Опубликовано в журнале Континент, номер 128, 2006
Игорь ХОЛОДЯКОВ — родился в 1951 г. в Ярославле. Окончил историко-филологический факультет Ярославского госпединститута и исторический факультет МГУ. С 1973 г. работает учителем русского языка и литературы. Статьи публиковались в журналах “Литература в школе”, “Открытая школа”. Живет в Ярославле.
15 августа
Когда мои коллеги, друзья и знакомые начинают слишком докучать ехидными расспросами о том, где я теперь добываю хлеб свой насущный, я с достоинством отвечаю: “Я тружусь в специализированной школе для особенно одаренных юношей с девиантным поведением”. Уточнять, что это школа в исправительной колонии, я не успеваю — все понимающе кивают головами (теперь этих специализированных школ развелась тьма, в том числе и таких, которые гордо называют себя то гуманитарными, то международными, то при академиях, но справедливо могут именоваться мичуринскими по своей сути: принимают дубы, а выпускают липу). А я утешаю себя несколько циничной, но справедливой мыслью: “Если государство не может прокормить учителя, значит, оно вынуждает его кормиться воровством, пусть чужим”. Восемь лет проработав доцентом кафедры гуманитарных дисциплин, я теперь буду преподавать русский язык и литературу в ИТУ (исправительно-трудовой колонии общего режима), и сегодня я первый раз наблюдал построение на проверку всего спецконтингента — осужденных колонии.
1 сентября
Сегодня вплотную наблюдал построение на проверку всего состава колонии.
Нужно было идти разыскивать по отрядам учеников своего класса, не явившихся на первое занятие.
По периметру плаца стояли черные шеренги в бушлатах. День ветреный, серый, с реденьким дождем. Впереди строя — старшины и активисты, которые выстраивают ряды к приходу начальника отряда. Черные шеренги, серое небо, дождь… В задних рядах кто-то начинал натужно кашлять, и тотчас же сухой лающий кашель перекидывался из отряда в отряд через площадь, а над всем этим бодро гремел из динамика марш: “Не спи, вставай, кудрявая…” Почему-то вспомнилось, что стихи эти написал Борис Корнилов, расстрелянный за антисоветское творчество и связь с империалистической — кажется, гондурасской, да и не все ли равно? — разведкой, а кудрявую, его беременную жену, на допросе в живот пинали, чтобы фашистское отродье не плодила.
Подошел начальник отряда, ласково спросил: “Ну что, господа осужденные, строиться будем или маму вашу вспоминать нужно?”
И здесь я буду работать.
15 сентября
Да, здесь я буду работать. Забавно, но мое прошлое место работы весьма импонирует и моему директору: “У меня литератор доцентом был, статьи пишет в столичные журналы, книгу издал…” — и моим нынешним ученикам: “У нас учитель — доцент (мало кто может объяснить, что это такое, но бессмертный фильм “Джентльмены удачи” смотрели все), не фуфло какое, крутой кент, в натуре”.
А вот моя встреча с учениками восторга не вызвала. Понятно, на многое я и не рассчитывал. Полная безграмотность у подавляющего большинства — результат традиционной с советских времен убежденности, что во всей средней школе № 333 может быть только 2–3 второгодника, иначе “знаете, как в РОНО ругают”. Это в царской гимназии директор, узнав, что за экзамен выставлены только 3 двойки, выговаривал учителю: “Либеральничаете, милостивый государь!” В нашей школе двоечников быть не должно — их и не было! А теперь расхлебываемся, но самое смешное, что все равно упорно изображаем, что все справляются с нагрузкой и соответствуют Госстандарту! Даже завалы на едином госэкзамене никого не образумили, просто по школам разослали негласную рекомендацию, что если даже компьютер, проверяющий листы ЕГЭ, этот железный дурень, не понимающий важности момента и его политической значимости, и выставит за экзамен двойку, то в аттестат все равно нужно рисовать тройку. В военкоматах хватаются за голову — так стремительно растет количество неграмотных призывников, а я теперь сталкиваюсь с результатами “всеобщего успешного освоения программы”: заявления в две строчки пишут с десятком ошибок, с трудом дочитывают страницу до конца, но тут же забывают, что было в начале, внятно пересказать содержание отрывка способны единицы. Рассказывают о событиях своей жизни предельно просто:
— Ну, погнали мы на плешку, а там два пассажира, такие гуси, мы к ним — а они… ну, улет, во ржачка… ва-аще, жара! Ты, круто!
