(Первый квартал 2006 г.)
Опубликовано в журнале Континент, номер 128, 2006
Художественная литература
А. “Дружба народов”, “Знамя”, “Москва”,
“Наш современник”, “Новый мир”, “Октябрь”, “Урал”
(Первый квартал 2006 г.)
СОВРЕМЕННОСТЬ В ФОКУСЕ ПРОЗЫ. Среди самых значительных вещей сезона нужно назвать повесть молодого прозаика из Петрозаводска Ирины Мамаевой “Земля Гай” (“Дружба народов”, № 1). Она начинается картинами жизни и портретами обитателей северного захолустья. Гай — поселок, где был когда-то леспромхоз. Но лес вырубили, и теперь люди доживают здесь жизнь, пьют, грустят, томятся, вспоминают… Ветхий, гаснущий мир. Мамаева без натуги переводит повествование в регистр глобального образного обобщения, соотнося происходящее в этом глухом углу земли — с вечностью. И Гай уже представительствует у нее за Россию (а также и за фантомальный СССР) — износившуюся, развратившуюся, иссякшую, исчерпавшую себя, близкую, как никогда, к апокалипсису, каковым, собственно, повесть и кончается. Или почти кончается, потому как в финале автор дает читателю и тихое утешение. Отличная проза, всего лишь двумя своими дебютными повестями (недавно также в “ДН” была напечатана “Ленкина свадьба”) Мамаева уже уверенно заявила о себе как о сложившемся, зрелом писателе, интереснейшем продолжателе традиций канувшей, казалось бы, в Лету деревенской прозы.
Роман известной молодой поэтессы Натальи Ключаревой “Россия: общий вагон” (“Новый мир”, № 1) — вполне удачный дебют в прозе. Это повествование о юном искателе правды, страннике, нашем молодом современнике. Герой, Никита, проходит через испытания любовью и социальным развалом. Образ получился обаятельный, емкий, хотя и несколько статичный. Герой-идеалист! То, что еще недавно трудно было представить в нашей актуальной словесности. Отличительный признак писательского миросозерцания Ключаревой — государствофобия. Ее герои готовы к революции, и каждый на свой манер приближает ее. Есть в прозе Ключаревой острое чувство современности, есть резкие социально-критические акценты, есть символический гротеск, есть боль и гнев, свободные, однако, от откровенной публицистичности, от голой риторики. “Страна подъезжала к станции Дно, качаясь на рессорах и томительно вытягиваясь вдоль изгибающихся путей. Страна резко затормозила и встала у фонаря. — Эй, братан, это мы где? — На дне! — весело крикнул Никита и стал пробираться к выходу”. Кульминация повествования — шествие питерских пенсионеров к президенту. Возмущенные отменой льгот, старики идут пешком в Москву “за правдой”. “Крестовый поход стариков”, — говорит примкнувший к ним Никита. Автор сводит героя на очной ставке с режимом и венчает роман трагически. Несовпадение героя с миром, с пошлой и грубой сермягой новейшей реальности приводит его к гибели… Пожалуй, это наиболее значительная и ответственная вещь, вышедшая из-под пера прозаика самого молодого нашего писательского поколения. (К слову. Возникает в романе Ключаревой, которую я знаю не понаслышке лет восемь, профессор Ермолов — но это все-таки не совсем уж про меня.)
“Письма к Тютчевой” в одноименной прозе маститого Вячеслава Пьецуха (“Октябрь”, № 1) пишет недобитый интеллигент, печально взирающий на духовный распад современного общества, на гибель культурных традиций и форм. Много “ума холодных наблюдений и сердца горестных замет” поручил Пьецух своему герою. Герой этот — пессимист и скептик, а автор и не пробует что-то противопоставить его неутешительному настрою. Со многим в закатных мыслях этого русского Фауста тянет согласиться. Тонкая, элегантная рефлексивная проза о судьбе и путях России. Один из самых удачных текстов Пьецуха за последние годы.
В “Новом мире” (№ 2) напечатаны два новых рассказа кубанца Александра Карасева. Аскетическое, точное, сухое слово. Жесткая социальная аналитика. В рассказе “Марш Преображенского полка” изображен ветеран чеченских войн, который не может найти себя в мирной жизни. Прожигает ее насквозь, а все не то. Манера автора — простонародный сказ, вполне отвечающий пафосу и духу судьбы и даже, пожалуй, эпохи, которая на всех парах устремилась к новому варварству. “Вообще, он неплохой по-своему человек, и даже душевный. Любит душу раскрывать под пивко. И мы с ним не раз беседовали. Он не то чтобы нараспашку — нет… наедине самое сокровенное вынимает из себя… Иногда загрузит так своим самокопанием — не знаешь, куда деваться… Кому сейчас легко? у каждого проблемы — слушаешь и поддакиваешь из вежливости. В тот вечер Саня после кафе с Танюхой поссорился. Он начинал с ней встречаться, еще не спал вроде даже, и поссорился в первый раз. Татьяна красива той красотой, которую женщины называют “ничего особенного”, а у мужиков слюнки текут от вожделения. Но не блядь в общем-то. Она хищница, в поиске, — а это немножко разные вещи… Саня с ней все шесть месяцев ругался, расставался и вновь сходился. У них нашла коса на камень. Коса — это Саня… или наоборот”. В рассказе “Маргинал” история, поведанная случайным попутчиком, провоцирует повествователя в последнем абзаце на личное признание. История эта — о парне, равнодушном ко всему окрестному миру, который даже над гробом отца не страдает: “… Я потом думал, может, не родной он сын. Или отчим, или приемный. Но теперь понимаю — просто он такой человек был, безразличный ко всему, даже к смерти своих собственных родителей, такого вот нового типа человек. А сейчас таких много стало…” И вот реакция рассказчика: “Я тоже был лет на шесть моложе своего попутчика. После службы я купил квартиру и зажил почти так же, как жил парень, названный маргиналом. После войны я совершенно стал спокойно относиться к смерти, даже близких людей, и когда старался изобразить на лице гримасу утраты, сам себя за это ненавидел”. А вы говорите: скорбное бесчувствие, астенический синдром!..
Отличные рассказы молодого прозаика Ильдара Абузярова под общей шапкой “Три истории с жертвой” опубликованы в “Октябре” (№ 2). Рассказ “Курбан-роман”: корова как жертвоприношение, мусульмане в Польше, жестокая дружба, верная любовь, снег и кровь. Легче перечитать, чем пересказать. Рассказ “Последняя лиственница среди лип, первая лиственница среди берез” — о финской девушке с незадавшейся судьбой. Никто не возьмет ее замуж. Рассказ “Предсмертная записка” — о смертельных играх на грани искусства и жизни. Абузяров освободился от некоторой вязкости, которая была присуща его стилю, и написал изящно-поэтические истории. Удивительный сплав драматизма, нежности, юмора, житейской эксцентрики.
