в русской периодике четвертого квартала 2005 г. — первого квартала 2006 г.
Опубликовано в журнале Континент, номер 128, 2006
Философия становится на стезю созидания. В. Сломский в статье “Философия — воспитание для будущего” (“Философские науки”, № 1) пишет, что философ обязан по мере своих возможностей формировать мир, в котором он живет. Философы должны оправдывать ожидания общества, которое их содержит. Целью философии является такая дефиниция человека и проблем, связанных с его существованием, которая будет понятна в контексте любой эпохи, каждому поколению человечества. Философия, которая рефлексивно распознает и объясняет человеку собственную его ситуацию, даже и не решая проблем, меняет ситуацию самим фактом философской рефлексии. И меняет самым фундаментальным образом. То есть философия, хочет она этого или нет, есть педагогический инструмент формирования человека. Философское мышление диалогично, а потому и несет в себе педагогическое начало. Истину можно искать в диалоге, даже если это диалог с самим. Конечно, философия не дает готовых рецептов и не защищает от угроз современного мира, но сформировать в человеке умение самостоятельно мыслить, принимать решения и осознавать свою ответственность за них — тоже немало.
С. Лебедев и В. Ильин (“Метафилософия” — “Философские науки”, № 1, 2) выделяют два важнейших элемента философского мировоззрения: “я” и “не-я” (где “я” — всеобщее выражение сущности человека, а “не-я” — все остальное). Теоретически “я” конкретизируется в понятии “сознание”, а “не-я” — в понятии “бытие”. Эти элементы и образуют исходную пару (бинарную оппозицию) философского мировоззрения. Существуют три основных типа взаимоотношений между ними, и ни у одного из них нет преимущественного права на истинность. Первый — равноправный диалог между “я” и “не-я” (бытием и сознанием), который авторы статьи называют Игрой. Второй основан на ценностном подходе к отношениям “человек — мир”, где человек рассматривается как нечто неизменное, мир же изменчив, и задача подлинной философии — разработка неизменного отношения к этому миру, то есть проблема ценностей. Важнейший вопрос здесь — это вопрос о смысле жизни. Умножение знаний о бытии и сознании мало способствует решению ценностных проблем человеческого существования, и тут нынешние философы оказываются не мудрее древних. Наконец, третьим способом синтеза “я” и “не-я” является рациональная демонстрация их единства в конкретных ситуациях (культура, общество, техника и т. п.). Все три способа разрешения оппозиции “бытие — сознание” лишь демонстрируют различные версии их единства. Философия, как известно, претендует на всеобщее истинное знание. Она не только обобщает опыт свой и других наук, но и дополняет его актом интеллектуальной интуиции, реализующимся в мышлении. Мышление — это независимый от внешнего опыта источник знания. Подобно тому, как математика свободно конструирует числовые структуры, так мышление конструирует предметы умозрения. Способов подобного конструирования авторы насчитали пять. Из них особенно распространены в наше время феноменологическая редукция (позиция “чистого наблюдателя” — независимого от опыта всего человечества и даже от собственного опыта) и свободный дискурс. Свободный дискурс — это то, что предлагает постмодернизм; по раскованности и многообразию построений философия тут сближается с искусством. Авторы находят, что достоинство этого метода — в его прагматической полезности, внутренней гармонии, а также в том, что он делает философию нескучным занятием.
