Опубликовано в журнале Континент, номер 128, 2006
Поиски русской национальной идеи породили особого рода отрасль философии — “герменевтику России”. Новая наука, возникшая буквально на наших глазах, занимается проблемами понимания России, постижения ее смысла. Московский журнал “Философия хозяйства” посвятил этому благородному делу целый номер. Н. Шулевский (“Телеология бытия в России” — “Философия хозяйства”, № 1) уверяет, что необходимость понять Россию — это из всех мировых проблем наипервейшая, поскольку Россия защищает достоинство живого бытия от нечистых взглядов хищников и спекулянтов лжеименного знания. Но познание России абы кому не дается, оно доступно лишь абсолютно бескорыстной мысли и бескорыстной вере. Известно же, что умом Россию не понять, тут потребно особое гносеологическое состояние. Да Россия, собственно, и дана миру, чтобы выразить “смысловой агностицизм” (недоступность познания) самого бытия. Внешне эта агностическая непознаваемость России проявляется в том, что она постоянно существует не в истории, а где-то рядом, около. И не потому, что не умеет или не желает быть исторической, а потому, что ей в истории тесно и скучно. Что же замыслил Бог о России? Ответ на это можно найти лишь в рамках философии хозяйства, которая признает таинственную непознаваемость России творческим принципом ее жизни. А тайны нужно не раскрывать, а охранять, ибо, раскрыв тайны, мы оголяем свою сущность и становимся беззащитными перед беззаконием. К тайне России можно приблизиться лишь через врата, ведущие в мир идеального, а оно доступно тем, кто сам удостоился воздействия идеальных сил и энергий. Стало быть, необходима школа духовного преображения, а это и есть философия хозяйства, которая суть и метафизика социально-экономического строя России, и реальный проект неформального университета-империи. И только такой Университет-Россия может и должен выполнить волю Провидения: защищать мир (включая Запад) от разрушительных духов бездны, действующих посредством безумия, бессознательности, иррациональности.
Г. Гачев в статье “Энтелехия России — как суть русской идеи” (“Философия хозяйства”, № 1) утверждает, что субъектом русской истории является не русский человек, и даже не народ, но целое, то есть Держава. И эта Держава оказалась трагическим героем мировой истории. В чем суть героя трагедии? В том, что он, превосходный, в избытке сил, в самоуверенности впадает в гордыню и терпит поражение. Территориальному развитию России (горизонталь) был положен предел: Север Евразии. Но на стадии СССР трагический герой в гордыне стал преступать положенные ей пределы (идеал Мировой революции, послевоенная Восточная Европа, Куба, Афганистан) и был наказан откатом и разрухой. Теперь следует полагаться на вертикаль: прирастание к земле. Нужно вбираться в свои берега, затвориться, закрыть щели (оборона, внутренний рынок) и рожать, рожать и рожать. Нельзя пренебрегать деторождением, ибо где, как не в семье с детьми взращивается высшее сокровище — Любовь? Нынешнее призвание России в мире: возродить Любовь как сверхценность, а остальное приложится!
Для единения с энергетикой России нам недостает понимания ее глубинных сил, сетует Д. Подкосов (“Личное сознание и невоплощенная Россия” — “Философия хозяйства”, № 1). Увы, наше сознание несоразмерно России. Не вмещается в него существо “русской идеи” и энергия “русскости”. Наука наша рассыпана, лишена своих евразийских корней. Надо высвобождаться из плена европейский понятий и установок, таких как капитализм, социализм, глобализация и т.д. Эти имена уже испытаны, уже выявили свою бытийную и философскую ущербность. Капитализм перекраивал хозяйственно-бытовую жизнь и одновременно отрицал Русь; точно так же социализм перестраивал и отрицал Россию. Пора подвинуть в центр нашей философии и науки “эволюцию русских энергий”, вглядеться в их истоки и их возможности, понять свое собственное задание в человечестве. А оно, по убеждению Подкосова, заключается в “выявлении соборно-преображающих сил в человеке, обществе и природе”. Только так наука приблизится к зоне пересечения физических и нефизических планов бытия, разовьется до уровня космического общения и сотрудничества, до уровня духовного преображения природы и человека. А там, глядишь, и экономика начнет заботиться о “хозяйственной поддержке соборного преображения”. Но для этого прежде всего необходима “самосборка личности”, что предполагает воспитание в себе чувства непрерывности, беспредельности жизни, ощущение масштаба своего пребывания в грандиозной российской истории. Подкосов считает, что нам следовало бы научиться мыслить свою жизнь в кармической перспективе, рассчитанной, по крайней мере, на тысячу лет.