В повести Натальи Смирновой “Диспетчер” (“Новый мир”, № 3) герой, вполне практичный и деловой человек, пытается компенсировать пустоты своего существования тем, что публично поет при полном отсутствии данных или пытается найти слушателей для своего пенья. Счастье нисходит на душу героя только в подземных переходах, где он может, закосив под уличного певца-попрошайку, открыть рот и выдать “безобразный звук”. Постепенно складывается и интрига, основанная на любовном треугольнике. Эффектная проза с примесью абсурда.
Андрей Волос в рассказе “Звонок” (“Новый мир”, № 3) изобразил делового человека новой формации, которого однажды поутру посетили неприятные воспоминания, связанные с дурными поступками, которые он совершил. Посетили — и отпустили.
“Армейское чтиво” 24-летнего автора из Ярославля Романа Журавлева (“Октябрь”, № 1) — отличные эпистолярные мемуары о первых месяцах службы в современной российской армии. Казалось бы, все уже мы знаем про мрак и дичь современной армейщины. Ан нет. Есть и новые детали, и новый пафос. Выигрыш автора — способность посмотреть на новый для него мир с высоты здравого смысла, культуры и благоприобретенного чувства собственного достоинства. Органический патриот смотрит на армию брезгливо. Но не без понимания и терпения.
В рассказе Сергея Игнатова “Цепочка ноябрей” (“Знамя”, № 3) героиня, легкомысленная девчонка Любаня, незаметно для себя становится путаной, проституткой, затем в один критический момент осознает это в полной мере и становится настоящей профессионалкой, а потом, спустя еще годы, переживает глубокий кризис экзистенциального уровня. Спохватилась Любаня — а жизнь уже неисправима. Другой рассказ этого автора, “Эдуард Платонович Грызь с супругою”, — своего рода римейк гоголевских “Старосветских помещиков”. Разумное счастье опытных супругов основано на простых и надежных радостях обихода. Идиллия, однако, рушится при столкновении с дикостью современных нравов, разгулом повседневного зла. Замечателен финал рассказа — описание того, как в отсутствие отступившихся от дачного огорода хозяев пышно произрастают здесь экзотические цветы, взывая к покинувшим их людям, и как на протяжении ряда лет забивает их сорняк. Тут уж не хочешь, а найдешь некую аллегорию, актуализирующую социальные и культурные смыслы. Игнатов — отличный рассказчик, умный, чуткий, культурный. В предуведомлении “От автора” сказано, что пишет он о том, как люди распоряжаются своей любовью и счастьем. Основная тональность этой прозы — сентименталистского оттенка сочувствие к героям, заблудившимся в потемках жестоковыйной современности.
Муромец Юрий Фанкин в повести “Межа” (“Москва”, № 1) представил дни и труды мужика Фатея. Честный трудяга на фоне социального хаоса, житейской растраты. Неторопкое, тщательное повествование. “…как всегда, когда он не просто думал о своих ушедших, дорогих его сердцу предках, а делал в меру своих сил, пусть и не очень умело, все то, что хорошо умели делать они, и дед Василий, и бабушка Варвара, и отбившийся от земли отец и все же спасительно прильнувший к ней на излете жизни, становились ему более близкими, понятными, и то кольцо жизни, о котором не раз размышлял Фатей, не могло губительно разомкнуться на нем. И главный смысл был, конечно, не в каких-то трех или четырех мешках картошки, которую Фатей, не утруждая себя заботами, вполне мог бы купить у других или на рынке, а в той живой, деятельной памяти, в которой Фатей всегда нуждался, словно в чистом воздухе, — потому-то они с отцом еще накануне великого исхода горожан на землю, вызванного обыкновенной нуждой и несытью, приобрели в лесной деревушке избу с участком”. Выделанный, искусственный, вязкий, но красивый язык.
Владимир Шпаков в рассказе “Железный Ренессанс” (“Дружба народов”, № 2) возвращает своего героя на побывку в город, где прошло его детство. В позднесоветские времена город с его военным производством процветал, а теперь захирел. Шпакову свойственно метафорически одушевлять неживые вещи. Примерно так: “Родной город <…> выглядел не лучше, напоминая беспризорника, чумазого и завшивевшего. Штукатурка с фасадов отпадала, как короста, на улицах валялся мусор, и после каждого дождя тут и там расползались огромные лужи <…> гигантский транспарант, протянувшийся от здания администрации до кинотеатра “Победа”. Надпись на потрескавшейся фанере гласила: “Мы — авангард оборонного комплекса!” и была недвусмысленно связана с машиной на постаменте. У транспаранта, правда, никто не застывал, и надпись, обиженная невниманием, постепенно блекла, буквы стирались, а слова утрачивали смысл. А ведь когда-то беспризорник был другим — надевал по утрам выглаженный костюмчик, сандалии и топал в школу, где аккуратно заполнял диктуемые сверху прописи. “А-ван-гард… о-бо-рон-ного… ком-плек-са!” — писал этот отличник, с утра до вечера трудившийся в поте лица на благо страны. Тогда луж не было, потому что осевший асфальт тут же меняли, сточные люки — чистили, а фасады ежегодно подновляли. Город еще не знал, что он без пяти минут бомж, который вскоре вместе со всей страной двинется в смутное будущее, теряя по пути тетрадки и ручки. “Ну, и фиг с ними! — думал он, вырвавшись на свободу. — Можно и портфель забросить в кусты; и сандалии снять, чтоб не мешали бежать к великой цели!” На бегу, подхваченным с земли углем, он размашисто начертал на заборе: “Даешь конверсию!” — и опять кинулся туда, где маячили обещанные кущи. <…> В общем, отличника пообещали вывезти в “Артек”, но по пути забыли на вокзале. Школьник попрошайничал, потом начал подворовывать, к настоящему же времени заматерел и сделался нервным типом, напоминающим каждому встречному о своей прекрасной юности. “Я же подавал надежды! Я снабжался по-человечески! Я, блин, гордился собой!”” К финалу у Шпакова — переход в фантасмагорию. Группа ветеранов советского производства задумала возродить былое могущество…
Повесть воронежца Сергея Пылева ““Дворянское гнездо”” (“Москва”, № 1) — история покупки квартиры в барском, номенклатурном доме. Плюс сопутствующие обстоятельства. Бойкая беллетристика.
Иркутянин Михаил Прокопьев в повести “Игра отражений” (“Москва”, № 3) с беллетристическим азартом рассказывает о ворах и мафии в сибирском городке. Занятно вышло.
Роман Андрея Воронцова “Тайный коридор” (“Наш современник”, № 1, 2) — фантастический и конспирологический боевик с большой политической нагрузкой. Герой, писатель Звонарев, попадает, как кур в ощип, в сферу острой борьбы за будущее страны. Сначала это борьба советских патриотов с агентурой, засланной с Запада. Потом, после победы иноземцев, — арьергардные бои нового века против бывшего гэбиста-оборотня Немировского, ставшего олигархом. Средства повествования Воронцова довольно банальны и рутинны. Скупая прелесть этой прозы — в акцентах и намеках, а также в дополнительных планах. Скажем, патриот-сталинист изображен упертым невменяемым стариканом — нетрадиционный для журнала “НС” подход! Много места уделено семейным проблемам Звонарева, эта часть отличается сентименталистской дидактикой. Есть в романе также путешествие во времени, фантастические кульбиты (не без дурновкусия выполненные), есть живописные крымские байки. В последнее время журнал “НС” все чаще идет навстречу массовой, жанровой беллетристике с идеологическими акцентами. Роман Воронцова — заметный шаг на этом пути.
