Опубликовано в журнале Континент, номер 127, 2006
Адам МИХНИК — родился в 1946 г. Учась на историческом факультете Варшавского университета, был активным участником студенческого демократического движения, за что дважды исключался из университета, а в 1968 г. был арестован и осужден на три года. В 1975 г. окончил экстерном историко-филологический факультет Познанского университета; в 70–80-е гг. — один из руководителей КОРа (Комитет защиты рабочих — ведущая организация польской демократической оппозиции тех лет), затем — “Солидарности”; неоднократно подвергался преследованиям и арестам. В 1989 г. создал “Газету Выборчу”, сыгравшую громадную роль в победе “Солидарности” на выборах в польский сейм, депутатом которого он был в 1989–1991 гг., и с тех пор и до настоящего времени — бессменный главный редактор этой самой крупной и авторитетной польской газеты. Автор множества книг, статей и эссе на политические, социальные и культурные темы. Неоднократно печатался в “Континенте”, с 2006 г. — член редколлегии журнала. Живет в Варшаве.
Клод Леви-Штросс в своей книге “Грусть тропиков” рассказывает, что сразу после открытий Колумба колонизаторы собрали комиссию, чтобы выяснить, кем являются местные жители. Кто они — люди, исчадья ада или животные? — этот вопрос лишил сна испанских завоевателей. Они задавались вопросом: могут ли индейцы жить самостоятельно подобно касталийским крестьянам? И приходили к негативному ответу. “В лучшем случае смогут их внуки, — писалось в 1517 году. — Но сами аборигены настолько коварны, что <…> скрываются от испанцев, не желая бесплатно работать, и настолько вероломны, что <…> не соглашаются отвергнуть своих товарищей, которым испанцы отрезали уши”.
Уклон этого рапорта был очевиден: “Для самих индейцев будет лучше, если они станут невольниками, а не останутся жить на воле как дикие звери”.
В тот же самый период, пишет Леви-Штросс, другие индейцы занимались тем, что отлавливали белых, топили их, а потом неделями дежурили у места затопления, чтобы убедиться в том, что тела пришельцев также подвергаются гниению.
Сравнивая практику тех и других, Леви-Штросс делает вывод, что белые поселенцы в своих заключениях руководствовались знанием общественных наук, в то время как индейцы опирались на изучение сил природы. Европейцы утверждали, что аборигены являются животными, а индейцы приравнивали белых к богам. Беря во внимание одинаковую неосведомленность тех и других, ученый заключает, что поведение индейцев, безусловно, было более человечным.
I
Леви-Штросс вывел модель конфликта цивилизаций: люди не понимают друг друга, не могут друг с другом разговаривать, из-за чего не способны ни к каким компромиссам. Понимается только язык войны. И это влечет последствия: диалог мы ведем с противником, а война ведется с врагом. Если противника можно убедить, искать с ним компромисс, то врага необходимо уничтожить, затоптать, утопить в сточной канаве. Поэтому в мире войн доминируют язык сточных канав и нравы сточных канав.
II
Сточная канава по-польски обозначается одним словом “rynsztok”. “Рынштоки, полные вонючей грязи”, “смердящий рыншток” — такие словообороты приводил автор старинного польского толкового словаря Самуэль Богумил Линде. Термином “канавная лексика” в прежние века обозначали грязные выражения. Позднее тем же термином стали называть язык насилия и жестокости, который так же марает и унижает человеческое достоинство, а порой даже убивает.
III
В декабре 1922 года Польский сейм провел выборы президента. После 123 лет опустошающей неволи, после кровавой войны и победы над большевиками суверенный парламент суверенной страны выбрал своего руководителя, что явилось завершением процесса восстановления Польши как государства. Общественное мнение разделилось: парламентские клубы выставляли разных кандидатов. После нескольких туров голосования победил Габриель Нарутович, кандидат левоцентристской крестьянской партии “Освобождение”, поддержанный позднее социалистической партией. Он опередил кандидата Партии народной демократии (НД) Мавриция Замойского.
Выбор президента не был встречен всеобщей радостью. Напротив, этот выбор пробудил грязную волну ненависти, польскую свободу захлестнула волна нечистот; польская сточная канава поставила под вопрос решение польского парламента. Уже на следующий день в прессе появилась Декларация народной демократии, составленная при участии известных активистов НД С. Глабиньского, С. Грабского, М. Сейде, С. Стронского, в которой говорилось, что Нарутович был навязан в президенты “голосами чужих национальностей”1 и польский народ должен расценивать это как насилие и грубое попирательство.
Пресса внушала, что Нарутович не является поляком по национальности, “даже не умеет говорить по-польски”, а является ставленником “еврейского мирового капитала”. Священник Казимир Лютославский риторически вопрошал: “Как евреи посмели навязать Польше своего президента?” Станислав Стронский выражал возмущение тем, что Нарутович “еврейско-немецко-украинским большинством навязан представлять польское государство”, — этот выбор, писал он, является “возмутительным, вызывающим, оскорбительным”. Этому сопутствовали и другие публикации, где Нарутовича называли масоном и безбожником.
Мороз по коже, когда читаешь эти тексты. Ничего удивительного в том, что мы вспоминаем об этом редко и неохотно. Потому что понимаем, произошло нечто неслыханное: политики правого крыла, назовем вещи своими именами, опустились до сточной канавы. Они объявили, что совершенный в полном соответствии с законом выбор парламента недействителен и что Нарутович не должен принимать власть и приносить президентскую присягу, поскольку избран “еврейскими голосами”. Что означал этот тезис? А то, что определенная часть граждан многонационального государства не имела права участвовать в парламентском выборе президента. Станислав Стронский назвал Нарутовича “политиком-прихлебателем”.
Габриель Нарутович был, как известно, человеком незаурядных способностей, в прошлом независимый предприниматель, он стал профессором политехнической академии в Цюрихе на кафедре водного строительства. Он был настоящим европейцем, прекрасно разбиравшимся в западно-европейских реалиях, сформировавшимся в Швейцарии под влиянием хороших демократических традиций. Эмигрантский историк Павел Заремба писал о нем, что он мог поддержать “любую беседу с человеком любого уровня, четко держась заданной темы. Идеологические различия для него не являлись непреодолимой преградой на пути достижения оговоренной конкретной цели. В этом смысле он был уникальной фигурой в польской политике. Он верил в силу убеждения”.