И. Бестужев-Лада (“Россия в конце “эпохи держав”” — “Философия хозяйства”, № 1) возмущен тем, что во имя корыстных интересов горстки негодяев было разрушено веками складывавшееся единое социально-экономическое пространство евразийской цивилизации — Россия. И теперь приходится привыкать, что сегодня осталась только одна держава (США), которая обладает мировым господством. Но век ее недолог, дни ее сочтены; нам же надо приспосабливаться к новым условиям в этом мире. Для этого надо послать к черту жульнические выборы — нам нужна соборность общественных организаций, которые действительно представляли бы интересы социальных групп. Вместо скандальных парламентов нам нужны комитеты и комиссии экспертов, которые выносили бы на всенародное обсуждение продуманные проекты, а не лоббировали воровские планы олигархов. Нам не нужна тупая и коррумпированная бюрократия, которая за взятку разрешает то, что и так положено законом. Нам не нужна псевдогуманность по отношению к преступнику — его следует изолировать еще до совершения преступления (? — А.Д.). Словом нам не нужно больше государство в его современном виде, а тем более держава, претендующая на господство над кем-то.
Иначе настроен проректор Крестьянского университета им. Кирилла и Мефодия А. Субетто, предрекающий “Ноосферно-социалистический путь подъема великодержавности России” (“Философия хозяйства”, № 1), т.е. путь водительства на собственных цивилизационных основаниях. Оснований много: среди них “евразийское месторазвитие”, историософская миссия, духовность (православие), идеократия (власть идеи), русский народ (русское измерение евразийства), “софийное” хозяйство (мудрое следование традиции), высокая обороноспособность. На этих основания строится стратегия развития. Начинается она с социалистической революции, бескровной, как предполагает автор, — а там как история решит. Революция аннулирует реформы последних десятилетий. Далее следует переход к подлинному народовластию, которое предполагает полную национализацию земли и ее недр, национализацию тяжелой промышленности, топливно-энергетической системы, транспорта. Восстанавливается научный потенциал страны (научно-исследовательские институты, академии и т.д.), возрождаются механизмы планирования и государственного регулирования цен на основные товары и услуги. Нуждающихся бесплатно обеспечивают жильем, средним и высшим образованием, здравоохранением, также бесплатно удовлетворяются потребности в физической культуре и спорте. Конечно, национализируются основные средства массовой информации, всемерно развивается оборонный комплекс, восстанавливается военная мощь России, а заодно и геополитические интересы. Все это зиждется надеждой на наше ноосферное будущее, о котором якобы мечтал В.И.Вернадский.
