в русской периодике 2005 г.
Опубликовано в журнале Континент, номер 126, 2005
Национальная идея — проблема, по-видимому, неисчерпаемая, и в российской периодике она является в самых разнообразных обличиях. Н. Козин, например, пишет о национальной цивилизации (“Цивилизационные тупики реформ” — “Свободная мысль — ХХI”, № 9). В обстоятельности, с которой демонстрируются раны отечества, автору не откажешь: тут и осквернение духовного пространства нации, и погром всех российских центров идентичности, и тихое поражение народной души, и всеобщая ложь, и вопиющая беспринципность, и тотальная продажность, и т.д. и т.п. — этому посвящена большая часть статьи. А причина всему в том, что наша модернизация не осуществлялась “в национально обусловленных формах и ради национально значимых идей”. Вершители модернизации свели ее к “западизации России, к преодолению ее русско-российской цивилизационной сущности”. Именно цивилизационными причинами объясняются все неудачи реформирования. Реформы ХХ века в России — это формальное изменение социально-технологических режимов бытия, изменение формаций. Сначала — капитализм на социализм, потом — социализм на капитализм. Недопустимо, пишет Козин, что самые лучшие идеи и проекты сразу же сокрушают основы исторической, национальной, цивилизационной идентичности. Формационные (экономические, политические) реформы вместо того, чтобы самим приспосабливаться к локальным (историческим, национальным) особенностям культуры России, пытаются их приспособить для своих целей. А так как “локальная цивилизация”, по мнению Козина, есть исторический абсолют, то нарушаются все разумные правила человеческого бытия: вечное и неизменное попирается в угоду временному и случайному. В нашей стране, оказывается, катастрофически мало тех, кто идентифицирует себя с исторической и национальной Россией, т.е. с Вечной Россией, а деятельны в основном те, кого Козин называет “вненациональный субъект России”. Это некое фантомное образование, у которого нет ничего святого. Именно “вненациональный субъект” вынуждает нас, не будучи Европой, развиваться как Европа. Им ведомые, мы осваиваем тип цивилизационного развития, который разрушает наши собственные архетипы. Мы лишаемся корней и почвы, и это делает нас вечно переходным обществом. Наблюдения за практикой и итогами реформирования России в конце ХХ века позволили Козину сделать вывод: идеология бегства от России, национальный нигилизм духовно развратили наше сознание, сделали нас безжалостными друг к другу, к стране, к собственной исторической судьбе. Для того чтобы преодолеть российскую сущность своей цивилизации, мы допустили тотальное насилие над Россией.
В. Соловью национальная идея является в личине национализма (“Рождение нации” — “Свободная мысль — ХХI”, № 6). Русский национализм видится ему как культурная система. Фундаментальной причиной понимаемого таким образом русского национализма выступает драматический морально-психологический кризис русского народа. Здесь важен не экономический или социальный, а именно психологический, ментальный план переживаемого события. Суть его, как указывает Соловей, в том, что впервые за последние пять столетий национального бытия русские ощутили себя слабым и неудачливым народом, у нас появилось тягостное чувство, что карты истории на этот раз легли для России неудачно. Это ощущение тем более драматично, что на протяжении последней полутысячи лет русские являли собой один из наиболее успешных народов мировой истории (автор находит этому достаточно веские доказательства). Апофеоза драма достигла тогда, когда на наших глазах и безо всякого сопротивления распалось величайшее государство — Советский Союз, который мы не без основания считали своей родиной. Миллионы людей в одночасье потеряли скромный достаток и были ввергнуты в нищету, а все, что составляло предмет национальной гордости, подверглось осмеянию и унижению. Распространилась повальная эпидемия самоуничижения: “мы пример всему миру, как не надо жить”. Все это усугублялось специфической культурной и идеологической политикой. СМИ агрессивно навязывали русским комплекс национальной неполноценности. Наша элита стремилась избавиться от русскости, как от чумы. Наиболее подходящей в этом случае оказалась стратегия национальной измены, и элита предала народ, отдав его в колониальное рабство. Народ выжил, преобразуя себя в исторически ранее не свойственных формах самоутверждения. Компенсаторную и защитную роль в психологическом и социокультурном организме народа сыграл национализм. От неуверенности и угрозы основам национального бытия защищает растущая русская ксенофобия, у которой оборонительная, защитная мотивация. Русские испытывают глубокое беспокойство от утверждения “чужаков” в коренной России и кардинально меняют свой взгляд на самих себя и окружающий мир. И хотя этнокультурное понимание русскости (почва) по-прежнему превалирует, общество все больше занимает “вопрос крови” (биологический принцип, паспортная графа). Однако этническую радикализацию Соловей считает лишь частью происходящих в России фундаментальных социокультурных и ценностных сдвигов. Меняется смысл национального бытия, происходит рождение новой русской традиции. Ее вектор и содержание не внушают автору гуманитарного оптимизма, поскольку эта традиция — неоварварская и связана с архаизацией менталитета общества.