Именно об этом президенте было сказано, что он навязан немцами, евреями и украинцами. Станислав Стронский писал: “Народ, у которого в жилах течет кровь, а не навозная жижа, должен возмутиться, когда ему бессовестно и издевательски показывают, что в наиважнейших для него органах управления отвоеванного кровью и мукой государства расселись вражески настроенные к полякам представители других национальностей. Массовые уличные демонстрации несли лозунги: “Долой Нарутовича!”, “Позор ему!”. Лидеры НД выкрикивали на митингах, что “Польша оскорблена”.
Что же потом? В понедельник 11 декабря, как пишет историк-эмигрант Владислав Побуг-Малиновский, когда до принесения президентской присяги оставались считанные часы, вокруг здания Сейма начала собираться многотысячная толпа преимущественно молодых, сильно возбужденных людей. На аллее Уяздовских возводились баррикады из уличных скамеек и школьных парт, чтобы президент не мог проехать в Собрание. На улице Вейской и на площади Трех Крестов люди хватали прибывающих сенаторов и депутатов — сторонников нынешнего избранника, осыпали их издевками, оскорблениями и пинками, крича, что собрание не состоится из-за отсутствия кворума.
Социалист Пиотровский был избит, депутат еврейской национальности Ковальский пробрался к воротам Сейма с разбитой головой, истекая кровью, депутата Дашинского и сенатора Лимановского вооруженная палками толпа загнала в подворотню одного из домов и не выпускала оттуда.
Премьер Новак уклонился от обязанности сопровождать президента и в одиночку добрался до Сейма дорогой менее опасной, чем аллея Уяздовских, заполненная толпой молодчиков с дубинками.
Видя все это, продолжает Побуг-Малиновский, президентское окружение стало осмотрительно уговаривать президента не ехать по аллее Уяздовских, а выбрать более безопасный путь. Президент от этого категорически отказался…
С незначительной задержкой эскорт выступил из Лазенок2. Полиция не справлялась. Лишь двигавшиеся впереди машины кавалеристы задами лошадей постарались раздвинуть баррикады.
Толпа встретила задержанного президента враждебными выкриками, свистом и матерщиной, тут же на него посыпались твердо скатанные комья снега, несколько из них угодило в президента. Двое молодцов с дубинками вскочили на подножку его машины, но начальник охраны С. Пшеждецкий мощным движением их столкнул.
Когда кортеж преодолел пробитую баррикаду, орущая толпа, сотрясая палками, устремилась следом. Со всех сторон продолжали лететь комья смешанного с грязью снега.
Многие скамьи в Сейме так и остались пустыми: “правые” отказались участвовать в церемонии, направив единственного представителя, успевшего до этого сделать по адресу избранника лишь пару неприятельских выпадов. Бледный президент, сильно волнуясь, но мощным и уверенным тоном произнес присягу на эбонитовом распятии.
Страшно представить все это даже по прошествии лет. Но в тот момент это было лишь вступление к драме.
Сразу после инаугурации лагерь “истинных поляков” потребовал отставки президента. Инициаторами стали представители Партии народной демократии в Сейме. Станислав Стронский в своей статье “Помеха” написал, что это Йозеф Пилсудский3 бросил Нарутовича как помеху на пути к возрождению государства. Примерно тем же тоном поддерживали тему и другие оппозиционные газеты.
Вскоре после этого, во время визита в Захентье, Нарутович был застрелен художником и искусствоведом Э. Невядомским, имевшим связи с НД. Позже на суде Э. Невядомский объяснил свой поступок тем, что, хотя главной своей задачей он ставил убийство Йозефа Пилсудского, тем не менее “убийство мною Нарутовича стало эпизодом борьбы за польский народ. Ареной этой борьбы был Сейм, где “левые” воспрепятствовали приходу к власти независимого президента и, объединив свои голоса с евреями, добились избрания того, кто поддерживал бы в стране анархию”.
В репортажах из зала суда отмечался “героизм Невядомского”, его “святые убеждения”, говорилось о “трагедии человека, возлюбившего Польшу превыше всего”.
После того как был приведен в исполнение вынесенный судом смертный приговор, в костелах были отслужены многочисленные мессы за упокой души убийцы, павшего “жертвой гражданского долга”.
Известный теоретик народно-демократической коалиции Владислав Конопчинский спустя годы добавит: “Исполненная достоинства, личность этого преступника снискала восхищение многих горячих сердец, хотя люди отдавали себе отчет в том, что он своим поступком весьма навредил своему народу и всем поборникам народной идеи”. К сожалению, историк не упомянул о том, что эти “горячие сердца” скорбели также о том, что от руки Невядомского погиб не сам Пилсудский, а лишь его ставленник.
Пилсудский — человек-легенда, руководитель страны — много лет был предметом ненависти у польских сточных канав, он начитался и наслушался о себе предостаточно гадостей, клеветы и издевок. Вскоре после выборов нового президента, Станислава Войцеховского, он решил уйти с политической сцены. Покидая свой пост, он досадовал по поводу абсолютной никчемности тогдашней польской политики.
Прощаясь со своими соратниками в малиновом зале отеля “Бристоль” в июле 1923 года, он сказал знаменательные слова: “Была тень, которая то забегала вперед меня, то кралась сзади. Таких теней было множество, тени окружали меня всегда, неуловимые, ступающие след в след, следившие за мной и передразнивающие меня. Сражался ли я на поле битвы или мирно работал в Бельведере4, играл ли со своим ребенком — я видел, что эта незримая тень движется за мной и меня преследует.
Заплеванный мерзкий карлик на кривых ножках, блюющий своей грязной душой, плюющий в меня со всех сторон, не щадивший у меня ничего, что положено щадить, — ни семьи, ни друзей, ни приятельских отношений — наблюдал за каждым шагом, по-обезьяньи гримасничал, переиначивал каждую мысль и глумился. Этот карлик волочился за мной как неразлучный отрядный вожатый, украшенный разноцветными флажкам то своей, то чужой страны, выкрикивая лозунги, строя страшные рожи, выдумывая немыслимые истории. Этот карлик был моим верным вожатым, неотступным товарищем моих бед и побед, счастья и несчастья. <…> Эта шайка, эта банда, жировавшая на моем достоинстве, теперь вдобавок захотела крови. Наш президент был убит после уличной заварухи, сведшей на нет всю предвыборную работу и развязанной теми же людьми, которые вылили несметное количество грязи и мерзкой низменной ненависти на президента, избранного свободным голосованием. Теперь они совершили преступление”.