Священник Георгий Кочетков и историк Юрий Афанасьев обсуждают “Причины русских невзгод”. Именно так называется их беседа, опубликованная в журнале “Свободная мысль — ХХI” (№ 1/2). Историк констатирует современное состояние страны: народ вымирает, а правительство, окончательно потеряв совесть, богатеет, превращаясь в крупных капиталистов. Просвета в будущем не видно, а опыт прошлого подсказывает, что мы как народ действительно предназначены для того, чтобы демонстрировать всему миру, чего не надо делать и как не следует поступать. Причину вековечной русской беды Афанасьев видит в двух неизменных противоречиях. Первое — наше стремление к экспансии вплоть до мирового господства, сочетающееся с одновременным катастрофическим обесцениванием человеческой жизни. Второе — доходящее до взаимного уничтожения противоречие между властью и обществом. Гражданские и завоевательные (колониальные войны), восстания и революции, господство репрессивных режимов и карательных систем — все это веками уродовало, мордовало, обессмысливало само существование власти и населения России. Власть становилась все безжалостней. А общество все больше и больше превращалось в лживую, угнетенную, лишенную человеческого достоинства массу. Не мудрено, что сегодня духовное уныние воцарилось буквально среди всех. Разница лишь в том, что одни избывают постылую жизнь в пресыщении и роскоши, а другие — в пьянстве и нищете. Словом, Россия идет к гибели и спасти ее может только чудо. О. Георгий предлагает свое толкование. Он понимает национальные невзгоды России как опыт разнообразия. Ведь наряду со скорбными фактами рабства и угнетения наша история подает примеры подвигов духа и свободы творчества. История наша действительно противоречива и удивительным образом может сочетать вещи противоположные. Сейчас главное — не впадать в уныние и стараться жить по-божески, жить по совести, жить по-христиански, не оборачиваясь ни на кого и ни на что. Это касается и мирян и Церкви. Ситуация действительно катастрофическая, признает о. Георгий, но надо верить в то, что Господь нам поможет не только в частной жизни, но и в жизни общественной. Следует трудиться не покладая рук — начинать вовсе не с политики. Гораздо важнее сейчас просвещение нашего общества. Христиане должны находить людей одного духа, одного языка, может быть даже пока далеких от традиционной христианской культуры. Просвещение и терпимость могут сделать возможным чудо, на которое уповает собеседник о. Георгия, Юрий Афанасьев.
По мнению В. Белоцерковского, единственный шанс спасти Россию — это левый поворот в политике (“Левый поворот и “плюрализм” российской интеллигенции” — “Свободная мысль — ХХI”, № 1/2). Свой проект он называет “синтезный социализм”, что, впрочем, никакого отношения к марксизму не имеет. Смысл проекта лучше всего выражают слова папы Иоанна Павла II: “Человек труда — это не просто орудие производства, но и личность, имеющая… приоритет перед вложенным капиталом. Самим актом своего труда человек становится господином на своем рабочем месте, хозяином трудового процесса, хозяином продуктов своего труда и их распределения”. Живой пример осуществления принципов “синтезного социализма” — испанская федерация кооперативных предприятий “Mondragon” под руководством католического священника Хосе Марии Аризмендиарриеты. Немарксистскую версию социализма автор считает спасительной для России потому, что капитализм в России не пригоден. Как наша либеральная интеллигенция, недоумевает Белоцерковский, умудряется не видеть, что везде в посткоммунистических странах с развитием капитализма укореняется демократия? У нас же она искореняется. В истории не известно случая, когда бы капитализм, развиваясь, ничего не создавал, а только разрушал. А у нас именно такая история. При нашем капитализме средняя продолжительность жизни мужчин не превышает 57 лет, население за год уменьшается на миллион. Разве это не говорит о том, что организм России капитализма не приемлет?
Памфлет С. Яржембовского “По щучьему веленью” (“Звезда”, № 3) приводит читателя к выводу, что в злоключениях великой утопии советского социализма виновата наша вера в сказочное разрешение всех трудностей. Ничего у нас не получилось — и поделом! Бескорыстные идеалы социализма не устояли перед “демократическими ценностями” капитализма. Приходится осваивать новое поприще, то есть рынок. Но и тут согласия нет. Западники тянут к растворению в глобальном единстве всего человечества (или хотя бы лучшей его части), славянофилы-государственники ищут особого пути. В связи с ростом влияния государственников намечается общий подъем страны, а Запад нас уже хоронит. Видно, забыли они, что мы можем в самых неблагоприятных условиях поголовно осваивать грамотность, осуществлять всеобщую электрификацию, индустриализацию, делать ракеты и т.п., не говоря про балет. Конечно, тягаться в добросовестности, рачительности и деловитой расторопности с соседями мы не будем. Каждому — свое. Однако все идет к тому, что скоро и Запад по части промышленного производства не сможет конкурировать с Востоком (Китаем и Индией). И если французам, итальянцам, испанцам и грекам ничуть не зазорно извлекать ренту из климатических, ландшафтных и культурно-исторических ресурсов своих стран (туризм), чего нам стыдиться извлекать ренту из ресурсов наших недр (сырье). Беда не в самой ренте, а в том, что она используется бестолково. Вот толковости и надо учиться, а не впадать в уныние, назвавшись “сырьевым придатком”.
