
Тусклые девочки не хотят уходить без своей сказочной предводительницы, но та все-таки от них избавляется.
— Так вот ты какой, Макс Качалов, — произносит, обходя кругом и оглядывая с ног до головы. Ленивая походка с едва заметным шарканьем, эротическое покачивание бедрами, призывно приоткрытый широкий рот. Вы балдеете, вдыхая сладкий аромат дезодоранта. Пахнет неведомыми экзотическими фруктами и гигантскими заморскими цветами.
— Я — Окси, — говорит красавица, протягивая бархатную холеную ручку с острыми коготками. Звон браслетов.
— Ну и чё тебе, Окси, надо? — спрашиваете грубо, но берете-таки мягкую лапку своими обожженными чернильными руками.
— Мы учимся в одной школе, — мурлычет Окси. Ее рука не спешит расстаться с его, медленно скользит по ладони. — Я в одиннадцатом “Б”. Никогда не замечал? Вот и я тебя не замечала.
Вы почти не слушаете ее бессмысленный треп. Все внимание сосредоточено на теплой нежной ручке, гладящей ваши пальцы. А ваше воображение помимо воли создает неприличные сцены, где Окси лежит под вами, запрокинув пепельную голову и возбужденно стонет, где ваши обожженные руки нахально стаскивают с нее брючки и лезут в кружевные тонкие трусики. Где она целует ваш живот, встает перед вами на колени, смотрит рассеянными вишневыми глазами вам в лицо. Вы берете ее резко за волосы. Чуть испуганный всхлип и улыбка. Она приоткрывает свой пухленький ротик и почти заглатывает ваш эрегированный член… Хочешь эту девочку? Посмотри на ее гладкую кожу, отполированные ноготочки, дорогую одежду из фирменного магазина. Ты все еще думаешь, что эта девочка может быть твоей? Она из параллельной вселенной!
— Ты знаешь, Макс, мне ужасно понравилось, как ты пел на концерте! — говорит с придыханием Окси. — Это было круто! Что это была за песня?
— Так, песня, — отвечаете вы с неохотой, пытаясь сообразить, в чем цель Оксиных приставаний.
— Никогда не слышала. А матерщину в нее ты сам вставил или так было?
— Сам.
Окси замолкает. Улыбается. Видно, не знает, что говорить дальше. Вы тоже молчите и разглядываете ее мордашку. На длинных изогнутых ресницах слишком много краски. У левого виска припудренная шоколадная родинка.
— Я раньше тоже пела, — сообщает Окси значительно. — Мои родители платили одному старому пердуну за частные уроки вокала. Да только оказалось, что у меня нет ни голоса, ни слуха. Правда, певичкам с экрана не требуется ни то ни другое. Но зато нужна сногсшибательная внешность. А у меня задница слишком толстая!
— А мне нравится твоя задница, — говорите вы.
— Спасибо, — радуется Окси, словно слышит изысканный комплимент. — Но для экрана она не подходит. Так что от карьеры певицы пришлось отказаться.
— Да? — гнусавите вы. — Ну и чё?
И тут Окси вдруг делает шаг вперед и оказывается почти вплотную к вам. Вы даже слегка отшатываетесь, испугавшись внезапного приближения ее тела. Она стоит до одури близко. Она чуть выше вас и закрывает собой все остальное пространство. Жар. Прерывистое дыханье. Она кладет вам руки на плечи и томно смотрит в зрачки.
— Макс, хочешь я буду твоей девушкой?
— Чё?
— Ну, хочешь меня?
Вы оглушены ее предложением, почти ничего не чувствуете и лихорадочно ищете подвох.
— Прикалываешься?
— Типа того.
— И чё тебе надо?
Окси хмурится.
— Блин, какой же ты тупой!
Вы пожимаете плечами. Окси вас старше. Непонятно, зачем вы ей вообще нужны.
— Ладно, — вздыхает Окси. — Хочешь пива выпить?
Черт, кто же не хочет?
— Я угощаю! — говорит Окси. — Пойдем?
— Пошли!
И вы идете пить пиво на халяву с сексуальной девочкой, которая только что вам себя предложила.
Как же сегодня везет!
6
Они сидели на мокрой скамейке под светом ярко-рыжего одинокого фонаря. На улице похолодало, и начинал накрапывать печальный чахоточный дождик. Позади скамейки расположилась небольшая клумба с последними пожухлыми астрами и буйно разросшейся осокой. В окнах нахохлившихся невысоких домиков горели вечерние огни. Вдалеке лаяла собака и шелестел шинами проезжающий мимо транспорт. Уставшие за день прохожие торопились домой, опасаясь приближающейся неизвестности ночи. До полуночи оставалось всего лишь полтора часа.
Окси уже разомлела от пива и сидела плотно прижавшись к Максу. Макс обнимал ее одной рукой, а в другой держал мирно дымящуюся дешевую сигарету. У ног умиротворенно стояла недопитая тяжелая бутылка.
— Так хорошо и спокойно, — сказала Окси. — Ты такой теплый. Вот бы всегда было так. — Она вздохнула и положила голову на его тощее плечо. — Я устала от своих дурацких подруг. С ними совсем неинтересно. Не хочу больше видеть ни одну! Надоели! Они все одинаковые и совершенно ненастоящие.
— Курить будешь? — спросил Макс. Окси хихикнула.
— Теперь у меня все по-другому будет. Я больше не стану плясать под их дудку. Хватит-хватит-хватит! Больше никакой милой, счастливой Оксаночки! Больше никаких ужимок и никаких подруг!
— Так ты будешь курить или нет? — спросил Макс снова.
— Буду, я теперь все буду, — сказала Окси. Она взяла у него из рук сигаретку, благодарно чмокнула в щеку и, щелкнув зажигалкой, закурила. Макс внимательно наблюдал за всеми ее действиями. Девушка затянулась слишком глубоко и мучительно закашлялась. Макс засмеялся.
— Чего смешного? — вытирая выступившие слезы, едва ли не с обидой сказала Окси. — Я первый раз курю!
— Серьезно? — удивился Макс.
— А что такого?
— Да нет, ничего.
Окси, морщась, сделала еще одну затяжку и, немного подождав, выдохнула серый дым, приоткрывая свои полные чувственные губы. Глаза ее помутнели.
— Да, мне шестнадцать лет, и я еще ни разу не курила, — сказала она с досадой. — И я совсем не умею пить. Но ты ведь меня научишь, правда?
Молящий темный взгляд, приподнятые бровки.
— Чё тут учить-то? — буркнул Макс.
— Слушай, а ты со скольких лет начал пить?
— С трина… нет, с двенадцати. А курить еще раньше.
— Круто, — улыбнулась Окси. — И как со здоровьем?
Макс пожал плечами.
— Не знаю. Ничего вроде.
— Вот и я говорю, что врачи только врут и пугают.
Дым попал Окси в глаза, и она принялась их тереть пальцами, размазывая тушь. Потом порылась в сумке, достала платочек и зеркальце. Макс с любопытством наблюдал.
— И часто ты пьешь? — спросила она.
— Когда есть деньги или угощает кто-нибудь из приятелей. Почти каждый день.
— Э, да ты похоже пивной алкоголик!
— Может, — не стал спорить Макс.
— Ну так я буду твоей девушкой или нет?
Окси вдруг засмеялась.
— О Боже мой, до чего я докатилась! — Чуть раскосый хитрый прищур выразительных глаз, сладкая улыбка. — Никогда не думала, что буду пить пиво в какой-то подворотне с каким-то сопляком и уговаривать его стать моим парнем. Какой кошмар!
Она вдруг прильнула к нему, лизнула горячим языком шею и жарко зашептала на ухо. Макс прикрыл глаза, наслаждаясь моментом.
— Максик, миленький, ты мне так нужен! Ты даже не представляешь, как нужен! Максик, тебе со мной хорошо будет, я обещаю. Я буду очень хорошей девочкой! Я буду делать все, что захочешь. Я все умею! У тебя была когда-нибудь девушка? Нет? — Легкий смешок. — Я не буду ломаться, Максик! У нас слишком времени мало. Я просто буду твоей. А ты моим. Хорошо? Максик, я тебя хочу!
Она продолжала тихонько лепетать у него на плече. Макс все крепче прижимался к ней, такой жаркой, такой чистой, такой пьянящей. Призрачно-нереальной, невозможно несбыточной и невероятно доступной. Принадлежащей к другой касте и обнимающей ласково шею.
Окси, что ты делаешь? Зачем ты все это делаешь, Окси? Зачем я тебе? Зачем ты выбрала самого страшненького, самого бестолкового, самого не подходящего тебе мальчишку? Свистни, и высокие блестящие красавцы сбегутся на твой зов толпой. Зачем я тебе? Зачем? Зачем? Какую игру ты затеяла? Ты хочешь поддразнить меня или разыграть? Тогда ты очень жестока, Окси! Или, может, ты лепечешь у меня на плече — искренне? Может, ты и вправду хочешь быть моей? Я не верю тебе, Окси! Я просто не могу тебе поверить. Такие, как ты, всегда воротят нос от таких, как я. Таким, как ты, противны наши неуклюжие хамские приставания и наглые похотливые взгляды. Мы из разных миров, Окси! Нас разделяет гораздо больше, чем кажется. Нас разделяет сама жизнь…
— Макс, хочешь меня?
Конечно, детка!
— Почему ты говоришь, что у тебя мало времени? — спросил Макс.
— Потому что его теперь у всех мало, — ответила Окси грустно. — И всем поэтому плевать на близких.
— Как это?
— А вот так! — Она вздохнула. — Теперь все так заняты собой, что на других не остается времени, — оттолкнула Макса довольно резко и сказала: — Ну, ладно. Уже поздно. Проводи меня до дома.
Макс послушно проводил ее до дома. Она шла рядом, повиснув у него на руке. Оба молчали. А о чем им, собственно, говорить?
У подъезда Окси сказала:
— Завтра — среда. У меня пять уроков, но я уйду раньше. Скорей всего, после четвертого. Подходи к этому времени к школе. Договорились?
Как скажешь, крошка!
На следующий день Макс поплелся встречать Окси у школы. Погода была, как всегда, мерзкая. Свирепствовал неприкаянный осенний ветер, обдирал с деревьев листву. Макс замерз в своей легкой курточке, втягивал голову в плечи, ежился. Холодно! А небо такое низкое и темное! Разве бывает такое темное небо днем? Это сумерки какие-то, а не день! Время медленно сворачивается. Его жизнь превращается в перманентную ночь. Или это просто последствия осени? Симптомы настигающего нас дождя? Беспрерывный осенний ливень… что может быть тоскливее?
В холле школы — Юлий.
— О! Юлька! Привет!
— Макс, как я рад тебя видеть!
— Правда? А чё так вдруг?
Юлий грустен, как грустен сейчас унылый пейзаж за пыльным окном.
— Скучно без тебя.
— Зато спокойно.
— Да. Спокойно. — Злой смех. — Какая же ты все-таки сволочь, Макс! Так подставил меня с этим концертом!
— Извини. — Макс отвел глаза.
— Черт с ним. Я сам виноват. Прости, пожалуйста, что втянул тебя во всю эту ерунду. Хотел выпендриться. Показать, как справляюсь с самыми отъявленными идиотами. Какой же я показушник, Макс! Как я устал приседать перед учителями, хвалить, улыбаться… Быть беспроблемным отличником. Я пленник своей роли, понимаешь? Мне иногда так хочется тоже все бросить!
— Ну так брось.
— Не могу. Нельзя.
— Боишься?
Юлий стоял перед ним несчастный и потерянный.
— Да не то чтобы боюсь… Макс, возвращайся, а? Хочешь, я с директрисой поговорю? — Короткий смешок, ухмылка. — Я ведь все-таки всеобщий любимчик! Меня послушают! Давай ты вернешься, а?
— Нет, Юлька, такие, как я, не возвращаются.
— Дур-р-рак!!!
И тут появляется Окси. Сегодня на ней надеты другие, не менее соблазнительные брючки бежевого цвета. Обтягивающая упругую грудь беленькая свежая кофточка. На Окси явно нет лифчика. У нее все в полном порядке и без лифчика. Сквозь тончайшую нежнейшую ткань белой кофточки угадываются призывные соски. Она идет своей неторопливой расхлябанной походкой к Максу и подмигивает сильно накрашенным глазом. Звенят браслеты. Покачиваются сверкающие серьги. На плечах пепельные кудри чуть приподнимаются при каждом шаге. На губах — масляный блеск. Окси подходит к нему почти вплотную и смотрит в серые, ничего не выражающие, глаза. Запах дыни и спелой клубники.
Юлий морщится и хочет что-то сказать. Наверно, что-то нехорошее в адрес Окси. Но перемене конец, и он убегает на очередной урок в очередной раз подлизываться к учителю. В очередной раз играть свою успешную, раз и навсегда определенную роль. Коридор становится пустым.
— Смотри, что у меня есть! — весело говорит Окси и достает небольшой тусклый ключик.
— Что это?
— Идем!
Она хватает Макса за руку и тащит за собой. Они подходят к запертой раздевалке. Окси открывает ключом дверь.
— Откуда у тебя ключ от раздевалки?
— Все бы тебе знать!
Окси заходит внутрь. Вокруг висят гроздьями плащи, куртки, шарфы, шапки, пакеты с зонтами, мешки с обувью, котомки со спортивной формой…
— Здесь висят дорогие вещички моих лучших подружек, — говорит Окси с широкой снежной улыбкой. — Они думают, что от цены шмотки зависит жизнь. Они никогда не надевают дешевую одежду. Они завистливы и надменны.
Окси достает из своей сумки большие острые ножницы.
— Эти ножницы я стащила из кабинета труда в позапрошлом году, — объясняет она неторопливо. — Это не простые ножницы. Смотри!
Окси медленно вспарывает дорогой кожаный плащ. Разрезает подкладку.
— Сюрприз! — хохочет Окси. — Придется покупать новый плащик!
Она вонзает ножницы в чью-то куртку. Треск разрезаемой ткани. Рвущиеся нитки. Она портит чей-то симпатичный берет. Срезает вешалки с курточек.
— Видишь, это непростые ножницы! Ими можно резать что угодно! Они самые острые и самые удобные!
— Любыми ножницами можно резать что угодно, — говорит Макс.
