Опубликовано в журнале Континент, номер 128, 2006
Мария ХОДАКОВА — родилась в Москве. Окончила Литературный институт имени М. Горького. Поэт, переводчик. Живет в Москве. Художественная проза публикуется впервые.
У Майи Николаевны пропала кошка. Вернее, кот. Не роскошный перс или изящный сиамец, — нет, обыкновенный подзаборный, серо-черной пятнисто-полосатой диковатой окраски, худой, ловкий, умный, желто-зеленоглазый бастард по имени Лео (то ли от мультяшного Леопольда, то ли намек на родство с царем зверей) — сокровище и царь одинокой женской жизни.
У него и раньше была пагубная привычка погуливать, не показываясь на глаза два-три, а то и четыре дня. Затем он появлялся — виноватый, слегка потрепанный, порой с рваным ухом или царапиной на носу, с соринками мусора чужих подвалов в лоснящейся шерсти. Майя Николаевна брезгливо, не прижимая к себе, брала его обеими руками, несла в ванную и мыла в эмалированном тазу, щедро поливая собственным шампунем, отчего он сразу же из гордого красавца превращался в дрожащую осклизлую тварь с выпученными глазами, цепляющуюся растопыренными когтями за край посудины.
Но сейчас Лео находился в отсутствии уже неделю. Майя Николаевна обегала все близлежащие дворы, заглядывая в подъезды и подвалы с криками “Лео! Лео!”, расспросила дворовых ребятишек, не видели ли они серого полосатого кота (как впоследствии сообразила Майя Николаевна, “без особых примет”). Конечно, видели — и не раз. Даже не одного, а нескольких. “Хотите, мы вам поймаем?”
Ночами Майя Николаевна лежала без сна, ворочаясь с боку на бок, отчего на ее подушке образовывались два симметричных мокрых пятна, а веки к утру распухали, становясь похожими на несвежие подушки. Перед ее мысленным взором проплывали грязные лохматые бомжи, жарящие на костре красную ободранную кошачью тушку с остатками серо-полосатой шерсти на лапках. Затем ей являлся самодеятельный скорняк с замашками садиста-маньяка, о котором она читала в газете (память не могла подсказать, были ли там реально существующая фотография бородатого мужика в треухе, со зверским видом подъявшего в руках — в каждой воздетой руке — по серо-черной полосатой с леопардовыми пятнышками шкурке). Потом следовали мальчишки с камнями и палками; страшные лохматые псы с красными огнедышащими пастями; взбесившиеся автомобили с подвыпившими водителями, которым наплевать на переходящего улицу невзрачного полосатого гуляку… Если он жив (может, соседи, обалдевшие от ночных концертов, завезли куда на машине и бросили), как он там? Кто его накормит? Ведь просить он не умеет, как уличные коты — профессиональные нищие, околачивающиеся у магазинов и подъездов… Он умрет с голоду, бедный, бедный…
Взгляд Майи Николаевны устремлялся в черный прогал между шторами — туда, где кляклая зима медленно перетекала в весну. Одна надежда, что возьмет его какая-нибудь пенсионерка и будет любить не меньше, чем она сама. На такой вариант Майя Николаевна еще была согласна. Только кому, кроме нее, охота из года в год делить свой и без того мизерный рацион пополам с приблудным иждивенцем: ему — рыбку и “Китекэт”, себе — кашу, хлеб и картошку, а за неделю до пенсии голодать на пару, чтоб не скучно было?!
Да, сколько лет бок о бок прожили… Сколько же лет прошло с тех пор, как на холодной лестничной клетке она нашла его — взъерошенного, надрывно орущего подкидыша; невесомый когтисто-бархатный комочек, чей истошный ор превратился в столь же неукротимое мурлыканье, едва она взяла его на руки… Сколько же прошло лет?