Причем его собеседник явно все понимает и одобрительно матерится. Впрочем, это уже мое восприятие — матерится, он не ругается, он так выражает свои переживания, так общается, и когда учитель биологии, дама изящная в своих чувствах, делает в коридоре школы замечание: “Зачем вы ругаетесь, Сергей?” — тот искренне удивляется: “Да я и не ругаюсь, я ему объясняю!” На уроке один из моих учеников, выслушав мою фразу: “Эмоционально насыщенная поэма рождает ассоциации…” — вдруг взорвался: “Что хоть вы говорите, я ни одного слова не понимаю, можно же по-человечески говорить!”
В свободное время — а его море, в зоне работает едва ли 30 процентов осужденных, нет заказов! — сидят, курят, рассказывают истории из жизни, мечтают об амнистии, которую ждут по любому поводу. У меня периодически спрашивают:
— Что там, на воле, за амнистию слышно?
Отвечаю:
— Ничего не слышно, да и где бы я услышал о ней?
Удивленно смотрят на меня:
— Как где, люди же говорят, наверно, ну, там в трамваях, в автобусе… Мы же ждем, думаем, а они что, не такие, что ли?
Читают единицы, их не осуждают — каждый сходит с ума по-своему, — но и не одобряют. К чтению нет привычки, нет потребности в книге, которая создается только в семье (Алеша Пешков, ставший Максимом Горьким, — исключение, как и всякий самородок). Семей — настоящих — у моих учеников чаще и не было, какие уж тут семейные вечера за столом с книгой! Очень много интернатских, эти вообще ничего не умеют, так как жили пусть бедновато, скудновато, но на всем готовом. Один, смеясь, вспоминал, как в общежитие попал после интерната, начал сам себе обед готовить, курицу варил со всеми потрохами, кишками и лапами, сунул пачку чая в кружку, залил водой и стал ждать, когда заварится… Посмеялись, а потом кто-то грустно сказал: “Да, общежитие… где оно теперь? Куда пойду на воле?” Без прописки не берут на работу, без работы не прописывают — этот вечный заколдованный круг еще как существует для моих учеников. Многие из них никому не нужны: ни родне — одни хлопоты с этим зэком, ни государству — оно и стариков своих, вечных тружеников, бросило, отняв последние крохи накоплений, пенсий и льгот, а тут эти уголовники… Раньше хоть участковый хлопотал, чтобы на работу взяли, а теперь вернется мой десятиклассник домой, потолкается на бирже, походит по фирмам, где в основном требуются двадцатилетние секретарши с опытом работы пятнадцать лет и фигурой 90-60-90, плюнет… и придет ко мне через полгода в одиннадцатый класс. Один из моих учеников признался: “Я на простынях-то только на зоне сплю, а на воле…” — и махнул рукой. У одного в личном деле с его слов был записан домашний адрес: “Возле вокзала у моста колодец теплотрассы рядом с будкой”. Этих людей покинули все.
1 октября
Моих учеников — да, этих проклятых уголовников, ворье, жуликов, все так, — но покинули все. Или, в современной лексике, кинули, т.е. подставили, обманули. Их по-кинули, кинули в свое время родители, оставив без любви, тепла, заботы, без настоящей семьи. Их по-кинуло государство, не дав возможности начать жизнь по-человечески или исправить свою ошибку, часто глупую, мальчишескую, за которую по большому счету нужно было бы выдрать хорошенько и отправить к деду на перевоспитание, а попросту оторвать от того круга, где он неминуемо повторит сделанное. Но ошибка фиксируется, становится путем в жизнь иную, где другие ценности, совсем не те, о которых говорила учительница в классе, где совсем иные представления о добре и зле. Но и все эти рассказы о блатной этике, о воровских традициях дружбы до смерти, о красивой жизни гордого вора — это для новичков. Каждый за себя — вот главный закон.
“Стучат” — это слово в переводе не нуждается — друг на друга, на начальников отрядов, на учителей… Недавно попросили одного из начальников отряда проявить “на воле” контрабандой отснятую фотопленку. Тот согласился — по доброте ли, из корысти, кто знает, но в проходной был остановлен — “внезапная внеплановая проверка”. Сами мои ученики смеются: оставь на виду в отряде сторублевку (наличные иметь не разрешается) — через 15 минут прибежит наряд изымать незаконное и тащить нарушителя в изолятор, но зато деньги не отберут, а переведут на личный счет, будет теперь с чем в магазин идти. Это называется “заработать стольник через пятнашку” — деньги будут после изолятора.
Понятие “мы” отсутствует, есть только “я и мой кент” — друг, подельник, но сами себя и поправляют: “Сегодня кент, а завтра мент”. Есть устойчивые группы: “семейники” — иногда земляки, иногда просто симпатизирующие друг другу. Эти твердо знают: за семейника нужно пойти на нарушение, на кулаки, на конфликт с администрацией, в изолятор… Часто перед уроком слышу просьбу: сегодня уж отпустите меня чуть пораньше с урока, нужно встретить семейника, поднимается, т.е. выходит из изолятора, пятнашку оттянул, так что надо подкормить… По сути, семейник выполняет потерянную функцию родственника, близкого человека, потому что без семьи — тоска.