Очень легко понять боль и гнев Йозефа Пилсудского, потрясенного случившимся. Однако трудно уйти от ощущения, что Пилсудский, отвечая на выпады НД, использовал выражения, далекие от языка демократических дебатов. С этого момента он будет называть своих врагов не иначе как сволочами, мерзавцами и ворами. Сточная канава порождает сточную канаву. Прежде чем Нарутовича убили пулей, его убили лексикой сточных канав. И вместе с ним убили дух демократического диалога.
IV
Спустя год с небольшим также взялись расстреливать канавной лексикой Стефана Жеромского — после опубликования им в конце 1924 года романа “Перед весной”. Об этом смелом, мудром и горьком произведении один из основателей аграрной партии, Томаш Ночницкий, писал, что роман был создан “в потрясении от того, что в свободной независимой Польше нашлось так много шакалов, гиен, хищников, палачей, и так мало людей”.
Реакция не заставила себя ждать. Демократ-публицист, вспоминая об участии Цезария Барыки5 в манифестации под Бельведером, вопрошал: “Если так обстоят дела перед весной, то как же будет выглядеть сама весна?” И сам отвечал: “Судя по всему, весна расцветет багровым цветом чрезвычайных штабов, по подвалам которых милые социалистки — товарищи-врачи — будут выкалывать глаза молодым офицерам, а наодеколоненные чекисты устроят фабрику белых перчаток из кожи, содранной с рук наших генералов.
Вступающие к нам воинства завоевателей мира переколют копьями грузных польских баб за то, что те им посмели когда-то нравиться, научаемые стройными еврейками; перетрясут и обыщут до пят не одну когорту приведенных под конвоем пленников. А идейный вождь товарищ Люлек поселится во дворце как польский Ленин…”
Напрасно Жеромский объяснял: “Никогда я не был сторонником революции и сторонником убийства одних людей другими из-за каких-то идей, денег или какого бы то ни было добра. Во всех моих произведениях, а особенно в романе “Перед весной”, я осуждал всякую резню и большевистские казни. Я никого не призывал на путь коммунизма, наоборот, в этом литературном произведении я старался, насколько возможно, отвратить общество от коммунистического пути, предостеречь, потрясти и отпугнуть”.
Объяснения были напрасны: польским сточным канавам аргументы были не нужны. Они знали свое и лучше разбирались, что к чему. “Все, что сказано в книге устами коммуниста о польских тюрьмах, переведенное на другой язык, может прозвучать как обвинение Польши, ведь автор от такого обвинения не отрекается”.
Сточные канавы искренне верили, что защита тюремной системы входит в обязанность писателя… Автора обвиняли не только в пропаганде большевизма, но и в порнографии. “Раз уж пан Жеромский не может освободиться от влияния языческой и большевистской культуры, пусть остается верен своим божкам чувственной разнузданности, только пусть прекратит растлевать польских собратьев”, — бурлил голос сточных канав. “Есть еще одна причина, — продолжали канавы, — по которой роман “Перед весной” должен понравиться Москве и польско-еврейским кругам. Эта книга ведет к страшной путанице понятий, где государство представлено крайне несимпатично. Психика общества безнадежна, сознание поляков шатко и лишено моральных критериев, а Барыку устраивает сентиментально-эротическое общение с возлюбленной, официально помолвленной с другим, и он бьет ее шомполом по лицу”.
А вдобавок — еще и тот священник из романа, который описан как циник, сибарит, обжора и пьяница!.. Почему Жеромский создал этот образ? “Может быть, на радость восточным соседям? — вопрошали сточные канавы. — Или Жеромский не встречал в Польше других священников?”
“Sodalis Marianus”6 признал роман “Перед весной” “одной из самых вредных книг нашей литературы”. И добавлял, что “самый отъявленный большевик не смог бы написать книгу, где одинаково ловко пропагандируется коммунистическая революция и доведенная до распущенности и цинизма чувственность”.
Итак, все ясно — большевик, порнограф и враг Церкви. На счастье, сточные канавы затопили Польшу не полностью. 3 мая 1925 года Стефан Жеромский был награжден орденом Возрождения Польши высшей степени.
Сточные канавы тут же забурлили от возмущения. Ежедневно появлялись клеймящие автора отзывы: “В польском сердце нет места для большевистских симпатий”, “Поляк, идейно погруженный в это болото, перестает быть поляком”, “Это какая-то советская гусеница, жирующая на польской земле и отравляющая своим дыханием воздух”. Канавы объявляли, что высшую степень Жеромский получил “за коммунистические тенденции своей новой книги” и “за прославление морального и физического разврата”. Канавы поучали Стефана Жеромского, что он должен избавиться от излишнего гуманизма, который затемняет автору горизонт и мешает правильно рассуждать об истинных интересах польского народа. “Вы можете при этом оставаться социалистом или даже коммунистом, но, будьте любезны, отбросьте всякие еврейские начинания и еврейскую идеологию! Станьте хоть самим чертом, но путь это будет наш родной черт, а не черт с пейсами. А заодно отбросьте всякие сочувствия к полуполякам и порвите с ними всякие отношения”.
Значит, Стефан Жеромский — это писатель полуполяков и особенно евреев. Эта травля была хорошо организована. “В Польше лучше всего бывают организованы не войны, а травли, — напишет через двадцать лет Ксаверий Прушинский7 и продолжит: — На счастье, у руля Речи Посполитой стал человек довольно скромный и мягкий, но в некоторых вещах проявляющий волевой характер. Сам бывший рабочий8 , он как-то высказал сожаление, что ему не дано было написать какой-либо из книг Жеромскоого. Этот человек не дал себя согнуть до сточных канав. Это было непросто, потому что канавы зачастую, как болото, засасывают действительно ценных людей”.
Выше я процитировал Стронского и Конопчинского. Но и Кароль Хуберт Ростворовский9, писатель высокой пробы, встретил роман настороженно, написав о нем: “Что может вычитать из него мир? Он узнает, …что польский священник стоит на низшей ступени варварства, что позволяет ему не только обжираться, не только петь песенки из репертуара кабаре, но, в случае необходимости, и нарушать тайну исповеди. Узнает, что польский аристократ подвергает пыткам подростков, оправдывает большевистские набеги и ничего доброго не сделал для своей страны. Узнает, что польский служащий только и ждет удобной минуты, чтобы за обладание серебряным портсигаром проломить голову своему работодателю. Узнает, что польская полиция в рамках предоставленных ей правительством полномочий, применяет смертную казнь. И, наконец, узнает, что даже большевистский ад — ничто в сравнении с адом польским и тот, у кого есть сердце в груди, после более близкого знакомства с Польшей должен двинуться под Бельведер”.