Он был на редкость спокойным ребенком (Майя Николаевна всхлипнула), спал целый день в кресле у батареи, не требуя к себе никакого внимания; просыпался два раза в день, утром и вечером, чтобы поесть. Подростком он радовал ее всеми свойствами изящного кошачьего племени: шелковистой текучестью, акробатической гибкостью тела, милыми ужимками, всплесками грации, приступами самозабвенной ласковости: о, этот игривый боковой наклон шеи, в экстазе растопыренные пальчики в белых “перчатках”, горящие сине-зеленым огнем зрачки, округлившиеся из узких вертикальных полосок и оттеснившие на периферию янтарную радужку! О, боковой же наскок на длинных негнущихся лапах, с дыбом вставшей на спине шерстью, и следующее за этим улепетыванье с преувеличенным ужасом под шкаф, только полосатый с белым кончиком хвост оставался торчать по рассеянности… О, раскатистое мурчание с всхрапами и стонами, когда хозяйкина рука чесала его за ухом или он сам ввинчивался в ее ладонь мокрым прохладным носом (когда он с силой проводил по ребру ладони краем рта и бело-пушистой щечкой с точечками вибриссов, под влажной верхней губой явственно ощущался острый верхний клык)… Когда Майе Николаевне бывало особенно тошно от творящегося в стране безобразия и не хотелось глядеть ни на страницы газет, ни на экран телевизора, она смотрела в безмятежно-спокойные прищуренные глаза Лео, словно говорящие: и это пройдет, как проходит все на земле, только любовь остается. А если прихватывало сердце и она решала прилечь днем, Лео ложился на больное плечо и бок, уткнувшись носом в мочку хозяйкиного уха, и тогда негромкое мурлыканье казалось ей ревущим морским прибоем с равномерно-монотонными приливами и отливами. Под влажно-громогласные всхрапы она задремывала…
И вот теперь его не было. Никто не будил ее ранним утром криками “Майя! Майя!”. Она влезала в мятый байковый халат и безутешно слонялась по квартире; ее седые волосы, не подобранные в привычный аккуратный пучок, уныло свисали вдоль лица. Каждый миг ее взгляд натыкался на пустоты — на зияющее отсутствие полосатого, свернувшегося калачиком (носом в хвост), или распростертого на боку (виднеются светлые брюшко и подбородок) тельца. Пошатываясь, она шла на кухню — никто не путался под ногами, чередуя прикосновения холодного носа и теплого мехового бока. Открывала холодильник. Оттуда, с початой пачки рыбного “Китекэта”, на нее таращилась рекламная кошачья морда, похожая на морду Лео и вместе с тем таящая неуловимое несходство в выражении лица (именно лица — иначе сказать не могла). Она отличила бы своего кота от тысячи других, как мать — свое единственное обожаемое чадо.
Она жевала, не чувствуя вкуса еды, и из-под ее распухших век на тарелку непрерывно капали слезинки; с усильем проглотив последний кусок хлеба с маргарином, она вяло мыла тарелку, вздохнув, наклонялась за поилкой Лео, наливала свежую воду и ставила на место. Где-нибудь в углу находила комочек свалявшегося кошачьего пуха, кряхтя поднимала и прятала в спичечный коробок. Устав от самой себя, ложилась на софу и лежала до темноты, не удосужившись приготовить обед.
Вечером, как и в завтрак, она обходилась бутербродом с чаем, споласкивала тарелку, меняла воду в кошачьей мисочке и шла спать.
Майе Николаевне снились коты. Большой черный кот с белым “галстуком”, стоя на задних лапах, галантно брал передними в белых “перчатках” ее руку и с чувством целовал. Майя Николаевна ощущала на тыльной стороне кисти холодновато-влажный кошачий нос и молодо смущалась.
За ночь она несколько раз просыпалась от кошачьих воплей под окном. Босиком, в длинной ночной рубашке шлепала к окну, с трудом влезала на ледяной пластик табурета и звала в приоткрытую форточку. Никто не бежал на зов: среди ошалевших от первой предвесенней оттепели дворовых котов Лео не было.
