Опубликовано в журнале Континент, номер 126, 2005
Александр ЗОРИН — родился в 1941 году в Москве. Окончил геологический техникум и Литературный институт имени Горького. Автор семи поэтических сборников, книги эссе о русских поэтах “Выход из лабиринта” и воспоминаний о священнике Александре Мене “Ангел-чернорабочий”. Печатался в журналах “Дружба народов”, “Знамя”, “Континент”, “Новый мир”, “Юность”. Живет в Москве.
Матушка Ирина провела меня на второй этаж в гостевую половину:
— Располагайтесь пока, отец Василий пошел на почту, вот-вот вернется.
Я приехал в этот город с большим грузом — контейнером книг для местной колонии, школы и детского приюта, который помещался в доме священника. Отец Василий писал мне, что их благодетель, “раскрученный” коннозаводчик, обеспечил ребяток всем, кроме книг. “Да и кто знает, какие книги сегодня можно читать детям”. А потому обращался ко мне с просьбой: прислать список литературы, а лучше приехать самому и купить здесь, что надо. Деньги коннозаводчик даст. Или съездить в Пермь. “В нашем-то книжном магазине одна чернуха и порнуха в пестрых обложках”.
Вот уже несколько лет, по благословению своего духовника, мы, прихожане московского храма, собираем по Москве книги для тюремных библиотек, которые давно не пополняются: у Министерства юстиции нет для этого денег. Жертвуют прихожане, редакции журналов, издательства, а начальники колоний и следственных изоляторов с благодарностью принимают посильные наши пожертвования. “Почему бы не собрать к Пасхе подарок и заключенным, и детям?” — подумал я, получив письмо от священника. Целую зиму мы тщательно готовили контейнер, и вот, наконец, он доставлен на место… Не скрою, была у меня и своя корысть: провести Великий пост вдалеке от шумной столицы.
Матушка предложила чаю, но я решил не ждать отца Василия, пошел ему навстречу.
Священник возвращался не один, следом, вприпрыжку за его широким шагом бежала… овца. Обнялись, расцеловались. Батюшка смущенно обернулся:
— Не знаю, чья. Выбежала на дорогу — и за мной. В милиции предупредил, если кто хватится…
Вошел во двор, привязал собаку и провел непрошеную гостью в сарай, где у него прошлой зимой помещались козы.
С отцом Василием я подружился давно, с тех пор как в середине девяностых развозил по епархиям гуманитарную помощь — масло, чечевицу, рис,— приходившую в адрес Православной церкви из Америки. Тогда батюшка был простым иереем, попавшим в немилость к правящему епископу. Обличенного в содомских грехах епископа в конце концов запретили в служении и вывели за штат, определив ему место для покаяния в П-м монастыре.
Сейчас о. Василий — протоиерей, благочинный, под надзором которого закреплено двенадцать приходов.
Я поселился в маленькой комнатке с одним окошком, смотрящим на величественный белокаменный собор. Первый этаж дома занимал детский приют, но никакого шума оттуда не было слышно. Обстановку уединения лишь иногда нарушало вторжение словоохотливого батюшки, отчего я, впрочем, нисколько не страдал. Я обложился томами Голубинского “История Русской Церкви”, которую нашел в библиотеке о. Василия, а вечерами заносил в тетрадь — по давней своей привычке — впечатления каждого дня.
* * *
Директор школы, где учился будущий священник, был историком. Выставил Василию в 9-м классе годовую “четверку” по истории, хотя все четверти аттестовывал на “отлично”. Объяснил так: “Ты в Церковь ходишь, значит, не понимаешь нашей истории…”.
— Тогда я, — говорит о. Василий, — назло ему стал ходить в церковь чаще. А у нас всех, кого на Пасху видели в церкви, выставляли перед линейкой и позорили… Так что спасибо ему за своевременную репрессию.
* * *
В армии служил во Львове, в десантных войсках. Не боялся заходить в храмы. Бывал и в костеле. Старая полька, показывая на Распятие, говорила: “Це пан Езус. Его распяли за то, что он принял католическую веру”.
Захаживал солдатик и к старообрядцам. Там его тоже вразумляли. “Видишь, преподобный Сергий на иконе с листовками, кожаными четками, — значит, наш, старообрядец. А Серафим преподобный — с деревянными. Этот ваш, православный”.
Лет пять назад о. Василий снова оказался во Львове. Идет поздним вечером по улице, навстречу молодая компания. Поравнявшись с ним, кричат: “Слава свободной Украине!” — и ждут, что ответит этот бородатый… Священник подумал: “национальное гонорство я славить не буду”. И ответил: “Богу Святому во веки слава”. Грозные патриоты нехотя посторонились и пошли своей дорогой.
— А ответь я им просто по-человечески — “здравствуйте” или “добрый вечер” — отмолотили бы, как котлету.
* * *
Мишка возвращается из школы. Он ходит во второй класс. Портфель вполовину его роста. Еле тащит его, перегнувшись влево, загребает ножками. Маленький Мишка у подножия величественного собора Рождества Богородицы. Время — около десяти часов.
— Что так рано, Миша?
— А у нас только два урока было.
— Что же ты сейчас будешь делать?
— Обедать.
Мишка поступил в приют совершенным несмышленышем. Начал учиться — ничего не мог запомнить. Воспитательница кое-как его вытянула. “Да у нас двое вообще… — говорит она, — им место в интернате для дураков. О. Василий держит их по доброте своей, может, в церкви чему научатся”.
Я заглянул в столовую. Гремит телевизор. Двое мальчиков (им во вторую смену) смотрят фильм. Ринг, на котором дерутся страшилы — мужчина и женщина. Разъяренный громила убивает свою противницу. Ор трибун, садистские удары, приемы на излом; кровь и ненависть. Дети-сироты рядом с православным храмом заглатывают это с утра… Вышла женщина-повар.
— Вам что-нибудь нужно?
— Да нет… Зачем это им видеть?
— Да они и без этого такое видели, что вам и не снилось!
* * *
Три поместительных книжных шкафа заполнили томами, часть отвезли в школу. За остальными должен приехать из колонии зам. начальника по воспитанию — замполит, как называлась эта должность в недавнем прошлом.
Ровно в 15.00, как было обещано, к собору подкатил “газик”, из которого вылез майор, коротко стриженный, руки в наколках до самых ногтей.
— Ну, где у вас тут чего брать?
Увидев, что, кроме меня, нет помощников (священник, по его разумению, не в счет), заявил:
— Я грузить не буду, я майор, а не грузчик, у меня рабочий стаж больше, чем вам лет.
Но все же подключился к погрузке, боясь, что к концу рабочего дня не управимся.
Аккуратно и любовно увязанные книги добытчивый воспитатель сваливал в кузов, как дрова.
— А “Дружбу народов” все пачки можно брать?
— Все вам не нужны. Возьмите по четыре журнала из каждой пачки.
— А я себе в кабинет один комплект поставлю, бери по пять — приказывает майор шоферу.
* * *
Многие не уверены в стабильности нынешней власти, особенно в некоторых районах “красного пояса”, где коммунисты засели в местных департаментах, где они как были правящими чиновниками, так и остались, и потихоньку платят партийные взносы в своих партячейках.
В Брянской области в одной из колоний я увидел залежи военно-патриотической литературы, штабеля ленинов-марксов-энгельсов и всякого мелкого партийного мусора.
— Мы вам за год все библиотеки наполним русской и зарубежной классикой, сдайте этот багаж в макулатуру, — предложил я в УИНе замначальника по воспитанию.
Он помялся, за классику поблагодарил, но что-нибудь выбросить отказался. “А вдруг советская власть вернется?”
Здесь, похоже, та же ситуация. В комнатке, куда заносили коробки с книгами, пустые стеллажи… А один, как боезапас, приготовленный на случай атаки, плотно набит собраниями сочинений Ленина, Материалами партсъездов и почему-то томами Мао Цзэдуна.
Посещать колонию отец Василий вменил в обязанность настоятелю храма Живоначальной Троицы. Но настоятелю, о. Крискентию, не до того. Ему достались руины от храма, только-только восстановил жилую часть, где и поселился — с большой коллекцией египетских сувениров. Он знаток и почитатель Древнего Востока.
* * *
У сироты Славки опека присвоила квартиру. О. Василий подал заявление в суд. Присудили вернуть. Но вернули другую, на окраине города, без всяких удобств.
* * *
О. Василий рассказывает:
— Серенька косоглазый. Хорошо лепил из пластилина, из глины — притащит ведро глины и лепит… Тыкву вылепил, не отличишь от настоящей. Но очень был нервный, возбудимый, мог чем попало запустить. Мы его взяли из детдома. Его там пацаны дразнили “китайский шпион”. Привяжут к стулу и швыряют камнями. А воспитатель по ничтожному поводу — тапком по лицу. У нас стал поправляться. Я его определил в художественную студию. И вдруг приезжают мать с отцом. Забирать. Отец освободился из заключения. Мать — по виду пьющая… Он родителей видел впервые. А через месяц к нам вернулся, а еще через месяц пропал. Объявили в розыск, год прошел…
* * *
Отец Крискентий — молодой монах. Древний Египет — его сокровенная любовь. Трижды путешествовал по Нилу до самых верховий. Об Эхнатоне рассказывает как о живом сподвижнике, к которому чуть ли ни наведывался во дворец. Утверждает, что фаюмские портреты писались с натуры, при жизни заказчика. Это одна из версий, довольно правдоподобная. Фаюмский портрет — прообраз иконы. И техника та же, энкаустика: расплавленные восковые краски наносились на доску без грунта. В портрете явлен характер, психология, душевные нюансы. Его появление относят к середине I века н.э.
— Я полагаю, — рассуждает молодой священник, — что портрет Иисуса Христа существовал при жизни. Фаюмские мастера жили не так уж и далеко от Палестины, их искусство могло быть там известно…
Домик его обшарпанный снаружи, благоустроен изнутри по современным стандартам евроремонта. Ванная, отделанная желтым и зеленым кафелем, огромное зеркало, биде. В большой комнате камин, музыкальная аппаратура, на стенах африканские пейзажи, в углу две иконы. Книг мало. Компьютер.
— А зачем мне книги? Все, что надо, я вытащу из Интернета.
Он пригласил меня на ужин, который оказался более чем обильным — гречневая каша, капуста с грибами, винегрет, свекла, березовый сок, чай с рулетом. И когда баба Вера, его экономка и стряпчая, убрала со стола, и вымыла посуду, и, благословясь, простилась, о. Крискентий приступил к приготовлению… кальяна, которым решил меня попотчевать. Невинное развлечение, род вольнодумства… Под затейливую арабскую музыку булькает водичка в недрах кальяна и туго тянется сладковатый дымок.
О. Крискентий вообще не курит, но и не осуждает курящих священников, которых, как он считает, сегодня много — процентов сорок, если судить по здешней епархии.
* * *
За овцой на другой день пришел хозяин, у которого вся улица покупает мясо. А его животинка уже прижилась на новом месте, мекает, упирается, а, может, боится собаки — свирепой с виду кавказской овчарки.
На самом же деле собака не свирепая, а очень даже дружелюбная и мудрая. Давно замечено, что домашние животные перенимают характер хозяев. Линда, наверное, из таких.