— Нет, неправда! Ты ошибаешься! — смеется Окси. — Это ворованные ножницы. Я получила их, совершив преступление. Поэтому ими можно делать что угодно.
Она режет одежду, превращает в лохмотья мешки из-под обуви.
— Так вот, значит, кто постоянно портит вещи в раздевалке! — говорит Макс хмуро. — Зачем ты это делаешь?
— Не знаю, Максик, честное слово не знаю.
— Не боишься, что нас поймают?
— Э, да ты, похоже, трусишка!
Макс пожимает плечами.
— Может…
Потом Окси берет его под руку, виснет на нем, и они выходят на улицу. Она жмется к нему, она словно просит защиты. Но какую же защиту может предоставить ей этот тощенький маленький мальчишка?
Они идут по продрогшей пустынной улице. С неба начинает падать вода.
— Ох, опять облака плюются! — хныкает Окси.
— Так всегда осенью, — утешает Макс. — Подожди, она закончится и дождя больше не будет.
— Когда осень закончится, ничего уже не будет! — говорит Окси. — Там смерть! Неужели ты не понимаешь?
Макс не отвечает ничего. Наверно, он не понимает. Он держит Окси рукой за талию, предлагает сигареты. Она покорно берет.
Они приходят к ней домой. Господи, какая же у нее роскошная квартира! Ровный чистый пол, мягкие шикарные ковры. На стенах такие обои, каких Макс никогда в жизни не видел. Неразодранные кресла, неразломанный диван. Телевизор! Цветы в прекрасной хрустальной вазе на столике! Боже! Боже! Какая роскошь! Какая красота! Макс приоткрывает рот.
Да, Окси, недурно вы живете! Конечно, вполне вероятно, что на другого гостя ее квартира произвела бы гораздо меньшее впечатление. Но Максу она кажется просто сказочной. Он аккуратно проходит в большую комнату и смущенно садится в удобное широкое кресло. Благодать! Почему одним достается все, а другим — ни черта?
— Так, — говорит Окси. — Родители скоро припрутся с работы. Лучше поторопиться. У нас мало времени.
Она хватает его за руку и тащит за собой. Они заходят в ее светлую уютную комнату. Валятся на громадную неубранную постель. Окси хихикает и целует его в шею. Макс несколько мгновений не двигается, а затем лихорадочно стаскивает с нее беленькую тесную кофточку. Кожа у Окси бархатная и нежная. Запах ее манит и будоражит.
— Я ведь у тебя первая, да? — спрашивает Окси, задыхаясь. Пепельные кудри закрывают половину ее лица. Раскрасневшиеся губы приоткрыты и влекут к себе.
— Да, — выдыхает Макс. Окси смеется. Он у нее явно не первый. Эта юная красавица давно лишилась своей девственности. Но от этого она еще прекрасней. Жуткое вожделение. Сладкий озноб. Легкие прикосновения. Окси присасывается к его пальцам, дотрагивается горячим нежным язычком.
— Мои бы родители сошли с ума, если бы узнали, — шепчет она. — И они обязательно узнают! — Она хохочет. — Они будут в ярости! — Она откидывает назад волосы и склоняется над ним. — Но я так хочу, чтобы они взбесились! Как я этого хочу!
Макс неумело целует ее обнаженные плечи, мягкую, полную грудь. Хочет приникнуть к ее влажным губам.
— Нет, только не в губы, — шепчет Окси. — Никаких поцелуев в рот!
Она стаскивает с него свитер. Рукав запачкан бурой кровью. Макса вчера сильно ударили, и из носа шла кровь. Но это было вчера, в бесконечно далеком вчера… а сейчас… ничего нет, кроме сейчас. Кроме роскошной квартиры и развратной испорченной девочки, сидящей на нем. Ее руки расстегивают пряжку на его ремне. Ее умелые опытные ручки неторопливо раздевают его.
— Какой ты тощий! — смеется Окси. — У тебя видно ребра! Никогда не видела таких тощих!
Максу уже плевать на ее слова и ее лепет. Он обхватывает ее за талию, целует в живот.
— Слушай, я тебя только об одном попрошу, — говорит она. — Не кончай в меня, хорошо? Я не хочу бегать по абортам.
Она сидит верхом в позе наездницы, приподнимается, покачивает бедрами. Начинает громко стонать. Наверно, она смотрела порнушку и запомнила, как надо стонать, и теперь повторяет запечатленные в памяти звуки. Это не он овладевает Окси. Это Окси овладевает им. Максу почти не надо ничего делать. Она все делает сама. Все правильно, умело, красиво…
У нее замечательное тело. Крепкие стройные ноги, изящный стан, длинная шея. Она раскачивается над ним запрокинув голову. Кудри пепельными потоками струятся по плечам, звенят серьги…
Провал во времени. Время умерло. Времени больше нет. Только наслаждение, дрожь, жар, огонь. Только наездница Окси и ее заученные стоны. Мечта! Ирреальность фантастики. Пусть так будет всегда! Пусть это никогда не прекратится…
Потом Окси долго плачет, уткнувшись в подушку, а Макс в прострации глядит в потолок. Не хочется ни говорить, ни двигаться.
— Я такая несчастная, — причитает Окси, — Ты даже не представляешь, Максик, какая я несчастная и одинокая! Никто не понимает!
Она отрывается от подушки. На щеках — черные дорожки от размазанной туши. Но лицо от этого кажется ничуть не хуже, даже наоборот. Личико становится узким и жалостным.
— Никому нет дела до меня, Максик! — Всхлипы. — Если я умру, никто даже не заметит! Я совсем-совсем никому не нужна. И все думают, что дорогие шмотки и вкусная жрачка — это все, что мне надо. Но это ведь еще не все, Максик! Как же мне плохо!
Она прижалась к нему, ее ручки обвили его плечи. Носик ткнулся в шею.
— Максик, миленький, как же мне плохо!
И тогда Макс оттолкнул ее и рявкнул:
— Что ты ноешь, дура?! У тебя есть все! Тебе не надо клянчить деньги и ждать бесплатной жратвы! У тебя всегда есть бабки на пиво и сигареты! Ты не знаешь, что такое голод, тебя никто никогда не бил! Да ты вообще знаешь, как это, когда тебя бьют? Когда пинают ногами, швыряют об косяк? Ты не знаешь, что такое плохая жизнь! Ты ничего не знаешь!
А Окси все плакала и плакала. И Максу вдруг стало ее безумно жалко. Вдруг ей действительно плохо? Вдруг он и вправду чего-нибудь недопонимает?
— Я не хочу быть такой, понимаешь? — говорила она. — Мне плохо! Я просто красивая кукла и больше ничего. Но я не хочу быть такой! Я хочу внимания! Хочу заботы! Моя мать не знает ничего обо мне. Ей все равно, с кем я трахаюсь и где шляюсь. А отец только сует деньги и думает, что я счастлива. Но ничего… ничего… — Она засмеялась, вытирая лицо ладонью. — Ничего, я им покажу… Я им всем покажу. Они обалдеют, когда увидят тебя. Они с ума сойдут, суки.
Она села на постели. Улыбнулась.
— Смотри, сколько у меня плюшевых игрушек, — сказала, указав на шкафчик с книгами, на котором были рассажены маленькие разноцветные котята и щенята. — Почему-то все мне дарят на день рождения плюшевые игрушки. Зачем они мне? А тебе что дарят на день рождения?
— А мне ничего не дарят, — сказал Макс.
— Бедненький! Ну, ничего. Теперь я — твой подарок.
Окси вдруг встрепенулась, что-то вспомнив.
— Ой, Максик! Ты любишь шоколадные конфеты? У меня же на кухне есть целая куча шоколадных конфет!
Она резво спрыгнула на пол и побежала на кухню. Через несколько минут вернулась с коробкой конфет и, безжалостно разорвав ее, плюхнулась на кровать.
— Давай жрать конфеты! — крикнула радостно, и они стали поедать вкуснейшее кондитерское чудо.
— Ммм… Обожаю сладкое! — мурлыкала Окси причмокивая.
— Я тоже, — облизывался Макс.
Божественное удовольствие доставляла им эта коробка приторных конфет с коньяком в качестве начинки.
Потом Окси приняла душ, сбегала снова на кухню и вернулась со стаканом, наполненным не то водой, не то еще какой-то жидкостью. Стала разгуливать голая по спальне и потягивать свой напиток.
— Что ты пьешь? — спросил Макс, одеваясь.
— Уксус.
— Чё?
— Уксус с водой, — уточнила Окси. — Я его всегда пью, чтобы похудеть. Кисло, но полезно. Две ложки на стакан.
— А-а-а… — протянул Макс удивленно.
Потом они сидели на кровати, и он пел ей песни, немного путая слова. Окси притащила гитару, полулежала рядом прикрыв глаза.
Группа крови на рукаве, мой порядковый номер на рукаве,
Пожелай мне удачи в бою, пожела-ай мне…
Не остаться в этой траве, не остаться в этой траве…
Пожелай мне удачи в бою, пожела-ай мне…
— Знаешь, — сказала Окси. — Первый, с кем я трахнулась, был тот самый сорокалетний пердун, который учил меня петь. Он приходил два раза в неделю и занимался со мной вокалом и еще кое-чем. И родители ничего не замечали. Просто платили ему деньги и радовались моему увлечению музыкой. А потом он сказал: извини, мол, девочка, трахаешься ты ничего, но вот певица из тебя никакая. Представляешь, как я расстроилась! Но он, конечно, был прав. У меня действительно нет голоса. Потом я снюхалась с одним папашкиным приятелем. Тоже престарелая развалюха. Но он катал меня на машине и кормил шоколадом. Дальше я спала еще с одним парнем. Так себе паренек, ни кожи ни рожи. И в штанах черт-те что… Все какое-то маленькое. Я с ним быстро рассталась.
Окси, закрыв глаза, перечисляла и обсмеивала своих многочисленных любовников. “Врет, — думал Макс. — Хотя, может, и не врет”.
— А еще я спала с нашими школьными музыкантами, Антоном и Сергеем, — продолжала Окси. — Сначала с одним, а потом с другим. По разу с каждым. Они мне не понравились.
Она легла на спину.
— Зачем я все это делала? Ты знаешь, понятия не имею! Наверно, это своеобразный призыв о помощи. Наверно, я просто пытаюсь обратить на себя внимание, вызвать хоть чье-нибудь возмущение. Наверно, я такая же бестолочь, как и ты. Мы с тобой очень похожи.
— Разве? — спросил Макс.
— Ну да. И устала я. Устала от всего. Я прожила короткую, но очень яркую жизнь. Смешно, правда? Я такой нытик! Но ты не сердись, не обижайся. Ты мне очень нужен.
— А я у тебя тоже своеобразный крик о помощи? — спросил Макс.
— Наверно, — сказала Окси.
— Хочешь насолить родителям?
— Хочу. Тебя это беспокоит?
— Да мне срать!
— Вот и круто!
Сегодня родители Оксаночки их не застали вместе. Девочка крепко поцеловала Макса в щеку и выпроводила до прихода своих предков.
Макс, довольный и расслабленный, шел домой и вдруг встретил полоумную старуху.
— Угощайтесь, — протянул он старухе прихваченную из Оксиной квартиры парочку конфет. Пусть еще кому-нибудь сегодня будет хорошо.
Он использовал ее, а она использовала его. Они научились прекрасно использовать друг друга. Это не было любовью. Это не было даже симпатией. Каждый просто брал от другого то, что ему казалось необходимым. Максу было нужно Оксино тело и возможность бесплатной выпивки. А Окси требовалось его неблагополучие, его неприкаянность, его нищета и уныние. Она безошибочно выбрала из всех пацанов своей школы самого непрезентабельного, самого бестолкового и не подходящего себе. Макс — самый большой раздолбай на свете!
Она демонстрировала свое приобретение кому ни попадя. Стильным, модным подружкам, шушукающимся бабулькам на лавке, родителям, многочисленным родственникам, соседям. Она висла на его шее, прилюдно целовала, демонстративно улыбалась ему и заглядывала восторженно в глаза. Окси замечательно умела притворяться. Никто даже не сомневался в том, что он ее единственный возлюбленный, избранник. Люди впадали в состояние глубокого шока при виде симпатичной ухоженной девочки и этого страшненького серенького заморыша в больших ботинках и мешковатой куртке со слишком длинными рукавами. Люди не понимали, что она нашла в этом шибздике, тупой, пристрастившейся к пиву бестолочи, дурацком сопляке, балбесе, дауне. Он был младше ее на полтора года. Он был ниже ее на два пальца. Резкий контраст убивал всех, но этого и добивалась Окси. Именно контраст, осуждение, косые презрительные взгляды, вытянутые лица ей были необходимы как воздух.
— Максик, ты видел? Они же просто сдохнут теперь! Ты видел их хари?! Как они глазели на тебя! Ты видел?
— Максик! На меня вчера мама орала! Круто! Она была просто в бешенстве. Она сказала: Ксюша, черт, зачем тебе, мол, этот мальчишка, что ты нашла в нем. Я так смеялась… И сказала, что буду встречаться с тем, с кем хочу.
— Максик, зайдем на минутку к моей двоюродной сестре. Пусть она обалдеет.
— Максик, давай обкуримся так, чтобы от нас на километр воняло сигаретами! Давай задымим всю улицу! Пусть все кашляют! Пусть все задыхаются! Пусть все орут на нас! А мы будем хамить в ответ. Я такая хамка!
— Максик, ты не сердишься на меня? Нет? Ты точно не обижаешься, а?
— Да мне плевать.
— Хорошо! Я не хочу, чтобы ты обижался.
Иногда у Окси случались истерики. Она приводила Макса к себе домой, забиралась с ногами на кресло, сворачивалась там комочком и начинала громко рыдать. Макс не понимал ее. Что может желать такая счастливая богатая девочка? Да если б он был на ее месте… Но Окси лила горькие слезы, сморкалась в большой платок или полотенце. Начинала вдруг задыхаясь смеяться, остервенело выплевывать самую злую похабную брань. Потом причитала:
— Я такая дрянь, Максик! Я такая скотина! Если бы ты только мог понять… Никто не видит, никто не замечает, не чувствует… Господи, как я несчастна! Вся жизнь наперекосяк! Не могу больше, не хочу, не хочу! Как мне плохо! Как мне плохо!