Историки наши злоключения объясняют обстоятельней. Ю. Пивоваров в статье “Русская власть и публичная политика. Заметки историка о причинах неудачи демократического транзита” (“Полис”, № 1) повествует о том, почему так бесплодны наши попытки наладить демократические порядки. Главную причину он усматривает в особенностях российской почвы, где никак не прививается иноземный плод демократии — нам всего милее самодержавие. Главное действующее лицо нашей истории — Власть (именно так, с большой буквы) — т.е. насилие без всяких ограничений, “сдержек и противовесов”. Она лишь меняет свои наименования (царь, император, генсек, президент). Власть всегда персонифицирована, т.е. всегда предполагает определенного носителя (самодержца). Самодержавная власть не может действовать непосредственно, и потому имеет исполнительные органы — законодательные, административные и судебные. Заметим, не делит с ними власти, как это следует по оригинальному политическому проекту Запада, а милостиво наделяет их своими полномочиями. Самодержавие — “сосредоточение и источник всего”, и всякая революция у нас — не что иное, как оборотная сторона самодержавия; самодержавие же — изнанка революции. Пивоваров называет это Русской Системой. Единственно, на что способна такая система, — это создание политической химеры, “партии власти”. Кстати, ее изобретатель Д. Трепов — московский обер-полицмейстер, позднее петербургский генерал-губернатор и, наконец, в 1905 году товарищ министра внутренних дел — откровенно предлагал включить в эту партию начальников всех государственных уровней, взять под контроль прессу, подтянуть солидные финансы и т. п. Нынешняя “партия власти” представляется Пивоварову в виде некоей “властной плазмы”, призванной гасить конфликты в социальном проекте западного производства. Ее основа — коррупционный механизм передела финансовых и материальных средств. В каком-то смысле коррупция и есть плазма, в которой протекают конфликты-переделы. Коррупция — это среда, в которой развертывает себя в пространстве и времени наше “государство”.
С. Шатиров и В. Павленко (“Имперская государственность: история и современность” — “Обозреватель”, № 2) формулируют краткий перечень общеисторических закономерностей, связывающих прошлое России с ее настоящим и будущим. Прежде всего, это “реставрация будущего”, которая предполагает возвращение к истокам духовного и геополитического выбора, раз и навсегда сделанного Россией в начале ее исторического пути. Это значит, что страна должна сохранять верность византийской православной традиции, а в геополитике взаимодействовать с западной цивилизацией только при условии опоры на союз с исламом и другими восточными культурами (конфуцианством и индуизмом). В политическом устройстве авторы, считая империю более высокой ступенью развития по сравнению с республикой, прочат нам имперское возрождение с непременным условием единства власти и углубленным взаимодействием церкви и государства. Возвращение в общий имперский контекст предполагает (с учетом опыта всех революций) восстановление “свойственной России вертикально-интегрированной формы правления и персонифицированного общенационального лидерства” (Сталин и Путин). Варианты же ленинского, хрущевского, брежневского и тем более горбачевского и ельцинского опыта с имперским контекстом несовместимы. Российская имперская идея принципиально несовместима ни с национализмом, ни с интернационализмом. Предлагается некая не постижимая умом “суперидеология”, которая приводит в согласие интересы всех основных национальных, конфессиональных, социальных, корпоративных и иных общественных групп