Ростворовский упустил добавить, что, благодаря дебатам вокруг романа “Перед весной” мир также много узнает о природе польских сточных канав. Слова такого крупного писателя навевают грусть. Они отравлены ядовитыми испарениями сточных канав.
V
На пороге польской современности мы встречаем замечательные символы: самоорганизация общества: победоносная война с большевиками, соединение расчлененного распрями организма страны, самая демократичная в Европе конституция.
Действительно, есть чем гордиться. Но именно в эти годы мы также наблюдаем скандал: сточные канавы и мордобой. Это должно провоцировать нас на размышления. Польская канализация бессмертна!
Более того, сточные канавы нельзя назвать чисто польским явлением, они универсальны. Из чужих примеров тоже можно извлечь урок. Например, Франция, страна Паскаля и Монтескье, Наполеона и Шатобриана — родина Декларации прав человека. Именно в этой стране в конце XIX века по ложному обвинению в шпионаже в пользу Германии был обвинен и приговорен к пожизненному заключению офицер Генерального штаба французский еврей Дрейфус.
Борьба за его оправдание и нагнетание ненависти лживыми обвинителями настолько накалили ситуацию, что французское общество разделилось на два враждующих лагеря. Среди защитников осужденного офицера, поначалу немногочисленных, особую популярность имели выступления известного писателя Эмиля Золя, начиная с его статьи “J’accuse!” (“Обвиняю!”).
Эмиль Золя считал приговор Дрейфусу позором для Франции, а в действиях за его освобождение видел естественный порыв патриотизма и долг чести французского писателя, вставшего на защиту достоинства своей отчизны. Он с тревогой наблюдал, как нечистоты сточных канав заливают демократическую Францию, как обманщики подстрекают Францию, “прикрываясь ее праведным гневом, затыкают ей рот, сея в сердцах смятение и совращая умы”. С горечью он констатировал, что нарастает волна антисемитизма, которая “бесчестит нашу эпоху”. Об активности французских сточных канав он с возмущением писал: “Что за сплетение одержимости и глупости! Что за клубок безумных мыслей и методов полицейского разбоя! Попытка опираться на никчемную прессу и защищать холокост в Париже — это преступление. Обвинять в сеянии смуты тех, кто стремится, чтобы чистая Франция шла впереди свободных демократических народов — это преступление. Преступно обманывать общественное мнение и использовать его для непотребных дел, которые совершаются на основе заблуждения и низменных чувств. Преступно вливать яд в сознание малых и смиренных, преступно разжигание страстей нетерпимости и противоборства — исподтишка, под личиной антисемитизма, от которого великая, либеральная Франция — страна прав человека — погибнет, если не вылечится. Использование патриотизма для ненависти — это преступление!”
На Золя выплеснулись ведра помоев — французские сточные канавы работали бесперебойно. Золя обвиняли что он выполняет чужой заказ, что не является ревностным французом, что он унижает Францию, Церковь и армию, что на самом деле он релятивист и масон, что служит международному еврейскому заговору, направленному против Франции.
Был возбужден процесс — перед зданием суда шли демонстрации “истинных французов”, которые не жалели оскорблений и угроз по адресу писателя. Бешеные преследования и атмосфера морального террора вынудили его выехать из Франции. Его лишили ордена Почетного Легиона.
Но не смогли лишить голоса. В “Открытом письме в Сенат” он писал: “Количество безнравственности стало так велико, что теперь нужна недюжинная смелость, чтобы закончить дело в рамках справедливости и с пользой для Франции. Ни у кого нет такой смелости, все дрожат от страха при мысли, что могут навлечь на себя поток ругательств со стороны антисемитов и националистов. Все оберегают свое помешательство, которое под действием яда охватило большинство избирателей”.
Эмиль Золя умер незадолго до окончательного суда и полного оправдания Дрейфуса. Он стал символом Франции демократической, толерантной, порядочной. “Были люди, — вспоминала потом знаменитый философ и политолог Ханна Арендт, — которые противоречили монархам и могли не подчиниться диктаторам, но лишь единицы могли противостать толпе, встать одиноко против пойманных на приманку масс, без оружия, со сложенными руками подставить голову их непримиримому безумству. Таким человеком был Золя”.
В столетнюю годовщину опубликования “J’accuse!” вся Франция склонила голову перед прахом Эмиля Золя.
Еще одним таким человеком унижения и возвышения, а также мужества был первый президент Чехословакии (1918 — 1935 гг.) Томаш Гарриг Масарик. Однако прежде чем стать президентом, он познал весь вкус и запах чешских сточных канав.
Все началось с так называемых рукописей Ханки, считавшихся одним из важнейших документов чешской письменности и относившихся к XIII веку. Их открыл в начале XIX века известный исследователь чешского Средневековья Вацлав Ханка, и рукописи сыграли важную роль в формировании национального самосознания. Но, к сожалению, документы оказались фальшивкой, сработанной самим Ханкой.
Это обнаружила группа ученых, в составе которой был Масарик. Когда они публично поставили под сомнение подлинность документов, известных как “Придворная рукопись” и “Любовная песнь короля Вацлава”, сточные канавы закипели от негодования.
“Настоящие чехи” заявили, что говорить об их фальсификации — это все равно что “поборников самосознания современной Чехии назвать дураками и обманщиками”, а воздействие, которое оказали рукописи Ханки на возрождение народного самосознания, “назвать порождением обмана и одурачивания”.
Сточные канавы обвинили Масарика в деятельности в пользу Германии и обсыпали “эпитетами”. Появились обвинения, что Масарик не является ревностным чехом и не понимает чешского духа, что он пропагандирует нигилизм, что его нужно уволить из университета, где он развращает молодежь, и что он должен исчезнуть из жизни чешского народа.
В споре о рукописях Ханки Масарик акцентировал научную и моральную сторону вопроса. “Если это фальсификация, — писал он, — то мы должны это признать. Самосознание чешского народа не может строиться на обмане; если мы будем вращаться в кругу собственных фальшивок, мы не поймем собственной истории. Достоинство народа в том, чтобы защищать, вернее, познавать правду, и ничего больше. И наиболее моральным будет смелое признание ошибки, которое нужно огласить”.
