Опубликовано в журнале Континент, номер 127, 2006
Евгения ЩЕГЛОВА — родилась в 1951 г. в Ленинграде. Окончила Московский полиграфический институт. Литературный критик. Статьи публиковались в журналах “Звезда”, “Знамя”, “Нева”, в “Литературной газете” и других изданиях. Постоянный автор “Континента”. Живет в Санкт-Петербурге.
Н. Коняев. Рубцовский вальс. Апология русской судьбы.
М.: Русь, 2005
Могу сказать сразу: ничего особенного, неожиданного, способного потрясти читательское воображение, в этой книге нет. Точнее — почти ничего. Так себе, обычный продукт патриотического мыловарения. Изделие, отмеченное типовой для профессиональных патриотов надрывностью и патетикой в смеси со слюнявой сусальностью. И не будь на обложке гордого перечисления премий, полученных постоянным автором “Нашего современника” и “Молодой гвардии” петербургским прозаиком Николаем Коняевым, главная из которых — Большая литературная премия Союза писателей России “Алмазы России” (хотя премия Правительства Санкт-Петербурга — тоже штука весомая), вряд ли книга заслуживала бы сколько-нибудь пристального прочтения. Но — алмаз!.. И алмаз — не какой-нибудь чужеземный, а свой, российский! Разве не любопытно посмотреть, что же именно почитается у нас за такого ранга драгоценность?
Легко догадаться, что на кухне патриотического мыловарения варят только то, на что имеется спрос. А спрос ныне не в последнюю очередь — на национальную идею. Тут-то и выскакивают эти мальчики-зайчики, белые и пушистые. Обиженные, притесненные, угнетаемые, подавляемые, простосердечные, умытые чистыми слезками. Водятся эти зайчики обычно в вековых заповедных лесах — лесах, понятно, отечественных, не каких-нибудь басурманских. Туда, в леса эти, и пропуск есть.
Подсказываю заинтересовавшимся. Пропуск этот — портрет исконно русского поэта Сергея Есенина, злодейски убиенного врагами отечества. Портрет, естественно, должен быть исполнен в надрывно-скорбной гамме, сурово и сдержанно. Эдак по-мужски. Без визитной карточки “убиенный Сергей Есенин” сегодня, по-моему, в добропорядочное общество белых пушистых черносотенных зайчиков тебя просто не пустят. Что, в частности, подтвердил не только недавний телесериал, но и слегка подновленная книга Станислава и Сергея Куняевых “Сергей Есенин” (серия “ЖЗЛ”). Для профпатриота убийство Сергея Есенина, совершенное темными — известно какими — силами, есть нечто столь самоочевидное, что малейшие сомнения на этот счет приравниваются не менее чем к государственной измене.
Разумеется, в коняевской книге Есенина тоже убивают. Как же иначе? И разница между трактовками этого подлого убийства у Коняева и у Куняевых настолько ничтожна, что вполне может не приниматься в расчет. Будто под копирку писано. И у Коняева убийца невидим и картав, и у Куняевых. Этакий коняевско-куняевский тандем, более чем прозрачно указывающий на то, какого именно рода-племени зловещий, невидимый, неслышимый и вездесущий враг поднял руку на певца русской деревни. И понятно — почему именно поднял. Глава из коняевской книги, названная “Последний путь (Сергей Есенин)”, до такой степени надрывно и скорбно живописует чистого душой, простосердечного, доверчивого и т.д. и т.п. (следует нагнетание аналогичных свойств) поэта, что и глупцу должно стать ясно — именно за это-то и был он загублен врагами святой Руси…
Кстати, набор (вернее, перебор) в коняевском портрете Сергея Есенина этих красок, свидетельствующих о простосердечии и доверчивости русского народа, опять-таки не случаен. Он имеет самое прямое отношение к историческим корням черносотенной идеологии. Еще в 1909 году, в ходе своих просветительских бесед с паствой, епископ Андроник, видный идеолог “Союза русского народа”, именно на эти свойства русского народа и упирал, объясняя необходимость объединиться против засилья внедрившихся в святую Русь чужаков: “Как собрались доселе при нашем добродушии и доверчивости разные наши инородцы и составили вражескую против нас силу, так нынче собираемся и мы. О евреях разговор особый: мы их не принимали к себе и даже не завоевывали. Равноправие им дать мы не желаем и натурально не можем <…> пусть уходят, куда хотят; и без них проживем свободно и безбедно”.