А. фон Бринкман, автор статьи “Неполномощные законы. К психологии русской исполнительной власти” (“Полис”, № 1), полагает, что начало самобытности русской политической истории положено царем Иваном Грозным. Он гениально расслоил свою державу и этим предначертал судьбу России. А сделал это так: с обширных земельных пространств по особому плану выселялись местные бояре (феодалы-землевладельцы), а их земли отдавались дворянам-опричникам, членам особого царского двора, находящимся в непосредственном подчинении государю и предназначенным для искоренения “крамолы”. Остальная государственная территория, земщина, имела право самоуправления и оставалась в ведении Боярской думы. Таким образом, Иван Грозный совершенно умалил государственное значение родовой знати и, уничтожая аристократический строй, создал служилое поместное дворянство. Причем старый административный механизм (земщина) разрушен не был, в нем все осталось на своих местах и по-старому. Весь смысл опричнины, по мнению автора, заключался в том, что, будучи совершенно неопределенной как государственное учреждение, а потому неуловимой для гнева народного правосознания, она окончательно разрушала это правосознание и приучала население к закономерности самодержавного произвола. “Двор”, т.е. опричнина, беспрекословно подчиненная государю, противостоял “стране” — выборному самоуправлению земщины, источнику крамолы, по определению. Опричнина, хотя и утратила со временем свое наименование, сохранила свою суть, пишет автор, и по сей день определяет историю России. Она, как и при Иване IV, по-прежнему является способом управления страной посредством людей, близких ко двору (верховной власти), но чуждых местным интересам. В этом управлении по-прежнему интересы попечительной (исполнительной) власти — выше твердых указаний закона, а глас народа по-прежнему подозревается в крамоле. Опричнина порождает такое положение, при котором сила закона находится не в руках верховной власти, а в руках власти исполнительной. В этом случае даже указы неограниченного самодержца выполняются не все — иные остаются под спудом, а иные явно искажаются при исполнении. Так возникает законодательство, состоящее из “неполномощных” законов, к которым исполнители относятся или явно враждебно, или просто непочтительно. Ни один закон, оставляющий хоть малую долю самостоятельности земщине, не претворялся в жизнь таким, каким был высочайше утвержден. Неукоснительно исполнялись лишь те, что были выгодны опричнине. Поэтому, полагает А. фон Бринкман, ни одна из “великих реформ” в России уже при своем обнародовании не могла рассчитывать на добросовестное исполнение, ни одна не была “полномощна”. Статья Бринкмана написана в 1907 году, он оглядывался на реформы Александра II и сомневался в успехе манифеста Николая II “Об усовершенствовании государственного порядка”. Тогда он был убежден, что в России закон “хотя бы и тянул в земщину, исполнительная власть все же будет тянуть в опричнину, оставляя все прерогативы земщины неполномощными”. И. Беленький, отыскавший эту статью в журнале “Русская мысль” столетней давности и предваривший ее кратким комментарием, считает, что за истекший век она ничуть не устарела.
Академик Ю. Поляков указывает на некоторые заблуждения по части истории России (“Еще о гражданском обществе” — “Свободная мысль — ХХI”, № 1/2). Наши политики, журналисты, деятели искусства в своих высказываниях Россию воспринимают как тысячелетний неизменный колосс, не желая видеть кардинальных трансформаций, которые это понятие претерпевало. Когда говорят “тысячелетняя история России”, иногда забывают, что речь идет, по сути, о различных государствах: Киевская Русь, Московское царство, послепетровская империя. Историю надо знать и, сообразовываясь с этим, не переносить, например, понятие “гражданское общество” в ХVII век. Гражданское общество возникает, когда государство, руководствуясь демократическими принципами и обладая необходимыми действенными институтами обеспечения и защиты конституционных прав человека, не препятствует существованию и работе общественных организаций (кроме тех, что призывают к насилию). Общественные организации могут придерживаться каких угодно политических взглядов и идеологий, но они должны быть едины в постановке и осуществлении общих конструктивных задач, способствующих укреплению и развитию России (безопасность государства, стабильность общества, воспитание патриотизма, преодоление сепаратизма, развитие культуры, науки, образования и т.д.). Все конфликты и противоречия должны разрешаться мирно, цивилизованно, путем переговоров, митингов, демонстраций и СМИ. Во время чрезвычайных событий (войны, эпидемии, стихийные бедствия) общество должно сплотиться и забыть все противоречия до лучших времен. В нашей истории такого не бывало — и неизвестно, будет ли. И употреблять понятие “гражданское общество” всуе вряд ли стоит.