В другой раз он заявил: “Я не поддамся этому терроризму непорядочности и политической близорукости”. В ответ он мог прочитать: “Иди к черту, мерзкий предатель… Не утруждай себя больше использованием нашего чешского языка и не порти его своим подлым отравленным дыханием. Иди к нашим противникам, которым ты служил, но помни, что тебя родила чешская мать и ты ходил по чешской земле. Мы исторгаем тебя из плоти нашего народа как инородное тело. Беги с этой чешской земли, пока она не разверзлась, чтобы тебя поглотить”.
Томаш Г. Масарик не убежал “с этой чешской земли”, а коллектив ученых-химиков тщательно проанализировал рукописи Ханки и пришел к выводу, что они являются подделкой. Этот факт никак не уронил чешское самосознание, но надолго приклеился к репутации Масарика, подозреваемого в равнодушии к чешской народной идее, в склонности к космополитизму, в игнорировании этнической солидарности.
Этот образ “отступника” еще более утвердился в связи с процессом по делу еврейского подмастерья Леопольда Хильснера, обвиненного в 1899 году в ритуальном убийстве молодой девушки. В ходе процесса многочисленная публика добилась от судей вынесения смертного приговора. Суд высшей инстанции отклонил этот приговор, но спустя год Хильснер снова был обвинен в убийстве, уже другой девушки, и снова приговорен к смерти.
Видно, все сточные канавы того времени хотели иметь свое “дело Дрейфуса”!
Масарик, так же как Золя, выступил в защиту Хильснера вопреки антисемитскому направлению общественного мнения. Несколько раз он публично осудил антисемитскую истерию, раздутую вокруг процесса Хильснера. В ответ чешские сточные канавы обвинили его в безбожии и в действиях “по заказу и на деньги еврейских кругов”. “Истинно чешские” студенты организовали манифестацию перед университетом, чтобы сорвать лекции Масарика. Он остался в одиночестве: университетские профессора не стали защищать своего коллегу. Однако он продолжал упрямо повторять: “Я выступил в защиту Хильснера, потому что речь шла о человеке невиновном, а, кроме того, речь шла о чести народа Чехии. Меня называют предателем народа из-за того, что я тяжело переживаю его позор. Что бы сказал мир о культуре народа, если бы евреи, жившие здесь много веков, оказались людоедами?”
В конце концов Хильснер был признан невиновным. Спустя много лет случай с Масариком, выступившим в защиту Хильснера, оказался весомым аргументом в пользу признания независимой Чехословакии Соединенными Штатами Америки. Демократическое общество запомнило правоту и отвагу Масарика. “Когда я появился, — вспоминал он потом, — газеты писали о нас хорошо или, по крайней мере, не вредили нам. Вы не представляете, что это для нас значило!”
В 1918 году Вацлав Масарик был избран президентом Чехословакии и оставался на этом посту до 1935 года. Умер в ноябре 1937 года. Не так давно в Вашингтоне был установлен памятник Масарику — великому демократу Центральной Европы.
VI
Жертвами сточных канав часто становятся люди необычайного достоинства, известные своей мудростью и мужеством, выдающиеся граждане и патриоты. Они становятся жертвами ловко развернутой демагогии, ослепленной глупости и хитро расставленных ловушек. Организаторам гонений не откажешь в определенном таланте: они умеют играть на скрытых комплексах и страхах, манипулировать эмоциями и организовывать массовое помешательство. Они сумели обмануть и настроить народ против Нарутовича и Жеромского. В тот раз польские сточные канавы победили в противостоянии группировке, которая обладала чувством ответственности перед своей страной и отдавала себе отчет в сложном сплетении судеб польской действительности.
Организаторами гонений на Нарутовича и Жеромского были публицисты и политики НД. Их нападки якобинско-большевистского толка были одновременно жестокими, подлыми и кровожадными — слова “сострадание” в репертуаре НД не было. Однако усилия их лагеря не были единственной причиной в возникновении канавной ненависти. Предпринятая НД травля была рассчитана на чувства, рождаемые жаждой возрождения независимой Польши. Кроме того, почвой для тогдашних гонений стало всеобщее разочарование. Обретенная независимость ожидалась как панацея от всех бед. А на самом деле из жизни страны нужда не исчезла, подлецы не стали порядочными, вруны не стали честными, взяточники не отказались брать взятки. Борьба за независимость и порядочность не была вознаграждена, а отступничество не было наказано. Напрашивался вопрос: кто во всем этом виноват? Кто за все это должен держать ответ? Борцы за независимость — и действительные, и мнимые — были разочарованы: почему не хватило виселиц для этой дряни, которая украла у нас Польшу, а прежде прислуживала царскому режиму? Эти разбойники чувствуют себя прекрасно, а нормальным порядочным людям снова трудно…
И как тут объяснить, что Польша бедствует не только от подлости взяточников и карьеристов, но что это — следствие многолетней отсталости, послевоенной разрухи, плохого управления и неизбежных трудностей молодого государства. Нет, такие объяснения не принимаются людьми, которые хотят иметь перед собой виноватого: здесь и сейчас. Тем более, если этими людьми владеет раздражение, порожденное бессилием, если их горечь переросла в зависть к людям успешным, а зависть, в свою очередь, превратилась в ненависть ко всему миру. Таким людям очень просто внушить, что это не та Польша, о которой они мечтали.
Народно-демократическая пропаганда отвечала им просто: “Мы хотели создать католическое польское государство. Поэтому именно поляки-католики имеют исключительное право выбора президента — католика и поляка. Выбрать президента должны “истинные поляки”, а не представители национальных меньшинств — немцы, украинцы, белорусы или евреи. Ну и, конечно, не те, которые сгрудились вокруг Пилсудского: “бельведерщики”, пессимисты, евреи и нехристи”, — как их лаконично определил публицист из НД.
“Нам необходимо польское большинство!” — заявили народные демократы к восторгу сточных канав. Канавы поняли лозунг: виноваты те, кто стоит у власти, — “бельведерщики”. Ну и, конечно же, евреи!
И сточные канавы построили на этом свой боевой призыв. “Сыграли на самых низменных чувствах масс: правая пресса развернула против него (Нарутовича — А.М.) кампанию ненависти, называя его жидом, — вспоминала Александра Пилсудская. — Я тогда была в городе. В толчее почти не могла двигаться. С одной стороны на меня навалилась глуховатая баба, которая все время переспрашивала, о чем тут речь. А с другой — огромная толстая горничная, которая тряслась всем телом, размахивая кулаками и крича: “Долой Нарутовича! Долой евреев! <…> Евреи не будут нами править!””