В рассказе молодого прозаика Арсения Данилова “Зеленая ограда” (“Знамя”, № 3) отца Сергия, мыслящего священника, сочиняющего статью о том, как ввести в ограду церкви одичавших современников, как духовно окормить молодежь, провоцируют и соблазняют девчонки-наркоманки, предъявляя ему то свои голые попы, то свои груди. Пересечение взаимно крайних двух начал…
В рассказе Николая Евдокимова “Лиза-Елизавета, последняя жительница деревни Полянка” (“Знамя”, № 3) на фоне сельского упадка и запустенья одинокая поселянка мечтает о любви и заводит ребенка от захожего мужичка. Трогательная история.
В рассказе Кима Балкова “Федос Бесфамильный” (“Москва”, № 2) выведен старикан, бывший милиционер, который по старой памяти и прочной привычке наводит порядок в райцентре. Получилось что-то среднее между анекдотом и очерком. В рассказе “Солдат и солдатка” представлена безотказная поселянка, наплодившая ребятишек от односельчан. “Почему ее зовут Солдаткой? Не знаю. Может, за душевную доброту? А может, за то, что она всех людей жалеет? На деревне не сразу, конечно, поняли Солдатку. Поутру иная из баб, вдруг обнаружив своего суженого в доме у Устиньи, закричит, заголосит, а то и в волосы вцепится Солдатке. Та молчит и тихонечко охает и терпеливо ждет, когда баба успокоится, а потом скажет, поправляя волосы: “Ну чего ты, в самом деле?.. Небось больно. А с его убудет, что ли, с мужика-то? Вон какой гладкий, вроде боровка”. Но порою и другое скажет: “А чего ж ты сама-то не отыскала его? Когда б я не подобрала, и вовсе бы замерз, не дотащился бы до дому после гулянки. Кипяточком его напоила, отогрела… Зато и живой теперь. Зря только ругаешься”. Я думаю, она была искренне убеждена, что делает для людей доброе дело, и всякий раз удивлялась: “Почему она напустилась на меня, скажите, пожалуйста. Разве я виновата? Потому и приняла, что жалко стало…”” Вот так-то. Ладная, умелая проза.
Смолянин Владимир Новиков — прозаик характерного сентиментально-дидактического кроя. В рассказе “Боль сердечная” (“Наш современник”, № 2) изобразил добропорядочного мужичка, который в одиночку бьется за справедливость. Украли с сельского кладбища надгробья на могилах его родных — и он ищет их по приемным пунктам, а найдя — заставляет алчных приемщиков тащить обратно на кладбище. Но сдало у ветерана сердце, умер он на этом пути.
В рассказах Евгения Пепеляева из Белоруссии (“Новый мир”, № 1) есть излом и странность. Простенькие истории о старшем лейтенанте Корнееве, о предпринимателе Троепольском просквожены ветерком абсурда. Предельного сгущения эта тенденция достигает в рассказе “Никогда” об ужасе смертной утраты.
Модный автор Евгений Гришковец в рассказе “Погребение ангела” (“Знамя”, № 2) живописал попытку похоронить собаку в городе. Форсированный драматизм при скудной подоплеке.
В рассказе Дмитрия Крылова из США “Зверь” (“Новый мир”, № 1) петербуржанка Лидия Ивановна поселила в одной из комнат своей квартиры на Васильевском острове барса, списанного из зоопарка. Пожалела, и теперь кормит. После ее смерти ее дочь пытается барса застрелить, но не может выдержать его взгляда и перенимает дело покойной матери. К чему Крылов рассказал такую историю? Может быть, к тому, что скучно ему в Америке, вдали от исторической родины. Сидит он там, как Лидии-Ивановнин барс, взаперти.
В рассказе псковитянина Игоря Изборцева “Реки не замерзают” (“Наш современник”, № 2) женщина из Ленинграда (sic!) Анна навещает своего духовного отца, сельского священника. Умилительно-ласкательная, церковно-дидактическая проза.
А вот Михаил Дряшин в заметках интуриста “Иностранцев не любит никто” (“Урал”, № 3), оказавшись на жительстве в Израиле, непредвзято, острым взглядом оценивает недостатки и достоинства тамошнего строя жизни. Есть мелочи, а есть и важные наблюдения без патетики. Редакцией оговорено, что автор по национальности русский.
В рассказах Нины Горлановой и Вячеслава Букура “Соседи” и “Черный капитан” (“Октябрь”, № 3) жизнь на сей раз кроится по логике абсурда. Новый поиск самого яркого в нашей современной словесности творческого дуэта.
Монолог Леонида Зорина “Он” (“Знамя”, № 3) — исповедь героя, среднего провинциального литератора с богатым опытом рефлексии. Есть, впрочем, намеки на Чехова как на потенциального автора “монолога”, едва ли оправданные хоть чем-то в целом.
Повесть без вымысла Юрия Лощица “Девочка, девушка, женщина…” (“Наш современник”, № 3) — дневникового стиля миниатюры о встречах автора с особями противоположного пола. Лощиц без затей любуется ими. Немало в повести и социальной дидактики.
Повесть Марии Рыбаковой “Слепая речь” (“Дружба народов”, № 1) — история о слепой девушке Энкарнасьон и ее юном помощнике Тиме. Спиритуально-воздушный, латинско-католический мир. Гладкое, суховатое, элегантное письмо. Нет слов, мастерская вещица.
Незамысловатые на вид комические гротески представил на суд читателя прозаик из Германии Александр Хургин (“Три рассказа”: “Октябрь”, № 3). Сбить женщину, застрять в лифте и оказаться ограбленным случайными спасителями, жить с пауком вместо женщины, общаться в браке только посредством классической музыки и т.п. Подспудная лейттема Хургина — одиночество как бытийный факт.
Рассказы Ивана Тертычного “Черная бабочка с белой оторочкой” (“Москва”, № 2) — собрание баек об интимных связях в околохудожественной среде. Бойко, неглупо. Как бы с юмором.
Повесть Сергея Соловьева “Веретено” (“Дружба народов”, № 2) — каталог поэтизированных впечатлений, из которых преимущественно и состоит жизнь номинального героя. Произвольно выхваченный пример: “Лев его звали. Но дома — Леня, с маленькой незаметной буквы. Жена его (первая, Рая, быстро сгорающей, как спирт, красоты) держала домашний салон для местной богемы. Он обычно стоял с ладонями за спиной, у камина, грея спину. Присутствие его замечали спустя год-другой. Рая говорила о нем в третьем лице. И замуж за него она вышла, в некотором роде, в третьем лице. Ее пылко утонченная душа подтолкнула себя увидеть в его отстраненно плывущем в сторону взгляде некую тайну очарованных далей или попросту, то есть по-женски щелкнуть пальцами у уха этого рано лысеющего пионера, раскачивавшегося на детских качелях, запрокидывая голову к небу, мимо цветастых танцующих юбок и их обладателей — двух цветущих сестер”. Приятное чтение для эстетов.