Произошедшее в ходе реформ Петра I разделение русского общества на две неравные части — европейское по своему мировоззрению и культуре дворянство и придерживающийся традиционного уклада народ — Г. Курган называет расколом (“Русский раскол, его истоки и исследование в общественной мысли России ХIХ–ХХ вв.” — “Философия и общество”, 2005, № 4). Целью реформ, пишет автор, было повышение обороноспособности страны, т.е. своего рода модернизация, которая потребовала заимствований извне: вооружений, техники, научных достижений. Увы, возросшая внешняя мощь страны была куплена ценой едва ли не полного культурного и духовного порабощения. Да, вестернизация была неизбежной, но Петр, по мнению Кургана, настолько увлекся заимствованиями западной технологии, что превратил это в самоцель и “никаких мер против заражения страны европейским духом не принял”. И вестернизация стала катастрофой для национального духа России, главное для которой — сохранение своих святынь (“органическое развитие”). Западная же цивилизация с характерной для нее доминантой внешнего устроения жизни (удовольствия, комфорт) ориентируется на индустриализацию и “покорение природы”. Ценность знания о природе (“знание — сила”) и нелюбовь к метафизике есть важнейшая особенность западного мировоззрения Нового времени. Раскол был неизбежен. Русская общественная мысль разделилась пополам: на западников, оправдывающих Петра I, и славянофилов, его порицающих. За эти интеллигентские распри народная стихия отомстила октябрьским переворотом, главная причина которого, как уверяет Курган, — не классовые, а культурно-исторические противоречия. Революция 1917 года, таким образом, есть, по существу, восстание не столько бедных против богатых, сколько — презираемых против презирающих. Революция погубила петербургскую Россию и истребила “образованное сословие”, но этот грандиозный катаклизм имеет провиденциальный смысл, ибо заложил основы нашего будущего. А будущему России было необходимо освободиться от европейски воспитанного правящего слоя и открыть дорогу национальной стихии, “здоровой по своим устремлениям”.
Тлетворное влияние Запада на Россию началось еще до Петра. Об этом свидетельствует статья Е. Ивахненко “Интеллектуальные споры ХVII века: “грекофилы” и “латынщики”” (“Россия — ХХI”, № 1). Так, в ХVII веке в России существовали две партии — традиционалисты и новаторы. Традиционалисты (“грекофилы”) сторонились схоластических приемов и рациональных “мудрований”, придерживаясь традиционной умственной культуры: чтение и заучивание священных текстов. Они выступали за сакрализацию власти и экономический изоляционизм. Напротив, “латынщики” выступали за секуляризацию власти и геополитическую экспансию. В русскую жизнь они привнесли новую дискурсивную практику, любовь к логике, практику умозаключений. Если для “грекофилов” залогом правдивости была хорошо выверенная и узнаваемая аллегория, то “латынщики” основывались на силлогизме, в отличие от аллегории располагающем не к мифологизации, а к критике. “Латынщики” прививали обществу требования четкой и ясной мысли, твердого слова, логичной речи и подводили к необходимости реформ в русском языке, к повышению его культурного статуса. Они учили мыслить в категориях выгоды и пользы в торговле и в ведении хозяйства в целом. Петровские преобразования стали, по сути, материальным воплощением идейных противостояний “грекофилов” и “латынщиков”.