Потом она вдруг сползала на пол, ложилась на спину, запрокинув голову.
— Макс, — говорила она слабым голосом. — Макс, что мне делать?
Макс молчал. А что он мог сказать? Но Окси, кажется, и не нуждалась в этом. Ее истерики были вполне самодостаточными и не предполагали никаких утешающих сюсюканий. Ей было хорошо и так. Окси подползала к Максу, обнимала его крепко-крепко, прижималось щекой к плечу. Рыдания становились почти бесшумными, конвульсивными. Макс неловко гладил ее по спине.
— Максик, миленький… Миленький мой Максик, — скулила Окси как больная собака, постепенно успокаиваясь. — Как хорошо, что я нашла тебя. Что бы я без тебя делала? — Всхлип, шмыганье носом. — Я бы умерла уже.
— Ну ладно, ну чё ты? — бормотал Макс. — Чё ты ревешь-то? Девчонка глупая, дуреха…
И Окси вдруг переставала плакать, вытирала рукавом мордашку (черно-серые разводы на белой ткани), рассеяно улыбалась. Макс начинал шарить по ней руками, мять ее грудь, оставлять засосы на длинной шейке. Окси была расслабленная, утомленная долгим плачем, измотанная жестокой истерикой, мягкая, тихая, послушная. Впрочем, Окси всегда была очень послушная и делала все, что он только хотел. Лишь целовать в губы всегда запрещала, но Макс к этому не особо и стремился.
Иногда они целыми днями шлялись по городу. Макса неумолимо влекло к пивным ларькам, а Окси тянуло к вокзалам и железнодорожным путям.
Платформа станции, перила, асфальт. Запах мазута. Запах Оксиного дезодоранта. Запах сигарет. Две бутылки пива стоят у ног. Небо низкое, сделанное из свинца. Вокруг — простор, одинокие фигурки странников, рюкзаки, шпалы, две тускло блестящие полоски рельсов, тянущиеся до самого горизонта. Долгий гудок поезда. Окси поднимается с бревнышка, на котором они сидят, вытягивается, слушает.
— Смотри! Поезд! Смотри! Смотри!
Окси приводят в бешеный восторг проносящиеся мимо толстомордые длинные электрички.
— Считай! Считай вагоны! — вопит она радостно.
…пять, шесть, семь, восемь, девять…
— Почему мы всегда приходим на станции? — Голос Окси из-за стука колес.
…пятнадцать, шестнадцать, семнадцать, восемнадцать, девятнадцать…
— И почему меня так тянет к этим рельсам, к этим вокзалам, этому мазуту?
На улице полдень, но до сих пор не рассвело. Сумерки, предметы расплываются в зыбкой дали. Дымка, пар изо рта. Тридцать пять, тридцать шесть, тридцать семь… Грохот колес, движение, скорость. Зелень вагонов. В глазах мельканье.
— Наверно, я хочу уехать куда-нибудь, — говорит Окси. — Когда уезжаешь в другой город, все становится по-другому. Жизнь другая, люди другие, сам становишься другой. Дорога — это всегда изменения. Тебе не кажется, что наша жизнь слишком однообразна и монотонна? Нас затянуло в нее по самое горло, и теперь очень трудно выбраться, что-то изменить. Один день похож на другой день. Мелочи — не в счет. Пиво и случайные знакомства — это не изменения. Это обычная схема обычной нашей жизни. Меня в ней уже ничего не радует. Я хочу уехать отсюда. А ты хочешь?
— Не знаю. Куда я могу уехать?
— Да хоть куда-нибудь. Черт, может, мне завести богатого любовника и уехать куда-нибудь вместе с ним? Ха-ха-ха! У меня был один такой…
Окси начинала с хихиканьем рассказывать о своем богатом престарелом хахале, таком тупом, таком дебильном. Макс давился от смеха, пил пиво и думал, врет она или не врет. Впрочем, ему это было не слишком важно.
Иногда они сочиняли стихи:
Сигарета поломалась, зажигалку потерял.
Проездной билет в трамвае злой кондуктор отобрал.
Деньги кончились недавно, и в квартире газа нет,
А подруга подавилась, когда делала…
— Фу! — вопила Окси. — Пошляк!
— И подруга подавилась, когда делала обед, — исправлялся Макс.
— Обед не делают, а готовят!
— Ну не знаю. Сочиняй сама.
— Я не умею, — расстраивалась Окси. — Я даже не могу определять ритм стихов на литературе.
— Чё? — пугался Макс. — Какой ритм?
— Ну, ямб там всякий, амфибрахий…
— Да? — удивлялся Макс. — А я умею матерные стихи сочинять!
— Не надо! — кричала Окси.
Иногда она просила его спеть ей песню, и он пел ей своим внезапно чистым, внезапно сильным голосом свои любимые песни.
Окси сидела, закрыв глаза, иногда вздыхала, иногда плакала.
— Какой у тебя голос! — говорила она. — И этот голос пропадает зря. Все мы пропадаем зря. Все мы делаем не то, что нужно делать. Какая тоска!
Обычно же они молчали. Молча смотрели на электрички, молча пили, молча шлялись по городу. Им не о чем было говорить. У них не было общих тем. У них не было похожих интересов. Не было понимания. И все же, наперекор всему, они были какое-то время вместе. Так получилось.
7
Бесконечная ночь душит вас в своем полуобморочном липком плену. Бесконечная лихорадочная ночь душит вас своими крепкими режущими веревками. Она сдавливает вашу шею. Она сжимает ваши легкие. Удушье. Сон больного.
Вы лежите в темной зловещей кухне. Под вами прогнулась старая неудобная раскладушка. Вам жарко и холодно. Вас бьет озноб. Наверно, вы простудились. Наверно, у вас жар. Наверно, вы подхватили неведомую чудовищную хворь. Вы чувствуете ломоту в костях. Вы чувствуете боль в своем ободранном осипшем горле. Хмель еще не ушел из вашей тяжелой башки. Яд все еще течет по вашим жилам. В жилах застыл яд… медленный яд…
Вы ворочаетесь с боку на бок. Вы не можете спать. Вы не можете очнуться. Все путается. Глоток кислорода. Забытье. Нет облегчения. Вам нужен свет. Хотя бы немного света. Но света нет. Солнце навсегда скрылось за горизонтом. Солнце умерло вчера в последний раз и больше никогда не воскреснет.
Откуда дым? Откуда столько дыма? Хватит курить! Хватит! Прекратите! Вам нужен кислород. Вам нужен большой глоток кислорода. Но дым окутывает вас. Дым наполняет всю кухню. Обволакивает ваше тело. Кто так сильно накурил? Разве можно так сильно накурить? Или вам снится сон? Удушье… Боль в затылке. Стук в висках. Мимо проносятся длинные электрички. Кровь пульсирует. Голову сдавило чугунным обручем. Вы задыхаетесь. Вы сбрасываете одеяла и мечетесь в бреду. Душно! Душно!
— А-а-а-а-а-а-а!!!!!!!!!!! — сумасшедший вопль. Вы слышите этот нечеловечий истошный ор. Вас подбрасывает вверх. Вы падаете на пол. Вскакиваете, падаете снова, не удержав равновесие. Кто орал? Сейчас день или ночь? Сумерки… Вас мотает. Вы хватаетесь за стены, цепляетесь руками за клубы дыма. Ваше тело отравлено. Вы не можете идти. Вы не в силах стоять.
— А-а-а-а-а-а-а!!!!!!!!!!
Боже, что там творится? Кто там орет? Почему дым? Что? Что?
Мир рушится. Мир заволакивается туманом. Почему-то вы начинаете хохотать. Вы стоите посреди кухни на четвереньках и хохочете, как какой-то недоразвитый идиот. Вам страшно. Вам безумно страшно. Вы до сих пор продолжаете видеть сумасшедший сон и хохотать, хохотать, хохотать… Смех падает комками из вашей ободранной глотки. Руки трясутся. Дрожь по всему скрюченному, жалкому телу. Все сошли с ума… Вы знаете, что все сошли с ума… Как в песне, как во сне. Вы пытаетесь проснуться. Вы пытаетесь подняться. И над всей этой дребеденью, над дымом, над лихорадкой, над дрожащими руками — страшные вопли:
— Горим! Горим! Горим!!!!!!!
Вам плохо. Тошнота, в ушах — ужасный шум, грохот. Вы оглушены, раздавлены, смяты, размазаны по полу. Наверно, вы умрете. Что происходит? Где вы? Глаза слезятся, слепнут. Вы видите только, как дым взрывается миллионами разноцветных искр.
— Бл.дь! Уродец! Ты что тут делаешь?!
Чья-то сильная рука хватает вас за ворот рубашки. Вас волокут по полу, а вы хрипите, захлебываетесь дымом, глотаете дым. Ваши глаза истекают слезами. Ваши глаза жжет и выедает гарью.
Ваш ненавистный отец тащит вас по коридору, пытается поставить на ноги. Но ваши ноги сделаны из ваты. Вы почти не чувствуете ног. Вас колотит. Нет власти над телом.
И вот вы вдруг оказываетесь уже на улице. Сидите на корточках в холодном мокром пространстве. Дрожите, обняв себя руками. Вероятно, случился провал во времени. Вокруг вашего дома суетятся незнакомые люди в костюмах пожарных, люди из вашего кошмарного сна. Они пригнали огромную звероподобную машину и вышибли окно на кухню. Они зачем-то просунули туда шланги, которые похожи на грязных болотных змей. А из окон — дым, дым, дым…
Вы устали. Хохот сменился апатией. Зябко, немного тревожно. Недалеко расположились соседи. Кто-то подавлен, кто-то орет. Кажется, начинается всеобщая истерика.
— Это твой е.арь драный поджег! Это он все сделал! — орет мать на соседку Ларису. — Мы тебе, тварь, не дадим жизни! Мы тебя со свету сживем, сука!
— Пошла ты, дура! — звериные вопли Ларисы. — Алкашка ху.ва! Потаскуха! Рвань!
— Нет! Нет! Ну за что?! За что мне это?! А-а-а-а-а!!!! — Люська валяется в грязи, погружает в нее руки, давит в кулаках. — Как я теперь?! Как?!
— А-а-а-а-а! — вторит ее четырехлетняя сопливая дочь. Ее лицо синеет от крика.
Весь дом выбежал посмотреть на разворачивающееся представление. Вы шалеете от их резких отвратительных вскриков.
Только Олег Иванович стоит молчаливый и грустный. Единственный нормальный человек в этом аду.
Вы замечаете силуэт полоумной старухи. Она когда-нибудь спит? Или она не человек? Она оборотень, призрак, видение… Но она ходит по этой земле, и, значит, мир продолжается вертеться. Апокалипсис временно отменяется. Начинает зарождаться тусклый жиденький рассвет.
Доброе утро, Макс!
Макс сидел в подъезде какого-то чужого дома с Вандалом и еще несколькими малознакомыми пацанами. Пил пиво. Курил сигареты. Серые глаза, как всегда, ничего не выражали. Макс веселился.
— Ха-ха-ха! У меня дом сгорел! Ха-ха-ха! Я теперь бомж! Ха-ха-ха! Люди добрые, помогите кто чем может! — смеялся он.
Приятели не разделяли его веселья. Сидели хмурые и унылые. У Вандала продолжались разборки дома. Мать грозилась развестись с отцом. Уже дважды собирала вещи.
— П.здец! Дом сгорел! Ха-ха-ха! Я теперь бомж! Ха-ха-ха! Меня прет, ребята! Как мне весело! Давайте купим водки и нажремся! Бабла нет — у прохожих настреляем! Я ведь бомж! Ха-ха-ха!
Макс захлебывался смехом. Макса разбирал хохот от любого слова, от мрачных мин товарищей, от дождя, льющего как из ведра за дверями подъезда.
— Хрен с ним! Все равно как на помойке жили! Ха-ха-ха! Больших изменений нет. Толчок, правда, целиком выгорел. Но ниче! Будем срать в коридоре! Ха-ха-ха! А на кухне у нас вместо окна — дыра! Дырища! Ха-ха-ха! А комнаты — ничего, почти целы. Только коридор весь обуглился. А с потолка теперь доски сыплются! Как треснет по башке! Ха-ха-ха!
Потом Макс вдруг запел осипшим голосом песню. Швырнул об стену опустевшую бутылку, и она с грохотом разлетелась острыми осколками.
8
Это было как нарыв. Это было как огромный кровавый пузырь, который должен вот-вот прорваться. Пожар доконал Макса. Обугленный коридор, горькая вонь, зияющая дыра вместо окна на кухне, собачий холод ночью последним сокрушающим ударом надломили его жалкую душонку. Макс чувствовал, как что-то стало меняться и расти внутри него. Это что-то казалось огромным и страшным. Это что-то сидело у него в теле и постепенно разрушало его, трансформировало, делало незнакомым и чужим. Зрело и поджидало своего часа.
Макс не мог прогнать предчувствие надвигающейся беды, чего-то ужасного и неизбежного. Он слонялся с Окси по улицам, прижигал себе и ей руки окурками, глазел на бесконечные составы поездов дальнего следования… Тревога не покидала его ни на минуту. Ночью ему снились непонятные, странные картинки, похожие на галлюцинации шизофреника. Он не мог вспомнить эти сны, но привкус кошмара оставался до самого вечера, и Макс стал бояться ложиться спать. Сидел в одиночестве у подъезда, с испугом смотрел на жуткие клочья рваных облаков и безостановочно курил. Теперь ему требовалось около сорока сигарет в день.
Болела голова. Болел желудок. Макс почти ничего не ел и держался только на пиве, иногда заменяя его дешевой, дерущей горло, водкой.
Потом Макс почувствовал, что хочет выплакаться. Это было настолько непривычно и неожиданно, что вызвало приступ мучительного смеха, переходящего в кашель. В этом глупом желании, вероятно, была виновата слезливая Окси, которая вечно плакала и жаловалась на свою несчастную, противную, одинокую жизнь. Кажется, горестная Окси влияла на него гораздо сильнее, чем думалось поначалу. Он становился таким же нытиком, как она.
И Макс пошел к теть Зине. Чего он ждал? Утешения? Поддержки? Нет, скорей, просто хотел увидеть единственного близкого, родного, любящего его человека. У него ведь больше никого не было.