“Последний атеист” молодого автора из Орска Ивана Быкова (“Москва”, № 1) — ученического уровня фантастическая “притча”. “Гибель человечества произошла внезапно. Смерть пришла из недр самой Земли, из ее ядра. Кто знает, что там случилось в огненной глубине, но планета вспыхнула, как сухой порох, раскидав содержимое на тысячи километров в виде бесформенных глыб — пылающих молодых метеоритов. Мир рухнул, исчез в небытии, канул в лету. Ничто не смогло уцелеть в той катастрофе. Последней искрой жизни, единственным уцелевшим представителем земной цивилизации оставался астронавт, совершавший первый межпланетный полет к Марсу…”
Рассказ Александра Иличевского “Гладь” (“Новый мир”, № 3) представляет собой запись визуальных наблюдений за какой-то приокской местностью с фиксацией разных здесь происшествий и со скупым пересказом мыслей случайно попавшихся под прицел персонажей. Примерно так:
“По стене ползет луч — спица небесного колеса.
Пятнышко света наползает на пришпиленную вырезку из журнала. Это портрет Гагарина, в шлеме. Пятнышко останавливается. Тает.
На исходе петли пылит по дороге автобус. До выезда на заброшенное шоссе еще шестнадцать километров.
Ранние сумерки.
Рабочий карьера лезет на стойку, включает четыре прожектора. Один направляет в сторону лощины, где стоят два заброшенных вагончика. Косой свет вдали выхватывает слабую тропинку”.
Поток жизни, в котором все равно всему и нет никакого особенного смысла ни в чем. То ли это настоящая философия автора, то ли случайно так вышло.
ИСТОРИЯ, ИСТОРИИ. Фантазия Владимира Фридкина “Старый Пушкин” (“Знамя”, № 2) — игра воображения на тему “Пушкин выжил и дожил до глубокой старости”. Ключевые эпизоды предполагаемой жизни. Фридкин предваряет этот свой постмодернистский текст уведомлением, что его соавтором по такой игре является покойный Натан Эйдельман, с которым у Фридкина однажды случился разговор на тему о случае в истории и о возможных исторических альтернативах. Впрочем, ссылка на Эйдельмана не спасает, текст получился не весьма интересным. Вероятно, это закономерно: то, что реально случилось, всегда важнее и существенней, чем всякого рода альтернативные версии.
Очерк Валентина Распутина “Транссиб” (“Наш современник”, № 1) — добротная история строительства рельсовой дороги. Отдельно рассказано о Кругобайкалке — участке дороги, где она огибает озеро.
Роман Анатолия Азольского “Полковник Ростов” (“Дружба народов”, № 1, 2) — военно-шпионский детектив, главным героем которого у писателя на сей раз становится не советский отщепенец, а офицер вермахта, прусский аристократ с примесью русской крови. Время действия — 1944 год. “…граф Гёц фон Ростов (мягкая светлая шляпа, чуть приспущенный галстук, коричневые ботинки на толстой подошве) полчаса нежился за двумя чашками кофе и свежей газетой, щедро заплатил, присовокупив к маркам продталон, с открытым пренебрежением принятый официанткой; высадка тех, кого мировая пресса, полковником читаемая в штабе, называла “союзниками”, сдула с бельгийцев флер почтительного невнимания к немцам, и люди оккупированной страны наглели с каждым часом”… Умный скептик на крутом историческом вираже, подготовка покушения на Гитлера, обернувшаяся неудачей. Уже соотнесли эту вещь с романом Азольского “Кровь”; есть основания.
“Наш современник” продолжает публиковать роман недавно умершего Владимира Богомолова “Жизнь моя, иль ты приснилась мне?..” (№ 1 , начало в № 10 — 12 за 2005 г.). Большей частью роман состоит из документов (приказов, шифрограмм, донесений…), скорей всего, подлинных, в которых фиксируется состояние советских войск в 1945 году, после завершения войны. Немало живописно-драматических подробностей, есть и анекдотические.
В “Октябре” (№ 1, 2) опубликован роман Василия Аксенова “Москва-Ква-Ква” (с подзаголовком “Сцены 50-х годов”). Труды и любови поэта Смельчакова. Московские стиляги. Сталин и Тито. Высотный дом на Котельнической набережной как приют и каторга. Мифологические ассоциации. Реальность, незатруднительно перерастающая в фантазм, в беспочвенную игру шаловливого воображения. Вещь явно несерьезная. Это легкое, артистическое попурри с привкусом ностальгии по тревожной, беспорочно-порочной молодости.
Роман Анатолия Наймана “О статуях и людях” (“Октябрь”, № 3) задуман, кажется, как реализация метафоры: живые молодые люди (художники, ваятели) превращаются к старости в законченные гипсы. Человек создает из себя статую. Неважно даже, какую. Тем более, что к финалу в романе наступает хаос и в силу вступают фантастические мотивации футурологического, алармистского свойства, слегка похожие на абсурдные гротески Уэльбека. Автору видится время, когда Земля начнет жить наново и материально, и поколения завладевших ею клонов будут поочередно отправляться в специальные хранилища — “чтобы служить звеньями расшифровывающей цепочки: каждое новое поколение понимало язык лишь предыдущего”. Знающие читатели находят у Наймана намеки и угадывают прототипов, обвиняя автора в злоязычии. Ехидный В. Топоров пишет: “…все те же ахматовские сироты, общим числом в четыре с половиной штуки, предстают на сей раз не стихотворцами, а почему-то скульпторами. И в антураже мастерских разыгрывают все ту же пьесу — со Сталиным, с Ахматовой, со взаимными предательствами, перекрестным пересыпом и чуть ли не всеобщим доносительством. А потом, на старости, все, кроме Наймана, оказываются у разбитого корыта”.
В рассказе шестидесятника Анатолия Гладилина “Улица генералов” (“Октябрь”, № 2) создается околомемуарная композиция на темы молодости, любви и армии. Занятно и грустновато, в духе лучших традиций исповедальной прозы 60-х годов.
В “Октябре” (№ 3) публикуется автобиографическая, по всей видимости, проза Николая Климонтовича “Последние назидания”. Автор в иронической, игровой манере рассказывает о взрослении своего героя Николая, книжного мальчика. Это, по словам автора, “третья попытка” рассказать о детстве. Ранее были “Фотографирование и прочие игры”, затем “Дорога в Рим”. Чувствительные дамы-воспитательницы, гувернантка-логопед, нянька-прачка, сугубо пролетарский двор, на десерт — советская коммуналка. “…Из меня вылупился советский мальчик, гордящийся тем, что его приняли в пионеры”. Стоит особо отметить историю о том, как автомеханик Михайлов вселялся в новую квартиру. Михайлов придушен семьей, попивает, любит одних лишь рыбок. И в критический момент наотрез отказывается переезжать из коммуналки в отдельную квартиру. “Скорее всего, он боялся, как последней беды, остаться со своей семьей наедине, его страшило будущее: ведь он никогда не жил сам по себе, но только среди людей. …История эта закончилась трагически: автомеханик Михайлов повесился уже через месяц жизни в своей новой однокомнатной квартире”.