15 октября
Без семьи — тоска. А большинство моих учеников не имеют свиданий — не потому, что лишены за какие-то нарушения режима, просто к ним приехать некому. Или родня затерялась в бурных житейских (чаще всего алкогольных) волнах, или судьба непутевого сына, брата, племянника глубоко безразлична… Поэтому очень у многих нет даже простейших вещей: ручки, карандаша, тетради, все это я выдаю на уроке вместе с учебниками.
Время от времени я обращаюсь в различные учреждения, организации и фирмы с просьбой помочь школе тетрадями, канцелярскими принадлежностями. Сначала мои собеседники и возможные спонсоры вежливо просят оставить адрес, телефон, обещают связаться, но, узнав, что это не просто школа, а тюремная школа, интерес к благотворительности теряют, а в одной из фирм, услышав мой адрес, весело засмеялись и обнадежили: “Вот мы сядем — всего у вас будет вдоволь!”
Первое время я не мог понять, почему так безжалостно рвут листы из тетрадей, потом стал предупреждать: “Если нужна бумага, не разоряйте тетради, попросите, я дам листы из запасов”. Потом стал откровенно говорить: “Кому нужны журналы, приходите в кабинет литературы, мне все знакомые тащат старые “Роман-газеты”, можно читать, а можно… на гигиенические нужды”. Народ пошел валом, а я только успевал спрашивать: “Тебе читать, только честно? Наш директор, спасибо ему, достал Астафьева, Шукшина, Распутина… Есть Балашов, Толстая, Кондратьев, Быков, Булгаков, Солженицын, Шаламов…” Кто-то берет читать, кто-то смеется: “Не, мне для этой, для гигиены…” В зоне есть своя библиотека, но чтобы ею пользоваться, нужно в качестве вступительного взноса сначала принести две свои книги, и, как пояснил библиотекарь, “не туфту какую, пушкиных разных, а хорошие — Доценко, Маринину…”. Везде свои ценности!
Но отсутствие свиданий, писем, посылок не только приносит бытовые неудобства. Иногда начинается неожиданное: человек уходит в себя, умолкает, не обращает внимания на окружающих — это значит, что началась “гонка”, которую можно объяснить как острый приступ тоски. Выйти из него трудно, особенно одиноким, малообщительным, живущим замкнуто, без семейников, и тогда возможно непредсказуемое: обычный парень, ни с кем не конфликтовал, начальство не прижимало, в отряде столкновений не было, “не прессовали”, как здесь говорят, до конца срока оставалось пять месяцев, и вдруг нашли за баней в петле, уже и остыл… Кто-то прокомментировал: “Гонка была, наверное…” К таким событиям относятся однозначно: зона довела, проклятая! Это когда нет сил видеть забор, колючку, одни и те же лица, слышать одни и те же марши, стоять в строю, строем в школу, на работу строем, на свидания строем… Я как-то на уроке в качестве примера психологического осмысления ситуации рассказал, что в английском метро надписи “Выхода нет” заменили на объявления: “Выход с другой стороны”. Посидели, подумали, кто-то прокомментировал: “Буржуи о людях думают!”
Недавно подошел прощаться ученик, завтра домой, конец срока. Сказал: “Вы мужик нормальный, на уроках не скучно, но мне это на хрен не нужно, я о другом хочу сказать. Тут недавно хреново мне было, так гнало — сил нет, а вы в раздевалку провожали и советовали: “Бушлат берите или свой, или уж только один!” Я как услышал — заржал, и вроде легче стало. Так что спасибо, в натуре помогло”.
Вот уж точно: “Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется…”
1 ноября
Да, правда, нам не дано предугадать… Удивительно, но особое внимание на уроках литературы у учеников моих вызывают биографии писателей, поэтов. С одной стороны, понятно: сиди, слушай, легонько подремывай… А с другой стороны, многие напряженно слушают буквально открыв рот. Только что в десятом классе закончили читать Тютчева. По программе на него — два часа, а мы потратили целых шесть. Начал с биографии: старинный дворянский род, служили России с XIV века, были воинами и дипломатами… слушают явно из вежливости — ну, они служили, а мы тут сидим, и что из этого? Но когда я заговорил о Денисьевском цикле, о его последней, трагической любви к Марии Денисьевой, о том, как мучался он и страдал, сознавая, что эта любовь делает несчастной и его жену, и полюбившую его девушку… Потребовали рассказать, как отреагировала жена, явно прикидывая на знакомые житейские ситуации… Узнав, что не била ни морду, ни посуду, что поняла счастье и трагедию мужа, притихли, что-то обдумывая. Кто-то прокомментировал: “Вот раньше бабы были, не то что сейчас…” Я мгновенно включился, оседлав любимого конька: “А ты что хотел? Знаешь, как начинается большинство дел об изнасиловании? Одинаково: “Шел по улице, вижу, две девушки сидят, пиво на скамейке пьют, предложил купить еще, выпили, то да се, потом мы с ней пошли за гаражи покурить, потом я… а она… ну, и вышло…” Хохочут — все узнаваемо.