Утром восьмого дня похолодало. Асфальт запорошило снежком, на котором отчетливо виднелись кошачьи следы — множество похожих на цветы нежных пятипалых следов. Выйдя наконец в булочную за хлебом, Майя Николаевна наклонялась, присматривалась сквозь очки. Эти следы вполне могли бы принадлежать Лео. Но нет, он не появлялся. К полудню девятого дня снег растаял вместе с остатками последней надежды. Она достала из альбома фотографию Лео, сделанную пять лет назад; долго вглядывалась, пока не набежали слезы; поставила на стол, прислонив к стаканчику с карандашами. Зачем она отпускала его? Зачем не думала о полной опасностей городской неизвестности? Почему в свое время на совет соседки охолостить молодого красавца легкомысленно отшутилась: мне нужен целый кот, а не часть — пусть большая? Теперь она расплачивается за свою беспечность. (Впрочем, ее оправдывало отсутствие тогда, как и во все последующие годы, денег на операцию.)
Майю Николаевну знобило, покалывало левый бок и руку. Лежа на софе, она смотрела на привычные предметы, словно видела их впервые. Вот порыжевший от времени светлый платяной шкаф с зеркалом, в котором отражается софа с пестро сваленной грудой грузного тела и растрепанной головой Майи Николаевны на подушке-думочке. Сервант с праздно стоящей, давно ни для кого не вынимавшейся посудой. Книжный шкаф пятидесятых годов с застекленными дверцами и любимыми когда-то книгами на прогнувшихся полках. Слепой глаз выключенного черно-белого телевизора, как мутное бельмо.
Она задремала, словно на минуту, потом открыла глаза и опять увидела привычную панораму комнаты — однако в более веселом, по-видимому, утреннем свете. Как быстро пролетела ночь, удивленно подумала Майя Николаевна, а я даже не раздевалась. Ее взгляд упал на измятый халат, скользнул вдоль неразобранной постели. Что-то изменилось вокруг, что-то изменилось в ней самой; внутри ее немолодого тела родилась какая-то тайная радость, ищущая выхода, стремящаяся пробиться наружу, словно она вдруг снова обрела утраченный когда-то смысл своей неудавшейся, незаладившейся жизни. Она зажмурилась от избытка счастья, и все мускулы ее ликующе напряглись, в ушах зазвенело. Глубоко вздохнув, она испытала чувство почти космической невесомости.
С легкой, как воздушный шарик, кружащейся головой Майя Николаевна полусидела на софе, наблюдая, как возле ее ног, рядом с полой халата, копошились четыре слепых полосато-серых котенка с милыми тупоносыми мордочками, только начинающих обсыхать, отчего кое-где их шерстка смешно торчала. Какие чудесные у меня дети, подумала Майя Николаевна и принялась их облизывать, одного за другим, с особым усердием массируя языком толстые, более светлые пузички и ниже, под толстенькими треугольными хвостиками… Ей захотелось что-нибудь сказать им; она негромко мяукнула, вложив в это всю свою любовь и нежность, и услышала ответное мяуканье, приглушенное, словно доносящееся издалека, странно знакомое… Веря и не веря себе, Майя Николаевна рванулась из цепких объятий сна, но они все держали ее, не давая спустить ноги па пол и ринуться к двери. Преодолевая чугунную тяжесть, она рванулась еще раз, больно ударившись лодыжкой об угол телевизионной тумбы, и очутилась в полной темноте. Нашарив одновременно тапки и выключатель лампы, залившей ярким светом пустое смятое покрывало, она, качнувшись влево и описав по комнате полукруг, уже спешила в прихожую — открывать дверь, за которой требовательно подвывал ее ненаглядный, единственный, самый прекрасный в мире, неповторимый Лео.