Дверь ему открыла слоноподобная Настя, истасканная беременная идиотка, с куском сырого теста вместо лица.
— А мамка в больнице, — сказала она, жуя кусок булки.
— Чё? — оторопел Макс. Нестерпимая боль в висках и нарастающий шум.
— Ее позавчера на “скорой” увезли. Я теперь одна дома.
— Понятно, — пробормотал Макс.
Нет, нет, нет, на самом деле ничего не понятно. На самом деле он ничего не может понять. Куда увезли? Кто увез?
— Понятно, — повторил Макс. — А что с ней такое?
Настя гоготнула и развела руками:
— А я-то откуда знаю? Наверно, заболела.
— Инсульт? — воскликнул испугано Макс, вспомнив, что несколько лет назад теть Зина лежала с инсультом в больнице.
— Да мне-то откуда знать? — смеялась Настя. — Чего ты, дурачок, волнуешься? Посиди лучше со мной! Чего на пороге стоишь? Проходи, проходи…
Макс послушно зашел в дом, молча сел на стульчик, рассеяно посмотрел по сторонам. Настя села рядом и обняла его. Они долго целовались. Губы у дуры были слюнявыми и мягкими. Макс все делал будто в забытьи. Это был уже не он. Это был кто-то другой. Другой завалил Настю на спину и грубо поимел на полу в прихожей. Настя повизгивала, а настоящий Макс словно наблюдал за всем со стороны. Потом он оделся и, не попрощавшись, ушел.
А где-то далеко в это время лежал при смерти его единственный близкий человек.
Окси сидела на полу рядом с заглянувшим в гости Вандалом. Комнатуху наполняли привычные вечные сумерки. По коридору слонялась четырехлетняя дочка депрессивной соседки Люськи. За стенкой собирал вещи решивший переехать к родственникам последний нормальный человек в этом проклятом доме, Олег Иванович. Родители Макса были на работе.
— Эта шалава все-таки добилась своего, — рычал Вандал. — Мать ушла от нас.
— Максик, ты когда-нибудь был на море? — мурлыкала Окси.
Макс курил сигарету и не слушал их. Думал о чем-то своем. Слегка морщился от боли в желудке, которая не прекращалась уже несколько дней. Тупая, тяжелая, изматывающая боль, отдававшая в спину и плечи.
— Сучара! Коза драная! Чтобы она сдохла, стерва!
— Я этим летом была в Египте. Без предков, разумеется. Я ездила позагорать и покупаться со своими подругами, которые старше меня на три года. Ох, как мы замечательно отдохнули! Как бы я хотела навсегда остаться там! Это был рай, сказка, мечта! Мне так грустно, что все это осталось в прошлом. Я закрутила там роман с инструктором по дайвингу. Такой классный парень! Я жила у него две недели, а потом ревела белугой, когда нужно было ехать домой. Ну почему я родилась не в Египте? Какая тоска!
Макс лег на кровать и закрыл глаза. Боль немного поутихла, но он знал, что это лишь временное облегчение.
— Максик, мои предки стали слишком хорошо жить. Надо нам с тобой заявиться к ним пьяными.
— Не хочу, — сказал Макс.
— Это почему это? — удивилась Окси.
— Надоело.
— Ну Ма-а-а-аксик! — заныла Окси.
— Ой, заткнись ради бога! — скривился Вандал.
— Сам заткнись! — огрызнулась Окси. — Я не с тобой говорю.
— Чё? — приподнялся Вандал. — Чё ты сказала?
— Чего слышал! Заткнись!
— Заткнитесь оба, — сказал Макс. — Давайте хоть немного посидим в тишине.
Они замолчали на какое-то время. Окси, вздыхая, достала из сумки свои любимые ворованные ножницы, стала тыкать руку. Макс лежал на кровати и тяжело дышал ртом. Нос был заложен — результат ежедневных прогулок под дождем и выбитого окна на кухне.
— Максик, хочешь я тебе подарю эти ножницы? — спросила Окси.
— Зачем они мне? — хмыкнул Макс.
— Просто так. Будут ножницы. Это ведь необычные ножницы! А мне они больше не требуются. Я больше не режу куртки и плащи подруг.
— Почему?
— Надоело.
Окси кинула ножницы на стол, и они неприятно звякнули. В дверь постучали.
— Открыто! — рявкнул Макс в раздражении. Дверь у них теперь никогда не запиралась. Жили как на улице.
В комнату заглянула счастливая рожа веселого Юлия.
— Юлька! — обрадовался Макс. — Юлька пришел!
Оказалось, что он привык к дурацкому Юлию. Оказалось, ему даже не хватало его подхалимской услужливой улыбки и рыжих светящихся глаз.
— Привет, — сказала Окси, а Вандал промолчал.
— Ребята, пойдете пить пиво? — спросил вдруг Юлий, и Макс раскрыл рот от удивления. Впрочем, удивление это быстро сменилось восторгом, и Макс стремительно поднялся на ноги, оживленно заговорил со всеми.
— Ура! — вопила Окси. — Сейчас нажремся!
Вандал недовольно косился на отличника и по-прежнему ничего не говорил. Макс этого не замечал.
До самого вечера они глотали пиво, укрывшись от дождя в подъезде. Юлий рассказывал о том, что творится в школе, выставлял учителей придурками, издевался над директрисой и завучем. Окси хихикала, показывая ровные сахарные зубки, запрокидывала голову, демонстрируя гладкую длинную шею. Щечки ее раскраснелись, движения были плавными, слегка развязными. Макс усмехался и прикладывался к бутылке. Хотелось залпом выпить все пиво. Вандала не покидала угрюмость.
— Мне тоже не очень легко, Макс, — сказал Юлий. — Я тоже ненавижу школу. Но это еще не повод, чтобы бросать все. Макс, ты должен уметь приспосабливаться. Протерпи еще хотя бы полгода. Дотяни до конца девятого класса. Переступи через себя. Я понимаю, у тебя взыграла гордость, ты решил показать всем свой нрав. Не надо, Макс! Ты ничего не добьешься. Ты никому не сделаешь хуже, только себе.
Макс слушал, искривив губы в усмешке.
— Чего и кому ты хочешь доказать? Подумай о будущем, Макс! Как ты будешь жить дальше?
— У меня нет будущего, — сказал Макс.
— Это только кажется. Ты внушил себе это. Тебе, вероятно, даже нравится так думать. Ты же не дурак! Ты же нормальный пацан, Макс! Хватит себя жалеть и принижать! Давай я поговорю с директрисой! Она поймет. Она попросит тебя вернуться. Все будет о’кей. А? Макс!
— Ты мне уже говорил все это, — пробурчал недовольно. — Надоело.
— На хрена тебе школа? — сказал Вандал. — Все равно никуда не пойдешь дальше. А выслушивать этих долбаных уродов… Не, Макс, ну их на хрен! Забей на эту школу.
Юлий бросил на него взгляд, полный ненависти.
— Макс, это же не трудно, ты же домашку не делаешь, на уроках спишь, — продолжал он. — Что тебе стоит? Все равно бездельничаешь.
— Школа — дерьмо! — сказал Вандал. — Нефиг туда возвращаться. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на какую-то школу.
— Правильно! — звонко воскликнула Окси. — Я тоже ее брошу. Вот так вот возьму и брошу! Прямо посреди полугодия.
— Черт, — прошипел Юлий. — Макс, ты хоть понимаешь, что ты делаешь?
— Я уже ничего не понимаю и не хочу понимать, — сказал Макс.
— Школа — это отстой! — поведал Вандал. — Тебе это на хрен не надо.
— Бл.дь! — рявкнул Юлий. — Вы это специально делаете или из-за своей тупости?
— Что? — хором сказали Вандал и Окси.
— Макс, о тебе между прочим спрашивала Ольга Витальевна. Ну эта, новенькая, тощая, как селедка.
— А! Селедка! — вспомнил Макс. — И чё ей было надо?
— Ничего. Просто волновалась за тебя. Спрашивала, почему не ходишь. Я ей все объяснил. Она все поняла. Честное слово, она поняла, Макс! Она хорошая баба. Не такая, как другие. Она очень сочувствовала тебе и обещала помочь. А еще меня спрашивали о тебе Серый и Антоха. Они считают, что я твой лучший друг. Они все еще хотят, чтобы ты пел в их группе. Тебя любят, Макс. Все хотят, чтобы ты вернулся!
— Серый и Антоха?! — взвизгнула Окси радостно. — Я с ними спала! С каждым по одному разику.
— Твою мать! Заткнись, шлюха! Ты со всеми спала! — заорал Юлий.
— Чё? Да ты сам… сам… Сам такой! Ты еще хуже меня, урод! Ты всем жопы лижешь! — Окси приняла боевую стойку.
Макс переводил растерянный взгляд с одного на другого. Не мог сообразить, что творится, почему все кричат. Окси орала благим матом, а Юлий сильно толкнул ее.
— Сядь!
Окси по инерции плюхнулась на пол.
— Ма-а-акс! — завизжала. — Скажи ему!
— Макс! Ты должен вернуться!
— Школа — говно! — сказал Вандал.
Макс растеряно молчал. Слишком он много выпил пива и выкурил сигарет, чтобы что-то делать.
— Сам ты говно!!! — заорал Юлий на Вандала. — Не мешай мне! — Он наклонил вдруг к нему свое оскаленное, покрывшееся испариной лицо. — Или ты хочешь, чтобы он пропал? Ты этого добиваешься? Ты этого хочешь? Черт! — сказал Юлий. — Черт! — воскликнул он, отшатываясь. — Да вы же его специально сводите с ума. Черт, вы нарочно отговариваете его вернуться. Вы хотите сделать из него дегенерата! Хотите, чтобы он спился, чтобы он…
— Это ты про меня? — гаркнул Вандал. — Это ты про меня, падла?! Да кто ты такой? Зубрила херов!
— Эй, вы чё? — сказал Макс слабым голосом. — Вы чё, люди?
— Вали в свою любимую школу, м.дак, — рычал Вандал Юлию, поднявшись на ноги. — Лижи задницы своих любимых училок!
И тогда Юлий ударил его.
— И-и-и-и-и-и!!!!!!!!! — веселый визг Окси.
Юлий швыряет Вандала на пол. Тот пинает его по коленам. Юлий валится. Удар. Оскаленные пасти, дыханье, проклятья… Юлий пытается подняться, Вандал виснет у него на поясе, бьет кулаком в спину. Юлий изгибается, бьет, сам падает. Лапа Вандала тянется к горлу противника.
— Эй! Стоп! Хватит! — вопит Макс. Кидается к ним. Пытается разнять. Запинается, падает сверху. Жуткое переплетение рук и ног. Рычанье. Звериные морды.
Окси заливается истеричным смехом.
— Максик! Максик! Не лезь, Максик! — бормочет, задыхаясь. — Уйдем, Максик!
Проклятая девчонка!
Макс растаскивал их как только мог. Он с трудом влез между ними, случайно разорвал Юлию куртку, отшвырнул, прижал Вандала к стене.
— Всё! Всё! Всё! Всё! ВСЁ!!! Хватит, — проорал Макс. Постоял, прижавшись к Вандалу, пытаясь отдышаться. — Хватит, — повторил спокойно.
У Вандала был разбит нос и по губам текла кровь. Лицо бледное, злое, волчье. Юлий стоял напротив, приподняв подбородок, тер щеку. Глаза его были узкими как щелки, а волосы встрепанными. Он смотрел на Макса. В его серые, ничего никогда не выражающие глаза…
— К черту, — сказал Юлий шепотом. — К черту вас всех.
Отчаянный взгляд на Макса.
— Прости, Макс. — Юлий покачал головой. — Я тебе не могу ни в чем помочь, Макс.
И он быстро ушел, опустив голову. Даже дверью не хлопнул, аккуратно прикрыл за собой.
— Какие вы, мальчишки, глупые! — захихикала Окси. — Макс, я домой хочу. Проводи!
— Сама дойдешь, — сказал Макс, все еще смотря на дверь. Вандал присосался к бутылке пива.
— Ма-а-а-ксик! Я ведь обижусь!
— Да пошла ты, дура! — рявкнул Макс. — Больно ты мне нужна.
Вандал ухмыльнулся.
— Ах так! Ах так! — закричала Окси, и слезы полились по ее щекам. — Да это ты мне не нужен! Это я тебя… Сволочь! Дурак! Больше меня не ищи!
Рыдая, она выбежала из подъезда на улицу. Максу захотелось рвануть за ней следом, но он вместо этого закурил.
— Хорошо, — сказал Вандал. — Теперь, когда эти отсосы ушли, мы… Короче, пойдем. Сам увидишь.
— Чё?
— Пойдем, пойдем. Или ты мне не друг?
— Конечно друг! — вздохнул Макс, и они вышли вместе с Вандалом под дождь.
9
Они идут с Вандалом по городу под покровом ночи. Город наполнен звуками, гулкими шагами, цоканьем чьих-то каблуков. Мелкий дождь капает из сгустившихся, полных влаги туч. Сигарета зажата в зубах. Шлейф дыма тянется за их телами.
Темные молчаливые окна домов с подозрением смотрят им вслед. Груды кирпича и пласты асфальта провожают их своим безучастным безмолвием.
— Смотри, — говорит Вандал. — Смотри на эту длинную долбаную шалаву!
Впереди, покачивая бедрами, плывет высокая молодая женщина. На ней длинное демисезонное пальто и коричневые, сделанные под змеиную кожу, осенние туфли. Она оборачивается и ускоряет шаг.
— Скорей, — говорит Вандал. — Шевели ногами!
Макс с трудом поспевает за ним. Женщина почти переходит на бег, нервно оглядывается и сжимает в руках свою черную сумку. У нее короткие, крашенные в белый цвет волосы, на которые вылито ведро лака.
— Тебе нравится эта шалава? — спрашивает Вандал. — Ты хотел бы поиметь ее во все отверстия?
Морда Вандала кажется слишком светлой в этой темноте, почти белесой, высеченной из мела. На носу — едва заметные красные прожилки, а под глазами голубовато-серые круги.
— Единственное предназначение этой шлюхи — портить окружающим жизнь, — говорит Вандал. — Но это ненадолго. Просто она еще не нарывалась на таких, как я.