А я упорно продолжаю: “А ты чего хотел? Встретить свою единственную с бутылкой пива? Именно единственную, ту, которая будет с тобой всю жизнь, и в радости, и в горе, пока смерть не разлучит вас? Которая тебе детей рожать будет, твоих детей, твое продолжение? Хочешь, сейчас скажу фразу, которую потом у Булгакова прочитаем? “По вере и по делам твоим воздастся тебе”. Это не писатель придумал, это он из Евангелия взял. Вот веришь ты, что все бабы — стервы, мужики — козлы, что нет никакой дружбы, а есть только “ты мне, а я тебе”, что нет никакой любви, а только как бабка моя, Царство ей Небесное, говаривала, “козьи потягушки”, так у тебя и будет! И жена — стерва (не дай Бог, постучим по дереву), и друзей не будет — только собутыльники, потому что каждый находит в жизни только то, что ищет”.
Кто-то с явной досадой говорит: “Ну а у вас что, все по понятиям, без мазы?” И я отвечаю: “Вот я школу закончил 35 лет назад, но я и сейчас за два часа соберу у себя двадцать своих одноклассников, если только позвоню и попрошу помощи!” Молчат, прикидывают, думают, а я продолжаю воспитывать:
— Дураки вы, я же не хвастаюсь, я хочу доказать, что вы сами свою жизнь строите, нужно только суметь, и все у вас будет: и любовь, и друзья, нужно только оставаться самим собой, а не слушать, что “опытные люди” твердят. Вот и Тютчев вам же говорит:
Лишь жить в себе самом умей —
Есть целый мир в душе твоей
Таинственно-волшебных дум…
Это и о тебе тоже, потому что все мы созданы по образу и подобию Божьему, нужно только услышать Его голос в себе, именно поэтому говорит поэт: “Лишь жить в себе самом умей…” Ты единственный, ты неповторимый, значит, Господь создал тебя зачем-то, душу бессмертную вложил, так не разменивайся, найди главное! Неужели ты создан только для того, чтобы, как говорил один литературный персонаж, съесть свои десять тысяч бифштексов?! А вот Тютчев тебе, именно тебе говорит: “Лишь жить в себе самом умей…”
15 ноября
“Лишь жить в себе самом умей…” А дальше в обычной или, как здесь говорят, в вольной школе стал бы говорить о средствах создания образа, о ритмике и рифме, об ассонансах и суггестивности стиха… Здесь это бессмысленно — слишком велика запущенность, отсутствует самая минимальная подготовка. Странно, но мои ученики охотнее всего на уроках литературы идут на два вида совершенно противоположных занятий: одно абсолютно прикладное, практическое, которое требует здравого смысла, минимума литературоведческих знаний, языкового чутья и художественного вкуса. Например:
— Есенин, вспоминая родной дом, свою деревню, пишет: “Все равно остался я поэтом (золотой, маленькой) бревенчатой избы”. А какое слово из скобок ты выберешь, потому что именно оно и только оно принадлежит Есенину?
Я не буду пугать моих учеников, называя эту работу стилистическим экспериментом, я объясню, что если перед нами действительно настоящий поэт, то ни одно слово в строчке не заменить, каждое — единственное, самое важное, именно поэтому в строчках Есенина изба — золотая, ведь это и солома на кровле под лучами закатного солнца, но это и память, золотое детство, родной дом…
Такую работу выполняют охотно. Ворчат на тему “что мы вам, ученые, что ли, мало что они там понапишут, а ты разбирайся…”, но делают, разбирают слова, спорят со мной и поэтом. Кто-то просто потому, что можно получить оценку, а я совершенно откровенно говорю своим ученикам: “Да, я понимаю, что последний раз ты был на литературе четыре года назад, с тех пор все забыл и чувствуешь себя превосходно, но просто попробуй, начни работу, а что там получится — посмотрим, ведь важен не только результат, но и приложенные усилия! За Богом молитва, за царем служба, за учителем оценка не пропадет!” А все-таки кто-то работу эту делает и потому, что это твое, именно твое мнение, именно ты сумел доказать, что это вот слово главное!