Трудно, очень трудно противостоять массовой агрессии толпы. И трудно противоречить такой аргументации: подлой, антидемократичной, но точно рассчитанной на психологию скопища.
Известный историк Януш Паевский спустя годы размышлял над ситуацией вокруг депутатов от блока национальных меньшинств. Ведь если бы они отказались участвовать в голосовании, это было бы поступком антигосударственным в тот момент, когда Польша ходатайствовала о признании своих восточных границ странами Запада. “Поэтому — считал Паевский, — они должны были поступить иначе, “понимая ситуацию”: разложить голоса поровну на каждого кандидата. Тогда не было бы обвинений в том, что кандидат навязан непольскими силами. Вместо этого результатом голосования за Нарутовича был взрыв польского национализма, а особенно антисемитизма”.
Без сомнения, анализ профессора Паевского отличается добрыми намерениями и блестящим знанием предмета. Однако не думаю, что диагноз был поставлен им верно. Сомневаюсь, что голоса, распределенные равномерно или даже отданные за кандидата Народной демократии, могли бы сдержать антисемитскую пропаганду НД, если ее не сдержал даже шок, вызванный убийством президента.
Однако проблема, затронутая Я. Паевским, более глубока: до каких пределов демократия должна уступать демагогии сточных канав? Должен ли был замолчать Золя, “понимая ситуацию”, утешиться помилованием Дрейфуса и не требовать его полного оправдания? Должен ли был Масарик махнуть рукой на фальсификацию рукописей и не раздражать сточные канавы защитой еврейского подмастерья? Иначе говоря, разве принятие лжи и подлости сточных канав как полноправного слагаемого демократической полемики не является дорогой в никуда? И можно ли идти на компромисс с канализацией?
Сточные канавы — это неотъемлемая часть общественной жизни; сточные канавы часто бывают результативны: они способны заморочить людям головы, вывести их на улицы, склонить толпу к тому, чтобы забросать президента грязью. Поэтому нельзя их игнорировать и нельзя не считаться с их существованием.
Но так ли необходимо им уступать? Ведь представители блока национальных меньшинств выбирали своего президента — президента всех жителей Речи Посполитой. Почему же они должны были капитулировать перед напором сборища антисемитов?
Эти риторические вопросы, однако, не меняют реальности: толпа, подбиваемая сточными канавами, поверила, что Нарутович — это “полуполяк” и “еврейский президент”, так же, как другие поверили, что автор романа “Перед весной” — тайный большевик. Почему так легко удалось им это внушить?
В течение XIX века поляки, оберегая свою самоидентичность, приучились к тому, что поляк — это некто “из нашего племени”, говорящий на нашем языке, культивирующий наши обычаи, принадлежащий к нашему, римско-католическому вероисповеданию. Они отстаивали свой язык, обычаи и веру под прессингом национальной зависимости и мировых перемен. Верность этим трем началам была главным звеном, объединяющим поляков.
Каким видел себя поляк, глядя в зеркало? Конечно же, убежденным в своем многовековом благородстве и невинности. Если в чем-то он и провинился в прошлом, то это в чрезмерном наивном идеализме и доброте по отношению к чужим. Как раз этой польской добротой злые люди и воспользовались, чтобы погубить Польшу. И опять ею пользуются. Иначе откуда бы взялись неприязненные статьи в заграничных газетах об антисемитизме в Польше или о плохом обращении с политзаключенными? Это ведь натуральная ложь! Поляк по своей натуре не способен ни на какие неблагородные поступки. Поэтому тем более он должен быть возмущен, когда такое пишут польские газеты и польские писатели! Это ли не доказательство, что это не истинные польские газеты и эти писатели — не истинные поляки? Польскоязычные газеты и польскоязычные писатели еще не означает — польские! Эти газеты и эти писатели — поскольку они замаскированы — представляют наибольшую угрозу, потому что разлагают польский организм изнутри, сеют смуту и склоняют ко греху. Они быстры, ловки и беспощадны, они злоупотребляют героизмом и великодушием польского народа. Но самой страшной угрозой остаются евреи — носители деструкции и отравители. Таков был мир представлений поляка — потребителя канавной пропаганды, наполненного подозрительностью и страхом. Атмосфера нагнетания способствовала развитию этих страхов, приобретавших все более патологические формы.
Дестабилизация повседневной жизни — нужда, безработица, страх перед войной и революцией, падение прежних авторитетов — все это содействовало успеху польских сточных канав. Страх, отчаяние, упадок — все это способствовало взрыву слепого гнева.
Для руководителей НД травля Нарутовича была элементом борьбы за власть в государстве и за владение душами в обществе; для толп, собравшихся на улице, это был способ разрядки своих страхов и унижений.
Останется ли Польша польской и католической или станет какой-то странной республикой “бельведерщиков, нехристей, масонов и евреев”?
Такие вопросы бомбардировали умы и действовали как шантаж: если ты согласен на президента, “навязанного евреями” — значит, ты не с нами, не с поляками. И благодаря такой постановке вопроса, Нарутович становился символом “чужого”, знаком “измены своему народу”.
Совершенно бессмысленно было объяснять, что Габриель Нарутович по происхождению — польский шляхтич, а вовсе не еврейский большевик, — у толпы нет сомнений, и она не слушает объяснений. Охваченная своими страхами и фобиями, много лет скрываемыми, толпа слышит лишь простой призыв: “Долой Нарутовича! Нарутович — это символ творящегося зла. Заблокировав этот выбор, мы сможем исправить возникшую несправедливость. Разве не польский народ должен быть хозяином в Польше? Для чего 150 лет польские поколения, подвергавшиеся мучениям и предательствам от тех же чужих народов, страдали и с беспримерной самоотдачей боролись за свою независимость и свое государство, если теперь полякам навязывают президента евреи, немцы и украинцы? Как можно так нами играть и так издевательски испытывать терпение поляков!”