А в вышедшей под девизом “За Царя Православного, Царя Самодержавного и За Народность Русскую” брошюрке 1908 года, в центре которой начертано — “Русский Народный Союз имени Михаила Архангела. Программа и устав”, можно прочитать: “Принимая во внимание, что народности, русским оружием покоренные,… а главное, евреи, не желают, как показал уже опыт Государственных Дум 1-го и 2-го созыва, проникнуться чувством Российской Государственности, <…> Русский Народный Союз имени Михаила Архангела будет прилагать все усилия к тому, чтобы права этих народностей, в смысле Государственном и Общественном, были поставлены у нас в пределы, не препятствующие увеличению значения Государственной мощи Великого Русского Народа”.
У-уф. Отменно длинно, тяжко, дубово, но доходчиво. И при этом солидно. Серьезно. Так и видишь за чтением если не юркого лавочника-сквалыгу из свечной или керосинной лавки, так почтенного думца-патриота…
Впрочем, наша нынешняя жизнь поставляет и свои, не менее выразительные примеры творчества патриотически озабоченной публики. Выдвигающий себя в депутаты Государственной думы от одного из питерских избирательных округов полковник Василий Терентьев, по совместительству поэт и исполнитель патриотических песен, без ложной скромности именующий себя “исполняющим обязанности императора Великой Российской империи Василием I” (или попросту — “императором Васей”), тоже убежден:
Доброта нас словяне сгубила
Мы в Урицких не видели зла.
Запустили в свой дом эрмитажный
Из Европы иудокозла.
(орфография подлинника)
В принципе нет, конечно, ничего удивительного в том, что литературный ассортимент записного черносотенца столь удручающе однообразен. Все его идейное богатство давно озвучено гг. Пуришкевичем и Марковым и с тех пор особых изменений не претерпело. Оттого литература эта нарастает не вглубь, а исключительно вширь: не интенсивно, а экстенсивно. Помимо карточки “убиенный Сергей Есенин”, сегодняшний литературный черносотенец обычно выкладывает и вторую. А именно — рассказывает о злодейски убитом есенинском наставнике поэте Н. Клюеве, относительно судьбы которого разногласий не наблюдается ни в “красном”, ни в “белом”, ни в “коричневом” станах. Н. Клюев действительно был репрессирован, а затем расстрелян в 1937 году. Разумеется, согласно черносотенному кодексу, погубителями его тоже были враги-инородцы, “главным образом евреи”, так что сведение судеб двух исконно русских крестьянских поэтов к одному знаменателю и непонятливого подтолкнет к необходимому выводу.