А второй — и любимый вид работы — моя лекция. Конечно, я не обольщаюсь, лекция — это возможность тихо посидеть, подумать о чем-то своем, просто незаметно подремать… Никогда не забуду, как один из моих хулиганов в деревенской школе в верховьях Камы, где я оказался по распределению, вдруг весь урок внимательно смотрел на меня, забыв о безобразиях, так изводивших молодого специалиста, и я уже поздравлял себя с овладением педагогическим мастерством, приковавшим внимание лоботряса (“МЫ с Макаренко и Сухомлинским…”). А он на перемене подошел и спросил: “А вы знаете, что, когда человек говорит, у него только нижняя челюсть двигается?” Вот и все педагогические таланты! Но все же…
Вот начинаю я говорить о духовных поисках героев русской литературы и обязательно скажу своим ученикам, что человек живет в трех сферах:
Первая — физическая, биологическая: выжить, не умереть, спастись от холода и голода, опасностей, найти укрытие, завести пару, дать потомство и вырастить его — вот главное, что составляет суть этой стороны жизни человека. Если все это осуществилось, человек может задуматься о второй сфере жизни, хотя подавляющее большинство прекрасно себя чувствует именно на этой ступени.
Вторая — социальная: реализовать себя, найти свой место в обществе, занять именно то, которое я считаю для себя подходящим, т.е. стать не просто офицером, но генералом, не просто чиновником, но столоначальником, быть камергером, оставить детям имение, дом на Поварской, счет в банке, шкатулку с семейными и благоприобретенными безделушками (“этот перстень мой дед подарил моей бабке, когда она родила моего отца, потом он перешел ко мне, теперь, сын мой, ты вручишь его своей избраннице…”). А может быть, совсем иначе: печататься в Петербурге, написать такое, чтобы узнавали на улицах, чтобы строчки повторяли, чтобы сказать России такое слово…
И, наконец, третья сфера — духовная: понять, зачем я живу, для чего пришел в этот мир, есть ли действительно у меня та цель, которая даст смысл всей моей жизни, одухотворит, наполнит светом великой истины?
Сидят, морщат лбы — одни. Совершенно равнодушны — другие. У кого-то на лице написано: это все не нужно мне, дурь гонит, ну так ему за это деньги платят, вот и старается… К учителю такое отношение распространено, и это объяснимо. Один из главных вопросов зоны — отношение к властям, начальству. Вся жизнь осужденного определяется традициями сопротивления надзору. Порой это очень хитро: сохранить свое лицо, показать, что не спешишь выполнить распоряжение начальника отряда, контролера, любого, имеющего власть, но при этом открыто не конфликтовать, не “залететь в кондей”, то есть в штрафной изолятор, который можно получить иногда и за пустяк: не поздоровался, проходя мимо офицера, не встал при появлении контролера… Порой бывает открытый взрыв неподчинения, что, впрочем, достаточно редко и вызван, как правило, какими-то внешними причинами (плохое письмо из дома, свидания давно не было)… А учитель воспринимается как представитель власти, который заставляет учиться, именно поэтому показать, что “эта принудиловка” тебе не нужна — очень частая линия поведения.
Но все-таки двое-трое подойдут (часто не сразу, через несколько дней) и скажут: “Вы тут говорили, что есть Булгаков… Дадите в отряд почитать?” Я даю, хотя порой (впрочем, довольно редко) книги пропадают.
Когда я начинаю говорить о пути в жизни, о твоем, именно твоем месте, о социальном статусе, то, чтобы не пугать учеников, чтобы не выглядеть заумным и оторванным от жизни, обязательно комментирую:
— Вот у меня одноклассник есть, автослесарь. Занимается только дверцами автомобильными. Видели, как закрывают двери “Москвича”? (Демонстрирую рукой и ногой: “Бах! Дрызь! Дзынь!”) Хохочут — представили. А вот у него любая дверь движением пальца закрывается с легким аппетитным чмоканьем, так к нему буржуины в очередь встают за три месяца. Что, это не социальный статус? Лучший слесарь! Разве не место в жизни?!
Прикинули, приняли — годится.
