Опубликовано в журнале Континент, номер 127, 2006
От редакции
Редакция “Континента” получила несколько писем, авторы которых (Л.Н. Зубарева-Сафонова, А.М. Бирштейн, Ю.М. Кублановский, Анатолий Найман, Никита Кривошеин и др.) просят вернуться к историческому сюжету, связанному с именем гражданской жены адмирала А.В. Колчака Анны Васильевны Книпер-Тимиревой и получившему отражение в журнале сначала в “романе свидетельств” “Я к вам травою прорасту…” Александра Липкова (№ 123), а потом в письме главного редактора Книг памяти “Бутовский полигон” Л. Головковой (№ 125). Они выражают обеспокоенность тем, что, по их мнению, письмо Л. Головковой бросает тень на светлую память А.В. Книпер-Тимиревой. Речь идет об обстоятельствах ареста в 1938 году сына Анны Васильевны Владимира Тимирева (Оди), за которым последовала его гибель. В частности, в одном из писем дается такая трактовка проблемы: “Е.П. Пешкова нашла папку с личным делом Оди Тимирева и узнала о причине его гибели… “Некто” написал донос. Ужас заключался в том, что это была мать девушки, в которую Володя был влюблен. Он учился в студии живописи у ее отца А.И. Кравченко. Юноша влюбился, сделал предложение и получил согласие. На угрозы ее матери он по своей молодой беспечности не обратил внимания. Но это оказались не пустые угрозы…
Е.П. Пешкова сообщила об этом Анне Васильевне после ее очередного освобождения. И Анна Васильевна своей рукой написала: “Я, мать расстрелянного Володи Тимирева, знаю, по свидетельству Е.П. Пешковой, что причиной его гибели был донос…”
Но когда, спустя десятилетия, появилась возможность ознакомиться с “делом” Оди, донос из “дела” пропал.
Такой сохранилась эта трагическая история в семейных анналах. История документальная, а отнюдь не апокриф. И в Москве еще живы люди, которые лично слышали ее от Елены Васильевны Сафоновой, сестры Анны Васильевны, а также от Марии Николаевны Сулержицкой — еще одно имя, не подлежащее исторической девальвации.
Но вот в вышеупомянутом номере “Континента” напечатано письмо Л. Головковой, в котором честность Анны Васильевны Книпер-Тимиревой подвергалась сомнению. Л.Головкова там, в частности, пишет: “…основания для ее (доносчицы. — Ред.) обвинений никому теперь не известны”. И призывает к себе в союзники безвременно ушедшего из жизни И.К. Сафонова, который уже не может сегодня ей возразить.
Убеждены, что история гибели Владимира Сергеевича Тимирева не подлежит пересмотру”.
Мотивированная высокими нравственными побуждениями тревога авторов писем более чем понятна. Значительность и, скажем больше, величие личности А.В. Книпер-Тимиревой, как нам кажется, не подлежат никакому сомнению. Собственно, публикация романа А. Липкова и была продиктована, кроме всего прочего, нашим горячим желанием сделать все возможное для того, чтобы эта великая русская женщина была рельефно вписана в анналы отечественной истории. Редакция, со своей стороны, не считает, однако, что в опубликованном письме Л. Головковой поставлены под вопрос честность и благородство А.В. Книпер-Тимиревой. Автор письма указывала лишь на то, что, поскольку нет документальных свидетельств, подтверждающих ту авторизацию анонимного доноса на Владимира Тимирева, которую дала ему Е.П.Пешкова в своем сообщении А.В. Книпер-Тимиревой, необходимо в этом вопросе проявлять максимальную осторожность. Что ни в какой мере не означает какого-либо сомнения в том, что А.В. Книпер-Тимирева безусловно была, как пишет об этом Л.Н. Зубарева-Сафонова, “человеком кристального благородства” и никогда не могла бы кого-либо “обвинить зря”, не будучи уверена в достоверности полученных сведений, тем более “исказить” их, кого-то “очернить”. В то же время, понимая и разделяя то нравственное чувство, которым вызвана обеспокоенность авторов писем, присланных в редакцию, мы считаем нужным сообщить о возникшей коллизии.
Добавим к этому, что во многом, если не во всем, можно согласиться с автором одного из писем, Н. Кривошеиным, когда он предлагает такой обобщенный взгляд на ситуацию: “Причины страданий, испытываемых обеими сторонами, (…) легко формулируются: в стране Советов не произошло подлинной декоммунизации.
КПСС и ее ответвления не были объявлены преступными организациями. Процесс (1991 г.) в Конституционном суде был не серьезным. Не было суда над конкретными лицами, виновными в преступлениях против человечества. К 1991 году было еще немало такого рода пожилых и очень пожилых гонителей и палачей. Современные спецслужбы не без гордости и портретов Дзержинского заявляют себя правопреемниками ЧК-ГБ. Как наследники, заботящиеся о репутации родителей, они продолжают гостайной хранить оперативные архивы, а почти в каждой предшествовавшей аресту “разработке” — кипа “сигналов”, доносов. Эти кровавые листочки поныне засекречены под предлогом профилактики местей и “разборок”.
Но эти “документы” есть олицетворение хронического инфекционного зла. И это та инфекция, которая не гибнет от предания ее огню или от пропуска через машинку для уничтожения бумаг.
Условия в советских лагерях были экстремальны, и потому не пример. Когда в 1954 году многие острова Архипелага восстали, сотни заведомых осведомителей и стукачей были затоплены в лагерных уборных… Среди них, конечно же, немало и людей неповинных. Позднее для лучшей самозащиты лагерный социум (среди политических) выработал неукоснительное правило: не говорить о ком-либо, что он доносчик, не располагая на то вескими доказательствами. Это в значительной степени снимало атмосферу сплетен, подозрений, желания с кем-то разделаться, огульными обвинениями. Правило это, в масштабе постсоветского пространства, конечно же, неприменимо! Хроническая инфекция доносов и выдач, часто корыстных, живет до сих пор в памяти авторов, их жертв, их потомков и может быть обезврежена лишь чистым воздухом гласности, исторической прозрачности. (…)
Здесь речь идет не о мести, не о кровожадности (я бы считал себя, например, получившим сатисфакцию, если бы увидел на голубом экране членов ГКЧП — и еще кое-кого — колющими лед у отделения милиции суток хотя бы на десять!). Речь идет о том мужестве и том желании выздороветь, которые нашлись в Литве, Венгрии, Чехии, Польше, Германии, м.б., и в других посткоммунистических странах: оперативные архивы филиалов советского ГБ там были рассекречены и стали доступными. В этих странах не произошло волны убийств и нанесения телесных повреждений. Многим (очень многим) стало не по себе. Но не в такой степени, как тем, которые оказались умертвленными или упрятанными благодаря их заботам, карьера которых оказалась бесповоротно сломанной.
В награду за это неудобство, испытанное агентурой, в конце концов, не нашими с вами героями, все общество, каждый в нем, в каждом поколении, даже далеком во времени от коммунистической диктатуры, освободился от подозрений, сомнений, подлинного и ложного стыда и еще много от чего вредного!
Надежд на то, что политическое руководство России и генералы ФСБ, не отказавшиеся от своих предшественников, решатся на проветривание своих архивных складов, — мало. Надежд на то, что этого будет добиваться гражданское общество — не больше…”
Нам лишь думается, что парижский скепсис Н. Кривошеина все-таки отчасти преждевременен. Крот истории роет медленно, но верно. Историческое забытье, исторический обморок и паморок не могут длиться вечно. На это вся наша надежда.