Впрочем, кто из философов согласился бы назвать свое занятие скучным? Общее здание науки создается не одним человеком, это результат спонтанного, незапланированного сотрудничества многих лучших, и это они задают направление курсу истории цивилизации. Так думал испанский философ Х. Ортега-и-Гассет (1883–1955), чья статья “Исторический смысл теории Эйнштейна” опубликована в № 2 журнала “Эпистемология и философия науки”. Ортега справедливо полагал, что в истории культуры неведомым образом взаимосвязаны самые, на первый взгляд, далекие друг от друга сферы мысли. Сравнивая отношение к абсолютному и относительному у Эйнштейна и Ньютона, он обнаруживает тенденции развития культуры ХХ века. Старые абсолютисты, так Ортега называет приверженцев рационализма, господствовавшего в европейской мысли со времен Ньютона, полагали, что человек может видеть только в евклидовом пространстве — там, где действуют законы классической механики. Эту нашу особенность рационалисты возвели в закон для всего космоса. Они исходили из явной переоценки человека, и в этом, указывает Ортега, — их главный просчет. Они превращали человека в центр вселенной и обосновывали необходимость этой единственно достоверной точки зрения в поиске абсолютных определений. Ньютон верил в то, что реально существует абсолютное пространство, которое видится с точки зрения Бога в абсолютной перспективе, и что человеческий разум может достичь этого образца — точки зрения вечности. Вообще чистый разум рационализма строит образцовый мир — физический или политический космос, который и является настоящей реальностью и поэтому должен заменить иллюзорную действительность. То есть разум-творец формулирует принципы, и действительный мир исчезает в тени вымышленных абстракций. Для Эйнштейна роль разума гораздо скромней: это не демиург, а лишь полезный инструмент наблюдения. В то время как утопическая физика Ньютона все исправляла видимый мир, прибегая к бесконечному в пространстве и времени, физика Эйнштейна ограничивала пространство и время вселенной. Мир Эйнштейна искривлен и потому замкнут и конечен. В этой очевидной склонности к конечному, пишет философ, проглядывает четкая воля к ограничению, к спокойной тщательности и антипатия к смутным крайностям. Непонятно только, как относился к этому сам Ортега-и-Гассет: нравилось ли ему ограничивать себя такой “ампутацией” (его выражение) и жить в мире, который он называл “обрубком вселенной”?
Всеобщую взаимосвязь и определенную закономерность обнаруживает во всех формах теоретизирования и В. Федоров, автор статьи “Сакральность разума” (“Философские науки”, № 2), смело живописующий, как “идеальные структуры высшего разума Души” материализуются в “едином ментально-манасическом теле” всемирного разума. В эту торжественную поступь космического прогресса каждый из нас вовлечен не благодаря усилиям собственного духа, а по счастливой возможности родиться на данном этапе эволюции человечества. Сама эволюция есть вскрытие внутреннего ресурса развития. Но это, предупреждает автор, можно понять, только осознав душу как глубинный источник эволюции ума. А уж будучи посвященным, уверяет автор, ты непременно обнаружишь первоисточник и увидишь единство материального и идеального в объективной реальности. На эволюционном пути мы идем вглубь — к первоисточнику жизни, как бы совершая путь, противоположный процессу воплощения. Однако этим возвратным движением к истоку мы на самом деле делаем шаг вперед и двигаем эволюцию к исторической неизбежности ноосферной цивилизации. Что нам в ней уготовано, Федоров не сообщает.
Доктор исторических наук, профессор В. Бердинских из Вятского университета в неизбежное совершенство мира не верит; напротив, он остро ощущает неблагополучие этого мира (“Особенности регресса современного человеческого общества (вперед в средневековье)” — “Клио”, № 4). Автор обращается к прошлому, которое манит его тихим светом крестьянской идиллии. Нам же Бердинских предлагает подвести печальные итоги всеобщей индустриализации. Он пишет, к ХХI веку значительная часть цивилизованных стран, сама того не замечая, лишилась существенных элементов счастливой и душевно комфортной жизни. Мир, в котором мы живем, оскудел, повсеместно ухудшилось качество пищи, воды, воздуха — и это необратимо. Мир лишился крестьянства, а именно оно было живородящей основой всякого национального языка и культуры в целом. С гибелью крестьянства исчезла вековая традиционная основа человечности, погибло творческое начало, мы разучились петь и танцевать. Автор с сожалением вспоминает и об утраченной аристократии, которая в Средние века была основой высокой интеллектуальной культуры. Установка на восприятие, а не на созидание создала массовую культуру, рассчитанную не на “среднего человека”, а на среднего идиота. Произошло колоссальное оглупление и обеднение чувств, мыслей, строя жизни. Мир стал значительно меньше, скоростные средства передвижения сильно сжали его. Городская скученность сделала невыносимым повседневный быт. Мы превратились в заложников городского сервиса. Все случайно и иллюзорно — радость, горе, любовь, ненависть… Эмоциональная убогость мира компенсируется внешним допингом (кино, телевидение, пресса, индустрия развлечений). Наш псевдодемократический мир лишился иерархии и ритуала. Современный человек обречен на непосильный ритм жизни. Историческое время сжимается, как пружина. Скорость перемен убыстряется. Но мы не способны жить быстрее, мы не успеваем адаптироваться к этому темпу. А бывало… Скрип тележных колес, медленная ручная работа — вкус и цвет жизни, привычное счастье обжитого, знакомого до мелочей мира, насыщенность человечностью… Теперь этого нет. Только упадок и угасание духовного самостоятельного творчества человека, народа, нации. Регресс человеческого общества несомненен, утерянные ценности невосстановимы, пути выхода неизвестны. Автор предсказывает к середине текущего века “мощный взрыв исторического времени”.