Женщина спешит к своему дому. Они следуют за ней,
— Что будет, когда ты с ней встретишься? — спрашивает Макс.
— Увидишь, — отвечает Вандал. — Я врежу ей так сильно, как только смогу. Я выдеру из ее башки волосы. Я выпью ее кровь.
Женщина заворачивает в подворотню, проходит под низкими сводами арок. Город старый и обветшалый. Краска облезла со стен, а здания требуют сноса.
Вандал передвигается с немыслимой скоростью. Его длинные руки и ноги крепятся к телу хорошо смазанными болтами. Движения легки и стремительны.
У Макса жар. Его одежда, как всегда, пропитана водой. В ботинки попал песок, и левая нога стерта до крови. Он хромает. Он измотан многодневной погоней, которая никогда не находит своего естественного завершения. Они не догоняют свою жертву, хотя могли бы давно догнать. Они следят за ней уже пятые сутки. Они караулят ее у подъезда, провожают до работы, ждут вечером. Потом Вандал говорит: “Не сегодня”, и они расходятся по домам.
Женщина давно засекла их бесконечную изматывающую слежку. Она не знает, какая у них цель, но не ждет ничего хорошего.
Макс по-прежнему ничего не ест и только пьет с Вандалом дешевую водку. Боль в желудке не перестает его мучить. Наверно, у него язва и нужно пойти к врачу. Но он не идет в больницу, а продолжает гоняться за врагом Вандала по всему городу.
Что будет, когда Вандал настигнет свою жертву? Макс не знает, но тоже не ждет ничего хорошего.
Они прижимаются к стене, и женщина, обернувшись, никого не видит. Они прячутся за углом и немного отпускают ее вперед. Белые налаченные волосы монолитной скалой поблескивают в свете фонаря. Женщина некоторое время не двигается с места. Она удивлена исчезновением своих неизвестных спутников. Если сосредоточиться, то можно услышать ее тяжелое дыханье загнанной лисицы.
Может, преследование только мерещится? У нее развилась мания и мозг дает сбои?
— Почему ты не хочешь следить один? — спрашивает Макс.
— Для всего нужно свое количество, — отвечает Вандал. — Эта сука слишком уверена в себе и думает, что она неприкосновенна. Она умеет громко орать, и кто-то должен заткнуть ей глотку.
Они выскакивают из своего укрытия и продолжают слежку.
— Когда ты один, то дрожат руки и слишком сильно колотится сердце. Она может вырваться и убежать. Кто-то должен успеть перегородить ей дорогу.
Макс убирает замерзшие руки в карманы. Зубы стучат от холода и поднявшейся температуры. Его лоб горяч, а в серых глазах притаился нездоровый блеск ртути. В стенки желудка продолжают вгрызаться чьи-то жадные челюсти. Что бывает, когда зверь прогрызает вас насквозь? Макс не помнит, но не ждет ничего хорошего.
Слежка продолжается целую вечность. Макс утомлен, но все так же сопровождает Вандала. Хочет остановиться, но неотвратимо продолжает идти. Боится боли, но жжет ладонь сигаретами. Руки болят и покрываются новыми ожогами. Макса давно пора засадить в психушку, но он по-прежнему ходит по улицам города. Вандал тоже сумасшедший, но его сумасшествие другого рода.
Пятые бредовые сутки подходят к своему логическому финалу. Вандал достает бутылку и на ходу присасывается к ней. Макс механически принимает ее и, задрав голову, вливает в себя бесцветную отраву. Она калорийна и заменяет несъеденный завтрак, обед и ужин. Сколько человек может продержаться без еды на одной только водке? Макс чувствует, как усиливается резь внутри, но продолжает пить. Он не знает, сколько продержится, но, наверно, не слишком долго.
Вчера из носа у него снова шла кровь, а глаза слепли. Мир наполнялся разноцветными искрами, а пальцы немели и казались чужими. Приступы чудовищной головной боли повторялись все чаще. Его тело отказывалось работать и медленно умирало. Лоб был горяч, а язык обложен белой гадостью.
— Смотри, — говорит Вандал. — Смотри, как она гордится собой! Она ходит, задрав нос и виляя задницей. Она звонит моей матери и начинает вы.бываться. Мой отец — козел. Он потакает всем ее прихотям. Я давно бы убил его, но это неправильно. Виновата во всем эта сука.
— Что будет, когда ты с ней встретишься? — спрашивает Макс.
— Увидишь, — отвечает Вандал. — Ты увидишь все, когда придет время.
Макс сплевывает густую горькую слюну и разбивает пустую бутылку. Женщина замирает, а потом, ссутулившись, семенит прочь.
— Она знает, что я рядом, — говорит Вандал. — Она чувствует, что ее час приближается. Знает, что я проломлю ее маленький пустой череп.
Женщина подходит к подъезду своего дома. Этот дом недавно построен и очень красив. В нем застеклены все лоджии и покрашены все стены. Квартиры стоят так дорого, что сумма не укладывается в сознании Макса. У него никогда не будет столько денег. Он никогда не будет жить в такой квартире. Такая квартира есть у Окси, но эта дура не понимает своего счастья. Все эти избалованные закормленные девочки бесятся с жиру и закатывают истерики от скуки.
— Заходим за ней, — говорит Вандал.
— Что? — удивляется Макс.
Они ни разу не заходили за своей жертвой в подъезд. Зловещий сбой в отлаженном маршруте. Что будет, когда они окажутся с ней в замкнутом пространстве?
А ты еще не догадался, придурок? Макс, ты же ведь знаешь, что произойдет!
— Заходим за ней в подъезд, — повторяет Вандал.
Они приближаются слишком быстро. На двери кодовый замок, и женщина не приложила еще к нему ключ-таблетку. Она застывает в неестественной позе и смотрит на них. Вандал встает слева, а Макс справа.
— Ну? Чё встала, сука? Открывай! Не узнаешь меня?
Перепугавшаяся баба прижимается спиной к железной двери. Ее руки держат открытую, наполненную хламом сумку. Приторный запах терпких духов.
— Открой дверь, шалава! — сдавленный голос Вандала. Макс молчит и бездействует. Пойманная сучка начинает что-то визжать.
— Держи ее!
Макс хватает бабу за плечи, придавливает к двери. Она вырывается, с неожиданной силой толкает в грудь, шипит, перебирает ногами. Сжатые зубы, возня. Лапы Макса что клешни. Вандал хватает сумку, одна лямка обрывается. Баба начинает орать как резаная. Помада, кошелек, косметичка, каскад всякой дребедени валится на асфальт. Вандал ищет ключ. Макс зажимает бабе рот. Та совершает мощный рывок, отбрасывает Макса. Летят пуговицы, оглушительно цокают каблуки.
— Куда, тварь?!
Вандал выбрасывает вперед длинную паучью руку, его пальцы вцепляются в белые, покрытые лаком волосы. Вой. Баба сгибается, хватает Вандала за запястье. Крутится в надежде вырваться. Макс подбирает из лужи ключ, прикладывает к двери. Пиликанье — и путь открыт. Вандал заталкивает сучку в подъезд. Та беспрерывно орет, совершает какие-то короткие неуклюжие движения, колотит Вандала кулаками. Они исполняют дикий нелепый танец, крутятся, извиваются. Весь пол усыпан белыми прядками.
Боже мой! Что они делают? Почему он здесь? Все не так! Все не правильно! Он не хочет этого!
— Помоги мне! — кричит Вандал.
Макс хватает бабу сзади за пояс, пытается удержать. Вандал волочет ее за волосы. Ступени… Треск сломанного каблука. Баба падает, Вандал, чертыхнувшись, приземляется рядом. Стук, грохот, содранные ладони.
— Зараза!!! Убью!!!
Она ползет от них. Макс заламывает ей руки. Он ничего не соображает, он далеко… Здесь тот, Другой. Этот Другой жесток и хладнокровен. А Макс содрогается от ужаса и кусает губы.
Вандал держит бабу за волосы у затылка. Они обмотаны вокруг его руки.
— Помогите!!! Помогите!!! А-а-а-а!!!!!! — Вопли в спящем доме. Никто не открывает дверь. Всем плевать.
— Заткнись! Заткнись! — Вандал бьет и бьет ее лицом о ступени. Хруст, гулкие удары. По бетону размазывается кровь, баба сплевывает обломки зубов.
— Ударь ее! — кричит Вандал. — Неужели ты не хочешь ударить?!
Нет! Нет! Не хочет! Он не хочет никого бить! Он не хочет никому делать больно! Ему страшно. Смертельный ужас. “Заберите меня отсюда! Спасите меня!”
Макс пинает бабу в живот. Получай! Вздох, ляпок крови. Хрип. Его тоже так били. Его так били много раз. Но теперь пришла его очередь! Держитесь, уроды!
Вандал тащит бьющуюся бабу по лестнице за волосы. Она разевает в немом крике пасть, похожую на дыру. Внутри — чернота, липкая жидкость и крошево из зубов, израненные десны. В подъезде слишком светло. Макс разбивает лампочку, и ночь проникает в здание.
— Подымайся, стерва! — велит Вандал. Жертва лежит скрючившись и судорожно дышит.
— Пришел час расплаты, бл.дь!
Макс с трудом ставит ее на ноги. Баба тяжела для него. Вандал берет ее за горло и придавливает к стене.
— Я бы оттрахал тебя, сука, — говорит с ненавистью. — Но боюсь — вырвет. От тебя воняет, тварь!
Слабые попискивания, дрожь. Макс вытирает руки. Они все в темных запекшихся сгустках. На куртке — кровь и белые волосы.
Вандал достает складной нож. Тусклый блеск лезвия. Макс приоткрывает рот, успевает вздохнуть, и Вандал всаживает нож бабе в живот.
— Х-х-х-х-х… — Хрип и клокотание. Черная густая жижа стекает на пол. Баба запрокидывает башку, хватает воздух. У Макса слабеют ноги. Мысленно он падает без чувств на пол и ударяется гулко затылком. Но на самом деле он продолжает стоять и смотреть.
Нож проворачивается в животе. Лицо Вандала невозмутимо. Баба пытается заорать, но не может. Она все еще стоит, только потому, что сильная рука держит ее за горло. Вандал ударяет ее снова, но лезвие попадает на ребра и соскальзывает. Весь пол залит кровью, подъезд утонул в крови.
Макс уже почему-то стоит на коленях, раскачивается из стороны в сторону. Вандал втыкает в бабье тело нож опять и опять. До бесконечности, до конца света…
Шизофренический сон… Как всегда. Снова сон, похожий на галлюцинации. Бред от высокой температуры и резей в желудке. Очнись, Макс! Очнись, Макс! Макс!
— Макс! Чё ты пялишься как дурак? — Голос Вандала. Он вытирает нож об одежду жертвы. Макс по-прежнему стоит на коленях.
— Урод! Ты чё сделал? — бормочет он с трудом. Внутри пусто и легко. Ничего не болит. Только ощущается легкий звон в ушах.
— Что? Заложишь теперь меня? — усмехается Вандал. — Настучишь?
— Не… нет. Нет!
— Пойдешь с утра в милицию и расскажешь, как один ублюдок зарезал одну сучку?
— Нет!
— Может, хочешь написать заявление прямо сейчас?
— Да нет же!
— Макс, ты — соучастник. У тебя на руках ее кровь. У тебя на одежде ее волосы.
Головокружение… Тошнота. Сейчас вырвет.
— Ты мне друг или нет? Чё пялишься? Чё из себя невинного младенца строишь? Ты знал, зачем мы идем за ней! Ты знал, чем все закончится!
Макс достает сигареты, достает зажигалку. Закуривает. Руки не дрожат.
— Врагов надо убивать, Макс! Только так можно выжить.
— Да, — говорит Макс. — Убивать врагов.
Убивать. Это так легко! Жизнь висит на тонкой гнилой веревочке. Перережь ее ножницами, что вручила тебе Окси! Перережь, пока не догадался сделать то же самое кто-нибудь другой. Ты сильный, ты имеешь власть над чужими жизнями. Это решение всех проблем. Врагов надо убивать.… Верно! Врагов надо давить подошвами своих больших ботинок, душить обожженными лапами, превращать в месиво из костей и мяса. Убей всех, кого ненавидишь! Размажь по стенке! Истреби! Или они убьют тебя, Макс!
— Макс, пойдем отсюда. — Голос Вандала.
Макс поднялся, сплюнул. Отбросил окурок. Конечно, у него могла бы случиться истерика, он мог бы орать на Вандала, валяться, биться головой… Но к чему? Дело сделано. Бабу не оживишь.
10
На следующий день Вандал заявился к Максу домой и предложил уехать.
— Куда? — спросил Макс.
— Ко мне на дачу. У меня ведь дом в деревне.
— А зачем уезжать?
— Так, развеемся…
— Да без бэ! — усмехнулся Макс, взял деньги, которые заработал на бомбежке рекламных щитов, и, никого не предупредив, уехал с Вандалом из этого чертова города.
Он сидел, съежившись, у окна вагона. Мирное монотонное покачивание и стук колес успокаивали и навевали сон. Но Макс не мог спать. Он уже давно позабыл, что есть сон, и довольствовался лишь короткими, похожими на обморок отключками сознания. Вандал замер напротив и безразлично жрал какой-то купленный на вокзале одноразовый суп. Лениво, с неохотой. Макса слегка подташнивало от вида еды. Он отворачивался, старался не замечать чавканья, старался расположить свое изможденное тельце в пространстве так, чтобы резь в желудке и всех внутренностях была хоть чуточку потише. Но боль не проходила. Она уже стала частью его привычной действительности.
Макс провожал леса глазами и думал, как он давно не собирал грибов. Может быть, даже он не собирал их никогда.
— Совсем паршиво? — раздался скрипучий голос Вандала, и Макс вздрогнул.
— Да ничего, — ответил хрипловато. — Брюхо болит.
— Конечно болит, не жрешь ни фига.
— Я не хочу. — Макс попробовал улыбнуться, но его вымученная гримаса больше напомнила судорогу, исказившую лицо, чем улыбку.
— Ничего, приедем, выпьем, — пообещал Вандал. — Легче станет.
Макс кивнул.