По сути, я занимаюсь не литературным образованием, да это и понятно. О каком анализе текста может идти речь, если слова ХОРЕЙ и АМФИБРАХИЙ один из моих учеников на полном серьезе посчитал ругательствами. Если я начну говорить о роли аллитераций в лирике А. Блока, это будет совершенно бессмысленно, потому что мои ученики ни разу не встречали в своей бурной жизни ни одной ситуации, когда им пригодилась бы аллитерация, а тем более Блок. Большинство из них не учится три-пять лет, и в той, прошлой школьной жизни они были не лучшими учениками. Но даже и они будут слушать меня и что-то говорить на уроке, если я начну рассуждать о том, что Катерина — традиционный “луч света в темном царстве” — попыталась построить свое счастье, оставив мужа. Может ли быть счастлив человек, причинив боль другому? Может ли женщина бросить ради своих чувств того, кому она перед Богом клялась в верности? (Голоса с мест: “Сука она, да и все они такие!” — я пресеку, пообещав рассказать о великой любви Марии Лазич и поэта А. Фета, и бунт увянет, сменившись ожиданием.) И появится возможность поразмышлять о верности и долге, о надежности мужчины и силе женской слабости. И никто в этих местах лишения свободы с ними, моими учениками, об этом говорить не будет. Начальнику отряда успеть бы составить десяток рапортов, отчетов, сопроводиловок… Есть в зоне церковь, построенная хлопотами начальника учреждения и силами самих заключенных, предмет гордости и первый объект демонстрации любой комиссии и проверке. Несколько раз в месяц звенит колокол, зовет на службу. Приезжает батюшка, исповедует желающих. Но нужен постоянный пастырь… Наверно, я здесь преподаю не только и не столько литературу… Может быть, человековедение?
Я не заблуждаюсь относительно своего проповеднического дара — просто моим ученикам в свое время недодали что-то очень важное, а душа болит вне зависимости от того, веришь ты в ее существование или нет, и требует она не минимума (“жрать да пить, морду бить”), но и еще чего-то… Нужен не эпизодически приезжающий священник, а батюшка, который умеет говорить и — самое важное — слушать. Вот только где их взять, этих батюшек?
А душа-то болит…
1 декабря
А душа-то болит, и лечат ее порой самыми разными средствами и способами. Могла бы моя литература стать врачевателем? В каждом классе по-настоящему учатся пять-шесть человек, остальные и не могут, и не хотят, не видят смысла. Что я им скажу? Учись — врачом будешь, станешь получать две тысячи? Дневная порция наркотиков стоит семьсот — восемьсот рублей. Очень показательна реакция учеников на подборку прекрасно изданных энциклопедий по искусству, которые мой директор раздобыл для школы: “Что? Каждая книга по этому вашему искусству — пятьсот рублей? И таких книг восемь штук? Да ведь это неделю ширяться можно!”
О наркотиках вспоминают с нежной, теплой грустью, как о близком друге, оказавшемся вдалеке. Объясняют: “Вам не понять. Это все другое, другая жизнь, не знаю, как сказать. Не зря говорят — улет!” Свято убеждены, что все писатели, поэты — если не наркоманы, то алкоголики точно: “Иначе такого не напишешь!” Передают взахлеб друг другу невероятные истории “про Голландию и вообще ту Европу”, где “дурь” выдают любому желающему просто так, без “всяких бабок”, и “ширяются все, кто только хочет, и менты не вяжутся”. Общий вздох: вот бы туда попасть, да как! Практически все, кто тратил добытое трудами неправедными на наркотики, мечтают о воле как о возможности “ширнуться”, “вмазать”. Вынужденный перерыв на отбывание срока воспринимают как дополнительную тяжесть, а не как возможность вырваться из-под власти наркотика. По-человечески это объяснимо: наркотик дает им, моим ученикам, не знающим ни книг, ни театра, ни музыки, ни сколь-нибудь сложных и ярких духовных переживаний, возможность вырваться из серой обыденности быстро и просто. Отсюда постоянные попытки “перебросов”, в которых нередко участвуют мальчишки седьмых — восьмых классов с воли. Быстро и ловко (силенка уже есть!) перекинув через стены пакеты, они убегают счастливыми: обдурили ментов, помогли своим! Даже в случае задержания им грозит в лучшем случае разговор с участковым, а они в детской комнате милиции частые гости. А с угла, от перекрестка наблюдают за перебросом двое-трое из машины, и именно туда побегут потом мальчишки за вознаграждением.
Теперь, пообщавшись с моими учениками, я знаю, почему Россия пошла за большевиками: Толстой звал к духовному самосовершенствованию, Чехов убеждал по капле выдавливать из себя раба… Как это долго и скучно! А Ленин сказал просто и понятно: возьми винтовку, отними землю и фабрику, и наступит счастливая жизнь. Вот так и наркотик дает простой и быстрый выход в иной, легкий и приятный мир, где нет проблем, где все можно! Мои школьники убеждают меня: “Вы думаете, там (жест наверх, туда, где власть) не могут справиться с наркотой? Поймают курьера, какого-то мужика зачуханного с пятью презервативами в желудке, и неделю по телевизору показывают — победа над наркомафией! Вот хотите простой пример? По всему городу расклеены, в газетах встречаются постоянно объявления: куплю импортную аудиовидеоаппаратуру, можно без документов. И телефон дан! Дураку понятно, что это барыга, скупщик, нас приглашает с товаром, его прихлопнуть — как два пальца обдуть, а он телефон свой свободно дает, не боится, значит, но если его не трогают, выходит, это кому-то нужно, выгодно? А с наркотой точно так же, только там деньги совсем дурные ходят, поэтому никто и не рыпается, себя жалко. Возражать будете?”