Не буду злоупотреблять читательским терпением, а сразу скажу, что не должно нас поэтому удивлять присутствие в этой книге и главы о Валентине Пикуле — “выдающемся русском писателе”, тоже, конечно же, в свое время затравленном злодеями-критиками (судя по всему, имеются в виду критики-“космополиты”). Неважно, что для правоверного черносотенца В. Пикуль — не самый лучший пример, поскольку явно подкачал с происхождением. Ибо никаких крестьянских корней не имел. Да и фамилией обладал подозрительной. Но в нашем случае все это не суть — подумаешь, фамилия, происхождение. Как известно из истории, хоть что можно вывернуть наизнанку, не моргнув глазом, коль очень хочется и нужно. Вчера, скажем, Учредительное собрание было делом до зарезу необходимым, насущной потребностью всей необъятной России, а сегодня, после невыгодного для большевиков голосования, оно уже — бесполезная и никому не нужная “учредилка”, разогнать которую — священный долг всякого, кому небезразлична судьба отечества. Так что все это у нас уже было. Странно, правда, что в умении переворачивать и подгонять под свои нужды любую вещь сегодняшние черносотенцы наследуют приемам “красных”, издавна почитавшихся первейшими врагами подлинных патриотов. Ибо потому ведь он и патриот, что не интернационалист. Но ничего странного в этом, в сущности, нет. И потому — что там происхождение или фамилия Пикуля! Ведь не смущает же нисколько наших черносотенных литераторов, клянущихся в любви к Есенину и русскому православию, даже и тот факт, что именно Есенин писал богохульные, кощунственные стихи о Христе. Или что именно Коммунистическая партия, которую наши патриоты с некоторых пор возлюбили прямо-таки взахлеб, в течение десятилетий растлевала церковь, убивала священнослужителей и почти полностью уничтожила казаков — предмет особой любви черносотенцев. Или что Николай II, причисленный православной церковью к лику святых, о чем Н. Коняев пишет с глубоким душевным трепетом, с канонической точки зрения, вряд ли, как считают многие авторитетные знатоки канонического права, имел на это право по целому ряду достаточно серьезных оснований. Тем не менее черносотенные наши патриоты охотно закрывают на все это глаза, хотя в других случаях куда как придирчивее к соблюдению церковных канонов. Николая II они обожают так страстно, что любое сомнение в его святости моментально воспринимается как кровная и несмываемая обида. И происходит это отнюдь не потому, что он был убит безбожной властью: христолюбивая наша братия очень придирчиво разбирает, кого им надлежит жалеть, а кого нет. Так уж просто, одним фактом чьей-то безвинной гибели, ее не разжалобить. Равно как и фактом божьей помазанности. Александр II, тоже Божий Помазанник и тоже убиенный, предметом поклонения черносотенцев отнюдь не является. Просто Николай II, как известно, был горячим поклонником “Союза русского народа” и щедро его субсидировал. В этом все и дело. Оттого и заслужил он особое право своих идейных наследников на жалость. Одно, правда, при этом несколько смущает: Николай, будучи человеком образованным, знавшим немало иностранных языков, быстро понял, что “Протоколы сионских мудрецов”, которые ему усердно советовали принять как серьезный и достойный документ, — всего лишь ловко состряпанная фальшивка. Причем фальшивка, как показала история, страшная. На Нюрнбергском процессе “Протоколы” рассматривались как один из факторов, приведших к холокосту. Сегодня это уже общеизвестно. До самого своего конца в их подлинность верила только Александра Федоровна. Но — вот опять незадача: ее-то в сегодняшнем “патриотическом” стане как раз и не любят!.. Потому что лучше смириться с неприятием “Протоколов” царем-патриотом, покровителем черносотенства, чем принять их от царицы-немки…
Кстати, тему злодейского убиения царской семьи затрагивает и император Вася. У него еврей-большевик
Наших нежных словянских девчонок
В императорских семьях стрелял,
В продразверстку у маленьких деток
Хлеб последний чекист отбирал.
Но вернемся к главе о В. Пикуле. С чего бы Н. Коняев столь возлюбил этого, скажем так, не самого даровитого и отнюдь не самого затравленного писателя? Что, — так покорили его книги этого плодовитого творца исторической бульварщины? Да полноте. Ларчик и здесь, как всегда, открывается просто. Покойный В. Пикуль, как всем известно, особое пристрастие питал к изображению истории как поля деятельности всевозможных злокозненных заговорщиков, “тайных рук” и “тайных сатанинских сил”, которые в его трактовке предстают как своего рода незримые пружины исторического процесса, двигавшие и двигающие историю человечества. Другими словами, это та же “историософия”, что и в “Протоколах”. Правда, про все это открыто говорить в подцензурной советской печати не разрешалось, и потому именовались эти силы в его романах “масонскими”. Но зато это был как бы некий тайный знак — такое как бы особое подмигивание, коим обменивался писатель со своими единомышленниками-читателями. Для тогдашних цензоров, которые, сильно морщась, пропускали-таки его в печать, вычеркивая уж самое непристойное, а также для почитавших его партийцев сей эвфемизм был прозрачен как стеклышко. Господи, да кто сомневается в том, кого любил и кого ненавидел Пикуль! В письме своему другу Н. Коняеву, бережно воспроизведенном в книге, Пикуль, уже, разумеется, не прибегая ни к каким экивокам, пишет: “Будем надеяться, что наверху опомнятся и поймут, куда идет страна, в которой весь идеологический фронт отдан на откуп мировому еврейству, не знающему пощады ко всем, кто не рожден был евреем”.