Матушка решила завести кур. Купила цыплят и, как подросли, стала выпускать во двор. А Линда, тоже молодая, — за ними гоняться. Побегает, побегает, успокоится и ляжет на солнышке, поглядывая на них уже без всякого интереса. Только цыплята вдруг стали подыхать… Матушка отнесла три тушки к ветеринару — не отравились ли чем, не зараза ли какая напала? Вскрытие показало, что умерли цыплятки от… разрыва сердца. Так их напугало четвероногое чудовище.
Тогда “чудовищу” сделали строжайшее внушение: “Не стыдно тебе, такой здоровущей! Обижаешь беззащитных малюток! Не смей больше этого делать!” И Линда поняла. С тех пор бровью не ведет, когда куры топчутся у нее под носом, гребут землю. Дошло до того, что они облюбовали ее просторную конуру и стали там… нестись. Матушка вынимала из конуры до пятнадцати яиц зараз.
От апрельского солнца Линда прячется в конуре, морда наружу. И курице, отсидевшей на кладке, тоже надо наружу, не выпихивать же — разлеглась! — такую тушу… Курица вспрыгивает овчарке на голову и с головы на землю.
* * *
По телевизору шел документальный фильм: восстание в ГУЛАГе, 42-й год.
— Зачем ворошить прошлое? Оставили бы эти страсти! — досадливо морщится о. Крискентий.
— Надо, надо его ворошить! Шестьдесят шесть миллионов угробили, если не больше, — говорит о. Василий. Дед его и бабка были раскулачены и бесследно сгинули на Севере, в Красноярском крае.
* * *
Отец Василий:
“Один батюшка отстроил храм в глухой провинции.
Откуда у него деньги, если приход нищий, одни старухи, да и тех две? Ездит в Москву, отчитывает.
— Как же ты отчитываешь? — говорю.
— А я беру копие*, прикладываю ко лбу, к пупку. И бесы извергаются.
Такой вежливый, благообразный весь из себя”.
— У нас многие священники в Москве промышляют, — продолжает о. Василий. — Москвичи дураки. Казалось бы, культурный город, а наши проходимцы приезжают, лапшу на уши вешают. Москвичи их содержат. Какой-нибудь деловой, оборотистый съездит в Москву, кучу денег привезет и живет здесь припеваючи — пусть у него приход маленький или вообще никакого. Но этот не жадный, храм восстановил…
* * *
“Две игуменьи.
Таисия была партийным работником. В районном городишке — почетная должность, и как приложение к ней — банкеты, увеселительные командировки. Мужу изменяла, почти не таясь, об чем в городке было широко известно. Муж не перенес стыда, обмотал себя медной проволокой (работал электриком) и подключился к трансформатору. Сгорел, как спичка. Таисия перебралась в Челябинск, опять на престижное место, а после перестройки вернулась. Устроилась бухгалтером на хлебозавод и стала похаживать в церковь. Монах Паисий постриг ее в монашки и поставил игуменьей монастыря. Но в игуменье еще играли старые дрожжи, она прилепилась к отцу настоятелю и однажды чуть его не изнасиловала.
Тогда благочинный пишет рапорт архиерею, что Таисия пострижена незаконно. Ее расстригают, снимают с должности. Она смиренно удаляется и у себя на даче строит церковь.
А тем временем, пока эта обустраивала свою домовую обитель, новая игуменья, Сонька, проворовалась, ее тоже надо изгонять. Кого же ставить? Ставить некого… Возвращают Таисию, законно постригают и водворяют на старое место. А Соньку архиерей отправляет в другой монастырь, уборщицей — на послушание.
Карьера этой Софьи началась с советских времен — точнее с начала перестройки. Здесь настоящая война была, когда разгоняли двадцатки**, перекраивали приходы. Одного священника ревностные прихожане сожгли в его доме. Тогда-то Софью и поставили старостой. Баба она не промах; уже заправляя монастырским хозяйством, сеяла на территории монастыря картошку. Пропалывали плохо — картошка заросла бурьяном. А тут архиерей должен наведаться. Тогда она приказывает все скосить, поле заровнять. Осенью мужики плугом ширяли, на коленках ползали, кое-что собрали…
А с Таисией опять нелады: ворует и с монахами живет. Опять ее снимают и опять ставят Соньку.
Почему такая чехарда, почему епископ не найдет новых монашек? Во-первых, новые тоже будут безобразничать, и кто знает, не похлеще ли старых… А во-вторых, все эти смещения-перемещения могут оказаться известными Синоду. Синод спросит, что это у тебя, владыка, такая мешанина, никак порядок не наведешь? А так вроде бы все нормально — на послушание в другой монастырь, из своего круга не выпала.
А действительно — свой круг… У Соньки та же немочь. С мужем давно развелась, но никак не могли разъехаться. Привела как-то к себе на квартиру любовника. И пока они всю ночь кувыркались, муж в соседней комнате повесился. Сходные у них биографии, у двух игумений”.
* * *
— Недавно, — говорит о. Василий, — лежал в больнице с диабетом. Рядом койка, тоже священник. Монах. Тумбочка меж нами, с одной тарелки капусту едим. Я все анализы сдал, жду, чего скажут. Врач и говорит: “Ну, отец Василий, держись”. Все, думаю, рак нашли… А он увидал мое замешательство и успокоил: “У соседа сифилис”. У меня все в душе обвалилось, я деру из больницы.
А вообще-то за ним давно замечалось. Он вел спортивную секцию в духовной школе, так кто-то из родителей даже писал жалобу владыке — тому еще прежнему, который сам был падок до “пуфиков”…
* * *
В начале девяностых о. Василий построил в Хомутовке храм, который сразу же и обокрали. Пропали чаша, несколько икон, еще что-то и наперсный крест, помеченный инициалами батюшки. Прошло лет восемь. И вдруг на одном священнике о. Василий видит свой крест. Узнает, где купил, у кого, давно ли, а потом идет в милицию. Там человека, который продал крест, быстро находят, раскручивают и раскрывают банду, на счету которой много ограбленных храмов. Началось следствие, вот-вот суд.
Ночью звонок в дверь. На пороге игумен Мок-го монастыря, а за спиной у него две иномарки, в которых застыли братки.
— Отец Василий, ты пострадал, тебя ограбил племянник вон того, что в машине. Какой тебе принесен ущерб, он сию минуту заплатит.
Отец Василий думает, с паршивой овцы хоть шерсти клок и называет сумму — 36 тысяч — столько ему не хватало для покупки подсвечников в собор (он уже здесь служил). Тут же “дядя” выкладывает деньги, а отец Василий пишет заявление в суд, что отзывает свой иск и ни в чем подследственных не винит.
— А что, игумен ездит в тюрьму? Окормляет осужденных?
О. Василий всплескивает руками:
— Да мне точно говорили, что он общак пасет!
Похоже на правду. Если братки грабят храмы, а он их отмазывает, то ведь он с ними в завязке…
* * *
“Отец Давид целибатный священник. Он, как выпьет, ему бабу подавай. У него была староста. Послал ее в кладовку за свечками и сам следом. Запер дверь, ширинку расстегивает. А она ему как врежет по яйцам… Вмиг протрезвел”.
* * *
Мишка самый младший в приюте, самый жалостливый. Ребята поймали мышь и давай добивать ботинком. Мишка закричал: “Не надо!!!” Спрятал ее в карман и выпустил в дырку под плинтусом.
* * *
— Я против воскресных школ для взрослых, — говорит отец Крискентий. — Появляется лидер, и люди подпадают под его влияние. У нас такой был, мои прихожане ему помогали на огороде…
— Что же худого в том, что люди помогают человеку, который им тоже помогает? Помогает в главном — в знании и понимании Священного Писания.
— Не нужна им эта помощь. Есть храм, проповедь. Писание доступно.
Чувствуя мое несогласие, о. Крискентий, распаляется:
— Это все протестантские штучки — читать Евангелие в домашнем кругу. Я протестантов терпеть не могу.
— Но благодаря им, их свидетельству и горячей проповеди в местах заключения, люди оттуда выходят другими: не курят и не пьют.
— Ах, знаете… уж лучше бы пили. Да, да, да, лучше пить, чем лишиться благодати!
— По-вашему, пьяница и наркоман, если у него крест на шее, пребывает в Святом Духе?
* * *
Во дворах нет мусорных ящиков, единственный в округе стоит возле школы — но, кажется, без всякой надобности, потому как всегда пустой. Зато вдоль улиц шелестит и дыбится бумажная и целлофановая шелуха. Особенно сейчас, когда стаявший снег обнажает уродство и нищету старого города. Облезлые домики дореволюционной постройки. На одном вывеска: “Магазин “Сударушка””.
В “Сударушку” привезли пиво. Шофер сгружает громыхающие ящики. Напротив мужик метет улицу. Поглядывая тоскливо на ящики, говорит:
— Погода вроде нормальная, а у меня голова сдает. Давление. Все лечатся звериным, а меня он не берет.
— Что это — “звериное”?— спрашиваю я.
— Ну самогонка там, водка… Он повышает давление. А мне-то что, мне нужно понизить.
“Звериное, человек от него звереет” — так мне объяснили. А почему “он”, почему мужского рода, я догадался сам. Наверное, имеется в виду существительное “зверь”. Его никаким определением не заменить…
* * *
Отец Василий:
“Летом не убирается мусор, а зимой снег. Дашь на бутылку — подгонят снегоочиститель. Поскребет маленько. А то покойника с вечера привезут, а ночь снежная, никак не вывезти. Или невеста — на каблучках по сугробам…”
* * *
На свежевыбеленной стене автовокзала крупными красными буквами начертано:
ПЕДАРАСЫ ИНДЕГРАНД СУКИ УБЬЮ!!!
На другой стене:
ЖИЛАЮ ЖИЗНИ ПО КАЙФУ!
* * *
В субботу о. Василий топит баню.
О. Крискентий помылся, попил чайку, без пяти пять вызвал такси — в пять вечерняя служба — и покатил в храм, хотя расстояние до храма не более километра.
* * *
Отец Василий:
“Сын недавно скончавшегося епископа К-а был тоже монахом. Это с ним Сонька кувыркалась в ту ночь, когда за стеной удавился ее бывший муж. Они обчистили дом епископа, который уже жил на покое — у него была домовая церковь. Украли все старинные иконы. Епископ жаловался: “Сын мой с какой-то шлюхой обокрал меня”. Но в суд подавать не стал, поднимать шумиху”.
* * *
Благовещенье. Исповедь за полчаса до службы. Посреди храма куча прихожан — тонкой струйкой просачиваются к аналою. Так текут песочные часы, не меняясь в объеме, из одной емкости в другую, из центральной части поближе к клиросам, к амвону, к алтарю. Едва-едва успела перетечь к концу обедни — молодой священник старается проводить исповедь не формально, хоть сколько-то выслушать исповедника. А пожилой батюшка расправляется с ними куда быстрее: “В два счета их всех расщелкает”, — говорит о своем помощнике о. Василий.
В храме скверная акустика. Храм строился по частям. В передней, где алтарь, в стене видны колосники, в средней, которую пристроили позже, уже плохо слышно, а у свечного ящика вообще ничего — сплошной гул.
В этой части храма не слышны ни возгласы из алтаря, ни молитва священника, ни Евангелие, которое он читает, повернувшись к людям спиной. “Я так привык, менять ничего не буду. Я искренне служу, Слово Божие объясняю в проповеди”.