По мнению Л. Сиберг, весь остальной мир враждебен нам из-за православия (“Почему ж нас все-таки так не любят” — “Север”, № 1 — 2). Мы приняли веру от Византии, но это не поставило нас в ряды содружества христианских стран. Мы стали союзниками еретиков, и Рим (Западная Церковь) предал нас вместе со всей Восточной Церковью анафеме (Великая Схизма 1054 г.). На Западе столетиями воспитывалась неприязнь к России, корней которой уже никто не помнил. Западные христиане не только поддерживали наших врагов, но и вели с Россией прямые войны. Не счесть шведских нашествий с разорением православных церквей и монастырей. В наших “крестовых походах” за освобождение Константинополя от турок западные братья-христиане становились на сторону мусульман, с нами воевали католическая Польша и Франция. Московия для них — враждебная сила, а православные — еретики, неправильные христиане. “Они изображают и описывают нас с величайшей ненавистью”, — писал Юрий Крижанич в ХVII веке. С тех пор мало что изменилось. Заразилось такими настроениями и российское дворянство, получившее европейское образование. Наши “просвещенные” соотечественники все самобытное в русской культуре, всю ее непохожесть на Европу стали воспринимать как “неправильность”. Запад не знает кириллицы, а значит, не знает русской свято-отеческой литературы, равно как и выросшей из нее славянофильской философской мысли. Не имея понятия о нашем словесном и духовном богатстве, надменные европейцы по сей день мнят нас дикарями и не видят в России “равного партнера”.
Социолог Л. Гудков — частый персонаж наших обзоров. Специфическая оптика его научных интересов, куда бы он их ни обращал, выявляет болезненные эксцессы российской общественной жизни. Видимо, поэтому его лексика изобилует медицинской терминологией. Однако горькая правда его диагнозов — это не бездушное заключение патологоанатома, напротив — свидетельство того, что выздоровление возможно. На сей раз он пишет “О положении социальных наук в России” (“Новое литературное обозрение”, № 77). В основном статья посвящена социологии. С ней, с точки зрения стороннего наблюдателя, — все в порядке: и по численности занятых она впереди всех других, и учатся на социологов десятки тысяч студентов, и специальных научных журналов навалом. Но, как писал маркиз де Кюстин 160 лет назад, “у русских есть названия, но нет ничего в действительности: Россия страна фасадов…”. В самом деле, положение социальных наук здесь довольно противоречиво. Прежде всего нет почвы, т.е. такой институции, как публичные дискуссии или политическое и гражданское участие, а отсюда и отсутствие спроса на качество социологических знаний. Состояние социологии в России лишь отражает паралич всей общественной, публичной и политической жизни и пассивное массовое приспособление к привычному режиму. Так было и в советское время, когда общественные науки занимались идеологическим обеспечением режима, а специалисты-обществоведы готовы были выполнить любое задание партии и правительства. Крах коммунистической системы оказался для таких специалистов полной неожиданностью, а последующие реформы были восприняты с недоумением и недовольством. Однако весь корпус преподавателей общественных наук, толкователей премудростей марксизма-ленинизма, знатоков истории КПСС, научного атеизма, критиков буржуазной идеологии разом переквалифицировался в социологов, политологов, психологов. Только знания остались теми же да и сервильные установки не изменились: что прикажете? Академические институты (около дюжины учреждений) и сегодня понимают свою деятельность как обслуживание власти. Пользоваться милостями и благоволением правительства, быть при нем единственным советником — извечная мечта руководителя такого института. А поскольку верноподданнические установки познавательным инициативам как-то не способствуют, то и заметных результатов общественно-научной деятельности в постсоциалистический период не видно. Наука стала резко стареть. Власти денег не дают, поэтому более прагматичная и беспринципная часть ученых вынуждена выпрашивать гранты, ища сочувствия и финансовой поддержки у иностранного капитала. Возникла парадоксальная ситуация: необходимость сочетать государственническую идеологию и интересы грантодателей (зачастую совершенно противоположные). Результатом стала трудновообразимая мешанина и эклектика теоретических подходов, языков описания, идеологических предрассудков и т.д. Когда российские ученые заимствуют концептуальные модели из зарубежной литературы и начинают переносить чужие теоретические схемы на наш, российский материал, почти всегда получается что-то не совсем то. Вот и приходится нашим ученым компенсировать свой комплекс неполноценности глубоким внутренним консерватизмом и целым набором антизападнических, антимодернизационных, имперских или националистических клише. Терапия такого рода обеспечивает полный анамнез — потерю памяти о своих “скелетах в шкафу”, о травмах профессиональной совести. Табуированными остаются серьезнейшие для нас проблемы: тоталитарное и патерналистское прошлое российского общества-государства, тип человека, приспосабливающегося к меняющимся формам насилия, наша циническая культура и т.п. Пренебрежение анализом прошлого оборачивается возрождением старых идей о месте и приоритетах России как великой державы. Научные журналы полнятся рассуждениями об “особости российского пути”. Картина, описанная Гудковым, неприглядна, однако он же отмечает: тяжело и медленно, но все же рождается и другая социальная наука — подлинно аналитическое описание нашей многотрудной социальной действительности.