Вот так, господа. Прямо и открыто. И Н. Коняева от такой прямоты, как видим, отнюдь не стошнило. Это ведь только какой-нибудь Корней Чуковский способен был впасть в душевную прострацию, услышав (дело было в 1964-м) подобные откровения. И записать в “Дневнике”: “Явился из Минска некий Сергей Сергеевич Цитович и заявил подмигивая, что у Первухина и Ворошилова жены — еврейки, что у Маршака (как еврея) нет чувства родины, что Энгельс оставил завещание, в котором будто писал, что социализм погибнет, если к нему примкнут евреи, что настоящая фамилия Аверченко — Лифшиц… Я сидел оцепенелый от ужаса. Чувствовалось, что у него за спиной — большая поддержка, что он опирается на какие-то очень реальные силы”.
Ужас Чуковского можно понять — он верно почувствовал, что за спиной этого субъекта — очень реальные силы, обеспечивающие ему очень большую поддержку. Куда бы девались без такой поддержки и Н. Коняев со своими единоотрядцами? Правда, чтобы обеспечить себе такую поддержку, им опять-таки никак было не обойтись без достаточно постыдной для “идейного” черносотенца идейной эквилибристики. Но на что не пойдешь ради своего черносотенного аппетита? И вот мы читаем у того же Коняева в главе, посвященной Шолохову: “…Чужеродные для России коммунистические идеи, принесенные сюда Лениными и Троцкими, после неисчислимых страданий и рек пролитой крови оказались уроднены Россией настолько, что стали ненавистными для духовных последователей Троцких, Бухариных и Кагановичей…”. Как интересно, не правда ли? Какая потрясающая логика! Нехорошие последователи нехороших палачей русского народа теперь, оказывается, ненавидят то самое течение политической мысли, которое оказалось для России губительным… Или все-таки не губительным? Тогда, значит, знаменитые те палачи не такие уж, выходит, и палачи, раз именно они стояли у истоков того уникального общественного строя, который стал впоследствии очень русским, “уродненным Россией”. И, значит, не так уж стоит и плакать о многомиллионных жертвах, раз на их костях взросло нечто до такой степени Россией чаемое и долгожданное
Но, простите, — а как же тогда убиенный Есенин? И расстрелянный Клюев?…
Нет, явно запутался тут опять наш идеолог. Однако, если заглянуть в глубь не особо далекой истории, истоки этой путаницы становятся более чем очевидны.
Революцию, конечно, вершили не “черные”, а “красные” сотни. Тут Н. Коняеву не возразишь. “Черные”, конечно, тоже не дремали, ибо благонравие никогда не было их достохвальным свойством. Но на новой русской почве черносотенство поначалу довольно-таки быстро скисло. Оно и неудивительно: попробуй проповедовать чистый расизм в стране, где никто не может подсчитать даже точное число национальностей. Вожди же мирового пролетариата потому ведь так и именовали себя, что были “интернационалисты” и ждали-чаяли мировую революцию. Это в СССР было известно и детсадовцам.