Но Слово Божие не заменить никакой проповедью, даже самой проникновенной. Толпа людей, в основном пожилых женщин, не понимает, что происходит, что поют, что говорят. Крестятся, целуют иконы, понуро стоят. Чтобы поцеловать Распятие, водруженное высоко на картонной Голгофе, надо лечь на Голгофу и, корячась, дотянуться до подножия креста. Молодым-то трудно… А на стариков смотреть и горько, и смешно, а главное, никак не поможешь…
Дети читают часы, как барабанят по кастрюле: звонко и быстро. Павлик похвалился: “Я в минуту 100 слов делаю”.
— Зачем им такая скорость, ничего же не понятно — спрашиваю я отца Василия.
— Кому надо — поймут.
Однако совсем уж запредельного невежества сердце батюшки не выдерживает. В деревне, где он открыл новый приход, подают поминальные записки “О свежепредставленных”, “О упокоении господа Соваофа, Ленина, Сталина, Брежнева”. Или, например, заказывают панихиду о упокоении всех святых: св. Матронушки, св. Николая Чудотворца, свв. Царских мучеников и так далее…
— Дорогие мои, — ласково, как к детям, обращается пастырь к своим овечкам, — святые это Божьи угодники, они к Богу ближе, чем мы с вами, и сейчас пребывают рядом с Его престолом. Их голос Ему слышнее, чем наш. Они своей земной жизнью удостоены особой близости к Богу. Так что не за них мы должны молиться, а просить их молитв перед Богом за нас грешных.
* * *
В первых рядах, у самой солеи, — седовласый слабоумный Вова. Он не пропускает ни одной службы в соборе. То и дело поворачивает голову, ему любопытно, что там у него за спиной происходит. Из тех, что впереди, он всех знает — батюшек, алтарника. А сзади, может быть, кто новый пришел.
Читать спиной к народу положено по уставу. Что означает почитание алтаря — места присутствия Бога. Поэтому священник или дьякон в православном храме читает Слово Божие, стоя лицом к алтарю и спиной к людям. Почитание ветхозаветное. Христианство религия Воскресения и Воплощения. Божество из местного употребления — из капищ, из Святая Святых переместилось в человека. Но священнослужители, верные ветхозаветному правилу, как будто не замечают богоприсутствия в человеке и поворачиваются к человеку спиной.
А между тем правящий архиерей не противится повороту на 180 градусов и чтению Евангелия по-русски. Некоторые священники пользуются либерализмом владыки. Когда-то, я помню, читал по-русски и о. Василий. Но инертность паствы не побуждает к нововведениям. Может быть, чуть пристыженный моим возмущением, батюшка оправдывается:
— Поступит сын в семинарию, перейду на русский. Ему тренироваться надо, на экзаменах прочесть по-славянски без запинки.
Дьякона о. Василий не держит — накладно, вместо дьякона читает Апостола сын. У его коллеги сын тоже кончает школу.
— Будет поступать в семинарию? — спросил я.
— Нет, хочет в Политехнический. А я не противлюсь, попадет еще после семинарии к какому-нибудь сумасшедшему архиерею…
* * *
В начале службы я поставил свечку за маму — перед иконой Пантелеимона целителя. Поглядываю — тает свечечка…
* * *
Грустноватые у меня получаются записки “во дни печальные Великого поста…”. Но ведь такова действительность. И не только в одной, отдельно взятой епархии. Перед отъездом сюда я получил письмо от молодого человека, который крестился в колонии (мы с ним переписывались несколько лет) и после заключения вернулся к брату, на Кубань. Он пишет: “Хожу ли я в ближайший храм? Он находится в 40 км в городе Темрюке. Там православный батюшка торговал красной рыбой, занимался валютными операциями и продавал наркотики (все об этом знали). Церковь в обветшалом состоянии, а его дом-дворец величественен и богат. Два месяца назад батюшку наконец-таки посадили за решетку. Я-то осведомлен о каноне, по которому все таинства признаются действительными и спасительными в независимости от степени греховности священника, и я в это верю, но вот, к сожалению, для большинства и для моего брата эта греховность “непростительная для священника” убеждает не верить в святость Церкви, а следовательно, в ней ничего и не искать”.
* * *
Когда о. Крискентий в алтаре набирает голос и доходит до крещендо, тогда паства понимает, что сейчас какой-то главной молитве настает конец, и все начинают креститься. Голос у него напруженный, неестественный. Дуется, чтобы посолидней звучало. Так же берет и телефонную трубку, важно растягивая: “Ал-л-л-ё-о…”
К нему в храм зачастил сумасшедший. Крестится он так: потрогает нос, потом затылок, потом перстами ударит в затылок, в плечи и сует руку в карман. Стоит он впереди, своим видом и странным крестоналожением многих отвлекает.
Другой молодец пробивается в очередь к чаше:
— А мне причаститься можно? Я ничего не ел, только чаю попил.
— А исповедовался?
— Исповедовался, исповедовался, — бормочет молодой человек, явно не имеющий об этом никакого понятия.
— Пусть причащается, хуже не будет, — причитают бабушки.
— Почему храм не поет Символ веры и Отче наш? — спросил я у о. Крискентия.
— Я не люблю, когда старухи поют, рты разинут и тянут целый час.
* * *
Сын о. Василия Тимофей учится в 9-м классе. Любит спорт, “качается”, ходит в секцию уличной борьбы. Борьба жестокая, лупят по чем попало, дерутся в железных масках. У него уже первый разряд, тянет на мастера.
Вчера, на Благовещенье, после обедни, где он прислуживал отцу в алтаре, заторопился в спортзал, на тренировку. Отец взорвался:
— Устава не знаешь! Собираешься в семинарию поступать: не нужен тебе спорт! В Благовещенье будешь по мордам бить и кости ломать!
Все. На спорте поставлен крест.
— Слишком увлекся. Нехорошо, если человек чем-то слишком увлекается. Он одно время собирался поступать в военное училище. Я специально определил его в военный лагерь. Пусть узнает, почем фунт лиха — дисциплина, труд чрезмерный, лес, полевые условия. А я еще попросил, чтоб его не жалели, погоняли хорошенько. Сбежал из лагеря раньше срока. Военное училище как отрезало. И спорт этот сейчас отрублю.
Священнику вторит матушка:
— Ни к чему ему драться, одну травму уже получил: нос сломали и руки вон, как у отца, скрюченные.
Руки у о. Василия скрючены от диабета, от болезни, которая требует беспрестанного перерабатывания пищи.
— Диабет — “где обед?!”. Кто мало ест, тот долго живет, — смиренно шутит о. Василий, — а мне много надо. Я каждый день себе ложкой могилу копаю.
* * *
“Господи и Владыко живота моего…”
Ближе к полуночи я выхожу помолиться к собору, сзади которого, за алтарной апсидой, лежит валун. По преданию, на нем молился преподобный Геннадий. В камне есть выемка, можно встать на колени, как встают в католическом храме, опускаясь на приступочку перед ногами. Жил Геннадий в ХI веке, в пустыньке — вокруг леса, холмы, та же речка внизу, только наверняка этой поймы не было, ее намыло за десять веков. Молился он на воле, в виду необозримого простора, а ночью — под звездами, стоя на этом камушке…
В 11 часов город уже спит, весь темный, кое-где поблескивают, как рыбья чешуя, окошки. Далеко за рекой, на пойменных болотах, извилистая зубчатая лента огня. Это горят камыши — детская забава. Будто огненная конница пластается по горизонту, все ближе и ближе подступаясь к городу. Шлейф низкого дыма висит над черными крышами, над бледным закатом.
* * *
— Опальный архиерей, — говорит о. Василий, — был человек неуправляемый. Чуть что не по нему, он в крик. Рассказывают, еще архимандритом служил, в алтаре мог запустить книгой в дьякона, обложить матом. А однажды пырнул в задницу копием второго священника: не так встал у алтаря.
Прямодушного и деятельного отца Василия владыка недолюбливал и неожиданным приказом перевел в глухомань, в болота, на нищий приход. В деревне десять домов, одни бабули. В месяц дохода не более 600 рублей. Непосильное испытание молодому священнику, у которого семья, двое детей! Храм — без купола, одни стены, только-только удобрения оттуда вывезли. Ремонт обойдется не в одну тысячу долларов! Да и не нужен старушкам храм: в доме можно их собирать, освятить дом, крест поставить. Служить-то осталось лет пять, не больше — вряд ли долее проживут. Нет, восстанавливай храм! На что? Кто будет сюда деньги вкладывать? До райцентра 35 километров по лесным гатям…
Нищий приход — это мера устрашения для строптивых батюшек. Чтоб подчинялся, как солдат в строю. Правильно. Иерархическая структура в Церкви необходима. Но и то правильно: священник дает обет служить Церкви. Он в свой приход корнями врастает. А если приход в городе, да при нем большая воскресная школа, — священник помнит всех детей по имени, знает, что у кого в доме делается. Этот дерганый, потому что отец пьяница, этот драчливый — без матери растет. Сроднился с ними — а его бац и на другое место. А своих-то детей где он будет учить? Быт с Божьей помощью наладит, с голоду не помрет, а с детьми проблема.
Но у отца Василия дети были маленькие, до школы далеко. Стал он окапываться на болоте, насыпал песку, поставил забор. Весной забор завалился, столбики за одно лето подгнили. Он уже подновлять не стал.
Временно под молельный дом местная власть выделила бывшую школу. Но крест устанавливать не разрешила, мол, мы вам передавали имущество без права ремонтировать.
Это был второй приход после его рукоположения, а нынешний — пятый.
* * *
— Без собаки мне нельзя, — говорит отец Василий. — Летними ночами кого только на наш холм не заносит! И парочки, и наркоманы… Шприцы утром собираю… А раз ночью матушка запричитала… Что такое? Глянул, а под окном они сношаются противоестественным способом. Я на них своего волкодава спустил. Без собаки нельзя.
* * *
На свиноферме работал цыган. Хозяйство держал в образцовой чистоте, свиньи набирали в весе, давали хороший приплод. И вдруг какая-то скверна на них напала. Одна свинья околела. Приехало начальство. Погоревали, поахали и велели свинью закопать. Свалилась вторая — тоже закопать. А на третьей цыган попался. Опытный ветеринар обнаружил, что свинья вусмерть пьяна. Цыган сварганит ей тюрю: бутылку водки в кормушку и хлеба накрошит. Она за милую душу выхлебывала и с катушек. А он ее под микитки, заколет — и на рынок.
* * *
Дети накормлены, ходят в школу, воспитательница по-быстрому делает с ними уроки, и основное время они принадлежат себе и телевизору. В окошко мне видно, как они до темноты гоняют мяч возле собора. На церковные службы их гоняет священник, и они шпарят там псалтирь как заведенные. “Пусть, пока есть возможность, церковно-славянский узнают, чтоб от зубов отлетало”,— решает о.Василий.
Кого-то он прочит в семинарию, кого-то в профучилище, кого-то в железнодорожное. Только с Витькой не знает, что делать. Во-первых, как он говорит, может такое отчубучить — ни в какие ворота, а во-вторых — ссытся…
Целыми днями отец Василий на колесах. Благочиние большое — надо хоть раз в месяц побывать на каждом приходе. Да и своих у него еще два, кроме собора. По воскресеньям и праздничным дням он обязательно там служит — в общем-то для десяти бабушек. В одной деревне ему отдали спортзал в старой школе, во второй на месте бывшего монастыря сохранилась часовенка. Епископ обещает поставить сюда двух священников, для них-то отец Василий и удерживает приходы. Приходы эти в скором времени разрастутся, именно здесь планируется строительство комбината, поговаривают, — по переработке атомных отходов.