В статье “Место курса философии истории в системе исторического образования” (“Клио”, 2005, № 4) В. Носков называет означенную науку квинтэссенцией гуманитарного знания. Он подчеркивает, что особое значение философия истории приобретает именно сейчас, когда наша страна находится в состоянии глубокого системного кризиса, а массовое сознание полностью дезориентировано относительно исторической перспективы. Носков полагает, что философия истории должна стать достоянием масс, для чего ее следует непременно ввести в курсы образования хотя бы историков. Но что же такое философия истории? Прежде всего ее не следует считать наукой, поскольку она выше науки. Это особая форма познания, которая соединяет в себе гносеологические возможности и философии, и истории как разновидностей человеческого знания. Философия истории ищет “первоначала” и в то же время дает ключ к пониманию каждого конкретного явления. Она представляет собой последнюю возможность сохранить в современном мире то непосредственное цельное знание, идеал которого человечество лелеет в продолжение всего своего обозримого существования. Однако следует оградить философию истории от набегов в ее приделы таких наук, как социология, социальная философия, история культуры, методология истории и проч. Однако, зорко охраняя ее границы, следует помнить и о невозможности универсальной философии истории, которая была бы пригодна для всех времен и народов. Философия истории, по соображениям Носкова, может изучаться лишь как некий непрекращающийся процесс, тон которому задает — это очень важно — идейная традиция Платона. В приложении дается примерная программа курса “Философия истории”, содержащая 111 имен мыслителей, внесших свой вклад в познание смысла истории (от пророка Даниила до Генри Киссинджера).
Многие историки к философии истории относятся с меньшим пафосом, чем Носков, и деловито осваивают способы современного философствования. Так, постмодернизм сегодня перестал пугать наших ученых, они присмотрелись к нему и начинают находить в нем всякие полезные для своего рукомесла предметы. Например, К. Хвостова в статье “Постмодернизм, синергетика и современная историческая наука” (“Новая и новейшая история”, № 2) находит полезным постмодернистское отношение к языку исторического описания (нарратива). Она имеет в виду труды М. Фуко, Ж. Дерриды, Ж.-Ж. Лиотара. Исторический текст, с их точки зрения, представляет собой “текучий дискурс”, который живет собственной жизнью. Язык можно понять только в условиях той культурно-исторической реальности, в которой он употреблялся. Здесь нужна не рациональная интерпретация логики выражений, а интуитивное схватывание отношений “слово — вещь”. В современном обществе индивидуальный язык подчинен официальному. И, чтобы выявить первоначальный смысл, необходимо осуществить деструкцию, “археологию языка”. Понимание подлинного, “первоначального” языка приходит с пониманием метафор. Такой прием постмодернисты называют “делогоцентризм”, он позволяет восстановить естественный язык и даже судить о бессознательном в рассуждениях человека. Прием, как указывает Хвостова, не новый, и его абсолютизация кажется ей весьма ошибочной. С такой же двусмысленной доброжелательностью она относится и к другим методам постмодернизма: не новы, дескать, но полезны, хотя и не всегда.
История философии тоже не утратила своего значения. Например, французский философ по фамилии Ален написал “Краткий курс для слепых. Портреты и доктрины древних и современных философов”; посвященная Аристотелю глава из этой книги напечатана в журнале “Философские науки” ( № 1). Ален выяснил, что, вопреки устоявшемуся мнению, заслуга Аристотеля — в учении о душе и развитии. Оказывается, механическое движение есть лишь видимость, а подлинное изменение представляет собой движение от свернутого к развернутому, как это происходит в душе, когда она пробуждается и вспоминает. Душа не изменяется, она пробуждается и развертывает мир — мир истинный. Ален цитирует высказывание Аристотеля: “Бог представляет собой абсолютную мысль; а абсолютная мысль представляет собой мысль о мысли”.