Я что-то мямлю общевоспитывающее, мол, у милиции до всех руки не доходят, но сколько веревочке ни виться… Кто-то спрашивает сострадающе: “Вы в самом деле так думаете?” Кто-то отвечает с задней парты: “Да не, это ему положено в нас вселять уважение к закону”. Печально, но, кажется, мои ученики правы.
15 декабря
Да, печально об этом размышлять, но так же печально слушать рассуждения школьного дневального, исполнительного, простовато-хитроватого парня, проводившего только что своего “кента”, друга еще по прежним, вольным дням, ушедшего на УДО — условно-досрочное освобождение: “А у меня еще… конец срока в десятом году. Говорят, город здорово изменился… А уж за это время столько всего будет…” Он не закончил мысль, но было понятно, что думает парень не о новых магазинах и залах игровых автоматов — сама жизнь за эти годы станет другой, как он в нее впишется? Что станет делать? У его ровесников уже семьи, дети, свои интересы, другая жизнь, а кто позаботится о нем? Ведь мы убеждены: главное посадить его, злодея, и словно по-прежнему висит над нами и нашим сознанием отчеканенный вождем всех времен и народов афоризм: “Нет человека — нет проблемы”. Вот выйдет этот злодей через три — пять — семь лет в мир, где его никто не ждет, где он всем лишний, всем мешает, и что дальше? Электрик, ставивший в моем классе светильники, вдруг по какому-то поводу сказал: “Сейчас у всех, говорят, сотовые… мобильник у каждой сикалявки. А я даже не знаю, как он выглядит, этот мобильник. Сюда привезли — он был как золотой браслет: дорого и не у нас, теперь вроде часов. А я вот здесь — и ни часов, ни мобильника”. Что ему сказать? Что все у него будет? А откуда будет и кому он нужен, этот электрик, в свои 46 лет оказавшийся здесь, и не только без часов, но и без жены, без квартиры? И как он сюда попал, такой рассудительный?
15 января
И как они, мои ученики, сюда попадают? Иногда становится жутко, когда слушаешь рассказы своих школьников (а им порой просто необходимо выговориться — ау, батюшка, добрый батюшка с седой бородой и все понимающими глазами, где ты?). Страшно становится от какой-то душевной невменяемости, затмения разума, полной остановки не только здравого смысла, но и инстинкта самосохранения — настолько бездарны, безнадежно нескладны совершенные преступления…
Сидел в баре, выпил, мало, вышел, содрал с проходящей женщины золотую цепочку, продал здесь же в баре, начал пропивать — тут же и взяли, цепочка оказалась с дорогим камнем, дали срок…
Или еще страшнее и глупее: вышел с зоны, пришел домой, денег нет, поехал к тетке в деревню, увидел иконы, зарубил тетку топором, продал иконы за 300 рублей…
А эти двое долго и сладостно пинали пенсионера, который на требование закурить ответил: “Уж если курите, так сами и зарабатывайте на сигареты”. На недоуменный вопрос, почему били, отвечают: “А чего он залупался?”
Встретил вечером девушку, она испуганно просила взять сотовый, деньги… Ответил ей: “На хрена мне твои деньги, мне тебя отхреначить охота”. Пинал так, что лицо восстанавливали в пластической хирургии. Когда на суде спросили, зачем бил, ответил: “А чего она шла вся из себя такая…”
Конечно, есть и иные. Компьютер мне в кабинете литературы налаживал специалист, получивший срок за проникновение в здание фирмы, где ему заказали извлечь из компьютера жесткий диск, скачать информацию, но диск поставить на место, чтобы и подозрений не было. Он все сделал, но во время снятия информации пошел в туалет и машинально включил свет, было это в три часа ночи, охрана заметила. Хохоча, он прокомментировал: “Воспитанность подвела, надул бы лужу в углу — ничего бы и не было, жил бы припеваючи, деньги хорошие пообещали”. Но это, скорее, исключение, хотя и в духе времени. Большинство садится так тупо, бездумно… И почти всегда из-за водки. Забежал недавно ученик с очень русским именем и характерной восточной фамилией, рассказывает:
— Нашел меня дядька, я про него и не знал, на свидание приезжал. Обещает добиться условно-досрочного освобождения, а там, говорит, мы тебя женим, на хорошее место устроим…
— В чем же дело, все здорово!