Одним словом, детьми из приюта отцу Василию заниматься некогда, и, пользуясь случаем, он передоверяет их на время мне. Вечером мы с ними путешествуем по звездному небу. Они уже различают Кассиопею, Большую Медведицу, Волопаса с Арктуром… С утра спрашивают: “Сегодня небо чистое, будем на звезды смотреть?” А перед сном читаем и молимся: благодарим за прожитый день, вспоминаем (про себя) какие-нибудь дурные поступки или мысли, просим у Бога прощения и благословения на сон грядущий.
Мишка хочет учиться на машиниста, и я прочитал им из Платонова “В прекрасном и яростном мире”. К концу рассказа он уже крепко спал, уткнувшись в большого плюшевого зайца. Этого зайца я привез вместе с книжками, лет десять он “прожил” в моей семье и давно уже стал мешать выросшим дочкам.
Я спросил ребят, почему Мальцев, герой платоновского рассказа, снова обрел зрение, почему вылечился. Смышленый Павлик мгновенно сообразил: “А потому что он любил паровозы!”
* * *
— Постнятинки поедим — говорит о. Василий, садясь за стол, сплошь уставленный тарелками, мисками, плошками с постной пищей.
* * *
Дети не гасят свет в туалете. Батюшка шумит:
— Девятнадцать тысяч в месяц за свет плачу!!! У детдомовцев никакого чувства собственности! Все вокруг — общее!
Ночной няне выговаривает:
— В чулках и штанах спят! Сколько раз говорил, чтобы мыли ноги перед сном, а перед едой руки. Они же, как зверушки, ничего не понимают, над ними надо стоять, не отходя.
И правда, я не видел, чтобы умывались на ночь. Но на первом этаже холодно, как в погребе. Едва-едва батареи теплятся, экономит город энергию. Потому они и спят одетыми…
Подхватывает матушка:
— Они не знают, как надо, они же не жили в нормальных семьях!
— Мебель надо всю менять. Они прыгают на постели. Заберутся и скачут. Спонсор два велосипеда купил, за неделю сломали, бросили на дворе — цыгане увели. Ох, лучше бы я эти деньги, что на них трачу, отдавал в интернат — покупал бы им куртки, ботинки, одевал бы их, и дело с концом.
— Но ведь они у вас хоть чему-нибудь путному научатся, — говорю я.
Вспыльчивый отец Василий скоро отходит и, гляжу, уже играет с ребятами в футбол, стоит на воротах.
Вечером читаю детям “Томасину” — добрую сказку о любви и о чуде. Двое зарываются в зайца и скоро засыпают, а Максимка не прочь и нос утереть об мягкую плюшевую лапу. Заяц большой и теплый, ни на кого не ругается…
— Что означает слово “полицмейстер”?
— Мент, — отвечает Максимка, насупившись.
* * *
Церковь Николая Чудотворца в рабочем поселке. Настоятель отец Варсонофий с лицом подростка и седенькой жидкой косичкой. Стрельнул в нас глазами: мол, зачем пожаловали?..
В храме, как в сарае, — бочки, ведра с побелкой, наваленный горой тёс. “За три года никак стены не покрасит”, — шепчет мне о. Василий.
Служит о. Варсонофий в притворе, отделенном от храма перегородкой. Попыхивает дымком печка-буржуйка, попыхивает кадило. На дверке прикнопленный листок бумаги:
“Братья и сестры! Не поддавайтесь сатанинским проискам! Не меняйте свое, данное во святом крещении имя на номер электронного концлагеря. Защищайте свое право на христианское имя в суде! Сегодня номер. Завтра карточка. Потом печать”.
Имеется в виду печать антихриста. Отец Варсонофий из числа духовенства, выступающего против ИНН.
Недавно приход обворовали. Матушка докладывает благочинному, что куплены и вставлены шесть замков. Да теперь-то они уж без надобности. О. Василий не раз напоминал настоятелю о замках: “Поставь, пока не поздно…” А тот отмахивался — да ладно, как-нибудь, авось не залезут…
В прошлом году не заготовил на зиму дров: “Ладно, как-нибудь…” Не велика забота дрова заготовить: распорядился, и тебе привезут, наколют, в поленницу сложат. Да и плата наверняка в сельской местности небольшая. Но привычней положиться на Бога как на дровосека, обязанного обслужить смиренного батюшку.
* * *
Там, где раньше стоял монастырь, теперь карьер с отвалами вскрышных пород. Сначала смели храмы, потом стены, потом обнаружили здесь богатые залежи гравия. Выпотрошили фундамент и углубились дальше экскаваторами и скреперами. Святую обитель выгрызли с корнем. Но та, что в сердце, сопротивляется тотальному искоренению.
* * *
Девятилетняя дочка о. Василия учится в музыкальной школе. Церковный старенький “москвичок” отвозит ее в 9 утра и в 10 привозит. Рыжеволосая, проворная, смышленая. И неугомонная хохотунья. “Ой, котенок Пашку обосрал!” Среди худеньких и малорослых приютских детей она крупный барашек.
Отец мечтает, чтобы дочь выучила полонез Огинского. Вот уже целый месяц она дубасит по хрипучему фортепьяно, вымучивая такт за тактом.
На втором этаже, где живет священник, — яблоки, печенье. На первом, где приют, — чай с вареньем. Тоже хорошо. В интернатах они варенья не видят.
* * *
Любовь Сергеевна К. была директором городского приюта. В 97-м году вокзал кишел беспризорниками. Власти под приют выделили больницу в тридцати километрах от города, куда больных отправляли умирать. Но и для этой цели она стала непригодна: крыша течет, крысы, тараканы, вонь. Оконные рамы вываливаются, плита разорена, котел протекает. Но зато конь на конюшне, белый, как в “Педагогической поэме” у Макаренко.
Побелили, подновили, зашпаклевали, где могли, санэпидстанция бесплатно уморила ненужную живность, а то ведь страшно было по пищеблоку пройти. Обратились к горожанам за помощью — кто матрасы принес, кто мебель, посуду, белье кой-какое. Ребят брали с улицы, с вокзала. Сначала шесть человек, а потом уж под завязку — сорок. Какие дети? Обыкновенные, беспризорные: чесотка, вши; курят, клей нюхают, пьют. В школу, разумеется, не ходили; месяц приучали их спать без одежды и умываться по утрам. Целый день мог такой герой, вытаращив глаза, сидеть у телевизора. Никто из них не знал своих дней рождения. Устраивали им праздники. Покупали точно тот подарок, о котором каждый мечтал. Вскопали огород, завели двух коров. Ребята научились доить. Рядом пруд — рыбалка, грибы.
Постепенно стали забывать свои прежние впечатления. И вдруг распоряжение — всех перевести в интернат. Первое время убегали из интерната, кто к директрисе домой, кто — куда глаза глядят. А один написал письмо: хочу повеситься. В интернате зайдешь в комнату — все на одно лицо. А в приюте — все разные.
Директор интерната женщина современная: модная прическа, высокие каблуки. К самому Путину пробилась, теперь ее уже не покритикуешь, местная власть за нее. Не стесняется открыто сказать: “Да, я стерва, а доброта это удел слабоумных”.
Гуманитарка шла с Запада, контейнеры с продуктами, вещами. Оборвалось, когда пристрелили председателя соцзащиты. А тут как раз и детей в интернат замели…
Любовь Сергеевна прихожанка отца Василия. Она-то и вдохновила его на создание приюта. Но сама уже работать не может, что-то оборвалось в душе. Как вспомнит о своих и — в слезы…
* * *
— У меня завтра день рождения, — объявил мне Валька чуть застенчиво.
Пошли с ним в магазин, купили большой электрический фонарик, пирожных, бананов. Возле магазина — аквариум с игрушками и магнитной удочкой. Вложишь двухрублевую монетку и за минуту должен подвести удочку к игрушке и цапнуть ее магнитными крючьями. Счастливчикам удается подцепить. Вальке не удалось, хотя пытался пять раз. К бананам и пирожным он не прикоснулся, отложил на завтра, чтобы со всеми ребятами, за ужином… Крохоборство им не свойственно. Как-то, гуляя с Мишкой, я купил ему крупную грейпфрутину. Хотел очистить, но Мишка задумчиво остановил: “Не, я со всеми поделюсь…”
— Где лучше, в интернате или в приюте? — спросил я у Вальки.
— В приюте, конечно. Не сравнить. Там нас лупили резиновыми дубинками.
— За что?
— А за всякое. Травы наедимся, щавеля или одуванчиков. От одуванчиков язык желтый. Они: “открой рот, высуни язык” и — дубинкой.
У Вальки тринадцать братьев и сестер.
— Как зовут тех, что помладше тебя?
— Не знаю. Мне было два года, когда из дома забрали.
Завтра ему исполнится двенадцать.
Матери он не помнит, сюда она ни разу не приезжала.
Приезжала однажды старшая сестренка.
У него олигофренный вид, оттопыренные уши. Но речь, реакция — нормальные, хотя отстает в учебе и два года сидел в одном классе. Переболел краснухой. Являя недетскую осведомленность, сказал:
— У меня гепатит — один. Остался гепатит “Б” и “Ц” и — всё, и помирать.
* * *
Матушка Ирина. Всегда молчаливая. Весь день то на кухне, то в ванной со стиркой, то с утюгом в гостиной. Батюшка, если дома, — с книгой на диване и включенным телевизором. Она над гладильной доской, одним глазком взглядывая на экран. Стряпает она всегда с запасом, всегда кто-нибудь заявится со стороны. Я советую отцу Василию:
— Ей бы магнитофон и слушать проповеди, лекции, беседы, радиоспектакли — голова-то свободная.
Он отмахнулся, мол, что ты со своими спектаклями:
— Она у меня акафисты любит.
* * *
О. Василий входит ко мне в комнату без стука:
— Отдохните, Александр Иванович, что вы все трудитесь! Вот, я вам смешной случай расскажу: Исповедовался я раз у монаха в Загорской лавре. Тот спрашивает: “Телевизор смотришь?” — “Смотрю” — “Грех. Выброси. Телевизор проводник бесовских происков”. А я ему: “Но ведь и полезное показывает. Всё бывает — и дивные вещи поступают, и непотребность всякая — как по каналу… А если ко мне человек приходит и говорит, что согрешил против седьмой заповеди, я ему что, детородный член посоветую отрубить?..”
* * *
Лихоимство, рэкет, порнография, наркотики, повальное пьянство… Обо всем этом о. Василий говорит с нескрываемым отчаянием.
— Не понимаю, когда лучше: при коммунистах или сейчас? Все перевернулось с ног на голову. Знать бы, что после них начнется… Ведь не могли такое предположить!..
Он действительно растерян. Но человек или катится вниз, или растет, изживая в себе страх. Священнику ли не помнить призыв Господа: “Не бойся, только веруй”. А он и не боится, он пашет, не жалея сил, распахивает свою, опутанную кореньями и каменьями деляну. Но порой ужаснется и оторопь охватывает…
* * *
Заболел воспитанник Сеня. Тошнота и понос. В школе их кормят завтраком в 11 часов. Сегодня была котлета, с нее у Сени и началось.
— В школе в этом году напасть какая-то, — говорит нянечка, — и желтуха, и краснуха, и перитонит. Один класс целую неделю на карантине: нашли кишечную палочку.
Дети побежали за марганцовкой к врачихе, что живет в соседнем доме. У “врачихи” — медсестры, работающей в приюте, марганцовки не оказалось. Сама она только вымылась, только из ванной, прийти не может. Сказала: звоните в “скорую”. Сеня тихий, держится за живот, смотрит в телевизор, где бьют и страшно убивают кого-то.
