Стихи
Опубликовано в журнале Континент, номер 127, 2006
* * *
кучевые — акация, перистые — алыча,
грозовые — терновник, в котором Григорий Отрепьев,
и от слез у него путеводная меркнет свеча.
Облака под землей — это к ним возвращаются люди,
возвращается дождь, и пустынны глазницы его.
Спят медведки в берлогах своих,
спят личинки в разбитой посуде,
засыпает Господь, больше нет у меня ничего…
Пусть сермяжная смерть отгрызает свою пуповину,
пахнет паленой водкой рассохшийся палеолит.
Мой ночной мотылек пролетает сквозь синюю глину,
сквозь горящую нефть и нетронутый, дальше летит!
Не глазей на меня, перламутровый череп сатира,
не зови за собой искупаться в парной чернозем.
Облака под землей — это горькие корни аира…
…и гуляют кроты под слепым и холодным дождем.
Мы свободны во всем, потому что во всем виноваты,
мы — не хлеб для червей, не вино для речного песка.
И для нас рок-н-ролл — это солнечный отблеск лопаты
и волшебное пенье подвыпившего рыбака.
Ужин с натурщицей
Вот вам кружка, вот вам пачка с папиросами “Казбек”.
А теперь, садитесь рядом, вот вам слово — буду гадом,
обещаю, только взглядом…
Душный вечер, звон в ушах,
Всюду — признак божьей кары. Например, в карандашах.
К нам бросается набросок — андалузская мазня:
…сонный скрип сосновых досок, мельтешение огня,
балаганчик, стол заляпан чем-то красным… — Вот и я!
Будет вытащен из шляпы женский кролик бытия!
Без сомнений прикажите Вам зарезать петуха:
вудуист и долгожитель, он — исчадие греха.
Чесноком и красным перцем пусть бока ему натрут,
золотого иноверца — в винный соус окунут!
Ведь внутри себя ужалясь, как пчела наоборот,
Смерть испытывает жалость, только — взяток не берет.
В красках СПИД не обнаружен, будет скомканной постель.
А покуда — только ужин. Уголь, сепия, пастель.
* * *
в нерифмованном списке живых,
посреди тополиных страничек,
под ногтями цветов луговых.
Семена, имена, времена ли?
Ни ума, ни души, ни труда…
Лишь люцерна и клевер — в финале,
одуванчики и лебеда.
Лишь молитва отцу-зверобою:
будет ливень с грозою вот-вот…
И тогда промелькнет над тобою
вострой ласточки — белый живот.
* * *
ветер чистил вишневые лапы.
Парусиною пахло, и было темно,
Как внутри керосиновой лампы.
Позабыв отсыревшие спички сверчков,
розы ссадин и сладости юга,
дети спали в саду, не разжав кулачков,
но уже обнимая друг друга…
Золотилась терраса орехом перил,
и, мундирчик на плечи набросив,
над покинутым домом архангел парил…
Что вам снилось, Адольф и Иосиф?
* * *
конь Е-8 бьет пешку С-7.
И стаканчик пластмассовый чокнут,
сумасшедший стаканчик совсем.
Одноразовый, людям в угоду,
завсегдатай дешевых кают,
дождевую, пернатую воду —
не целуют, не плачут, не пьют.
В ней — осадок небесной работы,
керосин, отгудевший свое.
И набиты ее самолеты
мертвецами до самых краев.
И в прихожей тебя раздевая,
бормочу от любви и стыда:
— Пощади же меня, дождевая,
ядовитая, злая вода.
* * *
усталый снег полозьями елозить.
Колокола Успенского собора
облизывают губы на морозе.
Тишайший день, а нам еще не светит
впрягать собак и мчаться до оврага.
Вселенские, детдомовские дети,
Мы — все одни. Мы все — одна ватага.
О санки, нежно смазанные жиром
домашних птиц, украденных в Сочельник!
Позволь прижаться льготным пассажиром
к твоей спине, сопливый соплеменник!
Овраг — мне друг, но истина — в валюте
свалявшейся, насиженной метели.
Мы одиноки потому, что в люди
другие звери выйти не успели.
Колокола, небесные подранки,
лакают облака. Еще не скоро —
на плечи брать зареванные санки
и приходить к Успенскому собору.
* * *
(призывное)
стр. — страница и стрекоза — стр.
Первая — сгорела, а вторая — летит,
разгулялся у нее аппетит.
Вот и я любил — никуда не спешил,
а мне добрый дядя одежду шил,
чтобы я за страну сражался.
Я совсем не поц, не певец-паяц,
первый лист — кленовый — упал на плац,
а за ним второй — упал и…
отжался.
* * *
так забывают свет в прихожей погасить
и двери перед сном закрыть на шпингалет.
Я принял эту жизнь. Надежней яда нет.
Зима — все на мази, все схвачено, браток:
на каждое мгновенье придуман свой шесток,
бензин подорожал, провинция в грязи.
Шофер моей души, прошу, притормози!
Застынь, застопорись и выпей натощак
двойной одеколон студенческих общаг.
Отчизны не видать — сплошные закрома.
Шофер моей души, не дай сойти с ума,
услышав костный хруст промерзших деревень.
И в лучшие стихи — мои слова одень.
Как в ярые меха с боярского плеча,
одень, мои стихи — в рычанье тягача:
пусть лязгает полями и согревает вас
печальное чудовище моих бессонных глаз.
Все схвачено, браток. Врагов понамело.
Чу! Кто-то постучался в лобастое стекло:
вот так, вечерним летом, стучится мотылек,
как будто женский пальчик в простреленный висок!
Остановись, мгновенье, в краю родных осин!
Шофер моей души, финита ля бензин!
Какой сегодня век? — Четверг, браток, четверг.
А обещали — жизнь. А говорили: “Снег”…
Мосты
1.
я шепотом выращивал мосты —
меж двух отчизн, которым я не нужен.
Поэзия — ордынский мой ярлык,
мой колокол, мой вырванный язык;
на чьей земле я буду обнаружен?
В какое поколение меня
швырнет литературная возня?
Да будет разум светел и спокоен.
Я изучаю смысл родимых сфер:
пусть зрение мое — в один Гомер,
пускай мой слух — всего в один Бетховен.
2.
над головой содержится душа
и следует за мною неотступно.
И сон тягуч, колхиден. И на зло —
мне простыня — галерное весло:
тяну к себе, осваиваю тупо.
С чужих хлебов и Родина — преступна;
над нею пешеходные мосты
врастают в землю с птичьей высоты!
Душа моя, тебе не хватит духа:
темным-темно, и музыка — взашей,
но, в этом положении вещей
есть ностальгия зрения и слуха!