Поезд неторопливо плелся по рельсам. Они напоминали Максу что-то, но воспоминания были так нечетки и отрывисты, так неузнаваемы. Он не понял, что же именно напоминают ему рельсы и дорога. Может быть, нечто хорошее, но, скорее, не очень…
Ехали уже довольно долго, но у Макса не было часов, и он не мог сказать, сколько продолжался их путь. Да это и не важно. Теперь уже ничего не важно.
— Ты думаешь о ней?
— О ком?
— Об этой суке.
Макс пожал плечами.
— Не знаю. Я первый раз убил человека.
— Никого ты не убил. Ты только присутствовал для количества.
— Может. — Максу не хотелось говорить на эту тему.
— Лучше забудь, — посоветовал Вандал. — Этого никогда не было. Забудь и нигде не вздумай трепаться! Но теперь ты понял?
— Что понял?
— Понял, как легко решаются любые проблемы? Она была моей проблемой. Я убил ее, и вместе с ней умерла проблема.
— Да?
— Проблемы надо убивать, Макс.
— Убивать проблемы, — повторил Макс. Его опять разжигало. Как долго может жить человек с постоянным жаром? Повышенная температура — тоже часть его реальности. И воспаленное горло еще.
На одной из станций Вандал сказал:
— Приехали.
И они проковыляли в тамбур, слезли по неудобным ступенькам на перрон, помогли между делом незнакомой бабке вытащить из вагона баулы с одеждой и жратвой.
Макс закурил. Первые затяжки оказались неудачными и вызвали мучительный кашель.
Вдоль железнодорожных путей тянулась мрачная лесополоса, а за ней унылое поле, по которому проходила еле заметная тропинка. Вдалеке — деревня. Серо-черные и коричнево-землистые краски. Запах воды, запах почвы и отсыревших досок. Движение ветра. Над деревенькой сгущались сумерки — те же самые, какими уже давно была наполнена жизнь Макса.
— Нам вон туда, — сказал Вандал, прикуривая, и кивнул на далекие нереальные домики.
— Пошли, — просипел угрюмый Макс.
Потом было долгое топтание по расплывшейся от дождя дороге, были лужи и грязь, был стук в облезшую шершавую дверь и одинаковые рожи друзей Вандала. Был дождь с неба, была стужа, осень и много-много выпивки. Они пили в чьей-то сарайке. Они пили в промозглом, неуютном, пустом доме. Пили под открытым небом, не обращая вниманья на льющуюся из облаков холодную воду и звереющий на просторе ветер. Пили по пути к ближайшему магазину, запинались, падали, ржали над несмешными шутками, орали песни, материли случайных встречных. Снова пили.
Макс не запомнил ни одного представленного Вандалом человека. Не различал их лиц. (А не все ли равно с кем пить?) Макс не мог сказать, сколько времени он провел вдалеке от города. Может, неделю, может, две недели, может, месяц. Он не замечал чередования дня и ночи, не отсчитывал суток. Он жил в перманентных сумерках, в неотвратимой тьме. Вероятно, он отрубался на день и выходил из забытья только тогда, когда его тормошили и звали пить. Он выползал из дома на улицу и понимал, что уже стемнело, а может, еще не рассвело. Это было странно. Он превратился в сову, ночного паука, боящееся света существо.
Ему часто становилось плохо. Несколько раз Макс обнаруживал себя валяющимся в траве на обочине дороги, вокруг — лужи блевотины и крови. Да, несколько раз его рвало кровью. Наверно, это очень плохо. Максу иногда становилось немного страшно за себя, но страх проходил с первыми глотками водки или спирта. Он не успевал до конца протрезветь. Он не разрешал себе думать и впадать в меланхолию. Макс просто пил, просто продолжал дышать, продолжал ржать над несмешными шутками и задыхаться от ядовитого дыма. По-прежнему ничего не ел. По-прежнему ходил согнувшись от комков боли в желудке. Несколько раз с трудом останавливал хлынувшую из носа кровь.
Редко в голове проносились какие-то обрывки мыслей. Почему, например, никто не ищет Вандала? Почему Вандал уехал сюда и живет здесь спокойно, если где-то на краю вселенной стоит школа, в которую вообще-то Вандал должен изредка ходить? Или он тоже забил на учебу?
Один раз Макс рассказывал собутыльникам недавний случай:
— Тут сижу, короче, на кухне. Собираюсь прикурить, сигарету в зубы взял. И вдруг вваливается отец. И я поворачиваю свою башку и — о, бля, — у него реально из глаз текут слезы! Я, естественно, пугаюсь, как не пугался никогда в жизни. Сигарета падает, а я закрываю руками голову. Думаю, сейчас как е.нет по башке! И лучше бы побил, честное слово. А он, значит, подходит и говорит: Максимка, говорит, прости меня сынок! Я вообще уже в отрубе. Начинаю судорожно думать, чего же этому м.даку от меня все-таки надо. А он бормочет и бормочет. Бормочет и бормочет. И, бля, я начинаю медленно догонять, что он просит прощенья, называет себя скотиной и, черт, жалеет меня. И тут, по идее, я должен разреветься, как последняя сучка, и обнять своего родного папанечку. Но я так перетрухал и растерялся, что послал его на х.й и хотел смотаться. А он хватает меня за капюшон — я, блин, в куртке был — и продолжает бормотать. И тут, не поверите, я понимаю, что он не пьяный. Не, честное слово, абсолютно трезвый! И это уже за гранью моего, черт, сознания. И я, черт, еле убежал из дома и выкурил четыре сигареты подряд. И теперь вот думаю, он ведь… он меня спас тогда, бля, при пожаре-то! Он ведь выволок меня, обдышавшегося дыма и уже почти полудохлого. А мог оставить. Я бы его точно оставил. А он…
— Забей! — сказал ему Вандал.
— Забей! — сказали приятели Вандала.
— Пошли, выпьем.
И они пили снова. Они пили бесконечно много. И вечные сумерки висели вокруг. И вечный холод. Запах чего-то затхлого, вонь перегара, вонь табака. Ощущение грязного тела, липких рук, мокрых волос.
Это твоя жизнь, Макс!
Максу почему-то казалось, что это никогда не кончится. Он больше не уедет отсюда. Электрички перестали доходить до этой сумеречной деревухи. Люди погибли от внезапной эпидемии, и они, пьяные вонючие бестолочи, — последние, кто остался в живых. Макс пил и ужасался количеству выпитого, содрогался всем телом, тер лицо и глаза ладонями, словно старался проснуться. На ладонях появлялись новые ожоги, кисти рук превращались в сплошной страшный ожог. Они тряслись и часто роняли разные предметы. Макс не помнил уже, как прижигал свои руки, и не помнил, зачем прижигал. Голова болела. Вечная боль в голове и желудке, разбитое, разламывающееся тело, разлагающееся горло, разрушающиеся органы. Кровь на языке, кровь из носа… И вечные сумерки, которые никогда, никогда, никогда не закончатся. Ему никогда не выбраться из этой деревухи… Никогда не уехать.
Но он, конечно, однажды уехал.
11
Макс очнулся на рассвете оттого, что не чувствовал своих ног. Он перепугался и несколько минут лежал замерев, не решаясь попробовать встать. В доме дрожала зыбкая замерзшая полутьма и придавала предметам незнакомые чудаковатые очертания. Было холодно, просто противоестественно холодно. Макс даже не трясся, а лежал окоченевшим куском льда, неподвижный и растерянный. Слушал свое тяжелое хриплое дыхание. Ощущал, как чувство реальности постепенно покидает его. Комната становилась жуткой и совершенно бесцветной, медленно растворялась в злобном сквозняке, который прорывался через все щели и разбитые окна.
Сегодня Макс видел очень яркий, наверно, что-то значащий сон. В этом сне было невероятно много солнца и буйной летней зелени. Да, во сне явно цвело душистое жаркое лето. Радостное и беззаботное. Еще там стоял какой-то тощенький улыбающийся широким ртом мелкий мальчишка. Он был совершенно голый и не замечал Макса. А Макс подозрительно косился на него, ходил кругами и все пытался понять: кто же это? Кто же это такой смешной? А потом сообразил — это он сам. И в момент обретения разгадки у Макса изо рта начали сыпаться зубы. И они все сыпались и сыпались, крошились, вываливались окровавленным крошевом. Зубов оказалось неестественно много, и они все никак не заканчивались. Макс начинал задыхаться, выгребал зубы у себя из пасти руками, тряс головой, отплевывался…
На этом сон прервался. Макс обнаружил, что зубы на месте, но ощущение жути не покинуло его. Почему-то было боязно двигаться и даже глядеть по сторонам.
Но Макс все-таки поднялся. Ноги у него просто затекли от неудобной позы и очень сильно замерзли. Привычно тошнило, привычно раскалывалась звенящая башка, и ныл пустой желудок. Хотелось курить. Можно было поискать, не осталось ли водки, но пить не хотелось. “Надо валить отсюда, — подумал Макс лихорадочно. — Еще одна бутылка, и я сдохну!”
В доме никого не оказалось, кроме него. В одиночестве Макс вышел на крыльцо и…
— Мать твою! — выдохнул он. — Глючит что ли?
Поле, дорога, крыши домов, заборы, лавки, сараюшки — все покрывал тонкий сахарный слой белесого снежного глянца. Макс немного постоял, осматриваясь, сделал шаг вперед, наклонился. Он уже не верил глазам и хотел убедиться, что снег действительно настоящий, а не привиделся. Мало ли? Может, горячка… Пальцы обожгло сырым холодом, Макс слепил снежок и кинул в ближайшее деревце. Комок точно угодил в цель, разлетевшись с хрустом белыми брызгами.
Макс ухмыльнулся. Поплотнее запахнул тяжелое бабье клетчатое пальто, которое ему отыскали на чердаке и вручили как временную защиту от холода приятели Вандала. Его-то курточка была совсем легкой! Правда, теперь и ее нет, потерял по пьяни. Ну что поделать? Придется ехать так.
Макс побрел к станции. Денег не осталось ни копейки. Все, что он заработал, они пропили, и домой надо ехать зайцем.
Было очень одиноко и грустно. Не хотелось оставаться здесь. Не хотелось ехать домой. Ради чего? Что у него есть такого прекрасного впереди, к чему можно стремиться, чего можно с нетерпением ждать? Ничего. Сплошная бесперспективность и отсутствие цели. Даже выпить и то не на что! Да еще желудок так донимает…
На станции ему повезло. Удалось у одного деда выпросить сигаретку. Макс, кашляя, закурил, прикрыв от наслаждения глаза, а дед принялся нудить и выспрашивать, сколько ему лет да не потерялся ли он.
— Не, не потерялся, — просипел Макс.
— А папка с мамкой где?
— А чё они мне? Я один везде езжу.
— Так откуда ты такой?
— Какой? — удивился Макс, а потом, сообразив, усмехнулся. — Да вы не беспокойтесь. Я не беспризорный. Просто куртку потерял, и мне друзья эту фигню надеть дали.
Светало, и наступал первый светлый, наполненный снегом и пустотой день за долгое время сумерек. Макс гадал: осень сейчас или зима? От снега было особенно светло. Он скрыл грязь и запустенье.
Потом Макс ехал в тамбуре и стрелял сигареты у каждого, кто выходил покурить. Удалось проехать зайцем. Проводница попалась добрая и после жалобных упрашиваний разрешила не платить. Очередное унижение, смешивание себя с дерьмом. Макс со злости плюнул и пнул дверь вагона.
И вот его родной город! На душе стало теплей. Все-таки как-никак, а пятнадцать лет здесь прожил. Большой кусок времени! Знакомая территория, знакомые дороги, подворотни, ларьки с пивом… Пиво! У Макса потекли слюнки.
На вокзале ему повезло вторично. Макс заметил пьяненького мужичка, идущего нетвердой походкой и держащего в руках открытый кошелек. Он шел от вокзала, качаясь, к безлюдным, заросшим поникшими осинами и разлапистыми ивами закоулкам. Макс поплелся за ним.
Ему нужны деньги. Хотя бы немного денег. Чтобы спокойно доехать на троллейбусе до дома. Чтобы купить хоть немножко еды. Он не ел уже черт знает сколько времени. Нельзя так долго обходиться без еды! Он же умрет! Ему нужно немножко денег! Хоть десять рублей!
Макс шел и шел за пьяным. Руки у него почему-то сжались в кулаки, которые он прятал в своем длинном пальто, таком неуместном, таком шутовском… Он, вероятно, был похож в этом пальто на клоуна, представлял некую грустную нелепую пародию…
Несколько быстрых шагов. Макс сравнялся с пьяным, услышал его дыхание, его хлюпанье носом. Сознание зафиксировало смятое багровое лицо, выпяченную брезгливую нижнюю губу, блеск слюны…
Его сейчас вырвет! Неужели все пьяные так одинаково отвратительны? Неужели он сам был такой же, когда напивался и вис на заборах? Мерзость какая! Дрянь!
Мужик остановился и повернулся к нему. Макс замер.
— Чё тебе?
Макс молчал, чувствуя, как кровь приливает к лицу.
— Пацан! Ты чё?
Запах застарелого перегара. Макс морщится. В памяти вспыхивает образ Вандала, бьющего свою ненавистную жертву.
— Дайте, пожалуйста, — бормочет он. — Мне надо немножко…
— Пшел отсюда! — Мужик замахивается на него. Макс отскакивает, замирает, полусогнув колени. Видит повернувшуюся к нему спину. Коричневая куртка, сальная башка… Макс сжимает зубы и вдруг, оскалившись, прыгает на мужика, сшибает с ног. Падение. Удар. Лоб мужика с глухим стуком ударяется об асфальт, лицо утыкается в тающий, ночью выпавший снег… Макс, ошалев, забывшись, судорожно бьет его два раза по спине. Это лишнее. Мужик уже потерял сознание и лежит не двигаясь. Макс бросает взгляд назад. Видит девчонку, смотрящую на них полоумными глазами. Слезает быстро с пьяного, отбегает в сторону. Его колотит.
Боже, что он творит? Что он делает? Кто он такой? Зачем все это? Не, это не он сделал! Не он! Это Другой кто-то!
Девчонка исчезла из поля зрения, а может, ее и вовсе не было. Осталась только безлюдная одинокая улица, засыпанная первым невинным снегом, плети мокрых ветвей без единого листа, человек, лежащий посреди дороги, и он, Макс, напуганный, жалкий, почти спятивший от ужаса и отчаянности своего беспредела.