Прошел час, “скорой” нет. Нянька звонит снова. Ей отвечают: “Приедем, не помрет ваш пацан”.
Отец Василий рассвирепел, набирает номер:
— Я найду на вас управу!!! Я знаю кому пожаловаться! Что это за врачи, что за ответ — не помрет! А если помрет?!
“Скорая” примчалась через пять минут. Женщина-врач посмотрела на мальчика, спросила:
— Градусник у вас есть?
Своего не возят, чтобы не переносить заразу. Подержал Мишка градусник минуты три…
— Как ты его держал — 35,5?! — обращается к нему, как к нашкодившему.
Батюшка предположил:
— Но, может, у него слабость?
Распорядилась:
— Собирайте кружку, миску — не тарелку, а миску, ложку, полотенце, туалетную бумагу, мыло!
Поместилось все в целлофановом пакете. Ребята высыпали гурьбой к машине. Перебивают друг друга:
— До свиданья, Сенька…
— …я завтра к тебе приду…
— …и я с тобой…
— …и я тоже…
С батюшкой перед сном все вместе помолились о Сене, чтобы Господь его не оставил.
* * *
“А над всем этим срамом та церковь была — как невеста…” (Дмитрий Кедрин, “Зодчие”).
Она стоит на холме — белая, окрыленная кокошниками и золотыми куполами. А у подножия холма сверкает ядовитыми красками помойка. Битое стекло, консервные банки, рвань и клочья полиэтиленовой цивилизации. Как над геенной огненной, над ней курится дымок. Бумажная субстанция сгорает, остается осколочная нетленная. Собаки что-то еще съедобное находят здесь. При виде человека испуганно отбегают: чуют сильного конкурента.
По этим кучам горожане пробили тропки: обойти их невозможно — справа река, слева крутой, зачерненный свежей гарью, склон соборного холма.
Вчера здесь наши приютские ребятишки атаковали двух девушек.
— Перестаньте, ребята, зачем вы их дразните? — вмешался я.
— А они матом ругаются!
Стоя на мусорной обожженной куче, в дым пьяные, девицы отвечали пацанам забористой бранью. А одна в знак презрения задрала юбку и, повернувшись спиной, показала то, что вызвало у них щенячий восторг.
И рядом храм — контрастно и высоко. Сонмы галок облепили кресты, золотые купола, купы деревьев вокруг… Что-то символическое есть в этом видимом контрасте: грязь и вонь внизу и белизна вознесения. Символическое, потому что такого резкого разграничения не бывает там, где приземлился Святой Дух.
…Существует сокровенная связь между состоянием церкви и жизнью вокруг…
* * *
Отцу Крискентию 26 лет. Он хорошо знает западный обряд и склонен кое-какие детали из него употребить в своей практике, в обряде восточном. Например, в Рождественские дни устроил большой вертеп* посреди храма, вынес туда престол. И служил обедни под лапником — посреди храма.
О. Василий этому не препятствует и говорит, что нужно постепенно, исподволь приучать людей к обновленным формам богослужения. Но очень осторожно… А то тебя выберут собакой для битья, начнут дубасить и всем показывать.
— Но вообще пока не произойдет административной реформы, об изменениях в РПЦ и мечтать не приходится. Западная и Восточная церкви — сестры. Они должны примириться и взаимодействовать, как до разделения в 1054 году, когда авторитет Папы еще признавался. Сближение церквей неминуемо должно произойти. И на это нужно сегодня работать как на общее дело.
Однако общему делу часто мешают начальственные амбиции, порой свойственные православным батюшкам, так сказать, по определению. А уж если вокруг царят невежество и суеверие, священник получает все основания ощущать себя Стефаном Пермским среди несчастных зырян.
Отец Крискентий из таких. Он действительно хорошо образован и на все имеет свое окончательное мнение. Недавно побывал на Украине, заглянул к униатам на богослужение.
— Страшно слушать обедню на современном украинском, — говорит он. — Я зашел, поклончик отбил святому. И всё, и до свидания.
* * *
Вечером молитва с детьми. Двое-трое стоят молча, слушают, остальные строят рожи, прыскают смехом. Я молился своими словами, благодарил за прожитый день, за Сеню, которого скоро выпишут из больницы.
— Молятся дети перед сном? — спросил я ночную няню.
— Крестятся, подходят к иконе.
Молиться и креститься давно уже стало синонимом в русском языке. Научить их барабанить Псалтирь — это дело, а молиться по-настоящему — это что-то инородное, протестантское.
* * *
Один священник-монах был дотошен, исповедуя женщин. Кающихся в грехе против седьмой заповеди расспрашивал в подробностях: как, и сколько, и каким способом? Тогда женщины из того прихода пожаловались настоятелю. Любознательного монаха перевели на другой приход. Как будто там греховодниц меньше.
А другая грешила, каялась, но одного греха не могла себе простить и повторяла его на каждой исповеди. Согрешила она однажды на… столе. А стол в народном сознании — святое место.
Правда, есть пословица, которая говорит об относительной святости этого места: “Хлеб на стол — стол престол, хлеб со стола — стол скамья”.
* * *
Было при большевиках, в хрущевские времена. Женщина кается на исповеди:
— Ворую, батюшка.
Духовник ей отвечает:
— Воруй, но только с Церковью делись. Церковь-то вся обворована до нитки.
…Одна боголюбивая прихожанка наутро после Пасхальной ночи метет каменные ступеньки и поет:
— “Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ…”
Из соседнего дома выходит учитель математики и, направляясь мимо церкви в школу, говорит:
— Мария Лукинична, ты какие-то буржуазные песни поешь.
А она:
— Пошел ты на … — и не разгибаясь в том же пасхальном мажоре, — “…и сущим во гробех живот даровав!”
* * *
— Отец Василий, как вы относитесь к смертной казни? — спрашивает о. Крискентий.
— Плохо, считаю, что ее не должно быть.
— В Евангелии нет этого “не должно”, — возражает о. Крискентий.
— А “не убий”?! Только Податель жизни может отобрать жизнь. К тому же наше судопроизводство несовершенно и сплошь и рядом карает невинно осужденных.
— А я считаю, изуверов, которые не просто убивают, а при этом издеваются над жертвой, надо уничтожать. Чикатил всяких.
— Изолировать надежно от людей, — говорит о. Василий, — вот кара, которую они заслужили. Пусть подумают и помучаются. Мука совести — настоящая казнь.
— Да у них нет совести.
— Может быть, пробудится в изоляции. Есть примеры. Государство существует, чтобы защищать жизнь, а не отбирать.
— Но ведь у нас варварское государство, — говорит о. Крискентий. — А смертною казнью оно и должно защищаться от убийц. Звери боятся смерти. Одного убийцу казнили, так у него со страху изо всех дыр потекло…
— Он не смерти боится, а боли, — объясняет о. Василий. — А жизнью он не дорожит, не понимает ее назначения. Ни в грош не ставит — ни чужую, ни свою. Он бережет шкуру свою, а не самое существо жизни, уж не знаю, как назвать, душу, что ли…
— Вот возьмите, Саддам Хусейн, — не соглашается о. Крискентий. — Да, он диктатор. Но в Ираке нет такой преступности, как у нас. Отцы рассказывают, кто там был, ночью можно спокойно гулять по улицам. Нет, я все же за то, чтобы изуверов уничтожать.
— Так ли делать советовал нам Христос? — увещевает о. Василий. — Смертная казнь отбирает у человека надежду на раскаяние. Вспомните разбойника, распятого рядом с Христом, но покаявшегося… Только Христос может оценить степень нашего падения и покаяния. И Он даровал бывшему разбойнику вечную жизнь.
Но отец Крискентий досадливо машет рукой и уже не слушает.
* * *
Отец Сергий, тот самый молодой батюшка, что так долго исповедовал на Благовещение, учится в семинарии заочно. Молодой батюшка исповедует прихожан подолгу. Он закончил радиотехнический институт. А в начале поступал в ленинградское военное училище. Сдал все экзамены на “пятерки”, только историю на “четыре” и не сомневался, что поступит: балл проходной. Но фамилия — Фридман. Не прошел по конкурсу.
После института работал на заводе: хорошая должность, приличный оклад. В праздничных попойках дружного рабочего коллектива не участвовал. При вступлении в должность — мужикам авоську водки, а сам “нет, не пью, не хочется”. Они в дискотеку, а он в церковь. “Мне там интересно и хорошо”. Товарищи не понимали: “Ты что, больной?”
Они с матушкой, учительницей литературы, готовят программу православной воскресной школы. Отец Василий поторапливает:
— Давай, давай, чтобы детки мои к духовной азбуке приобщались. А то в церковь бегают, а спроси, что значит “Евангелие”, — никто не ответит. У меня руки не доходят, может, ты за них возьмешься.
Отец Сергий именно к этому и готовится. Только живет он в деревне, до храма добирается с пересадкой, на двух автобусах. И детишек у самого четверо.
* * *
А о. Крискентий в этом начинании не поддерживает коллег. Он редко с чем соглашается, держит круговую оборону.
— Воскресные школы? Пустое это, одна показуха. Мы ему в школе: “не ешь мяса!” А мать дома: “брось попа слушать, жри чего дают!” Мы — одно, она — другое. Эти школы пустая трата времени. Вот когда их отцы и матери помрут, вот тогда можно что-то делать и то навряд ли. Несколько поколений сменится, пока в России услышат проповедь Христа. А сейчас — как в решето.
И уже возмущается, как начальник, которому подчиненный смеет перечить:
— Ну назовите мне хоть одну воскресную школу!
— Назову десяток, да вы все равно не поверите, — отвечаю ему.
— Я ни одной не видел!
— А как вы увидите, не желая видеть, имея предубеждение?!
— Девяносто раз нашей бабке говоришь, что со священником на улице надо здороваться, а лучше подойти под благословение. А все напрасно, не подойдет, хоть кол теши…
— А вы потерпите, сто раз напомните доброжелательно; глядишь, одну прихожанку и приобщите к церковному благочестию.
— Зачем мне столько времени тратить на одну старуху, если у меня десятки студентов. Я преподаю в колледже религиоведение и культурологию. Вот моя воскресная школа.
Всезнающая улыбочка, пухлые губки.
* * *
Витька провинился.
Под горой сидели мужики, распивали бутылку. Витька набрал камней и… Одному попал в голову. Ребятишки были рядом. Таким способом они хотели проучить мужиков, чтобы не выпивали у святых мест, под самым храмом. Мужики вскочили и — за пацанами. Все убежали, а Мишка не успел. Мужик схватил его за волосы и поднял над обрывом, как зайчишку. На крик выбежала воспитательница, отбила Мишку. Это она их так “воспитывает”: оставляет на весь день без пригляда, а сама на кухне гоняет чаи и смотрит телевизор.
Витьку поставили в угол до самой ночи. Не был допущен и на чтение “Томасины”.
* * *
Сельский батюшка, запойный, говорил:
— Не может быть, чтобы Господь меня не простил, я ведь родился и жил в России.
* * *
Игумен Св-го монастыря, что стоит неподалеку от города, — веселый молодой монах. Улыбается: “Монах должен быть веселым”. Грузноватый, ходит быстро, вдавливая шаги в землю.
У него крепкое подсобное хозяйство. Сеют огород, картошку, держат свиней, коров. На дворе разобранный трактор. Рабочий жалуется игумену:
— Вчера Николай хотел трактор наладить, вала нет…
— Куда ж делся?
