Опубликовано в журнале Континент, номер 128, 2006
Ольга СЕДАКОВА — родилась в 1949 г. в Москве. Окончила филологический факультет МГУ и аспирантуру Института славяноведения. Кандидат филологических наук. Автор многих книг, в том числе поэтических сборников, собрания сочинений в 2-х томах и тома избранного “Путешествие волхвов”.
Луиджи Джуссани. Религиозное чувство
“Христианская Россия”, Италия — Москва, 2000
Я пересматриваю уже давно читанную книгу — одну из книг замечательного итальянского священника и богослова наших дней (дон Джуссани скончался в глубокой старости в минувшем году), создателя движения “Communione e liberazione” (“Причастность и освобождение”). Начавшись в кругу студентов Миланского католического университета, где Джуссани преподавал в 1964 — 1990 годах, к нынешнему времени это движение верующих мирян стало, без преувеличения, всемирным; на ежегодном фестивале в Римини собирается уже больше миллиона участников этого движения и тех, кто ему сочувствует. В этом фестивале, назначение которого — представить альтернативную современную культуру, мне пришлось однажды участвовать: меня пригласили сказать вступительное слово о выставке русского искусства, собранной и представленной последователями дона Джуссани, работающей в Москве группой “Христианская Россия”. Выставка называлась: “Счастье в русской культуре двадцатого века”. Не правда ли, неожиданно? О чем угодно принято говорить в связи с русской культурой — тем более, минувшего страшного столетия — но уж не о счастье. Фестиваль этот достоин отдельного разговора, но пока я расскажу о книге. Книга, как и вся деятельность дона Джуссани, — это разговор с нашей реальной современностью.
Наша современность, как описывают ее многие, — это мир, в котором что-то отсутствует, из которого что-то исчезло или общими усилиями изгнано. Какой-то померкший, “вдовый” мир. Без этого чего-то становятся невозможными многие вещи, в “другие времена” не только возможные, но и привычные: такие, как простодушная вера, вдохновенное художественное творчество (творчество, исходящее из “этики щедрости”, как назвал искусство этого рода Шимус Хини). Или же — “общее”, по-настоящему публичное пространство, по Ханне Арендт. Или же — вектор будущего. Да, это как будто мир после чего-то, мир на пределе собственного смыслового и волевого истощания. Европейский мир, как писали и греческий богослов митрополит Иоанн Зизиулас и, еще в бытность свою кардиналом Ратцингером, нынешний Папа Римский, устрашающе похож на позднюю античность, на римский мир периода упадка. Похоже, как и тогда, нам остается только ждать новых варваров. И, быть может, ждать не долго: как видно, они в дверях. Что же будет отстаивать перед новыми варварами наш старый мир?
Новую жизнь, новую кровь в рассыпающуюся под собственной тяжестью античность внесло, как известно, юное христианство, малое стадо, малая закваска, заквасившая тесто истории на тысячелетия. Но современные богословы прекрасно отдают себе отчет в драматическом различии эпохи позднего язычества и нашего странного положения. Современный мир предполагает, что благая весть или “добрая новость” христианства ему уже слишком давно и достаточно хорошо известна. Что вершина этого пути осталась где-то позади: для кого — в апостольских временах, для кого — в святоотеческих, для кого — в великом Средневековье. Дальше путь шел под гору. Актуальный мир, секулярная цивилизация мыслит себя не просто внехристианским, но постхристианским обществом. С какой же новизной придет к нему современное церковное христианство? Можно ли еще раз понадеяться на силу этой закваски здесь и сейчас, в наши поздние времена? В этом и заключаются мысль и труд дона Джуссани.
Прежде всего, читая книгу Джуссани, мы видим, как он понимает это отсутствующее что-то, с которого мы начали наши рассуждения: это прямое отношение человека к реальности и к себе самому. Джуссани говорит об особой несвободе современности, которую точнее выразят не привычные образы оков или тюрьмы, а новый образ — морской болезни: чувство отсутствия опоры, скованность действий и мысли, происходящая из неуверенности человека в самых простых вещах. Эта неуверенность, систематический скепсис, который выражают самые популярные мыслители современности, уже приобретает характер идеологии (ее совершенно неверно именуют агностицизмом: ведь это весьма решительная убежденность в том, что о “последних вещах”, о добре и зле никто ничего знать не может и потому и говорить не имеет права).
Обычно причину утраты этой простоты ищут в невероятной экспансии рациональности, в требованиях обоснования, логической последовательности, доказательности, которые современное сознание предъявляет к любому смыслу.
Джуссани открывает нерациональный, неразумный характер этого гиперрационализма. То, о чем он говорит, не столько “чувство” в привычном смысле этого слова (русский перевод названия не слишком удачен), а скорее некоторая естественная органическая разумность, непосредственное восприятие реальности как реальности. Из русских употреблений слова “чувства” это значение мы найдем в выражениях “прийти в чувство”, “привести в чувство”, что значит: прийти в себя, опомниться, вернуться к реальному видению вещей. И опомниться таким образом значит — вспомнить, что многие жизненно необходимые вещи, вообще говоря, принимаются на веру, не требуя для себя никаких обоснований. В ином случае всякая жизнедеятельность становится невозможной. Невозможным окажется ни пахать, ни молотить (как сказано в 1 Кор 9:10), ни составлять словари, ни собираться на дачу. Мы изначально, даровым образом что-то знаем о том, что необходимо для нашей жизни — как это ни скандально для испытующего ума.
На этом основании Джуссани и строит свою школу религиозного опыта. Он понимает веру — христианскую церковную веру — не как особую и выделенную область жизни, согласие с некоторой системой представлений, установок и т.п.: но как самое широкое основание всей жизни человека, как состояние его ума и чувства.