Чингиз Абдуллаев в рассказе “История одной свадьбы” (“Дружба народов”, № 3) повествует о дворовом бакинском братстве 40-х годов, предлагая вспомнить о былом Баку — приморском космополисе. “Вы никогда не приезжали в Баку в середине прошлого века? Значит, вы не могли почувствовать атмосферу вечного карнавала, которая царила в этом южном городе. Самые красивые женщины были известны по именам, и каждый их проход по городу вызывал изумление и восторг у местных жителей. В любой компании, собравшейся в бакинском доме, можно было найти представителей разных народов, говоривших на особом бакинском диалекте русского языка с вкраплениями азербайджанских слов. Причем у всех был одинаковый южный акцент, азербайджанцы, грузины, армяне, русские, евреи, лезгины, татары говорили на одном языке, и зачастую их трудно было отличить друг от друга. Распахивались окна, и отовсюду доносились звонкие женские голоса. А какие “пижоны” ходили по Торговой! Самые лучшие нейлоновые рубашки и чулки, самые разноцветные водолазки, самые немыслимые сумки появлялись в Баку не позже, чем в других крупных городах Европы. Здесь любили жизнь и умели ею наслаждаться <…> В огромной стране, занимавшей шестую часть суши, было только два таких южных города, где солнце, море, смех, вино, музыка, очаровательные женщины, красивые мужчины перемешивались друг с другом, создавая особую и неповторимую полифоничность”.
“Опасная женщина” Исая Давыдова в “Урале” (№ 3) — рассказ об однажды встреченной повествователем в глухом сибирском краю умной, тонкой, благородной женщине. Крутой излом советской судьбы.
В “Знамени” (№ 1) опубликован “Боковой Гитлер” — текст Дмитрия А. Пригова с подзаголовком “Правдивое повествование”. Неглупая анекдотического свойства история о художественной среде позднесоветского времени, о людях, склонных к бунту — но исподтишка, к невнятному конформизму. Не без фантасмагории: в мастерскую к герою является Гитлер со своей свитой. Гости превращаются в хвостатых чудовищ и пожирают хозяина мастерской… Здесь Пригов, не останавливаясь в своей выдумке, объявляет, что случившееся — фантазия, видение. Впечатление от фантазмов не сказать, чтоб было велико.
В повести новосибирца Василия Дворцова “Ангел Ангелина” (“Москва”, № 1) вчерашний школьник Макс попадает в артель, которая ремонтирует православный храм в Молдавии, влюбляется, получает уроки жизни, становится жертвой местного колдовства, пишет икону… Время действия — закатные годы СССР. История незамысловатая, но красивая.
В повести Игоря Одинокова “Наблюдательная палата” (“Урал”, № 3) герой — лейтенант-двухгодичник Казанцев — не в силах вынести абсурдов армейской лямки, входит в конфронтацию с прочими офицерами части и попадает в психушку. Детальный, жестковатый рассказ на грани физиологического очерка. Время действия — 80-е годы.
Бывший предсовмина Николай Рыжков продолжает раскрывать подоплеки распада СССР в мемуарах “Разрушители державы” (“Наш современник”, № 1, 2). В “недрах партии” находит он измену. Горбачев, Лигачев и прочие былые соратники обвинены в том, что не слушались мудрых советов Рыжкова, продвигали Ельцина, которому и предъявлен самый большой счет. Не по нраву Рыжкову и Верховный Совет СССР последнего состава: присвоил себе функции исполнительной власти… Часто автор прибегает к дидактике. Ахает, охает, плачется горько. В целом воспоминания Рыжкова обличают в нем, увы, фигуру довольно мелкую в глобальной исторической ретроспективе. Боль его за державу имела бы больше значимости, если б автор глубже вник в смысл и ход истории, а не просто искал и ругал врагов.
ВОСПОМИНАНИЯ ПИСАТЕЛЕЙ И ХУДОЖНИКОВ, ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПРОЗА О ЛЮДЯХ ИСКУССТВА. Монороман поэта Инны Лиснянской “Хвастунья” (“Знамя”, № 1, 2) — интересная попытка автобиографии. События жизни (“…забыв и забывая все прочитанное, я дотошно, почти до мельчайших подробностей помнила и помню разные события жизни”). Трудная, драматичная, достойная жизнь. Трезвый, юмористический взгляд на себя и мир. Занятные подробности народной жизни, писательский быт. Баку, Москва, Переделкино, психушка, Комарово. Главный роман жизни — с Семеном Липкиным. Центральное событие — история с “Метрополем”.
“Пятьдесят лет в раю” Руслана Киреева (“Знамя”, № 3) — самоотчет известного прозаика в разделе “non fiction” — о своем пути в литературу с небольшими портретными этюдами, посвященными товарищам автора по ремеслу: Борису Балтеру, Николаю Рубцову, И. Грековой, Михаилу Светлову и др. Рай — это русская литература, в которой без малого полвека трудится автор.
“Столешница столетья” Станислава Золотцева (“Наш современник”, № 2) — живописный очерк о скульпторе Сергее Коненкове. Рассказывает о нем другой мастер, добрый знакомый повествователя, Лаврентьич.
В “Дружбе народов” (№ 3) опубликован фрагмент книги мемуаров Чингиза Гусейнова “Лета к воспоминаньям клонят”: детство в Баку, молодые годы в Москве. Середина ХХ века. Хорошая память, много подробностей, имен, фактов, деталей.
В “Знамени” (№ 1) напечатаны воспоминания театрального художника Сергея Бархина “Осколки радуги” — о детстве, о юности. От 40-х годов к нашему времени. Детали, моменты.
Станислав Куняев продолжает публиковать в своем журнале памятник былой дружбы — свою комментированную переписку с покойной поэтессой и критиком Татьяной Глушковой (“Черные розы Гефсиманского сада” — “Наш современник”, № 1; начало в № 12 за 2005 г.). Обращает на себя внимание кухонно-панибратский стиль доверительного обмена. Глушкова дает своим близким клички и в соответствии с ними выстраивает целую шутейную мифологию. Две литературные партии у нее — вепсы и еноты (очевидно, “русские” и “евреи”), причем сама Глушкова, конечно, яростная антиенотка. Интимный собеседник Куняев — “Волк-Волчище, Серый Хвостище, Лапа Когтистая, Пасть Зубастая, Глаза Узкие, Вой — Громкий, Шерсть — Зимняя и пр.”. А вот поэт Шкляревский, например, — “Мусорный”, О.Михайлов — “Чучело”. Это придает текстам привкус то ли блатняка, то ли детской, инфантильной игры — шифрования быта. Много в письмах Глушковой сказано о неприглядном моральном облике поэта Межирова (кличка “Лангуста”), который был, кажется, на тот момент ее то ли другом, то ли мужем… Неуживчива была Глушкова, авантюристична, даже и вздорна. Могла кого угодно пнуть, из самых святых икон квазипатриотической тусовки: и Кожинова, и Бондарева. В куняевском журнале нашла “просионизм” и “прогитлеризм”. Куняев признается, что дружба с Глушковой все больше тяготила его, и он вздохнул свободно, когда случился разрыв. Дело закончилось скандальными разборками “в патриотическом мире”. Слишком много все-таки в этом тексте мелко-суетного, скучно.