— А я не знаю, вчера Николай глянул, а вал утек…
— Ищите. Я за это буду наказывать строго.
* * *
Послушники в монастыре.
Николаю лет 27-30, родом из Узбекистана. Кочует по святым местам. Потоптался в Питере, на подворье Оптиной пустыни. Сюда прикочевал из Пскова. Говорун, мелет не умолкает:
— Плохо там, где денег нет. Я хочу постригаться, но только не в этом монастыре.
Сидит на кухне, щелкает грецкие орехи. Мать Дионисия на него сердито реагирует:
— Завтрак с 7.30 до 8.00, а сейчас 9, а ты все лясы точишь.
Зато он на нее не реагирует нисколько.
— Каждый игумен хочет, чтобы у него было больше монахов, тогда его повысят, сделают архимандритом, потом епископом, архиепископом, потом митрополитом, а там и Патриархом. А какой солдат не хочет стать генералом? В семинарию легче поступать из монастыря. Игумен характеристику напишет… Иной учился в школе плохо, ему конкурс не выдержать, а характеристика поможет… Игумен ведь думает, что послушник по договоренности в монастырь вернется и станет монахом. Потому за него и хлопочет. А он кончит семинарию, женится и — на приход, а игумену скажет: не могу монашеский крест нести, не по силам. А я в семинарию не хочу, сразу буду постригаться, только вот не знаю где.
Утро. Туалет на улице, умывальник в кухне. В единственной раковине уже моют посуду, чистят картошку. Я выхожу с зубной пастой и мылом на крылечко. По случаю воскресенья обедня поздняя, но послушник Николай завтракает, к обедне, значит, не пойдет. Разогрел макароны и наворачивает с белым хлебом. Послушник Дима расставляет в трапезной тарелки.
Монастырский колокол, как било по рельсу, — звучит одиноко, покорно, упрямо.
Диме лет 25… Был дважды оперирован: вырезали поджелудочную и прокалывали легкое, поддували… Вид у него удрученный:
— Я на рынке работал, торговал мясом. Менты присасываются: мяса дай, фарша дай… А фаршем торговать на рынке нельзя, только в магазине — неизвестно, из чего ты фарш накрутил. Дашь ему долю — отстанет. А там второй подойдет, третий… Себе в убыток торговать. С рэкетом иметь дело надежней. Отстегиваешь бандитам твердую сумму, стоишь спокойно, они тебя и от ментов отмажут, и от других волков. А здесь колдуны одолели: приходят в храм, ворожат, свои молитвы сатане творят.
— Зачем же колдуну в храм идти? Он может и в домашнем углу, и в сарае покудесить…
— А благодать чью-то забрать?! — всплескивает руками Дима. — Он же знает, что попадет в ад, и мстит за это.
Николай слушает, доскребывая на сковородке.
* * *
Отец Амвросий. Худой, пушистая борода с проседью в два белых ручья. Глаза навыкате, нос крючком. Улыбка, как и у отца игумена, не сходит с лица.
На полунощницу (ночную молитву) спешат в храм малой стайкой — отец Амвросий, ребята-послушники и один инок. Читают молитву уставом, быстро-быстро: тропари, псалмы, “Верую”, “Отче наш”— мелким стежком шьют, как на швейной машинке. Отстрочат — и скорей досыпать в свои кельи, низкие клетушки, разделенные фанерными перегородками.
Окна келий обращены за пределы монастыря и забраны чугунными решетками. Сквозь решетку видна струйка реки, подальше овраг с оползнями помойки, справа шумное шоссе.
* * *
Истрепалась лента на моей пишущей машинке. В здешних канцтоварах — “Гвоздике” и “Дуняше” — ленты не оказалось. Пришлось ехать в Пермь. На шоссе часты аварии. С запада идут большие грузы. Водители, опасаясь рэкета и милиции, стараются реже останавливаться и — засыпают за баранкой. На 200 километров пути обязательно одна фура валяется на боку.
Вот и сейчас что-то там произошло впереди. Наш автобус притормозил и тихо проехал мимо стада разбросанных машин, среди которых высились, как слоны, дальнобойные фургоны. В морду одного влип “жигуль”. Морде ничего, а “жигуль” — всмятку. Руль вплюснут в грудь водителя. Сосед слева показывает малютке сыну:
— Смотри, смотри, труп там сидит.
А женщина справа ни на миг не оторвалась от книжки, от детектива “Королева сыска”. В очках, хрупенькая, ярко накрашенный рот, читает взасос. При ней тяжеленный рюкзак и сумки, я помог их пристроить в проходе.
— К невольнику еду, к сыну. В исправительную колонию. Торговал наркотиками. Как посадили — жена ушла, забрала внучку, подала на развод. А он не знает. Узнает — повесится.
— Голодно в зоне?
— Нет, наел ряшку. У них там культуризм, секция. Мускулы, как бревны.
Глянула в окно невидящими глазами и — опять в книжку.
* * *
Бабули в деревне сами читают на храмовой службе: канон, акафисты к причастию, кафизму, одну главу Евангелия и две главы Апостола. Раньше священника не было, они читали по домам, вот и научились.
О. Василий отслужил обедню, сказал проповедь о грехе сквернословия, потом отслужил молебен, потом панихиду. Часам к трем кончил. Подходит к нему прихожанка и участливо, жалея, говорит ему:
— Батюшка, пойдем ко мне обедать и чай пить, а то ты, поди, умудохалси.
Он смешно передразнивает старушечий лепет:
— “Батюшка, благослови, батюшка, благослови”. По любому поводу, чихнуть тоже: “батюшка, благослови”… А я однажды не вытерпел. “На что, — говорю, — тебе голова дана: для шапки, для платка”? Они, как дети, старухи. Я исповедуюсь у отца Наума, в Загорске, а одна смиренница пристроилась подслушивать, ухо выставила. Я ее за воротник: “ты куда?!”
* * *
О. Василий натура широкая и открытая. Может быть, и есть в нем хитринка, но, как у сынов мира сего, о которых в Евангелии говорится, что догадливее сынов света. С паствой строг, потому что видит великую, неодолимую силу косности, которой задавлен современный человек, особенно в провинции. Бывает и яростен, но — отходчив.
— Вы, Александр Иванович, в армии служили?
— Нет. Закосил.
— Правильно сделали. И я своего сына не пущу. Взятку дам военкому или похлопочу через владыку; сегодняшняя армия — зло. Не в пример той, когда я служил.
Мы листаем большой альбом с фотографиями, где он запечатлен во всех видах. Вот благословляет солдатиков срочной службы перед отправкой в Чечню. Вот благословляет летчиков туда же, кропит святой водой.
Я не удерживаюсь:
— Армия — зло. А благословлять приходится…
Он уязвлен:
— Я вообще против присоединения Чечни. Отдать бы ее давно и укрепить границы. Тогда бы весь Кавказ взвыл — и Грузия первая. Но если они шевельнулись, давить до последнего, я согласен с Путиным. Правозащитники орут: “чеченцы страдают”, “чеченцы гибнут”. А что же они про русских не говорят? Которых чеченцы за людей не считают, носы, уши им отрезают, в ямах держат! Нет, я не баптист какой-нибудь, для меня защита отечества дело святое!
— Так ведь это гражданская война, а не отечественная!
— Наши парни гибнут! Чеченцы бандиты, значит надо кончать с ними военным методом.
Распаляется сильней и сильней:
— Америка навязывает свою волю! Зачем они Белград бомбили?! Милошевич негодяй, а народ при чем? Найдите другие способы справиться с Милошевичем! Зачем американцы в Ирак лезут! Чего им там нужно!
Уже запальчиво, на крике, глаза круглые:
— Зачем бомбили сербов на Пасху, а на бомбах были надписи “Христос Воскрес”?!!
— Ну, это явная брехня в духе отца Варсонофия. Уж не один ли вы с ним журнал читаете — “Сербский крест”?
Через минуту о. Василий уже успокоился, может, и пожалел о чем-то, о чем кричал в запале.
Я примирительно:
— В человеке понамешано… И ангельское, и дьявольское, и ложное и истинное. Широк русский человек…
— Вот, вот, я такой.
Он такой… А ведь он из лучших пастырей, — делателей, как сказано в Евангелии, которых всегда мало при изобильной жатве…
Сидит на лавке, сгорбился. По правую сторону — собака Линда, по левую Котофей Иванович. Все трое одной породы — крупные, большеголовые.
— При коммунистах все было понятно: враг, свой. А сейчас я ничего не понимаю, каша в башке. Но знаю точно, сердцем чую: если мы будем, как Лев Толстой, всех и все жалеть, то по-русски говоря, России п… конец!
…Несколько фотографий с местными казачками: хоругви, кресты, разбойничьи морды. О. Василий заметил мое недоумение:
— Да что вы на них внимание обращаете! Это ж клуб. Их мало, и то меж собой перегрызлись. Они опасности не представляют. Я с ними за границу съездил, Германию повидал. Клуб; собираются по интересам, как шахматисты.
А я думаю: знает ли кто-нибудь, сколько у этих шахматистов припрятано оружия?..
Еще фотография: вырытая могила, солидная публика, нарядный гроб…
— Я на похоронах от стола всегда отказываюсь. Выпьешь рюмку, скажут — поп пьяница. Не выпьешь — гордец, зазнайка, нами брезгует.
— А эту фотографию мне подарил Паша, шофер наш. В молодости он работал фотокором в газете. При Хрущеве кукурузу заставляли сеять даже на Северном полюсе. А уж в наших краях — обязательно. Так вот Паша снял председателя колхоза на кукурузном поле. Одна голова торчит. На самом-то деле председатель на коленях стоял, — улыбается о. Василий. — А это моя Буренка. Я до прошлого года держал корову. Утром выведешь, на штырь привяжешь — пасти некому. А мальчишки (не мои, конечно) выдернут штырь, она и пойдет бродить по всему городу. Очень любила у памятника Ленину пастись, на клумбе. Тут ее и сфотографировали.
* * *
У Витьки недержание мочи. Спит он отдельно от остальных; а как проснется, тащит свой матрац на улицу, закидывает на забор — сушит. К нему сегодня приходила мамка. Модное красное пальто с высоким воротником. Рядом кавалер — в кепке, похожий на тракториста.
— Витька, к тебе! — кричат ребятишки.
Витька получает гостинец — двухлитровую бутылку “Фанты”, а тракторист протягивает ему бумажную денежку. Витька стоит перед ними минут десять — руки в карманы, нога за ногу. Уходит, придерживая на плече бутылку, будто полено.
Мать живет в городе, но ее, алкоголичку, лишили материнских прав. Отца он никогда не видел. На денежку он купит брикет вермишели с острой приправой. Дети любят этот полуфабрикат, в котором, наверное, есть недостающий в их организме витамин. Острая специя придает вкус и запах, дети заливают брикет кипятком, накрывают тарелкой, принюхиваются к распаренной вермишели и вкушают ее и до, и после еды — как изысканное лакомство.
Наверняка Витька купит не один брикет, наверняка осчастливит кого-нибудь.
* * *
Среди ночных нянь есть одна хлопотливая и добрейшая. Когда не дежурит, берет к себе домой по очереди каждого из ребятишек. “Помыться и подкормить. У меня комната большая”.
На ужин у них сегодня пустые макароны. Подмаслить нечем, повариха добавляет в тарелку две-три капельки майонеза на кончике ножа. Стакан молока с хлебом и борщ, оставшийся с обеда, — кто хочет. Набегавшись за день, мальчишки метут макароны со свистом. Витька расщедрился, купил четыре брикета, и сейчас они поделены на восемь частей.