Кого считать родоначальником нашей философии? — таким вопросом задается В. Жуков (“С кого начиналась русская философия” — “Философские науки”, № 2). Слово “философия” (в буквальном переводе с греческого — “любо-мудрие”) он понимает в его первоначальном смысле — не как школьную науку, а как любовь к мудрости. Для древнерусской культурной традиции мудрость и знание вовсе не тождественны. И, если смотреть с этой точки зрения, то философия на Руси началась с княгини Ольги: именно она была у истоков нашей истории “мудрейши всех человек”. Известно, что Ольга на Руси была одной из первых, кто принял крещение. Крещение для нее было обретением истины жизни в ощущение реальной радости действительного бытия, единением души и тела. Достижение такого единства автор и считает “просвещением”. Ольга нашла мудрость, которая присутствует в жизни и носит название “жизнь”. Христианство она приняла как высшую объективную истину. И эта всеобщая истина воплотилась на Руси не в силу влияния могущественной и просвещенной Византии, не в силу особой уникальной предрасположенности Руси к христианству, а в силу универсальности самой истины. Мудрость Ольги проявилась в понимании значения христианской истины. Ольга как женщина — дщерь Евы, через которую грех пришел; но она женщина, — так же, как и Богородица, с чьей помощью первородный грех преодолен. Этот акт священной истории был повторен в истории русской, пишет Жуков, и княгиня Ольга оказалась именно тем человеком, через которого этот всемирный акт получил национальное воплощение. Ольга есть мудрейшая из мудрых потому, что исполнила дело истины, а совсем не потому, что у нее можно обнаружить какую-то исключительно личную, оригинальную философию.
А. Патрушев проследил идеологические “Метаморфозы Вернера Зомбарта (1863-1941)” (“Новая и новейшая история”, № 2). Нельзя сказать, чтобы этот немецкий экономист и культуролог потряс человечество глубиной и оригинальностью своей мысли; однако есть в его умозрении что-то привлекательное для нас, какая-то схожесть по роду недугов. В молодости Зомбарт ощутил значение политической экономии Маркса и проникся его идеей классовой борьбы как движущей силы человеческой истории. Но, приглядевшись и к истории, и к перипетиям классовой борьбы, обнаружил, что классовая борьба может быть продуктивна не в варварских формах революционного восстания, а в разумных формах экономической (профсоюзы) и политической (парламентарии) деятельности, что предполагает порядок, законность, гуманизм и демократию. Он понял, что пролетарские массы в большинстве своем ничем не обладают и ни к чему не способны, они — благодатная среда для воздействия социалистической заразы. Классовая борьба — это нечто противоестественное, революции несут ненависть, разрушение, страх и разгул кровавых инстинктов. Противостоять классовой борьбе может только истинная вера в Бога. Капитализм — порождение дьявола — естественный и живой мир превращает в развалины. Зомбарт с ностальгией обращается к Средним векам, когда медленное органическое созидание продукта не умаляло его качества и его художественной ценности, когда индивид был “согрет” и защищен в недрах патриархальной семьи. Зомбарту так хотелось вычеркнуть из истории Германии последние полтора века и вернуться в эпоху просвещенного абсолютизма, под милостивое покровительство рыцаря и философа Фридриха Великого.