Однако по мере таяния этих воздушных замков и при одновременном воплощении гениального сталинского тезиса о возможности построения социализма “в одной отдельно взятой стране”, национализм снова начал играть всеми своими застоявшимися мышцами. Это был как бы второй этап воцарения черносотенства в России. И этап куда более успешный, нежели первый. Особенно после обескровившей страну войны. Когда все более шумно и почти ко всеобщей радости стало возвращаться родное, российское, начиная с погон советского офицерского корпуса и кончая типично российской школьной гимназической формой. Когда началась никаким здравомыслием не постижимая борьба с “космополитизмом”, со всяческой “иностранщиной”, особенно с Западом, способным если не погубить, так растлить русский народ. И много чего другого, нежно гревшего сердца потомков старой “черной сотни”. Ну как тут было не полюбить душку-Сталина, природно-народного революционера, а по совместительству и сурового самодержца! Как не объявить его, милостивца, фигурой “сложной и неоднозначной”, но в целом безусловно положительной! Ведь для “большинства русских людей, — пишет Н. Коняев, — очевидна заслуга И.В. Сталина в том, что он вывел страну из └Бирючьей балки”, в которую завели ее Троцкие, Бухарины, Зиновьевы, Каменевы”.
Вот где, стало быть, зарыты корни сегодняшней пламенной любви наших патриотических зайчиков к Сталину. Они и старшего его друга-наставника, известного под кличкой Ленин, ради него разлюбили. В самом деле — жил Ленин в основном за границей, дружил с Зиновьевыми и Троцкими, Польшу и Финляндию от России оторвал, вещал что-то про интернационализм… Сталин — дело другое. Он создал государство, от восхищения которым у наших патриотов просто сердце заходится. Послушайте, какую восторженную песнь этому сталинскому созданию поет, например, публицист и прозаик М. Антонов, один из любимых авторов “Молодой гвардии”: “…В тоталитарном государстве не может быть бездомных и безработных, беспризорных и брошенных на произвол судьбы. Ни одна жалоба и ни одно предложение гражданина не останется без рассмотрения, и жалующийся или предлагающий что-то человек получит официальный ответ. <…> Тоталитаризм — это высшая стадия демократии” (“Молодая гвардия”. 2005. № 6. С. 124). А не построй Сталин на просторах России этот тоталитарный рай, какой бы она была? Да той самой, которую наш “император Вася” без рыданий и вспомнить не может:
Билась белая гвардия насмерть
С кровожадной сионской ордой.
Победил Лева Троцкий Россию
Сделал нищей голодной страной…
Но не тут-то было — одолел-таки “Леву Троцкого” защитник и спаситель русского народа Иосиф Сталин. И, как восторженно напоминает Н. Коняев, “отправил в лагеря и на расстрел множество палачей русского народа…”. Вот так вот.
Но — не хватит ли?.. Идеология русского черносотенного “патриотизма” совершенно ясна, никто ее не скрывает, — и стоит ли она серьезного разговора? Никому покуда не удавалось логическими доводами опровергнуть антисемита. То ли это болезнь такая зловредная, разъедающая человека до печенок, то ли особое устройство головы… Мне, например, давно было любопытно: когда же, наконец, Вадим Кожинов, известный наш литературовед, человек в общем-то знающий и начитанный (ныне уже покойный), проговорится и озвучит то, что в его статьях и книгах где-то в глубине было всегда, но на поверхность до поры до времени не вылезало? Неужто он до конца дней своих так и будет, стиснув зубы, наступать на горло собственной песне, мямлить, прибегать к экивокам, темнить, перемигиваться с единомышленниками — и только? И вот отыскала-таки я среди его сочинений книгу, куда все-таки более искреннюю. Называется она “Загадочные страницы истории ХХ века”, издана в 1995 году и рассказывает о черносотенстве, деле для любого антисемита святом. О-о, В. Кожинов интеллигент, а не полупьяный невежда с накачанными кулаками, вопящий: “Понаехали, проклятые!” Для него слово “черносотенец” — это, конечно же, слово откровенно бранное, а слово “погром” — так еще хуже: это “кошмарный символ Российской