— Тихо, тихо, — прошептал он сам себе, прижимая к груди руку. Сердце билось как при аритмии.
Ничего, теперь мне все можно. Одной дрянью больше, одной меньше.… Какая разница? Все равно… плевать….
Макс вдруг услышал жалобный скулеж, тихий, болезненный. А потом понял, что это он сам скулит. Понял, что сейчас сорвется, сейчас начнется истерика. Нужно было собраться. Во что бы то ни стало успокоиться.
Макс глубоко вдохнул свежий воздух ртом, подержал немного в легких, выдохнул клубами белого пара. Все нормально. Все хорошо… Подошел к неподвижному телу и подобрал валяющийся рядом кошелек.
Потом Макс долго курил и бродил по городу. Сжимал скрюченными пальцами холодное горлышко бутылки с пивом.
Нет, наверно, кто-то видел. Наверно, его заметили. Теперь ищут. Надо затаиться. Черт, какой дубак! Неужели зима наступила? А он и прозевал! Он ничего не видит. В его жизни есть только сигареты и выпивка. Больше ничего нет! А разве может быть что-то еще? Ах, черт! Для чего ему вообще жить?
Макс чувствовал себя уродом, который гадит себе и другим, уродом, дрянью, безмозглым кретином, пропащим существом. Горькая обреченность… Омерзение от самого себя. Сумерки и неминуемый холод.
Он оказался около дома теть Зины. Наверно, ноги вынесли его сюда сами по себе. Ему нужна защита. Пусть кто-нибудь возьмет его за шиворот и выволочет из этого дерьма!
“Помогите! Теть Зин, мне так плохо! Мне больше не к кому пойти! Помогите мне! Я больше так не могу”….
Он позвонил в дверь, и ему открыла жирная рыхлая Настя.
— Заходи! — сказала радостно нараспев. Хотела затащить Макса в квартиру, но он отпихнул ее руки.
— Где мать?
— А она умерла.
Лицо Макса дернулось, и один уголок рта пополз вниз.
— Понятно, — произнес он слабо.
— Ну, заходи, дурашка! Заходи! Я тут одна сижу. Мне скучно!
Голос Насти был далек, а слова почти не различимы. Максу захотелось плакать. Он достал очередную сигарету и закурил. Настя продолжала говорить. Макс не слушал.
— Ладно, я пойду, — сказал, вздохнув, и хотел уже спуститься по лестнице, но тут Настя вцепилась ему в локоть и завизжала:
— Не уходи! Не уходи! Мне одной страшно! А-а-а-а-а!!! Не пущу! Не пущу!!!!
Макс оттолкнул ее грубо. Настя, зарыдав, захлопнула дверь. Обвалилась пеплом штукатурка. Макс пошагал прочь.
Куда теперь? Домой? Как не хочется туда идти! А куда еще? Люди оборачиваются и прыскают в кулак при виде его пальто и худой страшной морды. Чучело! Несчастный убогонький оборванец. Ну вот, Макс, теперь ты действительно один. Совершенно и безумно одинок. Как так случилось? Ведь еще несколько недель назад все было таким хорошим и даже почти прекрасным. Пиво с Вандалом пил — не с тем Вандалом, который есть сейчас, а с иным, обыкновенным, слегка обозленным, слегка бешеным, но не с таким, какой сейчас. Еще была Окси. Дура, конечно, но все же милая, ласковая.… И был Юлий. “Прости меня, Юлий! Я уродец”. А еще существовал Витька, его вечная жертва… “Черт, как я, сука, над ним измывался! Какая я тварь! Как и мой отец”. Да, да… В точности. Ох, как противно!
Макса вынесло к дому Окси. Он сидел на скамейке под ее окнами, глотал машинально пиво. Он словно бы отупел от очередных ударов и стал внешне безразличным ко всему на свете. Но внутри он обмирал, сжимался в комок, внутри он плакал…
Явилась Окси. Она возвращалась к себе домой и тащила в пакете бутылку с уксусом. Как всегда, красивая, как всегда, свежая, аккуратная, соблазнительно мягкая. На ней был новенький кожаный черный плащ, длиной до коленок, коротенькая черная юбочка, сапожки на тоненьких высоких каблучках. Пепельные кудри лежали кольцами на плечах и чуть-чуть вздымались при каждом шаге. Аромат клубники, аромат спелых ягод и сочных тропических фруктов. Окси была такая же, как и всегда. Только лицо ее изменилось. Оно не было накрашено. И личико ее внезапно оказалось невероятно бледненьким и трогательным. Даже немного детским.
Окси увидела Макса, и губы ее растянулись в улыбке. Но улыбка не получилась ни радостной, ни задорной. Она стала как оскал. Улыбались только губы, а глаза казались стеклянными и бессмысленными.
И вот она, такая чистенькая, такая нарядная и праздничная, такая, черт возьми, ухоженная раскинула руки в стороны, подбежала к нему, к такому страшному и грязному, повисла на шее, прижалась, зашептала, ткнулась губами в щеку.
— Максик! Максик! Миленький мой Максик! — Она задыхалась. — Господи, солнце ты мое! Куда же ты исчез? Я тебя жду-жду, жду-жду… а тебя нет и нет, нет и нет! Я так скучала! Я ведь только тебя и ждала!
Она уже плакала и всхлипывала, а Макс гладил ее по спине руками, прижимался носом к ее волосам.
— Где же ты был так долго? Я так плакала! Мне было так плохо! Ох, Макс! Какой же ты классный! Как я горевала без тебя! Все думала: когда вернешься, когда вернешься? А ты не ехал и не ехал…
— Я тоже тебя вспоминал, — сказал Макс.
Окси разжала объятья, отклонилась назад, посмотрела ему в лицо.
— Максик, как ты отощал, — улыбнулась она, теперь уже по-настоящему.
— Это плохо?
— Не, все равно.
Окси вытерла рукавом плаща слезки и засмеялась.
— Ой, чего это на тебе надето?
— А, это… — Макс тоже дебильно хихикнул. — Это от холода.
— Круто! — Окси пришла в восторг. Потом опять погрустнела, скуксилась. — Ну, вот, дождалась я тебя. — Она вздохнула. — Мы, Макс, знаешь, в последний раз видимся.
— Да? — расстроился Макс. — Ты куда-нибудь уезжаешь?
— Уезжаю, — она облизнула пересохшие губы. — Да! Да! Уезжаю. Познакомилась тут с одним. Он меня в Москву увозит. Насовсем. Жить вместе будем. Ну я вроде как содержанка.
Речь у Окси была отрывиста.
— Знаешь, мне тут мама недавно сказала: мол, хватит быть для них с папой обузой. Так и сказала: мол, школу в этом году закончишь и вали от нас. Все равно, говорит, в башке пусто, учиться дальше незачем… Я-то думала, они меня за деньги учиться пристроят куда-нибудь… А мама сказала, типа у папиного друга сын есть и меня за него замуж выдадут. У них типа семья состоятельная, прокормят
Окси всхлипнула.
— Что я? Кобыла какая-то, которую другому хозяину передают? Познакомили с этим уродом. Ну такой урод!!! А маме по фигу. Говорит, знай, мы тебя больше содержать не намерены. Вот я и решила от них уехать. В Москву. Подальше. Там у меня свой любовник есть! Мне их богатенькие женишки не нужны! Я свободной быть хочу!
— Жалко, — сказал Макс. — Я вроде как к тебе привязался.
— Я тоже, — Окси шмыгнула носом, в глазах опять заблестели слезы. — Ну, давай прощаться.
— Давай.
— Родители у меня, кстати, еще ничего не знают. Представляешь, как взбесятся?
— Ты любишь их бесить!
— Люблю!
— А когда ты уезжаешь?
— Сегодня. — Окси провела по лицу рукой. — Я же говорю, что только тебя ждала. Чтобы попрощаться. Ты знаешь, мне теперь так стыдно перед тобой.
— За что?
— Ну как же! Я и вправду поступала очень плохо. Водила тебя, как пугало, по друзьям-знакомым. Прости, пожалуйста!
— Да ладно. — Макс усмехнулся. — Какая теперь разница?
— Правильно. Какая теперь разница?
Они замолчали. Им всегда не о чем было говорить.
— Так, значит, ты даже не вернешься никогда? — спросил Макс.
— Нет. — Окси всхлипнула, засмеялась. — Ну вот. Опять я мокроту развела! Опять я ною! Не злись, хорошо? Я ведь не нарочно!
— Я не злюсь.
— Ну, ладно. Прощай.
— Прощай.
Окси крепко поцеловала его и быстро ушла, скрывшись в подъезде. Ей оставалось жить несколько часов. Но Макс, разумеется, не мог знать этого, хотя в душе у него зародилось смутное предчувствие.
Дома у Окси никого не было. Она долго сидела на полу и плакала в состоянии жесточайшей истерики. Потом включила музыку, стала что-то напевать сквозь рыдания. Закрывала лицо руками, мотала головой. Потом достала из бара бутылку водки, налила целый стакан. Залпом выпила. Рассмеялась. Безумный хохот переходил в плач. Она задыхалась. Ползала на четвереньках по полу, бормотала:
— Вот узнаете у меня! Все поймете! Я вам всем докажу!
И все плакала и плакала.
Наконец, добралась до холодильника на чистой и просторной кухне. Открыла дверцу, начала выбрасывать на пол еду, бутылки с маслом, банки с майонезом… Вдруг в руках у нее очутилась бутылка с уксусной эссенцией. Окси зло оскалилась. Глаза у нее были пьяные и безумные. Она откупорила бутылку и, зажмурившись, запрокинув голову, присосалась к горлышку, глотая жгучую жидкость. И сразу же потеряла сознание от раздирающей боли внутри. Потом, когда уже вернулась с работы мама, она валялась по полу, хрипела, задыхалась, корчилась. Потом ее везли куда-то, с ней производили разные манипуляции. Она видела лица родителей… Видела потолки и лампы. Чувствовала холодный мраморный стол. Чувствовала боль…
Умерла Окси на следующее утро.
12
Солнце мое, взгляни на меня.
Моя ладонь превратилась в кулак.
И если есть порох, то дай огня…
Напевая песню, он шел домой. Он видел их лица. Он видел их озлобленные взгляды. Встречные скалили зубы на страшненького заморыша. Но чуяли опасность и не решались ударить. А вот он их не боялся. Он мог впиться любому в глотку, оторвать башку.
Мне есть чем платить, но я не хочу победы любой ценой.
Я не хотел никому ставить ногу на грудь…
Что они с ним сделали? Кто — они? Черт их знает. …Они, они все. Он — Другой. Теперь он точно Другой. Может, это работа Вандала, может Окси, отца, боли в желудке…. “Готовьтесь, суки! Я иду! Я этого не хотел. Но теперь”….
Пинком открыта дверь. Грохот. Макс поднимается на свой этаж. Он цепляется за перила руками и волочет вверх свое тело. Почти через каждый пролет одолевает жуткий кашель с хрипами. Мокрота из бронхов. Вряд ли курево причина кашля. Оно, конечно, сыграло свою роль, но окончательно доконали холод и выпавший снег.
Вход в его бомжовскую квартиру. Черт! Разве это дом?! Повсюду угли, дрянной запах, грязные следы. Нора волчья, а не жилище. Здесь невозможно жить!
— Объявился, ублюдок! — Морда соседки из невыгоревшей комнаты. Старая спившаяся волчица. В щелях глаз — омерзение.
Макс останавливается всего на мгновение. Соседка отшатывается назад.
— Заткнись, сучка. — Пена у уголков рта. Голос сиплый, изменившийся. — Не трогай меня, падла.
Она прячется в своем закутке.
— Вернулся, скотина! Начнется теперь!
Конечно, начнется. Он вам всем даст просраться!
А квартира совсем опустела. Нет орущей маленькой девочки с соплями до коленок и распухшими глазенками. Исчезла суицидная Люська со своими воями по ночам. Олег Иванович тоже съехал. Все исчезли. Сбежали, как крысы. А ему некуда бежать.
У себя в коморке он находит… бля, кто же это… А! Он находит свою мать. Она невменяема. Патлы, как у ведьмы, перегар и сползшие до лодыжек чулки.
— Максим! Ребенок! — вопит она.
— Чё? — шипит Макс, готовый к атаке. Неверное движение — и он шибанет по ее пропитой харе.
— Где ты был? — Мать ревет. — Ты мог сказать, что уезжаешь? Зараза! Ты с ума нас сведешь! Ты мог предупредить!
— А вам все равно по хрен! — орет Макс, цепляясь за косяк. — Вы все равно хотите, чтоб я сдох!
Штормит, как после трех бутылок пива. Ноги сейчас подломятся. Если б не косяк двери, он давно бы рухнул. Внутри все обрывается, и желудок вот-вот лопнет.
— Я же не знала, что ты уедешь! Я ночей не спала! Я все глаза выплакала! У меня сердце больное… Ты в могилу сведешь!
— Конечно, сведу!
Она захлебывается.
— Совсем мать свою не любишь! Только о себе думаешь!
— Пошла на хер! — рявкает Макс. Пьяная баба задыхается в конвульсиях. А ему плевать. Да! Плевать! Он не чувствует никакой жалости. Он — безжалостная сволочь!
Моя ладонь превратилась в кула-а-а-ак…
Макс сидел на окошке. Вернее, на том, что раньше было окошком. Теперь это страшенная дыра с кирпичами по краям. Он свесил ноги из окна. Во рту — сигарета. Дымок вьется синенькими клубками. Внизу, на асфальте, снег. Сахар снега. Он заляпал собой мир. Облепил ветви деревьев и плечи прохожих.
Умиротворение. Даже брюхо немножечко поутихло. Хорошо! И спокойно вроде на душе стало. И захотелось сидеть так на окошке вечно, курить вечную сигарету, смотреть на небо, любоваться воркующими птицами. Воробьи, голуби, какие-то ободранные галки…
Макс с горечью зажмурился.
Это все, что есть в его жизни. Сигарета, дым, пиво… А больше ничего. Мимолетное облегчение, ускользающее удовольствие. Больше ничего нет. Господи, неужели действительно правда? Но ведь у людей есть что-то иное. Какие-то радости, смех, друзья, фейерверки, солнце, любовь.… А у него ничего нет.