А. Дзюра наблюдает историю философии в наших пределах, испытывая муки Гамлета: “Порвалась связь времен (марксизм и переоценка ценностей)” (“Философия и общество”, № 1). “Молчат рядовые и дипломированные марксисты, которых еще вчера было так много. Куда они подевались? — недоумевает автор. — Видно, быть марксистом — это признак дурного тона!” Но Дзюра хулы не боится и ставит Маркса в один ряд с Платоном и Христом. Марксизм — наследник многовековой культуры гуманистического мышления, Маркс живет в мировой мысли и сегодня. В постсоветскую эпоху большинство обществоведов отвернулись от марксизма. На самом деле Маркс просто не понят до глубины. Мы не доросли до него и не ощущаем в нем поистине магической силы идейно-нравственного воздействия. Без Маркса невозможна логическая и историческая эстафета и преемственность в познании действительности, а значит, и художественно-эстетическое освоение мира. Поспешное и недальновидное отречение российского общества от Маркса Дзюра объясняет тем, что марксизм вообще-то квинтэссенция западноевропейской, а отнюдь не русской культуры. Теория Маркса к России никакого отношения не имеет; пределы ее применения очерчены границами Западной Европы; российские же большевики отступили от основ философии Маркса. Марксизм — это важный шаг на пути самосознания всей западной цивилизации. Похоронить Маркса — все равно что похоронить всю новоевропейскую культуру. Но марксизм жив. Он умер только в умах (сердцах) политических геростатов. Верные его последователи, Дзюра в их числе, почитают творчество Учителя как процесс “неустанного самостановления, самотворения, самосознания Духа” и неразрывное звено в “связи времен”.
И. Исаев свидетельствует, что политика, которой у нас занимаются с “легкостью необыкновенной”, требует образования и умственного труда. Он учит нас читать “Непроявленный язык закона” (“Lex russica”, № 1). Он напоминает, что издавна источниками закона назывались природа, божественное откровение и разум. От античности до Нового времени считалось, что в основании закона лежит некая базовая норма, из которой исходили все последующие. Это первоначало Исаев называет “душой” закона. Все бесконечные формы закона возникают, исчезают и вновь воссоздаются, приспосабливаясь к внешним обстоятельствам бытия, но универсальные принципы остаются неизменными. Универсальные принципы, будучи “небесной” основой закона, обнаруживают сопротивление, нисходя в земные сферы и сталкиваясь с необходимостью своего применения в людской среде. Незыблемый идеальный кодекс законов “вопиет” против изменчивости законодательства реального. Небесное и земное в законе всегда выполняли различные функции: первое формулировало основные принципы, второе — конкретные правила, необходимые для применения в жизни. Согласное сосуществование двух правовых порядков несло в себе гармоничность и онтологическую пропорциональность — тот порядок, при котором человеческие законы копировали принципы закона божественного. Так было до ХVIII века. Позднее эта гармония была разрушена. Человек забыл о своих корнях и об источниках своего закона, его свободная воля возродила первичный хаос. Исчезло ощущение предела, границы и меры, а с ним и представление о порядке. Духовные иерархии сменились организационными и бюрократическими структурами. Сфера священного стала рассматриваться как набор нелепых фантазий и, порвав все отношения с политикой и юриспруденцией, переместилась исключительно в область религии. Искажено само понимание порядка; и вернуть его может только обращение к ритуалу. Только так нейтрализуются опасные силы, высвобождаемые в результате нарушения границ священного.
Журнал “Россия в глобальной политике” (№ 1) поместил статью известного американского политолога, попечителя и советника Центра стратегических и международных исследований З. Бжезинского “Последний суверен на распутье”. В ней он размышляет о положении США как единственного суверенного государства в сегодняшнем мире. По его соображениям, внешняя политика Буша после 11 сентября отличается близорукостью и недальновидностью, сеет чрезмерный страх перед терроризмом и слишком дорогостояща. Результаты ее крайне неудовлетворительны: Америка стала еще более уязвимой, чем была до теракта, а легитимность ее мирового господства сильно подорвана. Бжезинский считает, что основная проблема нашего времени — не мировой терроризм, а всеобщее ожесточение, связанное с происходящим в мире пробуждением политической активности. Население развивающихся стран остро осознает вопиющую