империи”. Но выдав полагающуюся по этикету дозу интеллигентности, В. Кожинов резко меняет тональность и начинает-таки говорить собственным своим, незаемным голосом. И совершенно волшебным образом с бранного слова “черносотенец” сбрасывается искажающий и уродующий его смысл, и предстает оно в своей первозданной чистоте и почти святости. “Черная сотня”, вдохновенно объясняет В. Кожинов, — это объединения “земских”, “черных” людей, людей земли, стремящихся возродить древний порядок вещей; это они, черносотенцы, бескомпромиссно боролись с революцией, ввергнувшей страну в катастрофу; это им был присущ глубокий демократизм, исконно русский по природе своей. А погромы? Да разве ж то были погромы? Это было так, “восстановление необходимой справедливости”, порожденное злодейской “экономической практикой евреев”, делом, стало быть, божьим. Ведь конфликт, возникший между русскими и евреями, “был, — разъяснено в книге — неразрешим на экономической же почве”. Так что яснее ясного — тут потребен был кулак. И вовсе уж клевета, будто в тех погромах страдали евреи. И что вообще это были погромы. Потому что “использование евреями современного боевого оружия, — раскрывает потаенные страницы ХХ века наш историк, — превращало погромы в сражения, приводящие к сотням жертв”.
Так и видишь старушек-евреек с малыми детишками, засевших где-нибудь под крыльцом с “максимом” в руках…
Не будем заблуждаться: антисемитизм как частный случай человеконенавистничества скорее всего не умрет никогда. Единственный способ обуздать антисемитски настроенную публику — вырвать у нее ядовитые зубы. Лишить их и власти, и возможности проповедовать свои людоедские идеи. Ибо переубедить их невозможно. И люди, верящие в “сатанинские силы” и “тайные пружины” истории, тоже никогда не переведутся, пройди хоть тысячелетия. А уж тем паче вольготно им живется сегодня, под российским смутным солнышком.
Поэтому приведу в заключение только еще один пример такой вольготности.
В “Рубцовском вальсе” имеется глава, названная “Дни забытых глухарей”. Посвящена она поэту Николаю Макаровичу Олейникову, расстрелянному 24 ноября 1937 года вместе с целой группой ленинградских детских писателей. Да-да, это и есть последняя страница истории той знаменитой редакции С. Маршака, что выпускала по-настоящему замечательные книги и была уничтожена в годину террора. О ней сказано немало и доброго, и злого, но, покуда выпущенные там книги будут читаться, пытливый глаз исследователя будет-таки натыкаться на этот феномен и искать его разгадку. В меру, конечно, собственных знаний и убеждений.
Загадок же Лендетиздат и впрямь преподнес немало. Не буду углубляться в теоретические дебри в поисках ответа на вопрос первый и главный: почему в тоталитарной стране, в условиях невиданного в истории цивилизации террора яркой звездой вспыхнула такая локальная и специфическая область человеческой деятельности, как детская литература. Не думаю, что найдется человек, способный дать этому ясные и логичные объяснения. Отвергаю те из них, что уже были озвучены: дескать, все дело заключалось в том, что писателям, жаждавшим естественной для творца свободы, не было ходу в литературу для взрослых и они нашли единственно возможную для себя нишу. Об этом некогда писала, например, Мариетта Чудакова.
Но, во-первых, детским писателем надо родиться. Если природа не одарила человека этим редчайшим талантом, ничего поделать нельзя — вне зависимости от благоприятных или неблагоприятных обстоятельств. Ни Мандельштам, ни Пастернак детскими писателями все-таки не стали, хотя и печатались в начале 20-х годов в маршаковском детском журнале “Новый Робинзон”. А уж про то, как давила их безбожная власть, говорить излишне.
Во-вторых, нельзя забывать о том, что детская литература отнюдь не была для писателей эдакой вольницей. Разве что-нибудь подобное потерпело бы зоркое большевистское око? Лендетиздат курировался, правда, не ЦК партии, а ЦК комсомола. Но кто всерьез будет воображать эту почтенную комсомольскую организацию островком вольномыслия?