“Естественное” агностицизма таким образом переворачивается. Быть неуверенным можно на самом деле только в тех вещах, которые не составляют твоего крайнего интереса. “Жизнь по истине”, “собственная жизнь” (как и “собственная смерть”) ушли из современности не потому, что никто о ней ничего не знает и знать не может, а просто потому, что они перестали быть предметом крайнего, реального, конкретного интереса.
Путь к “собственному”, к той цельности бытия, которое мы чувствуем как “совсем свое”, неуничтожимо, бессмертно “свое”, крайне затруднен. Об этом постоянно спрашивал Рильке: а что же в самом деле наше? Когда мы в самом деле неоспоримо существуем? что не погибнет перед бытием Ангела, смертельного для смертных?
Und alles ist einig, uns zu verschweigen, halb als
Schade vielleicht und halb als unsagliche Hoffnung.
И все сговорилось замалчивать нас: наполовину
Как позор, вероятно, и наполовину — как (свою) несказанную надежду
В возвращении человека к его “собственному” — иначе говоря, к себе, к “внутреннему человеку сердца” и состоит метод Джуссани. Дальше этот путь может повести к взысканию Откровения, поскольку для “внутреннего человека” это взыскание естественно.
Обращение к “собственному”, естественному, природному кажется непривычным в проповеди христианства, которое часто понимается прежде всего как преодоление естества, борьба с естеством, с “самостью”, с “собой”. Но удивительным образом мы найдем тот же путь в словах Антония Великого, основателя пустынножительства, изначального образца аскетики: “Ибо каждый, кто ищет Бога или служит Ему, делает то, что природно его сущности. Но каждый грех, в каком мы повинны, чужд и не соприроден нашей сущности”*. Великий аскет советует, по существу, то же, что автор “Религиозного чувства”: познать себя “в своей умной сущности” или же “по своему первому состоянию” — и, более того, полюбить себя. “Тот, кто может любить себя, любит всех” (там же, с. 49); “ибо я пишу вам как людям разумным, которые могут знать себя — и вам известно, что тот, кто знает себя, знает Бога…” (с. 34). “Если человек знает свое истинное имя, он увидит и имя истины” (с. 31). Эти удивительные советы из посланий Антония Великого можно умножать и умножать.
Об опыте познания себя “в первом замысле”, о своего рода “эпифании” себя и мира, об откровении собственного сердца как крепости и рая писал современный трагический лирик:
и на тигров глазел балаган,
я слышал, как пела ты, бренность,
я видел тебя, Мандельштам.
Небо над рейдом висело,
чайка спустилась на кран.
Всегдашнее, бренное пело,
Канонерка звалась Баобаб.
Трехцветному флагу с поклоном
я по-русски сказал: прощай!
Погибшее было спасенным,
и сердце — как крепость, как рай.
Пер. и курсив мой. — О.С.)
Итак, к этому сердцу, к этому “чувству” и хочет возвратить современного человека дон Джуссани.
Из многих примеров, рассказанных им в книге, самое сильное впечатление произвел на меня рассказ о происшествии в горах, когда единственным выходом из положения был рискованный прыжок через пропасть. Человек, понимая всю целесообразность и неизбежность такого прыжка, тем не менее не мог на него решиться. Почему? — анализирует Джуссани. Потому, что он не чувствовал правды этой необходимости. Он знал о ней — но непосредственное восприятие, чувство говорило ему только о гибельной опасности такого действия. Он должен был поверить в нее в самом реальном смысле, то есть всем своим существом почувствовать этот смысл. Анализ этого эпизода у Джуссани очень важен: ведь там, где речь идет о вере, непременно присутствует тема страха. Чего недостает тому, кто всем существом не соглашается на то, что сам же признает правильным? “Истинная драма не в доводах, а в воле” (с.155), утверждает Джуссани. Мне кажется, что здесь затронута одна из самых острых тем современности — и принципиальная проблематичность проповеди, которая должна сообщить не какие-то предметные содержания, а именно эту энергию, волю (в смысле желания), огонь. Здесь со всей очевидностью кончаются возможности и чувства, и природы. Возвращаясь к Антонию Великому: естественно (то есть вернувшись к своему первому естеству) человек приносит жертву — но огонь на эту жертву сходит с небес.
Итак, книга Джуссани — ответ на вызов современности. И здесь вторая сторона темы: не только что ей сообщать — но и как. Современность известна нам как нарастающая экстенсивность и количественная сила: это болезненная громкость — для звука, яркость и величина изображения — для зрительного, “выставленность” — для смысла, лихорадочная скорость — для узнавания. Это механический повтор: на десятый раз уж точно не пройдешь мимо. Публичная массовая культура обращена как будто к глуховатому, подслеповатому, не способному сосредоточиться человеку:
Я глуховат, я, Боже, слеповат…
(И.Бродский)
Обращена так, чтобы овладеть им. Защитная реакция человека — дальнейшее ослабление восприятия, вплоть до отключения. Иначе всего этого уже просто не вытерпеть.
Каким же может быть ответ этому грохоту, скорости, яркости? Должен ли он быть той же — или еще превосходящей громкости? Той же — или еще большей — степени “выставленности”, то есть объясненности, инструктажа во всех подробностях? Это было бы страшно.
Да, “нормальная” громкость уже, вероятно, неуловима для слуха. И, видимо, по-настоящему ответит современному шуму только радикально иное. То есть не большое — но и не маленькое, не громкое — но и не тихое, не яркое и не бледное: безмерное. Это одно из главных слов Джуссани. В отношении проповеди эта безмерность означает одно: безмерно доверительное слово. Слово с надеждой на ответ как на чудо, на дар.
И нам сочувствие дается,
Как нам дается благодать.
Об этой свободе доверия знали художники. Знает это и современный проповедник.