— Нет, — говорит. — Дядька требует, чтобы я непременно мусульманство принял, обрезание сделал.
— И что же, тебе так дорог этот кусочек кожи?
— Да при чем тут кожа! Он говорит, что сало есть нельзя и водку пить ни в коем случае нельзя! Что же мне, теперь всю жизнь не пить? Я уж лучше досижу, время быстро идет, а там уж оторвусь! Ну, и на уроках у вас посижу, тоже проведение времени.
1 февраля
Посижу на уроках… Это основное желание — не учиться, а просто провести время. Лишь несколько человек в классе действительно решили использовать вынужденную паузу в жизни с толком. Кстати, есть очень характерный признак, что человек что-то для себя решил: начинается выведение татуировок. Начальство с этим “безобразием на теле” боролось всегда, и так же всегда находились специалисты, это безобразие творящие, и желающие его приобрести. Один из таких мастеров долго уговаривал меня отлить ему чернил из принтера, и все мои объяснения, что нет там ничего такого, что можно было бы отливать, не действовали, человек был убежден, что я жадничаю. Кому охота быть жадюгой? Пришлось показать устройство принтера. Ушел разочарованный — был искренне уверен, что уж из такой техники он суперчернила достанет и такую себе и другим тату сотворит…
Татуировку выводят самым варварским и болезненным способом: кожу жгут щелочью, кислотой, содой с мылом, остаются страшные, трудно заживающие язвы, которые постепенно рубцуются, зато исчезают рисунки. Вот такие борцы за внешний вид — еще один слой учеников, они стараются получить поощрение за регулярное и добросовестное посещение уроков, и школа охотно идет им навстречу.
Кое-кто ходит в школу, чтобы сменить обстановку, получить хоть какие-то новые впечатления, перерыв в монотонной жизни, встретиться с новыми людьми. Посещаемость уроков резко возросла, когда пронесся слух, что новая учительница английского языка молодая и ходит в кожаном обтягивающем брючном костюме.
Очень любят ученики приезд студентов театрального института, с которыми школа давно дружит и использует их дарования в корыстных целях. Молодые, жизнерадостные, раскованные студенты легко идут на контакт, показывают и сцены из спектаклей, и фрагменты “капустников”, да и вообще, как сказал один из зрителей, “девок хоть посмотреть — и то радость”. А один из здравомыслящих добавил после эстрадного танца двух довольно смело одетых студенток: “Ну, сегодня у половины отряда шконки до полночи ходуном ходить будут”.
Один из моих учеников, посмеиваясь, объяснил, почему ходит в школу:
— Школа — это такое место, где я могу сказать то, что думаю, и мне за это ничего не будет.
А потом подумал и, заржав от души, добавил:
— Да еще и пятерку поставят — за самостоятельность.
Остальные учиться неспособны. Можно сколько угодно повторять печально известный лозунг Крупской о том, что нет плохих учеников, есть плохие учителя, но ничего не изменится. Зачем тогда нужен я? А затем, чтобы сказать этим людям, что есть и еще один мир, тот, в котором существует любовь и дружба, красота и верность, слезы и страдания… А учеба — это труд, причем тяжелый, но вот работать-то мои ученики не любят.
15 февраля
Да, работать мои ученики не любят, но под все случившееся подводят идейную базу. Один из учеников гордо заявил мне:
— Я ведь не у всех подряд краду, только у богатых, у барыг разных.
Спрашиваю:
— Скажи мне, славный Робин Гуд, кто, по твоему мнению, богатый?
— А это тот, у кого видак там, телевизор японский!
Нет слов.
Основной довод: это не мы такие, это жизнь такая! И можно сколько угодно говорить, то человек сам кузнец своего счастья, и я, конечно, буду повторять на уроках, что Господь даровал нам свободу воли для того, чтобы мы сами выбирали свой путь и сами отвечали за свой выбор, за все, что свершим, но в душе, как я ни сержусь на их ограниченность, глупость, безделье и бесконечную уверенность в том, что их жизнь — это единственно верный путь, мне бесконечно жаль их, брошенных семьей и страной, озлобленных от безысходности и невозможности что-либо изменить, часто не имеющих ни дома, ни близких людей… Дай Бог нам не озлобиться, не проклясть их, не отбросить на обочину жизни, подальше от себя! Это так трудно, но единственный путь — тот, который определен в Писании: “Грех ненавидь, грешника люби!”
Только закончил последнюю строчку, дневальный бежит с криком ко мне в лаборантскую:
— После вашего урока в кабинете лампочку вывинтили!
А урок был на тему: “Тьма мира и свет в душе Ивана Денисовича”! Не придумать лучшего финала этим размышлениям!