социальную несправедливость и трактует ее как политическое унижение. Демографическая революция в странах “третьего мира” означает выход на политическую арену огромной массы встревоженных юношей и девушек. Звуки и образы, доносящиеся из СМИ и Интернета, лишь усиливают кипение умов и недовольство молодежи. В силу грамотности и доступности информации их социальная активность не знает границ. Это затаившиеся революционеры, их протестные настроения способны превратиться в “революционный меч”. Да, пока что у них нет объединяющей доктрины (такой, как марксизм), но США — благоденствующий великан и незыблемый суверен — становится всеобщим раздражителем, вызывая одновременно и восхищение, и общественную зависть, и политическое негодование, и религиозную ненависть. Бжезинский предлагает альтернативу нынешней политике Буша: не подавление всеобщего ожесточения кнутом военной мощи, а умиротворение пряником экономических поощрений. Оно и дешевле! Всем известно, что это может быть обеспечено только демократией. Никто другой, кроме Америки, не может предложить и отстоять всеобъемлющую стратегию новой мировой солидарности и управлять постоянно меняющимся и политически неустойчивым глобальным сознанием. США должны задавать тон в построении такого мира, где нет химеры государственного суверенитета, где царит “неуклонно возрастающая и политически регулируемая взаимозависимость”. Рамки национального государства стали слишком узки и не позволяют осуществлять программы, в которых заинтересована большая часть человечества. Сегодня ни одна крупная международная проблема не может быть решена без участия США. Но и они не в состоянии многого решить в одиночку. Америке нужны партнеры. Для решения общих проблем человечества на первых порах достаточно создания полуофициального клуба или консультативного саммита из 14 держав под руководством США: три европейские (Великобритания, Франция, Германия); две африканские (Нигерия и ЮАР); азиатские гиганты — Китай и Индия (числом населения), Япония (экономикой), Пакистан (ядерным оружием), Индонезия (количество мусульман); из Латинской Америки — Бразилия и Мексика и, конечно, Россия. Возглавив благонамеренный союз четырнадцати, Америка возьмет на себя обязательства поднять человечество на иной качественный уровень взаимоотношений, возвысить его над случайностями межкультурных конфликтов и межцивилизационных противостояний. Только так суверенитет США будет служить более высокой цели, чем национальная безопасность, а американские интересы совпадут с интересами всего мира.
Статья М. Санаи дает возможность предположить, как будут реагировать на проект американца страны, не включенные им в число четырнадцати (“Внешняя политика Ирана: между историей и религией” — “Россия в глобальной политике”, № 1). Профессор из Тегеранского университета повествует о государственной системе Ирана. В ее основе лежит шиизм. На протяжении всей своей истории шииты стремились установить справедливое правление, считая, что законным руководителем мусульманской общины может быть только непогрешимый имам (прямой потомок четвертого халифа Али и Фатимы, дочери пророка Мухаммеда) или его преемник. В отсутствие же имама право руководить нацией имеют только праведные богословы и вся полнота власти должна быть сосредоточена в руках образцового законоведа (факиха). Правитель мусульман должен отвечать следующим фундаментальным требованиям: 1) достаточное знание исламского учения, 2) справедливость и добродетель, 3) понимание требований эпохи. Концепция государственного устройства основана на трех принципах: 1) полное подчинение и приверженность светских государственных структур исламскому праву; 2) верховная власть факиха над всеми тремя ветвями светской власти в государстве; 3) обязанность каждого мусульманина прилагать все силы для установления исламского правления. В политике Исламской Республики Иран традиция должна сочетаться с требованиями современной эпохи. Международные отношения строятся на глубоком понимании различий в ценностях сосуществующих культур. При этом осознается, что фундаментальные основы мировых цивилизаций переплетены и взаимосвязаны настолько, что конфликт между ними невозможен. Источником столкновений и разногласий являются попытки некоторых держав достичь мирового господства. Если человечество освободится от оков групповых обязательств, если повысится уровень знаний об исторических корнях и культурных особенностях других наций и если будет достигнуто взаимопонимание, оснований для конфликта цивилизаций не будет.