А в-третьих, никакой редактор, будь он хоть трижды гений, не превратит бездаря в талант. Пригладить и причесать сырую полуграмотную рукопись, придать ей элементарно удобочитаемую форму, — да, это в редакторских силах. Тем более если редактором работает С. Я. Маршак, помощниками его — люди образованные, самоотверженные и с хорошим литературным вкусом, а общая атмосфера в редакции отличается искренней заинтересованностью в судьбе автора и пронизана духом настоящего искусства. Вещи и впрямь великолепные.
Но какой редакционный воздух создал гениального Д. Хармса? Н. Заболоцкого? С. Безбородова? Л. Пантелеева? М. Бронштейна? В. Бианки? Л. Будогоскую? Р. Васильеву? А. Введенского?
Конечно, сколько-нибудь резко провести грань между тем безусловно положительным, что было в работе той редакции, и столь же безусловно отрицательным, невозможно. Редакцию сгубило апокалиптическое время, в которое она существовала. Прекрасно, что Лендетиздат выпускал интересные и нужные книги, многие из которых не устарели и по сей день. Жутко, что в тогдашнем авторском активе издательства были люди, совершенно не рожденные быть писателями, люди неталантливые и зачастую просто бессовестные. Сегодня, когда никого из этой редакции уже нет в живых, все это можно не скрывать. В 1937-м, сказала как-то Анна Ахматова Лидии Чуковской, работавшей тогда у Маршака, людям был великий экзамен. И выдержали его с честью очень немногие. Поэтому из трагической истории Лендетиздата можно извлечь такой урок: нельзя, как сказал когда-то булгаковский профессор, искусственно фабриковать Спиноз; нельзя, даже руководствуясь самыми благими намерениями, превращать полуграмотного бездаря в писателя, плодя тем самым обозленных графоманов, нередко ломавших судьбу и свою, и своих близких. Тем более — в тоталитарной стране, где писатель, будучи приводным ремнем идеологии, властями усиленно подкармливается (я говорю, конечно, о писателях послушных). Именно такие псевдотворцы утопили взрастившую их редакцию и своего учителя в доносах и, в конечном счете, в крови. Так что даже такое вроде бы благое дело, как особая забота государства о писателе, в тоталитарном государстве закономерно оборачивается кровью, погромами и бесчисленными невинными жертвами.
Но что в той конкретной ситуации конца 20-х — начала 30-х годов могла поделать редакция, если она вынуждена была выпускать книги, подобные лживо-сусальному “Мальчику из Уржума” (автор — Антонина Голубева, одна из самых черных фигур Лендетиздата) или не менее лживой “Старой крепости” Владимира Беляева? Не издавай редакция подобную смутную, но очень идейную литературу, ее бы попросту прихлопнули. Разве можно забывать о том нечеловеческом ужасе, в который была ввергнута страна? Вспомним — разве так уж много было людей — хоть талантливых, хоть бездарных, которые оказались способны без всяких нравственных потерь перенести тот кошмар, что давил на всех без исключения? И потому разве можно обвинять человека даже и в том, что он кого-то оговорил, если заведомо известно: показания его даны под пыткой? Нет на земле такого суда, который был бы вправе это сделать.
На земле нет, — а Н. Коняев такое право себе присвоил. Так сказать, привнес в этот вселенской непостижимости вопрос ту ясность, которая дана ему его идеологией. Потому что во всей истории Лендетиздата Н. Коняева интересует одно-единственное: еврейский вопрос. Из-за него он и за перо взялся. Вот он, ключ к разгадке гибели редакции! С. Маршак — вот кто главный обвиняемый на суде истории. Это он, написано в книге, насаждал в детской литературе “идиотизм” (если под “идиотизмом”, как можно понять из книги, Н. Коняев имеет в виду заведомую идеологизированность литературы в тоталитарном государстве, то с этой проговоркой его можно только поздравить). Это он, Маршак, продолжено там же, глушил “творческую инициативу” несчастных, отданных ему на заклание писателей (но если так, то ведь эти писатели, среди которых немало было доносчиков, много позже, когда Маршака уже давным-давно в Ленинграде не было, вполне могли писать то, что им хотелось. Чего их душа жаждала. Так нет же: они упрямо издавали и переиздавали то, что выходило именно под редакцией Маршака!). Это он же, Маршак, написано у Коняева, “прикидывал”, как бы “половчее сдать в НКВД” несчастного Н. Олейникова (опять вопрос — для чего в 1937 надо было “вдумываться” в эту очень несложную тогда проблему? Тем более — если Маршак, как утверждается в книге, был тайным чекистом?..).