“Томасину” сегодня слушают невнимательно. Разглядывают картинки журнала, спортивную игру. Вовка посапывает, обернув голову занавеской. Максим спит в объятиях зайца. Остальные хоть и слушают, но вполуха: шуршат бумагой, лезут под стол, громко хлебают чай, притараненный из кухни, выталкивают друг дружку со скамейки. Внимателен и неподвижен один Мишка.
* * *
О. Василий выдает им иногда на воскресенье по десять рублей.
Идем с Валькой на почту, он хрупает яблоком и заедает мороженым.
— Моя мама еще молодая, ей только 36 лет. Она раньше пила, а теперь закодировалась.
* * *
Повариха орет в форточку:
— Давай руки мыть и обедать!
Ребята мгновенно бросают мяч, мчатся в столовую. На обед им полагается по два куска селедки. У Витьки в тарелке один.
— А второй? — обижается Витька.
— Я тебе два дала!
Витька ворошит пальцем жареную картошку в тарелке, показывает один кусок: где два-то?..
* * *
Большой туалет на территории храма о. Василий велел снести: всех не ублажишь. Оставил один, в храме, о котором прихожане знают. Но в праздник много пришлых людей. Одна бабонька, не найдя отхожего места, залезла в нишу под папертью, справила, что надо, выбралась оттуда и, задрав голову к куполам, решительно и широко перекрестилась. Видать, верующая. Но природа свое берет: земле — земное.
* * *
Возвращается из магазина, груженная сумками, Ирина Лукинична. Батюшка отдыхает на лавочке, только что посадил с детьми 15 кустов сирени. “Я люблю деревья сажать”. Увидел супругу, поспешил навстречу, взял тяжелые сумки.
Деревья у самой кручи обнесены тесовой оградой.
Зимой мальчишки взбираются на гору, обязательно ухватятся за дерево — все деревца к весне бывали поломаны. Потому и защитил их крепким тесом о. Василий — грубовато, зато надежно. А посажены на краю, чтобы склон удержать. Метров десять осталось до церковных стен…
* * *
За речкой на заливном лугу мужик копает обводную канавку вокруг своего огорода. На мое “здравствуйте” кивнул головой.
— Можно посоветоваться? Дом хочу здесь купить, — сказал я первое, что пришло в голову.
— Не, здесь никто не продаст. Два продажных были. Один сгорел, а другой продали, потому что сын утонул. Их новые русские купили. Вишь, хоромы выстроили.
— Где ж тут утонуть, речка махонькая?
— Правильно, по яйца. Пацан нырнул с берега и не вынырнул. “Скорая” приехала сразу. Врачиха начала ему массаж делать, грудь качать, устала. Я говорю: уже синева сходит, уже через рот вода пошла. А она мне: “качай, если хочешь”. Мужики, кто был, разошлись, я давай ему на грудь давить, а никого больше нет, качал, качал… я ж не трактор… Ну и все, труп.
— Как же купаться в такой грязи? Ручей вонючий…
— Повыше можно. А ручей — это с дворянского гнезда. Район есть такой, там шишки живут, у них квартиры большие.
— И сюда, значит, спускают?
— Поставили чистилку, кабину, да она ни фига не того… все их добро в речку плывет.
Мы раньше на этом лугу цветы собирали, загорали, детишки уроки готовили… А ручей пустили, весь луг заболотили и загадили. Писали и в газеты, и в райисполком — без толку.
— А почему за водой на колонку ходят — в гору и далеко?
— У нас был хороший колодец. Мы с Николаем покойником его каждый год чистили. На бабки-Анфисином огороде. Очистим до донышка, он внизу белым камнем выложен, два кольца высотой, вода изумрудная, родниковая. А как бабка померла, забор повалили, ребятишки кто чего: и ссут туда, и бутылки, и стаканы бросают, и падаль всякую — собак с кошками. Нет, здесь ничего под дом не найдете, ступайте на Розу Люксембург или на Клару Цеткин, там поищите.
Я, желая продлить разговор и глядя на гору, где парит белый лебедь — собор, говорю:
— Церковь у вас красивая…
— Хорошая. Василий священник.
— Вы ходите?
— Не, я не хожу. А до Василия был Игнатий, тот ко мне захаживал. У меня дерево росло раскидистое — тень, прохладно. Придут с друзьями, выпьют бутылочку и мне сто пятьдесят нальют. И разойдутся.
* * *
— Вы, Александр Иванович, за Андрея Сахарова. А я Солженицына очень люблю.
— Они друг другу не противостоят, одно дело делали. Но Солженицын заблудился, прожив 20 лет в Канаде, оторвался от России. Хотя именно этого и опасался, даже язык английский не учил, чтобы ни единым звуком не участвовать в канадской жизни. Она, его приютившая, его нисколько не интересовала. Сосланный Овидий не только выучил варварский язык, но и писал на нем стихи. Современный Овидий интересуется только Римом, своим Третьим Римом. Он возлагает надежды на самоуправление, на возрожденное земство. Это ли не слепота!
— Слепота, слепота, — откликается священник, хорошо знающий, сколько еще нашему народу созревать до самоуправления.
Один из таких самоуправленцев, уже принявший с утра, шатаясь, подходит под благословение. Наклонил голову, сдвинул ладошки пирожком. О.Василий начертал в воздухе крестное знамение и этим ограничился. У него правило: на улице руку для целования не подавать. Мало кто понимает, что целуют руку священника, державшую чашу со Святыми Дарами. Обряд теряет сакраментальный смысл, подменяется раболепством.
* * *
На дверях собора объявление:
“Свечи, приобретенные вне храма, в нашем храме использовать категорически запрещается!”
Стережет отец настоятель свою копейку. А копейка рупь стережет. Коннозаводчик в прошлом месяце не дал на приют ни рубля. Какие-то у него с властями сложности… Пришлось выкраивать из приходских достатков. А какие достатки, если еле-еле покрыли годовой взнос на епархиальные нужды.
* * *
Директор местного завода дружит с настоятелем. Деятельный, умный, он быстро перестроился: вместо военной продукции теперь гонит деревообрабатывающие станки. По сходной цене, меньшей, чем на мировом рынке, у него их берут китайцы. Очередную группу заказчиков директор привозит на экскурсию в собор. Внимательные китайцы узнают много нового — например, что хорошую слышимость в православном соборе поддерживают вмурованные в стены глиняные горшки (священник непременно прорычит троекратное Аллилуйя); что юродивый Герасим при императрице Екатерине трижды ходил отсюда в Москву — босиком; что икона “Утоли мои печали” привезена с родины Петрова-Водкина. Кто такие Екатерина, Петров-Водкин и что это за икона “Утоли мои печали” китайцы должны знать, если приезжают в Россию за станками… Отец Василий на подробностях не останавливается.
Однажды, при продаже очередной партии, на заводе не оказалось нужного масла, которое защищает металл от коррозии. Отец Василий уступил директору бочку лампадного.
* * *
Еще один приход, пожалуй, самый дальний. У священника, отца Валерия, нет телефона, предупредить бы… Полдня потратили на дорогу, да не застали.
— Едешь к нему всегда наобум Лазаря, — ворчит отец Василий.
Только отъехали, шофер Паша нарушил правило — не включил, выезжая на трассу, левый поворотник. Тут же нас остановил гаишник.
— Что, чеченский след ищете? — съязвил отец Василий.
Блюститель порядка пропустил вопрос мимо ушей и повел Пашу в будку — платить штраф. О. Василий заерзал, оставленный без внимания.
— Шоссе пустое, за пустяк обдерут, как липку. Пойду с ними поругаюсь! — Вылез из машины, решительным шагом пересек шоссе и скрылся в будке.
Через минуту все высыпали на крыльцо. О. Василий машет руками, как будто медведь отмахивается от пчел.
— Что, — говорит, — на надгробное покрывало себе собираете? Так я вас отпою по первому разряду.
— Все, все, батюшка, — залепетали они, — уважаем, уважаем.
Вернули штраф 140 рублей.
— А у Паши вся зарплата тысяча, — подвел итог уже остывший батюшка.
Отец Валерий живет у самого кладбища. Калитка заперта, за оградой тявкает Тузик. Отворили ворота, подпертые колышком. Может, спит и не слышит… Тузик беснуется, о. Василий нагнулся за палкой, Тузик убрался под дом. На двери висячий замок.
Кладбищенская церковь тоже на замке. Хозяйственный глаз благочинного увидел в этом непорядок:
— Это же сплошное саморазорение — запирать на день кладбищенскую церковь. Поселок большой, девять тысяч человек. Каждый, кто на кладбище придет, обязательно свечку поставит.
Староста, молодая дородная женщина, живет рядом, в низеньком домике об одном окошке.
— Батюшка в город укатил, за гвоздями, — и показала на сваленные у забора доски, — часовенку будем строить на Герасимовом ключе.
На кладбище особая тишина — умиротворенная, слепящая апрельской синью, инкрустированная вороньим граем.
Я обратил внимание на богатый памятник из черного мрамора, на юное прекрасное лицо…
— Это сын директора “Автосервиса”, — объяснила женщина. — Единственный сын у него был, пятнадцатилетний. Проигрался в карты. А сумма — на хороший дом потянет. Просит отца: дай денег. А отец: выкручивайся, как хочешь, денег не дам. Он и повесился.
* * *
Утро. Дети гурьбой у телевизора. На экране — реклама. Они вылупились на тетю, которая рекламирует прокладки.
— Вы почему в школу не идете?
— А у нас “Гармония”, — отвечают хором, не отлипая от берегов Антальи, от кокосовых пальм и пенящегося прибоя.
“Гармония” — так называется школьный урок, из которого они раз в неделю черпают представления о прекрасном. Что-то вроде нашего “Рисования”, когда мы, если не прогуливали, то бегали по партам, играли в салочки на глазах у учителя.
* * *
Мишка опять захандрил. Из школы приходит грустный. Отказывается от еды. Отец Василий знает причину: тоскует по дому. И всякий раз отвозит его повидаться с матерью.
— Поеду, жалко мальца. Заодно наломаю можжевельника, там его море. Выстелить храм на Вербное, вместо пальмовых веток… Поедемте с нами, Александр Иванович! Я вас в Коптелове оставлю, это по дороге.
Коптелово — место знаменитое. Там жила мать Евлампия, старица. Теперь из нее упорно лепят святую — мимо церкви, мимо архиерея, мимо местного почитания. Главный лепила — писатель Хренов. Непонятно, чего в его действиях больше — самообмана или явной корысти.
В деревне показаться со священником опасно: евлампиевцы и церковь — враги. Кругом поля, дорога видна за километр, а из их дома, с холма, — и подальше. Черный “москвич” благочинного хорошо знают. Поэтому, как только обозначился куполок церквушки, остановились и условились встретиться вечером здесь же, у вербного куста.
Поля, зарастающие бобыльником и крапивой, ползущие по горизонту низкие тучи, скотный двор, зияющий пустыми глазницами, сельхозтехника, разбросанная там и сям, как подбитые вражеские танки, и — простор, простор, какого горожанин не видит годами.
Навстречу ни души, в деревне на улице тоже. У кого спросить, где жила блаженная схимонахиня?.. Но — открыт магазин, столичный набор продуктов: бананы, французское шампанское. В углу белые столики, стулья — отдыхай культурно, читай объявления:
“Купим натуральные волосы от 35 см до 3000 рублей; седые, крашеные от 45 см”.