А. Давидсон (“Ключевая проблема ХХI столетия: последствия распада империй” — “Новая и новейшая история”, № 2) грустит о конце эпохи блистательной, триумфальной Европы, эпохи сиятельных капиталистических империй, сравнивая процессы, происходящие сегодня, с падением великого Рима. Каким станет будущее “без белых”, “без государства”, “без демократии”, “без равенств”, “без смысла” — и “без России”?! С распадом империй мир, несомненно, вступил в совершенно новую эпоху. Прежде мировые события зависели всего лишь от нескольких центров силы. Теперь, вопреки господствующему мнению, что мир стал однополярным, центров силы многократно прибавилось. За столетия господства метрополий у аборигенов накопилась масса недовольства. Возник “антирасистский расизм”, его лозунг — “жизнь для колонизованного может возникнуть только из разлагающегося трупа колонизатора”. Обретают силу различные антиколониальные идеологии, зиждущиеся на осуждении имперского владычества (востокоцентризм, исламоцентризм, афроцентризм и др.). Однако не секрет, что в освободившихся от колониального гнета странах кровавые междоусобицы и этнические конфликты унесли за последние десятилетия больше человеческих жизней, чем продолжавшаяся столетиями европейская работорговля. Национально-освободительные движения перерастают в террористические войны. Вместе с этим обнаруживаются демографическое превосходство и массовая миграция населения бывших колоний в метрополию, а также бурно развивающаяся промышленность азиатских и африканских стран, усиление их политических союзов. Все это не может не беспокоить европейцев. У них (то есть у нас) появляется боязнь утраты национальной идентичности, а вследствие этого растет расовое (и националистическое) самосознание. Давидсон считает это несомненным злом и призывает избегать расового и национального эгоизма. Нельзя видеть мир таким, каким он видится из Москвы (Лондона, Парижа, Нью-Йорка). Необходимо знать, каким он предстает из Дели и Пекина (Аддис-Абебы, Буэнос-Айреса). Послеимперский мир может быть понят, если каждый из нас будет прислушиваться к мнению не только своего, но и другого (“чужого”) народа. Европе нужно осознать и внушить своим гражданам понимание роли не-Европы в современном мире.
К. Россиянов воскрешает полузабытую историю об эксперименте скрещивания человекообразных обезьян с homo sapiens — факт, интересный не столько в научном (биологическом), сколько в нравственном смысле (“Опасные связи: И. И. Иванов и опыты скрещивания человека с человекообразными обезьянами” — “Вопросы истории естествознания и техники”, № 1). Затеял искусственное оплодотворение самок шимпанзе человеческим семенем, а также натуральных женщин — обезьяньим вполне старорежимный и нравственно вменяемый профессор с одобрения властей и академических коллег. Случилось это в 1926 году. Автора статьи удивляет, как такого рода эксперимент мог быть одобрен без нравственных терзаний или хотя бы широких предварительных дискуссий. Ну, с большевиков, слывших воинствующими безбожниками и радикальными реформаторами морали, и взять нечего. Но как же быть с поддержкой коллег, которые являли собой эталон порядочности (В. И. Вернадский, Н. И. Вавилов и др.)? Россиянов полагает, что выдвинуть убедительные нравственные возражения на том этапе развития научной этики было не просто, а то и совсем невозможно. По целому ряду причин эксперимент не удался, но проблема осталась, и Россиянов пробует разрешить ее, исходя из биологических и нравственных реалий современной действительности, страшно загрязненной искусственно созданными генетическими “конструкциями”. Он задается вопросом: есть ли вообще видовые границы, то есть границы между человеком и человекообразной обезьяной? Имеют ли эти границы объективный, так сказать, независимый от наших интересов и чувств нравственный смысл? Увы, положительного ответа на этот вопрос автор статьи дать не может. Он полагает, что нам пора освободиться от видового эгоизма человечества, ставящего себя на высшую ступень в эволюционной иерархии. Идея безусловного и нераздельного владычества человека над остальным миром кажется ему нездоровой и даже губительной и для природы, и для культуры. Ведь мы уже не верим в существование различий (границ) между расами, национальностями и сословиями, — так откуда следует этическая обязательность наших видовых границ? Быть может, “нисхождение”, единение с природой не только душою, но также плотью и кровью (короче говоря, гибридизация) избавит человечество от фундаментального заблуждения о своем превосходстве над остальным живым миром? И тогда права человека перестанут быть оправданием наших экологических бесчинств, и мы поделимся этими правами с “братьями нашими меньшими”. На память приходит поучительный анекдот, пересказанный философом Владимиром Соловьевым со слов его отца, знаменитого историка. В их пору русская интеллигенция была увлечена идеями Дарвина, трактовала их как уравнение прав человека с правами прочих животных и пыталась донести все это до народа. Один из таких просветителей как-то долго втолковывал суть дарвинизма московскому купчине и в конце своей речи спросил: “Понял?” Тот отвечал: “Понял”. — “Что ж скажешь?” — “Да что сказать? Ежели, значит, я — пес, и ты, значит пес, — так у пса со псом какой же будет разговор?”…
Обзор подготовил Александр Денискин