Но Н. Коняев идет и дальше. Он превосходно знает, что Александру Иосифовну Любарскую, тогда молодую красивую женщину, арестованную в ночь на 5 сентября 1937 года, пытали, и показания ее даны ею после пыток. Он же сам, Н. Коняев, несколькими строками выше пишет, что в руках Наума Голуба, профессионального палача, “раскалывались и более сильные люди”, чем эта 29-летняя женщина. Он же сам, Коняев, в этих же строках обмолвился, что знаком с воспоминаниями Любарской, опубликованными в “Неве” в 1998 году, где она рассказала, открыто и прямо, как следователь Слепнев, “щеголеватый молодчик с наманикюренными ногтями”, дал ей на подпись им же сочиненный донос и на Маршака, и еще на целую группу едва ей знакомых людей, как расстрелян был человек, которого она любила…
“Но главный упор, — вспоминает А. Любарская, — был на шпионаже. Нужны шпионы. Все равно в пользу какой страны. Все равно, кто они, — сторож пригородного огорода, или ученый, или литератор, или редактор детских книг, — все годятся. “Подписывайте протокол”, — сказал Слепнев, пододвигая ко мне папку. “Нет, я это не подпишу”, — сказала я. Слепнев встал из-за стола и подошел ко мне вплотную. “Будете подписывать?” — “Нет”. Он размахнулся и ударил меня по лицу. Дальше допрос шел так: “Подписывайте!” — “Не буду!” Удар. “Подписывайте!” — “Не подпишу!” Удар. “Признавайтесь!” — “Не признаюсь!” Удар. И так час за часом. Рассказывать об этом почти невозможно, невозможно передать меру беспомощности, страха, боли, отвращения…”
Так кем же, скажите, надо быть, чтобы, зная все это, беспощадно и бестрепетно обвинять несчастную женщину? Существуют ли в человеческом языке слова, которых заслуживает написавший это?
Вот такая книга. Лирическая, нежная, взволнованная. Трепетная. Полная глубокой тоски по поводу гибели русской культуры в целом и русской литературы в частности.
Алмаз, словом, а не книга.
Так что, господа, вот вам и такой образчик “национальной идеи”, столь взыскуемой нашим обществом. Идеи немножко подзамшелой, но, подобно советскому пионеру, всегда готовой к службе народу и отечеству. Вонь от нее, конечно, — хоть нос затыкай, да и замешана круто — на откровенной, бездоннейшей злобе и человеконенавистничестве самой высокой пробы. Но нормальной-то, приличной национальной идеи у нас ведь как не было, так и нет. На том месте, где ей положено быть, все еще наблюдается весьма прискорбный вакуум. Вот и выскочили, уловив очередной подходящий момент, эти юные и резвые. Ну да, злобные. Ну да, бесчестные. Однако не будем забывать, что и большевизм, возникший на развалинах царской России и унаследовавший (а кое в чем и развивший) худшие черты ее политической системы, тоже был, по словам русского философа, Г. П. Федотова, порождением “стихии зла”, пусть и другого рода. А ведь продержался у власти семьдесят с лишним лет. Ну как не вдохновиться таким воодушевляющим примером?..
Нет, не единожды мы еще пожалеем, что сэкономили некогда на проведении собственного Нюрнбергского процесса.