Сначала толпа прислушивается к этим выкрикам, а потом их повторяет, разжигая, заостряя, дополняя своими. Толпа уже знает, кто виноват, и теперь собралась, чтобы восстановить справедливость. Толпа жестока, эмоциональна, нетолерантна, она охотно слушает, как обливают грязью виноватых, она доверчива — верит любой лжи, лишь бы это было многократно повторено. Толпа складывается из разных людей, но все они, собравшись вместе, становятся способны на такие действия, каких никто из них не мог бы сделать поодиночке. В анонимной толпе все чувствуют себя всесильными и одновременно безнаказанными, будто охваченные коллективным гипнозом или массовым помешательством. В толпе умный человек становится глупым и жестоким, зато неуч, дурак и завистник забывает о своем ничтожестве — чувствует себя праведным и сильным силой толпы. Толпа, повторяю, исповедует примитивные идеи, в которых видит абсолютные истины; она по-манихейски верит, что олицетворяет Добро в борьбе со Злом. Толпа не понимает того, что многозначно, хрупко и наполнено оттенками, она видит в этом лишь слабость и увертки. Толпа обожает силу — простую и грубую. Науськанная и разъяренная, толпа сама становится обвинителем, судьей и палачом. И никогда потом не испытывает чувства вины.
Консерватор ненавидит толпу: толпа нарушает порядок, ломает традиционные нормы, вторгается в иерархии и обычаи. Демократа толпа беспокоит: он понимает, что именно толпа брала Бастилию и свергала диктатуры. Поэтому демократ не позволяет себе однозначно предать толпу анафеме. Ханна Арендт высказала мнение близкое демократии, она отделила толпу народного бунта от скопища.
Скопище, по ее мнению, это внеклассовая группа, в ней собраны отпрыски всех классов. Чертой же народного бунта является борьба за свободу и истинная репрезентация, в то время как скопище всегда жаждет “сильного вождя”; “скопище ненавидит общество, которое его отвергло, и парламент, в котором оно не представлено”. Но когда оно входит в парламент, то делает все, чтобы этот парламент высмеять и скомпрометировать. Это объясняет популярность плебисцитов, которые столько раз проталкивали скопище к власти.
Почему же скопище так охотно слушает антисемитов? “В эпохе Дрейфуса и Золя, — пишет Арендт, — евреи олицетворяли все, что было ненавистно. Если скопище ненавидело socjety, то могло поставить ему в вину лояльность по отношению к евреям, если ненавидело власть, могло сослаться на то, что власть потворствует евреям и помогает им хорошо устроиться в стране. Хотя было бы несправедливо утверждать, что скопище охотится исключительно на евреев, но им принадлежит первое место среди излюбленных жертв”.
И поэтому антисемитизм обычно, хоть и не всегда, является опознавательным знаком скопища; и поэтому скопище в Европе так охотно прибегает к антисемитской канавной лексике. Но хотя именно евреи так часто становятся жертвами, все же главными объектами баталии, разжигаемой с помощью сточных канав, являются не они. Цель организаторов и исполнителей травли — это деньги и власть, а для скопища — это сведение счетов, выплеск агрессивной энергии и выпускание пара. В действительности борьба идет за формирование общества и государства. Ставка в этой игре очень высока: победа скопища означает не только смену правящей элиты, она означает, что вступают в силу законы скопища и система ценностей скопища, и язык сточных канав становится нормой публичной полемики.
VII
Польский демократ помнит огромную толпу на площади Дефилад в Варшаве в октябре 1956 года, помнит толпу радостных людей на варшавской площади Победы в 1979 году, помнит толпу достойных людей в гданьском доке в августе 1980 года. Эти образы мудрой отваги навсегда вписаны в народную память. Однако у народной памяти есть и опыт того, что толпа бывает изменчива в своем мнении. Хоть она всегда уверена, что своими действиями отпирает райские ворота, но при этом способна сегодня кричать “Осанна!”, а назавтра требовать “Распни его!”. В конце концов, почти такая же толпа брала Бастилию, а спустя год с небольшим расправлялась с безоружными заключенными, обвиненными в заговоре против Революции.
События XX века продемонстрировали нам, как радостная вольнодумная толпа может превратиться в угрюмое, наполненное ненавистью скопище. Более того, со временем дух скопища, язык сточных канав и отношения озверевшей толпы вторглись на страницы газет, в радио- и телеэфир. Чуть позднее сборище вторглось в парламентские палаты, и мы услышали канавную лексику на заседаниях Сейма. И так остается поныне.
Известный политик польской социалистической партии Адам Прагер вспоминал момент принесения присяги Нарутовичем: “Церемония присяги проходила в жуткой атмосфере мрачной тревоги, в зале, заполненном едва наполовину, в полном осознании реальной опасности. Но все мы были единодушны в уверенности, что ни за какую цену нельзя допустить, чтобы возбужденная правыми уличная анархия взяла верх”.
Но на этот раз все-таки победила анархия: выстрелы в Захетье обозначили логику польской политики на много лет вперед. Победил язык сточных канав и метод грязной толпы.
Трудно противостоять такой толпе, как трудно гасить пылающий дом чернилами. Но противостоять необходимо, даже если это означает солидарность в проигранном деле. Этому также научили польских демократов события XX века, судьбы Нарутовича и Жеромского, многих других заслуженных людей, чьи имена сегодня вписаны в польский пантеон, в свое время так же оскверненных польскими сточными канавами.
Польская канализация, которая загнала насмерть Габриэля Нарутовича, преобразила политическую сцену II Речи Посполитой в военный театр. Владислав Побуг-Малиновский — историк, близкий к кругу Пилсудского, позже напишет, что 1922 год был для Йозефа Пилсудского переломным моментом. “Расправа, совершенная правыми над Нарутовичем, и полная безнаказанность тех, кто нес за нее моральную ответственность, привели маршала к пониманию, что добром и убеждением в Польше ничего сделать не удастся, что нужно навязывать и принуждать, быть твердым и бескомпромиссным”. Друг против друга вышли две Польши — хоть в действительности их было больше — два ненавидящих враждующих мира. Лагерь независимости, собравшийся вокруг Пилсудского, превратился в блок, твердо идущий к власти — он добивался ее даже путем антиконституционной попытки переворота. Наступило время неформальных слов и недостойных поступков: лживые выпады Пилсудского в адрес оппозиционных депутатов и Конституции, известное “конституция-проституция”, аресты, побои и унижения депутатов в Бресте, пренебрежение законом и фальсификация выборов, разбойные нападения на оппозиционных публицистов (Адольф Новачинский, Тадеуш Доленга-Мостович, Станислав Цивинский). Насилие порождало насилие, сточные канавы стали нормой, а расплачивалась за это польская демократия.