Свело горло. Он выдохнул дым.
Бля! Разве это жизнь? Ему достались только рваные ошметки. Его споили, его сделали уродом. Он пропал! И сколько таких, как он, пропали.… А ведь могли бы быть героями. Могли бы бросаться под пули, спасать детей. Он мог бы быть классным. Он мог бы быть добрым. Но ничего этого не будет теперь. Он — рвань и падаль. Он исчерпал себя. Может только гадить. Может только убивать. И он сам виноват. Что-то надломилось внутри. Оборвалось.… Жуткий сбой. А черт!
Окурок тушится о запястье. Больно!!!
Наверно, так он старается себя наказать. Он ненавидит себя и всех вокруг. “Господи! Дай мне хоть кого-нибудь, кто бы выволок меня из дерьма! Хоть одного небесчувственного идиота. Почему ты забрал у меня теть Зину? Почему забрал Окси? Мне их так не хватает”.… Да, у него есть Вандал. Но он тащит его вниз. Он калечит его.… Где Юлий? У него нет теперь даже придурочного долбаного отличника-выскочки. Наверно, он выволок бы его из этой ямы. Но его нет. Больше никого нет!!!
Макс закурил снова. Пятая сигарета подряд. А что еще делать, если, кроме курева, ничто не радует. Надо пива купить. И нажраться. Деньги лежат на столе. Деньги, которые он украл у оглушенного ударом мужика. Нажраться и забыть про все. Чтоб все было по фиг!
Возвращается с работы отец. Макс лежит на окне. Уже вечер. Макс порядочно обкурился.
Отец заходит на кухню.
— Вернулся, вып.здок! — доносится до Макса.
Макс молчит. Он не хочет ни с кем говорить. Реальность потеряла для него значение. Достает тридцатую за день сигарету и чиркает спичкой. Маленький огонек появляется с шипением и гаснет. Черт! Возьмем другую спичку. Ломается. Руки трясутся, и коробок со спичками падает на пол. Макс падает с окна за ним. Лежит рядом, смотрит на отцовские ботинки.
— Чего, м.дак, валяешься?
Макс приподнимает голову.
— Хочу, бля, и валяюсь! — Он приподнимается на локтях. — Не нравится — вали отсюда!
— Уродец!
— Сам, бля, такого выродил!
И тут взгляд отца падает на стол.
— Это что за деньги?
Макс пытается встать. Кашель. Плевок на пол.
— Я спрашиваю, что это за деньги?!!!
Макс вскарабкался на стул. Сел нога на ногу.
— Мои это деньги, — сказал.
— Ах ты сука! — Рев отца. — Ты у кого их сп.здил?
— У кого надо, — отвечает Макс. — Тебе-то, бля, что?
Стальная клешня сжимает Максу горло. Отец ставит его на ноги. Макс, скалясь, держит его за локоть и пытается оторвать от себя. Но силы не равны. Здоровый мужик и мелкий недокормыш.
— Откуда ты взял деньги?
— Пусти, сука!
— Узнаю, что украл, — убью! Понял?
— Пусти, урод!!!
Из носа опять льется кровь. Она стекает по подбородку. Капли на свитере, пятна на полу. Отец наотмашь бьет по лицу. Макс отгибается назад, жмурится. Удар по затылку. Звон в ушах. Сейчас дом к черту рухнет, а мир развалится на части. Скрип и хриплое дыханье. Рука, наконец, отпускает горло, и Макс падает. Отползает.
— Ты у меня допрыгаешься, крысеныш. — Голос сверху. — Я тебе покажу, как деньги п.здить!
— Пшел ты! — шепчет Макс. — Пшел ты…
Отец пинает его по спине.
— А, бля! — визгливый вопль Макса.
Отец за шиворот поднимает его. Разворачивает мордой к себе. Трясет и орет что-то. Макс не слышит.
Внутри игла протыкает его желудок насквозь. Макс смертельно бледнеет. Открывает рот, задыхается. Со лба катится холодный пот. По телу — волна жара и потом холода. Его рвет кровью.
— М.дак, бля! — отец швыряет его на пол. Макс ползает в луже крови, ничего не видит, хрипит. Отец, кажется, уходит.
Макс почти отрубается. Лежит весь в крови, как на скотобойне, закатив глаза, приоткрыв рот. Воздуха не хватает. Очень темно. Он умирает. Он умирает с самого рожденья. Интересно, сколько продлится агония?
Темнота. Холод.
Ему снится сон. Вечный сон. Может, он никогда и не просыпался? Может, он давно сошел с ума и бредит?
Дом стоит, свет горит.
Из окна видна даль.
Так откуда ж взялась, бля,
Печаль…
Макс стоял на коленях весь окровавленный. Внутри росло нечто огромное и жуткое. Отчаяние? Страх? Макс не знал. Он покачивался из стороны в сторону. Висела глубокая ночь. Все спали. В руках — Оксины ножницы.
— Врагов надо убивать, Макс. — Голос Вандала.
— Ма-а-а-аксик, спой мне песенку. — Голос Окси.
— Проблемы решаются легко! Ты подходишь к ней и всаживаешь в печень заточку. Ты пьешь ее кровь. Ты рвешь ее волосы.
— Максик, эти ножницы волшебные. Помнишь, я тебе говорила? Ими можно обрезать тонкую веревочку, на которой мы висим. Спой мне песенку, Максик.
— Врагов убивают! У врагов вырывают сердце!
— Убивать врагов, — шепчет Макс.
— Спой мне песенку!
Ночь коротка, цель далека.
Ночью так часто хочется пить.
Ты выходишь на кухню, но вода здесь горька,
И ты не можешь здесь спать, ты не можешь здесь жить…
Свой незнакомый, странный голос. Макс поднимается в полный рост. Улыбается полоумной улыбкой. Начинает хихикать.
— Щас устроим. Щас всем п.здец будет, — шепот в темноте. — Хи-хи-хи!
Он заходит в комнату родителей. Оба спят на сальной измызганной кровати. Макс включает свет. Шевелится мать. Отец поворачивает морду. Макс подходит к нему и всаживает ножницы в спину.
Это реальность или бред? Макс, ты, как всегда, выдумываешь месть? Ты предаешься жестоким фантазиям?
— А-а-а-а-а-а-а!!!!!!! — Чей-то вопль. Макс отскакивает. Отец сползает на пол. Тянет свои клешни к нему. Хочет встать. Макс не торопясь заносит руку над головой. Секунда — и ножницы с хрустом входят в шею. Отец корчится. Горячая кровь фонтаном бьет вверх, брызжет Максу в лицо и медленно стекает по щекам. Кровавые слезы… Как красиво! Мать мечется из угла в угол. Она пьяна. Заламывает руки и орет, орет, орет.
— Врагов убивают, — говорит Макс подыхающему алкашу. — Все проблемы решаются легко.
Он садится на корточки и тыкает отца ножницами.
— Ты — моя проблема. Но тебя больше не будет.
Он кромсает его тело. Превращает спину и бока в решето. Иногда ножницы застревают между ребер и их трудно доставать. Но Макс справляется. То, что было его отцом, шарит по полу руками, скребет пальцами.
— Надеюсь, мы не увидимся на том свете. Надеюсь, тебя не пустят ни в ад, ни куда еще, — говорит Макс. — Ты будешь всегда мучиться. А я буду убивать.
Баба воет в углу, мнет морду пальцами, бормочет. Ножницы проникают в плоть, проворачиваются в ней. Пол загажен.
— Подыхай скорей, я уже устал.
Нет. Конечно, это все выдумка! Никого он не убил на самом деле! Ему приснилось. Слышишь, Макс? Тебе это просто снится. Но тебя ведь пугает твой сон? Ты хочешь проснуться?
Потом Макс оттаскивает его тело в сторону.
— Замолчи, дура, — говорит матери. — Чего развизжалась?
Он находит водку. Приносит с кухни два стакана.
— Я освободил нас от него, — говорит матери. — Садись, — кивает на стул.
Наливает водки, пододвигает стакан.
— Пей!
Потом они долго сидят и пьют. Без закуси. Не чокаясь.
Потом к ним стучится соседка, но ей не открывают.
Потом Макс отрубается. Кратковременное забытье.
13
Макс очнулся, когда ночь уже умирала. Доброе утро! Он стер с лица запекшуюся жижу. Болело буквально все.
Мать лежала на полу не двигаясь. Она была жива. Просто спала. Макс взял свои ножницы и склонился над ней. И отпрянул в ужасе.
Что он делает-то? Он что…, убить ее хочет? Теперь ему будет мерещиться убийство матери?
Он испугался. Он задохнулся от ужаса. Глянул искоса на труп отца. Хотел отшвырнуть ножницы, но они словно приросли к руке. Валить надо! Валить! Валить! А куда? К Вандалу! В деревню. Он еще там. Вандал его спасет! Макс напялил на себя бабское пальто. Взял свои деньги.
В коридоре налетел на соседку. От страха инстинктивно выбросил вперед руку. Баба с воем рухнула на него. Макс отпрыгнул, выдернув ножницы из ее брюха. Побежал вниз.
А на улице — красотища! Спокойное молочное утро. Тихий рассвет. И Макс, запрокидывая башку, начинает громко орать песню. Ему радостно. Ему больно. Он ликует и почти плачет.
Утром ты стремишься скорее уйти,
Телефонный звонок, как команда вперед!
Ты уходишь туда, куда не хочешь идти,
Ты уходишь туда, но тебя там никто не ждет!
Доброе утро, последний герой!!!!
Доброе утро тебе и таким, как ты!!!!
Около вокзала он находит труп. В кустах, запорошенная снегом, виднеется куча какого-то тряпья. Это та самая полоумная старуха, которая как призрак преследовала его последнее время.
— Вот так, — говорит Макс. — И ты туда же?
Конечно, сон. Разве может в реальности такое случиться? Столько бед, столько смертей…. Конечно, приснилось….
Ему грустно. Старуха скрючившись лежит на снегу. Наверно, она замерзла этой ночью.
— Значит, и тебя больше нет? — вздыхает Макс. — Плохо. Я к тебе привык.
Он снимает свое пальто и накрывает труп с головой. Холод не чувствуется. С неба начинает падать снег.
— Ну, прощай тогда, — кивает старухе Макс и, закусив губу, плетется к вокзалу.
Приезжает поезд. Максу все равно какой. Он жалеет только, что сейчас рядом нет Окси. Она любила поезда. Почти все места пустые. Макс ложится на лавку. Засыпает
Он ехал довольно долго. На одной из станций сбегал за пивом и выжрал две бутылки. Разбирал смех. Голова кружилась. Весь мир казался нереальным. Было ощущение сна, долгого кошмарного сна из-за температуры, из-за боли в желудке. Хотелось проснуться. Но как? Макс тер лоб, сжимал пальцами виски.
П.здец! Ну и куда он едет? Где он будет жить? Не помнит, как добраться до деревни Вандала. Ему никуда уже не доехать. А вон те уродцы в конце вагона его секут. Пялятся на его деньги. Чё вам надо, козлы? Думаете, вы победили? Он стал таким же уродцем? Превратился в своего отца? А, черт!
Силы на исходе. Надо бежать. Надо бежать от самого себя. Он больше не может переносить такое. Он не хочет никого убивать. Он не хочет никуда ехать. Он просто хочет проснуться. Ведь все это неправда! Он на самом деле давно-давно спит. Но он проснется, он перестанет бредить. Он проснется в теплом красивом доме. И рядом будут папа и мама, улыбающиеся, добрые, ласковые. Он расскажет им свой кошмар. Они утешат. А потом сядут завтракать. Папа и мама на самом деле очень-очень его любят. Только надо проснуться! А еще он будет прогуливаться по городу с Окси, со счастливой, свободной от всего Окси. И не будет осени, дождя, холода.
Проснись! Проснись, Макс! Твоя жизнь совсем иная! И мир вокруг совсем другой! Открой глаза!
Максу мерещится, как к нему приближаются несколько человек. Они вылезают из стен вагона, заползают через окна. У них страшные морды. Эти твари вытекли из самой преисподней. Тянут дымящиеся лапы к нему. Когти, клыки, крылья…
Бред! Снова бред! Одно видение страшнее другого! Ты видишь во сне чертей! Это наказание… Но за что? За что?
Наверно, они хотят забрать его деньги. Макс вытаскивает их из карманов и швыряет им в хари.
— Подавитесь!
Но они не берут деньги. Они тянутся к нему, хотят ударить, схватить. Макс проворней. Всаживает ножницы, отбрасывает. Бежит, грохоча ботинками по вагонам. За ним — погоня. Они схватят его. Они сожрут его.
Макса настигают в тамбуре. Они прижимают его к стенке. Бьют. Кусают. Грызут. Хотят разорвать на части. Хотят утащить с собой. Максу жарко. Горит все тело. Горит вся электричка. Полыхают стены, потолок… Раскаленный металл. Красный огонь и темнота. Ад. Макс задыхается, открывает дверцу, чтобы глотнуть хоть каплю воздуха. Мельканье деревьев. Свежий ветер. Стук колес по рельсам.
И тут все замерло. Стоп-кадр. Исчезают враги. Исчезают боль и отчаянье, страх. Макс, застыв, смотрит в открытую дверь поезда, смотрит на возникающий там мир. Он прекрасен. Восходит золотой диск солнца. Сумерек нет. Предметы сделаны из хрусталя и застывших капель смолы. Они сияют. Они манят его к себе. Вот он, его мир! Он проступает сквозь пелену бреда и ужасного сна! Ему не нужна больше ни электричка, ни Вандал. Схватившие его уродцы больше не страшны. Он знает, как спастись.
Наконец-то утро! Как долго были сумерки и ночь. А теперь он откроет глаза, теперь он очнется!
Макс с неведомой силой крутанулся и отбросил врагов назад. Слегка качнулась на повороте электричка, враги упали, раскинули руки. И тогда Макс с воплем радости, с воплем восторга, ликуя, заливаясь смехом, закрыв свои серые, ничего не выражающие глаза, прыгнул в этот чудесный солнечный мир в двери вагона, погрузился в свежее дурманящее утро, безмятежный рассвет, волшебный аромат…
Стуча колесами электричка неслась дальше. Таял первый снег. Он всегда тает.