Там же, в № 2 “Нашего современника”, поэт из Галича Виктор Лапшин благоговейно публикует письма к нему покойного поэта Юрия Кузнецова (“Человеческий лик”). Это скорей не письма, а записки делового, как правило, характера. Кузнецов старался помочь Лапшину из Москвы.
“Премия “Мрамор”” Олега Дозморова (“Знамя”, № 2) — воспоминания друга, главный герой которых — уральский поэт Борис Рыжий. Отчасти исповедь. Интересный, умный текст.
Обзор подготовил Евгений Ермолин
В. “Звезда”, “Нева”
Явный гвоздь питерской журнальной программы — обширный роман Игоря Ефимова “Неверная. Ее дневник и письма” (“Нева”, № 2, 3). Не забывает успешный американский прозаик, он же философ и издатель, город своей далекой юности… Роман любопытен и не слишком похож на то, что Ефимов писал прежде. Нынешний его роман простирается преимущественно не вглубь, а вширь, так сказать, по горизонтали. И героиня его — не столько даже молодая женщина, носящая явно литературную фамилию Денисьева и не мыслящая ни единого дня своей жизни без любви, сколько сама по себе Любовь. Любовь, как изображена она в этом романе, — несомненно живой, одушевленный предмет, нечто прекрасное само по себе, сама себе моральная оценка. Героиня романа — она ведь в общем-то, сказал бы любой, вчерне ознакомившийся с канвой ее жизни, — дама легкомысленная. Определение “неверная” — это как раз о ней. Она и до брака своего не отличалась особым благонравием, да и позже, выйдя замуж и уехав в Америку, отнюдь не стала образцом преданности. Так-то оно так, да не совсем. История ее включена в обширное, поистине безмерное пространство любви, любви трагической, счастливой, разрушительной, созидательной, бесконечной. Эта, по обывательской классификации, “неверная” женщина буквально пропитана любовью: и своей собственной — к мужу, сыну, матери, старшему другу, любовнику — и чужой, но не ушедшей из мирового пространства, которую она чувствует так же остро, как свою. Ее бурные пространные письма к умершим писателям, их женам и любовницам (в числе их — и Тютчев, и Денисьева, и Авдотья Панаева, и Тургенев, и Герцен, и Наталья Александровна, и Лиля Брик, и Маяковский), а также к людям полувымышленным, вроде Мити Блока, младенцем скончавшегося сына Любови Дмитриевны, — суть ее мир, не менее реальный, чем тот, в котором она живет наяву. Собственно, то, что она пишет, — это не письма, а увлекательные рассказы. Она, Светлана Денисьева, и по профессии литературовед, а значит, никуда, никак ей не уйти ни от писательских судеб, ни от писательских строк. Она любит саму Любовь, причем настолько, что даже тогда, когда ее добродетельный супруг влюбился в юную студентку, не думает ни ревновать, ни отчаиваться. “Неисправимая извращенка, клейменая нарушительница многих табу — я любовалась обоими. Их свечка горела так ярко, так искренне, так неосторожно”. Роман, сюжет которого как бы ходит по острому краешку, нигде тем не менее не срывается в обывательщину, в житейскую трясину. Он, напротив, обыденность поднимает — до уровня высоких человеческих чувств, душевной щедрости и широты. Вот такой в чем-то неожиданный, увлекательный, необычный роман.
Интересную и живописную прозу под заглавием “У мирного порога моего…” представляет поэтесса и филолог Елена Тахо-Годи (“Звезда”, № 3). Это два рассказа, связанных и героями, и общей лирической темой — поэтического рождения и убывания любви, а затем нового рождения новой любви. Героиня их — девочка, потом совсем молоденькая девушка родом из старой, глубоко интеллигентной семьи, издавна жившей во Владикавказе. Великолепно передан глубоко поэтичный мир этой семьи, всего этого дома со старыми фотографиями на стенах, с рассказами о прошлых временах, еще до гибели в 1937-м деда, Алибека Тахо-Годи, чью фотографию внучка видит в школьном музее среди портретов выпускников 1912 года. “Я любила рассматривать эти домашние старые фотографии, слушать рассказы о том, как жили раньше, до гибели деда и до революции, когда был царь и в лавочке старика-перса, находившейся на нашей же улице, но только не в ту сторону, где школа, а туда, в сторону гор, на углу следующего квартала, можно было за четверть копейки купить такую игрушку, которая на вид совсем как обычная бумажка, а бросишь ее в простую холодную воду — и она вдруг превращается или в цветок, или в лебедя, или еще во что-нибудь”. Рассказ “Слепые” — о горячей детской привязанности к несчастным щенкам и котятам, обреченным на гибель. “И я вижу маленького щенка, белолобого, с черными мягкими вислыми ушками, с розовыми полосками слипшихся век, с такими же розовым носом и лапками, которыми он обнимает лежащего там, под ним, уже утонувшего брата, а может быть, сестру”. Рассказ “Дурак” — о непонятной, глубокой и безответной любви 36-летнего философа, знатока Гегеля, к 18-летней девочке, которая, хоть ее убей, не может его полюбить. Ведь есть у него жена (как это он на ней случайно женился? Может ли такое быть?), две дочери. Эта любовь между тем стала воистину роковой — причиной и его не сложившейся жизни, и нелепой гибели. Удивительно тонкая, поэтичная проза.
“Звезда” № 2 печатает повесть Евгения Каминского “Чужая игра”. Читая ее, никак не можешь избавиться от ощущения, что автор изо всех сил тужится сказать что-то важное поверх довольно банального сюжета, да ничего у него не выходит. Одна высокопарность и ложная многозначительность. Какая-то дальняя земля, пустынный, почти безлюдный остров на краю России. Два старых друга, бывших одноклассника, в судьбах которых просматривается нечто древнефольклорное: у бедного, но честного (по профессии геолога) любящая жена и дочь, у богатого, но малость бесчестного (бизнесмена) — ни жены, ни детей. Правда, по ходу дела выясняется, что на самом деле девочка (“Девчонка”, как она названа в повести) — дочь не бедного, а богатого, когда-то обольстившего приглянувшуюся ему женщину, но это ничего не меняет. Богатый настолько черств, что ни единой копейкой не помогает былому другу, когда Девчонка, его же собственная дочь, смертельно заболевает. На бедняка же горести сыплются одна за другой. Следом за дочерью умирает и жена. Какие-то возвышенные, но непонятные мотивы толкают осиротелого человека похоронить дорогих ему женщин на свалке, где обитает дурачок-блаженный. Естественно, что непросто в такой ситуации придумать что-то способное удовлетворить читательское недоумение. Эта история обильно приправлена многозначительными размышлениями о свободе, примирении с Богом, утрате человеком самого себя и т.п.