Политик и публицист лагеря Пилсудского Тадеуш Холувко назвал действия Народной демократии “правым большевизмом”. В свою очередь Кароль Ижиковский10 приравнял практику санации 30-х годов к советскому большевизму. Оба преувеличили. НД не имела своего Ленина, а Пилсудский — это, по определению социалиста Германа Либермана, “не Муссолини, не Ленин, а особый новый продукт польских взаимоотношений. Однако нет никаких сомнений, что он является полным опасностей перерывом в политическом и общественном развитии Польши”. Так Либерман писал сразу после переворота Пилсудского в 1926 году. Когда спустя четыре года его вместе с другими оппозиционными политиками схватили по приказу Пилсудского и били и унижали в Бресте, наверняка он вспоминал про те самые “опасности”.
VIII
“Люди всегда и везде ставят перед собой одни и те же задачи, назначая одну и ту же цель. Меняются только средства. <…> Фанатики наступления рискуют открыть для себя неисчислимые богатства, которыми они пренебрегают, богатства, которые накопило человечество по одну и другую сторону узкой грани, в которую они вперили взгляд, переоценивая весомость своих усилий и недооценивая то, какие силы еще предстоит приложить. Если люди всегда стремились лишь к тому, чтобы построить жизнеспособное общество, то силы, которые оживляли наших далеких предков, присутствуют также и в нас. Ничто не проиграно, есть возможность все начать сначала. То, что уже сделано, и, оказалось, сделано плохо, может быть сделано заново” (Клод Леви-Штросс, “Грусть тропиков”).
Различие интересов и задач, конфликты — даже острые, споры — даже страстные — это хлеб и вино демократии; ненавистная щетинистость, настоенный на врага язык — это черная подливка сточных канав. В развязывании конфликтов в демократическом ключе действуют неписанные правила: уважение к конституционным нормам, забота об общем благе, признание того, что каждый противник наделен человеческим достоинством, с которым следует считаться, что для каждого гражданина есть место под солнцем. Тем отличается логика демократичного спора от логики гражданской войны, разжигаемой сточными канавами. Спор разрешают аргументы и выборы, войну разрешают жестокость и пули. Грохот орудий всегда предваряется речью сточных канав, которая отравляет умы, лишает права голоса совесть, обесчеловечивает противника, превращая его в мусор.
“Ни один польский король не стоял на эшафоте”, — писал Норвид. Таково было веление польской традиции. Позже убийство отвергнутого президента Нарутовича обозначило нарушение неписаного завета общины польского народа: до этого моральным изгнанием и исключением наказывали лишь за предательство, понимаемое как осознанная деятельность в пользу чужой насаждаемой власти. Смертью наказывали продажных, а не инакомыслящих.
Травля и убийство Нарутовича означали, что ценность независимого и демократического государства как общего блага больше не важна — это было качественно ново. Сиюминутное оказалось важнее общего. И одновременно был поставлен вопрос о смысле польской идеи: означает ли она язык гонений, моральный облик убийцы или образ убитого Нарутовича? Весь лагерь гонителей был назван в те времена “белым большевизмом”. Вполне подходящее название, т.к. язык отторжения и унижения позднее принял красный большевизм, пусть даже приукрашенный красно-белыми красками. Унижение и отторжение стали непреложными составляющими польских дебатов. Дух сточных канав не всегда побеждал, но постоянно, непрерывно и упорно отравлял польскую культуру. И так продолжается по сей день.
Теперь мы ежедневно слышим голос сточных канав: из газет, с телевидения, с партийных собраний и трибуны Сейма, а порой и с церковного амвона. И все нам кажется, что это не опасно: просто соперничество политиков в борьбе за электорат, просто борьба журналистов за больший тираж. Однако историк слышит во всем этом тревожные ноты: вот кто-то осуждает кого-то в попытке конституционного переворота из-за поездки в Москву, кто-то добивается запрета деятельности известной политической партии, кто-то добивается того, чтобы лишить прав экс-президента, кто-то обзовет кого-то “розовой гиеной”, а его в ответ назовут “русским агентом”; кто-то обвинит руководителя “Солидарности” в сотрудничестве со спецорганами, а кто-то будет публично сожалеть о том, что в Польше не хватило виселиц для сторонников старого режима. Кто-то начнет писать новейшую историю, опираясь на архивы госбезопасности — не понимает, угодник, что подменяет народную память на полицейскую.
Слышу этот упорный призыв разоблачать предателей и агентов, отстранять, лишать причастия, дискриминировать. Наблюдаю и слушаю, как унижают людей на очередных следственных комиссиях и как журналисты любыми путями стараются отличиться. Несчастные гончие псы нерадивых охотников…
И лишь изредка раздается чистый голос гуманиста, который противостоит взрыву ненависти и цивилизации подлости. А ведь этот редкий и слабо слышимый голос — это перманентный вестник надежды — как тогда, во времена Золя и Масарика, Нарутовича и Жеромского.
Незадолго до гибели Габриель Нарутович признался Йозефу Пилсудскому: “Вы были правы, это не Европа. Эти люди чувствовали бы себя лучше под теми, кто гнет им хребет и бьет по морде”.
XI
Я не хотел бы, чтобы кто-нибудь повторил эти слова польского президента, оболганного и убитого сточными канавами.
Перевела с польского Наталья Кандудина
Сноски:
1 Места в тогдашнем польском парламенте разделялись между Партией народной демократии, социалистической партией, блоком аграриев и блоком национальных меньшинств (евреи, украинцы, белорусы). Социалисты, аграрии и национальные меньшинства проголосовали за Нарутовича, НД — против.
2 Историческая королевская резиденция. — Ред.
3 Маршал Йозеф Пилсудский ( 1867-1935) — главный лидер движения за независимость Польши, один из руководителей социалистический партии Польши, главнокомандующий польской армией в войне с большевиками, в 1919-1922 гг. — глава (“начальник”) государства. Во время первых президентских выборов поддерживал Нарутовича. В 1926 г. совершил государственный переворот, установив в стране авторитарный режим.
4 Бельведер — президентский дворец.
5 Герой романа Жеромского.
6 Молодежная католическая организация.
7 Знаменитый польский писатель и журналист 30-40-х гг.
8 Имеется в виду Станислав Войцеховский.
9 Известный польский писатель и драматург, связанный с католическими кругами и НД.
10 Знаменитый литературный критик и эссеист первой половины ХХ века.