Я купил Мишке бананов.
— Как пройти к матушке Елене, которая ухаживала за Евлампией? — спросил я у продавщицы, миловидной, опрятной девушки.
— А вон, от магазина дорога прямая. Видите церковь? Там их дом.
У круглого высокого колодца кто-то возится с ведром, непонятно: мальчик, девочка?..
Священник, который был сюда поставлен на приход, сбежал, оставив матушке восьмерых детей и недостроенный трехэтажный кирпичный дом. Детишки все, за исключением старшего, слабоумные, двое прикованы к постели: парализованы ножки. Из-за дощатой перегородки слышен растревоженный, наверное, моим появлением шепот. Русская печь, ящик с яблоками, кроватка, на которой жила и умерла старица Евлампия. Ее одеяльце, ее подушки, большая, в натуральную величину, фотография: Евлампия лежит на боку здесь, на этой кроватке.
Сын священника Симеон — двадцатичетырехлетний, а на вид подросток лет четырнадцати — хозяйничает за мать, она уехала в город. Подносит паломнику два листа, на которых следует запечатлеть свое имя, профессию, место жительства, телефон и роспись. Один лист — для правящего архиерея, второй — для Московской патриархии: как свидетельство, что Евлампию православный народ почитает и требует канонизации.
Я купил книжечку с жизнеописанием матери Евлампии, кассету с ее голосом — и тем, наверное, расположил к себе Симеона, во всяком случае он разговорился. Смысл его откровений наивен и давно известен: антихрист при дверях, скоро будет одно правительство, один князь — антихрист. Родом из Америки, а править будет из Иерусалима. Ему уж там и храм приготовлен. Храм Христа Спасителя в Москве — еврейский. Знакомый летчик рассказывал, сверху видал, что на золоте куполов еврейские знаки, а под куполом(???) — иероглифы, тоже еврейские. А рядом по-старославянски писано. Которые по-старославянски, те видны. А иероглифы не всякому человеку доступно различить. От евреев все зло пошло. Нельзя их было в Россию пускать. На мой вопрос об отце Семен ответил равнодушно:
— Отец нас оставил. А где он сейчас, не знаю…
Рядом с домом новая деревянная церковь, сложенная под старину. После сбежавшего священника сюда был назначен другой. Другому якобы пригрозили по телефону: появишься в Коптелове — убьем. Он и не появляется. А отговаривается тем, что храм не достроен, полы надо перестилать, рабочие пьют без просыпу. Слыша это, о. Василий улыбается: “Убьем… Пугают! Служил бы, паломников тьма, весь бы доход в церковь шел, а так — этой Елене, которая за Евлампией ходила”.
И действительно, место доходное. Из Екатеринбурга, из Перми на выходные приезжают автобусами паломники — “лопатники”, как их называет соседка.
— Понаедут с попами да с хорами. Поют, аж волосы подымаются — так хорошо.
Дочь этой соседки рассказывает:
— Однажды в сенях я нашла белый платок, а через близкое время объявился первый покойник в нашей семье. Потом опять платок — и снова покойник. Мать собрала все платки и отнесла к Клавдии, а они оказались говоренные, заколдованные. После этого прекратилось, уж никто не умирал.
— А отец? — не соглашается мать.
— Ну… Разве что отец…
В деревне Евлампию зовут ее мирским именем — Клавдия. И нельзя сказать, чтобы она удостоилась местного почитания. Священнодействуют в основном приезжие, горожане. Они и церковь строят, и Елену с больными детишками поддерживают, и могилку соблюдают. А в книжке, сочиненной писателем Хреновым, такой наворот сусальной сказочности, суеверий и бесовских баталий, что святость матушки тонет в них, как бирюзовое колечко в болоте. Дом ее, судя по жизнеописанию, кишмя кишел “хожалками”-колдуньями, тянущими деньгу и приношения и пожирающими друг дружку. Может быть, и была схимонахиня Евлампия чистым Божиим сосудом, но автор книжки изрядно его замусорил и опоганил.
Вот лежит она, запечатленная на раскрашенной фотографии, на боку, почти целиком уместившись на подушке. Скорбное, щемяще-покорное тельце, завернутое в апостольник и подрясник. Гладкое дряблое личико… Нескладный плод человеческого мифотворчества.
Народ ищет святости по лесам и трущобам, потому что не видит ее в церкви. Пустынножительство, старчество — отсюда, от непонятных и непосильных церковных богослужений, от недоступного духовенства, от не слышания Слова Божия. Евлампия Евангелия не читала и паломникам читать не велела. Святая водичка (ею освященная), молитвы Богородице и совет схимонахини — вот духовный арсенал, с которым уходили от нее страждущие.
Несчастная Россия, веками заваленная суеверием и церковным самовластием.
Но — автобусы приезжают, документы, требующие канонизации умножаются, церковь безмолвствует, да и слаба она что-либо возразить против вековых чаяний, воплощенных в убогой заступнице и целительнице.
Купил я у Симеона три свечки и пошагал по моросящему дождичку к деревенскому погосту. Дорожка к могиле выложена кафельными плитками. Под широким теремом тесовой крыши на четыре стороны выставлены четыре иконы. Горит лампада в железном ларце. Сырая прошлогодняя листва шуршит под ногами. Прошла старушка с посошком, поздоровались. Позже я заглянул к ней в дом. Спрашиваю, нельзя ли чайку у нее попить, я за пряниками в магазин схожу. Она не сразу разобрала, а потом кивнула, согласилась. Путь мой туда и обратно, отогнув занавеску, проследила, внимательным дозором.
— А вы со мной? — спросил я ее дважды.
— Спасибо, только что пообедала.
В доме чисто, в углу маленькая, с детскую ладошку, бумажная иконка. А над дверью и в горнице над зеркальным шифоньером кричащие плакаты с рекламой жевательной резинки. “STIMOROL — БОЛЬШЕ СВЕТА ВО ВКУСЕ И ДЫХАНЬЕ” и “DIROL — ЖИВИ С УЛЫБКОЙ”. Как не улыбнуться, видя такое украшение в русской избе. Впрочем, и раньше плакаты висели в простенках, только с ликами вождей или с победными лозунгами.
Старуха оказалась глухой.
— С матушкой Евлампией доводилось встречаться?! — кричу я в четвертый раз.
— Строят, строят, кирпич возят, — показывает она в сторону деревянной церкви, где рядом сооружается дом для паломников. Судя по фундаменту, дом намного больше самого храма.
— Спасибо за чай, — встаю я из-за стола.
— А ты эти-то забери, — показывает она на вафли.
— Так это я вам…
— Забери, забери, — говорит она строго.
— Боитесь, что отравленные?
— Не боюсь, ты их из магазина принес, а все равно забери.
Не отравленные — значит, заговоренные, а с чего ей доверять незнакомому человеку…
Машина о. Василия уже маячила в условленном месте, когда я выходил из деревни. Влажный проселок, набухающие почки, кустарники и деревья уже вовсю дышат и выстреливают первыми листиками, и навеянный отовсюду, разрывающий легкие, душистый запах навозца.
Заднее сиденье в машине плотно забито мешками с можжевельником. Мишка сидит там, как в гнездышке. У него заплаканное лицо: только что расстался с матерью. Да, да, с той, при которой в недалеком прошлом кормился комбикормом на скотном дворе. С которой жил в бывшем клубе, в кинобудке, где потеплее, потому что клуб давно разорен — без окон, без дверей. Они и сейчас там живут — мать с сестрой. Мать вечно пьяная, дочь — вечно голодная. За домом, в пристройке, похожей на туалет, обретается отец матери. Тоже не просыхает. Семья… А сердце все равно к матери тянется.
Утром он не позавтракал, взволнованный предстоящей встречей. А обеда в родном доме наверняка не нашлось.
— Поговеет, ничего страшного. Матушка нам кой-чего собрала, — успокоил меня отец Василий. Я протянул Мишке бананы. Он есть не стал, вечером поделил между всеми ребятами.
В дороге его стало укачивать, о. Василий открыл окошко и протянул — не надуло бы — ему свой берет.
Ребята пинали во дворе спущенный мяч.
— А ну-ка живо помогите шоферу, тащите можжевельник в сарай, — распорядился о. Василий. — И ты, Верка, чего выставилась! — прикрикнул на дочь.
— У меня уши болят, — оправдалась Верка.
— Уши? Тогда стой смотри.
* * *
Я хотел рассчитаться с матушкой Ириной — за ее хлопоты, за ее вкусные обеды… Скоро уезжать… Но она хмуро возразила:
— Вы нам ничего не должны, Александр Иванович. У нас, у православных, так не принято. Мы кормим без всякой задней мысли, без всякой платы.
— А что, я не могу поблагодарить гостеприимных хозяев?.. У меня тоже никаких задних мыслей.
“У нас, у православных”… Не могли ли ее (она из священнического рода) смутить мои экуменические взгляды? Да и отец Василий разделяет их только отчасти:
— Православная и католическая Церкви должны объединиться, точнее сестрински признать друг друга… Но — только благодатные Церкви. Прав отец Крискентий: протестанты благодать утратили. Экуменизм, но — очерченный.
* * *
— Завтра баня, помоемся последний раз…— вздохнул я.
— Ну уж и последний, Александр Иванович! Последний знаете когда будет? — И о. Василий сочно рассмеялся. — А меня мыть не положено. Переоденут, крестик помажут… Все туда придем… Только с чем?.. У всех разные грехи и заслуги.
* * *
Дети, замерев, слушают мое чтение о кошке Томасине и другую историю — о мальчике Питере, побывавшем в шкуре кота. Он оказался без родителей, без дома, бродяжил, но полюбил своенравную кошку. Вся повесть “Дженни” — о них, о таких же брошенных и одиноких.
Мать подарила Мишке детскую Библию — с красочными картинками, изданную протестантами. Каким чудом залетела детская Библия в скорбную русскую глухомань? И как это мать не толкнула ее за стакан? Берегла для сына, ждала случая… Мишка попросил сначала почитать из Библии. Так я и поступил, прочитав им главку о входе Иисуса в Иерусалим — о предстоящем празднике, а потом уже стал читать про кошек. Мишка слушал, листая Библию и рассматривая картинки. Дети замерли под одеялами. Один Витька устроился на полу, напротив меня, завернувшись в одеяло и, как шах, скрестив под собой ноги. Но через минуту замерз и тоже забрался на кровать.
Беспрестанно, заглушая чтение, кашлял Максимка, грубо, по-взрослому, как в трубу. Хотя сам размером с котенка. Я обратился к ночной няне:
— Максимка кашляет.
— А я что могу?! Я тоже кашляю. Я дала ему таблеток. Завтра врач придет. Вызывали сегодня, не пришел.
Кое-кто уже посапывал, когда пришел о. Василий и предложил помолиться:
— Давайте прочитаем молитву Ефрема Сирина и поблагодарим Бога за сегодняшний день, попросим у Него прощения, если в чем-то нарушили Его волю, попросим о Максимке, чтобы поскорее он вылечился от кашля и не заболел еще хуже.
— Да этот больной, — сердито пробурчал Вовка, — носится целый день незнамо где…
Мишка протянул мне Библию:
— Пусть она у вас будет. А завтра еще почитаем.
* * *
Завтра, не простясь с ребятками, они были в школе, я внезапно уехал, получив телеграмму из дома: “Мама при смерти”…
2003 год. Южный Урал