В довольно слабой повести Ирины Волковой-Китаиной “Задумка веретенщика” (“Нева”, № 3) выведен легкомысленный герой-простачок, на которого внезапно сваливаются огромные деньги. История эта — не без назидательности. Герой абсолютно ничем своего богатства не заслужил: глуп, хвастлив, нерасчетлив. Просто в какой-то момент ему повезло — добрый знакомец взял его в компаньоны по созданию гигантской энциклопедии “Триумфаторы мира”. Ловкач-составитель придумал впихивать в нее, помимо знаменитостей, всех, кто выложит 800 долларов за счастье увидеть себя в компании с Львом Толстым и Эйнштейном. Финал истории ясен с первых страниц. Простачок остается с носом, будучи обворован пройдошливой любовницей.
Лита Дагина свою повесть “Люди Магриба” с подзаголовком “Тунисская любовная история в стиле телесериалов” (“Нева”, № 1) строит на материале экзотическом. Действие ее происходит в Тунисе (где, кстати, живет автор), среди тамошней молодежи, тоже, как и повсюду, ищущей возможности подзаработать. Самым интересным в повести оказывается момент этнографический — жизнь и быт юных “марсиан” (то есть жителей городка Ла-Марс, пригорода Туниса), с их воскресными базарами, гашишем, шумными кафе и особой любовью к русским невестам, ибо молодые “марсиане”, не различающие европейский Запад и европейский Восток, убеждены, что россиянки богаты и смогут содержать мужа вместе со всей его многочисленной родней. Сюжета как такового в повести нет, заменить его призвано довольно нудное описание затянувшейся размолвки героини с ее арабским “боем”.
Два маленьких рассказа публикует некто Бушмакина (так обозначен псевдоним). “Средство связи” — экзаменационная история, приключившаяся с двумя старшеклассницами и свидетельствующая о недавнем школьном прошлом автора. “Я такая, он такой” — о том, как у автора стащил кошелек какой-то якобы слепой старик, которому девушка хотела помочь.
Живописная повесть в рассказах Марка Гиршина “Ураган “Габриэл”” (“Нева”, № 2) тоже рисует по преимуществу быт, — на этот раз еврейской общины в Нью-Йорке. Любопытные эпизоды эмигрантской жизни, ураган на побережье Атлантики, встречи с былыми знакомцами… Где-то, мучительно размышляет автор, он видел эти вещи, обступившие его в трифтшопе (нечто вроде нашего секонд-хенда), почему-то он уверен, что привык к ним с детства. Но детство-то протекало в Одессе в годы первой пятилетки! А-а, вот в чем дело. “Тогда в каждом кинотеатре показывали голливудские фильмы, днем десять копеек билет. Дети бегали в кино так же часто, как на пляж. Я тоже. Вот оттуда”.
В “Звезде” № 1 Фигль-Мигль представляет два изящных, утонченных рассказа, отмеченных усталой и грустной интонацией. То ли известный питерский псевдоним утомился сам от себя, то ли жизнь грустнеет с каждым днем. Рассказ “Резкие движения” — внутренний монолог злоязыкого путешественника, который от всего встреченного им на пути испытывает ноющую, глухую тоску. Тем не менее — острый взгляд, меткое слово, внутреннее изящество. Рассказ “И тогда старушка закричала” — об отношениях немощной и никому не нужной старушки с Историей, Философией, Моралью и Психологией, которые сидят в кабаке напротив ее дома, выпивают и обсуждают мировые проблемы. Мешает восприятию рассказов разве что любование автора собой, собственным умом и наблюдательностью.
По традиции, первый номер “Невы” отдан молодым. Но выделить из россыпи представленных здесь материалов хочется совсем небольшой рассказ студентки Литературного института Иветты Шаньгиной “Царская милость” (“Нева”, № 1). Обычная молоденькая девчонка, выскочившая замуж за “обеспеченного”, по любви, нет ли — не поймешь. А сейчас вокруг нее — пустота. Ни любви, ни привязанности к мужу, сильно попивающему хаму, ни специальности, ни жалости от родных. “В детстве хорошо было, пожалуешься взрослым — тебя пожалеют. А теперь только говорят: “Терпи!””
В объемистом “Психологическом блюзе” Натальи Михайловой, петербургской школьницы выпускного класса (“Нева”, № 1), представлена жизнь юных, с постоянными нервными подвижками из богатства в нищету и обратно. Наркотики как привычная составляющая быта. Самоубийства, рок-музыка, ощущение ненужности никого и никому, собственная старость, увиденная из юности, “хиппизм”. “У нас не было основ, у нас не было корней, не было фундамента и не было почвы, по которой мы могли бы двигаться дальше”.
Анна Сапегина публикует рассказы с назидательной начинкой. “Моя старушка” (“Нева”, № 1) — об уважаемой соседями пожилой даме, которая почему-то злобно наговаривает всякие гадости про свою невестку, жену тяжелобольного сына. А невестка-то на самом деле — скромница и умница. В “Школе жизни” выведена ситуация, напоминающая “В родном углу” Чехова. Мечущаяся романтическая девушка “на выданье”, родня, озабоченная ее затянувшимся девичеством, некий мещанистый тип, которого они ей подыскали. Финал: “И его широкая, короткопалая, поросшая редкими рыжими волосами рука мягко и неотвратимо легла на узкую Любину ладонь”.
Героиня рассказа американки Ольги Гренец “Город” (“Нева”, № 1) — молодая американская писательница, на которую со всех сторон обрушиваются разнообразные сюжеты. Рассказ “Письменный стол” — изящная зарисовка городских событий, которые могли бы произойти. Герой рассказа “Тим” — средних лет человек, безуспешно борющийся со своей невероятной любовью к чизбургерам. В рассказе “Забор” старик неустанно перекрашивает собственный забор в разные цвета, как постоянно приказывает ему его покойная жена. Героиня “Занавеса” — 93-летняя дама, в последние минуты жизни вспоминающая себя 13-летней, рядом с прекрасным голубоглазым мальчиком.
Рассказ Эдгара Ладиславичюса “Чертов мост” (“Нева”, № 1) — шутливые истории-страшилки, связанные с постройкой “чертова моста”, переброшенного через ущелье в какой-то, написано у автора, Горной Республики во времена Средневековья.
В “Звезде” № 1 печатаются два изящных рассказа Натальи Толстой. Почтенных лет матрона, героиня “Невесты”, мечтает о замужестве с богатым шведом (жених уже намечен) и учит шведский язык. Но, увы, чересчур она поторопилась со своим кавалерийским наскоком, спугнув престарелого джентльмена. Однако она не унывает и полна сил. В рассказе “Письма из Москвы” приводятся любопытные отрывки из писем умершей сестры автора. Как-то однажды, написано в рассказе, приехала в Москву их дальняя родственница из Парижа. И насколько же трудно оказалось втолковать ей самые обычные российские вещи. Она, например, никак не могла понять, почему старушка с корзиной грибов не может обратиться в аптеку за справкой, какие грибы из корзинки съедобные, а какие ядовитые. А вдруг старая дама, предположила француженка, съев, не дай Господи, поганку, умрет? “Так ведь все только обрадуются, Олечка! — объясняет ей россиянка. — Жилплощадь освободится”. “Ольга, потрясенная моим цинизмом, умолкла, вскоре распрощалась и ушла из парка — переживать. А пусть знает, как живут старые дамы в свободной России”.