А тем временем специалисты-обществоведы, старая гвардия исторических материалистов, сама выросшая и взрастившая себе подобных в условиях господства “единственно верного учения”, мудро приноравливается к нынешней ситуации “бескрайнего плюрализма”. Например, В. Келле, пятьдесят лет назад написавший книгу “Исторический материализма как наука”, сегодня пришел к выводу, что философия вообще не наука и плюрализм взглядов, теорий и методов — ее главное органическое свойство (“Социальная философия: актуальные проблемы” — “Философия и общество”, № 1). Наука — это сфера интеллектуального; нравственность, религия и искусство — духовного. Философия, в том числе и социальная, является единственной формой общественного сознания, которая относится и к тому и к другому, поэтому для нее все подходы и методы хороши. Множественность общих черт исторического процесса дает представление о широте полета человеческой фантазии и свидетельствует о неограниченных возможностях человеческого разума; разнообразие подходов и измерений создает гармоническую картину социального мира.
Б. Гнилов в статье “Геополитика и “автономная” музыка” (“Обозреватель”, № 2) обнаруживает “взаимную соотнесенность” музыкального жанра с особенностями русской истории и культуры. Автономная музыка — это музыка без поэтического текста и программного названия, так называемая фортепианно-оркестровая композиция. В определенные периоды истории русские деятели искусства задают тон своим западным коллегам. Такое случалось в сфере науки (Лобачевский и Вернадский), литературы (Достоевский), живописи (Кандинский). Нечто подобное случается и в жанре фортепианного концерта. Эстетическое значение музыкального произведения этого жанра автор разделяет на три смысловых уровня: персонально-личностный (vox humana), национально-державный (vox populi) и музыкально-системный (musica mundana). На всех трех русские в начале ХХ века достигли неоспоримого превосходства. На уровне vox humana пять концертов для фортепиано с оркестром Рахманинова являют собой образец точности и полноты передачи противоречивости, тревожности, настороженности и вместе с тем оптимистических надежд творческой личности, жившей в России начала ХХ века. То же самое можно сказать и о пяти фортепианных концертах Прокофьева. Оба композитора прославили русский гений и на уровне vox populi, продемонстрировав зрелость национальной культуры. На уровне musica mundana образцом формально-технической изобретательности и оригинальности гармонических новаций потрясли мир Скрябин и Стравинский: первый — дополнив партитуру специально выписанной партией света (“Прометей”); второй — противопоставив звучание клавишей черного цвета клавишам белого, добился такого счастливого неблагозвучия, которое оплодотворило всю позднейшую музыку. “Русский след” автор находит даже в фортепианном творчестве Дж. Гершвина, чья “Американская рапсодия” на всех означенных уровнях чрезвычайно близка к творениям русских композиторов.
Обзор подготовил Александр Денискин