В рассказе Дмитрия Тарасова “Мельница лет” (“Нева”, № 2) перед читателем оживает финал перестройки. 1991 год. Старое предприятие, где работал инженер Кох, развалилось. На обломках его собираются устроить совместное российско-германское производство. Всеобщий страх: кого оставят на работе, кого — на улицу. Коху везет: директор будущего предприятия — его однофамилец. Но, увы, и в новых условиях порядки остаются прежними. Подвыпившего беднягу, возомнившего себя вторым Кохом, вышвыривают из компании немцев, как обыкновенного забулдыгу.
В рассказе Ирины Чайковской “Мечта о крыжовнике” (“Звезда”, № 2) разговор ведется от лица старого итальянца, врача. Обычные житейские заботы, тревога за выросших детей, у которых все не ладится. И — мечта о крыжовнике, том самом, чеховском, которого в Италии нет, но который непременно вырастет когда-нибудь в их саду.
Анатолий Бузулукский в “Звезде” № 1 делится шутливыми “Посланиями к президенту”, написанными в конце ушедшего столетия и, стало быть, обращенными к Ельцину. Теща моя, пишет автор, голосовала за Вас отнюдь не сердцем, а исключительно рассудком. Каковой подсказал ей, что только Вы, господин президент, сможете отдать ей хоть дохлую часть ее сгинувших сбережений, потому что с того, кто придет после Вас, вообще уже ничего не спросишь.
О некоем городе, как живом, но фантастическом существе повествует Сухбат Афлатуни в рассказе “Барокко” (“Звезда”, № 3). Этот город, не имеющий отражения в озере, требует себе дикарских жертвоприношений, как божество. Он и манит, и заманивает, и вдохновляет, и убивает.
Посмотрим теперь на ДОКУМЕНТАЛЬНУЮ ПРОЗУ. Это, прежде всего, документальная повесть кинорежиссера и журналиста Игоря Николаева “Генерал” (“Звезда”, № 2). Рассказывается в ней о трагической жизни командарма, Героя Советского Союза генерал-полковника Александра Горбатова, выходца из наибеднейшего крестьянства. В его родной семье было десятеро детей. Только благодаря исключительному упорству и таланту он, кавалерист, гусар, служивший под командованием великого князя Николая Николаевича, сделал в советское время фантастическую по любым меркам карьеру. Впрочем, недолгую. В 30-е он разделил участь большинства талантливых военачальников той поры. Но он ни в чем не сознался даже под жесточайшими пытками, — да и в чем ему было сознаваться? Военная коллегия учла мужество боевого командира, дав ему 15 лет заключения и 5 — поражения в правах. С Колымы его, полуживого, вытащили после того, как выяснилось, что одной из дивизий в родной Красной Армии командует… старший лейтенант. Но сталинский урок не пошел Горбатову впрок. Даже в присутствии Тимошенко и Хрущева он не побоялся бросить в лицо генералу Москаленко: “Бесструнная балалайка — позор Красной Армии!” А в военные годы, пишет автор, красноармейцы называли командующего 3-й Армией генерал-полковника Горбатова Батей. Такое надо заслужить.
Драматический актер, поэт, прозаик Владимир Рецептер в документальной повести “Булгаковиада” (“Звезда”, № 1) продолжает цикл воспоминаний о знаменитом ленинградском БДТ, где служил много лет, и о театральной жизни. Часть воспоминаний посвящена М. Булгакову, в частности, истории вокруг постановки булгаковского “Мольера”, предполагавшейся в 1931 году. В. Рецептер приводит отрывок из протокола заседания художественно-политического совета театра, в котором записано: ““Мольер” Булгакова ни в какой мере не показывает даже Мольера как борца, бичующего в своих сатирических произведениях ханжествующий клерикализм”. Герои других рассказов Рецептера — Е. Копелян, С. Юрский, М. Призван-Соколова, Н. Монахов, О. Басилашвили и др.
Борис Носик в “Звезде” № 1 публикует увлекательный рассказ под заглавием “Милые сибирские подробности на бульваре Рошешуар”. Говорится в нем о том, как современная русская женщина на излете советской власти совершенно неисповедимыми путями оказалась во Франции. Самое интересное, что помог ей это сделать… Ленин. Да как же так? А вот как. В московском музее Ленина, куда несчастную женщину привели ее измученные после беготни по магазинам ноги, в этот день показывали для иностранцев фильм о бессмертном Ильиче. Во время демонстрации его она и познакомилась со старушкой, которая сосватала ей своего овдовевшего парижского коллегу. Замечательны сведения о ленинском житье-бытье, которыми делится с автором его героиня, ставшая француженкой, сильно продвинутая в истории вождя, поскольку прежде работала экскурсоводом в Шушенском. “Надежда Константиновна пишет, — сообщила Алевтина академическим тоном, — что Ильич любил простые волжские продукты — икру, балык, семгу. И что у них обоих были “большие поедательные способности””.
В “Неве” № 2 печатаются “Воспоминания” художника Серебряного века Александра Арнштама. Это был, пишет в предисловии искусствовед Михаил Герман, художник-интеллектуал, обладавший огромной эрудицией, типичный интеллигент начала века. Поначалу революцию принявший, он, после девятимесячной отсидки в тюрьме, эмигрировал в Берлин, потом во Францию. Воспоминания Арнштама относятся ко времени его пребывания в Бутырской тюрьме вместе с другими политзаключенными.
Крайне тягостное впечатление оставляют записки Александра Запесоцкого, ректора Петербургского гуманитарного университета профсоюзов, озаглавленные “Анатолий Собчак: Жизнь по ошибке” с подзаголовком “Обаятельный злодей (революция на марше)”. Писания в высшей степени лицемерные. Автор вроде бы соблюдает ученую объективность — не придерешься: питерский профессор и мэр — человек, написано в очерке, и обаятельный, и образованный, и умный, и импозантный, к тому же великолепно владеющий словом. Но насколько же отчетливо просвечивает сквозь эти слова подлинное отношение Запесоцкого к Собчаку! Тут обвинения и в развале страны, и в невнимании к людям, и в нагнетании “антикоммунистической риторики”, и в особой неприязни к ветеранам, и в разрушении отечественной науки, промышленности, системы безопасности. “Я мечтал, — пишет Запесоцкий, — в один прекрасный день увидеть на скамье подсудимых как минимум четырех человек: Горбачева, Ельцина, Попова и Собчака”. Куда милее автору другие персонажи. Он рассказывает, как пригласил на встречу со студентами Г. Зюганова, А. Лукьянова и лидера петербургских коммунистов Ю. Белова — с тем, чтобы студенты могли познакомиться с крупными личностями и с большевистскими идеями из первоисточника. Гораздо осмотрительней, на мой взгляд, было дать вчерашним школьникам спички и пригласить их поиграть на пороховом складе.
Обзор подготовила Евгения Щеглова