Содиректор Центра новой социологии и изучения практической политики “Феникс” А.Тарасов видением национальной идеи явно шокирован: “Нашлась, родимая! “Национальная идея” оказалась ксенофобией” (“Досье на цензуру”, № 22). В статье с таким названием он описывает пропагандистскую кампанию, поддерживаемую федеральным правительством России, вдохновленную “установочным” идеологом этой кампании Г. Павловским. После событий в Беслане произошел массовый вброс (свыше 80 статей) различными СМИ в общественное сознание ксенофобских, черносотенных, имперских, националистических идей. Тарасов выделил 16 основных тем пропаганды, но сам остановился на презентации пяти наиболее важных. 1) Пропаганда великодержавности, империи и имперской идеи; русская нация — сверхнация. 2) Пропаганда профашистско-монархических (черносотенных) идей; пропаганда русификации; возрождение и реабилитация черносотенных мифов (революцию 1917 года-де организовал зарубежный еврейский капитал с целью разрушения православной Российской империи). 3) Пропаганда социальной ксенофобии: ненависть к “социальным низам” (народ — “хищный зверь”, ему нужна узда); к лицам наемного труда (в первую очередь к рабочим как главным затейникам массовых беспорядков); запугивание революцией; пропаганда ползучей фашизации. 4) Пропаганда идеи “создания русской нации” на основе ксенофобии и национализма (великодержавного шовинизма); признание этого “национальной идеей” России. 5) Провозглашение “врагами” мусульман; антимусульманская (и, в частности, античеченская) истерия; демонизация чеченцев.
Сотрудница аналитического отдела ТВЦ Л. Борусяк провела среди молодых москвичей социологическое исследование на предмет патриотизма и ксенофобии (“Патриотизм и ксенофобия” — “Досье на цензуру”, № 22). Было опрошено две сотни столичных студентов и старшеклассников. Выяснилось, что в сознании молодых москвичей разделение на “своих” и “чужих” сложилось очень четко и определенно. Молодежь не хочет, чтобы в Москву приезжали этнические мигранты (в массовом сознании преимущественно кавказцы). На вопрос “чем их приезд угрожает столице?” чаще всего отвечали следующее: “русским становится страшно жить в родном городе” и “город становится грязным”. По поводу “грязи” высказано много экспрессивных суждений. Грязыми называют самих приезжих, грязными они делают наш город, грязными называют их отношение к москвичам, особенно к женщинам. Понятно, что “грязь” здесь надо понимать метафорически, как скверну, опасность, угрозу перерождения всего и вся. Приезжие считают Москву чужим городом и не хотят играть по тем правилам, которые предлагают им москвичи. Правда, в качестве платы за право появиться в столице им предлагают довольствоваться ролью рабов и изгоев. Когда они ведут себя по-иному, это вызывает у юных москвичей возмущение и недоумение: “они ведут себя не как гости, а как хозяева”; “для города это хорошо — дешевая рабочая сила, но они такие наглые — начинают чувствовать себя хозяевами”; “они стараются иметь власть, занимать высокие посты, ведут себя нагло”; “создается впечатление, что они считают себя, а не нас настоящими хозяевами”. Итак, “они” плохие, мы “хорошие”. Чем мы хороши? В ответ — весь набор стереотипов из классической литературы и современных СМИ (доброта, щедрость, дружелюбие, искренность, отзывчивость, гостеприимство) — и ничего из жизненного опыта. Интересно, что ни один не упомянул православную религиозность как характерную черту русских. Абсолютное большинство опрошенных считают себя вправе решать, кому жить в Москве, а кому нет. Половина опрошенных хочет избавиться от всех кавказцев, за ними следуют китайцы, негры, узбеки и цыгане. Однако лозунг “Россия — для русских” не вполне удовлетворяет молодых москвичей. Некоторые инородцы допустимы в разной степени. Но, конечно, менее всех — кавказцы. Интересно, что некоторым в равной степени ненавистны и американцы. Патриотизм понимается просто и незатейливо: как любовь к Родине и преданность ей. Большинство участников опроса негативно относятся к экстремистам типа скинхедов, но многие находят для них оправдание: “приезжие ведут себя так, что вызывают агрессивную ненависть”. Словом, приезжие сами виноваты в плохом отношении к ним москвичей. Поразмыслив над результатами опроса, Борусяк пришла к выводу, что правильная национальная идея в общественном сознании еще не созрела, а на благодатной почве патриотизма взросла ксенофобия, совершенно недопустимая в цивилизованном обществе.
А.Тарасов (“Скинхеды в путинской России: новейшие тенденции” — “Досье на цензуру”, № 22) пишет о скинхедах-ксенофобах, живо откликающихся на националистскую пропаганду. Скинхеды в России представляют сейчас особую субкультуру, пришедшую с Запада, но продолжающую развиваться в соответствии с местными обстоятельствами. В крупных городах (Ростов-на-Дону, Пермь, Киров) происходит политизация скинхедов, слияние их с ультраправыми партиями. Движение скинхедов усложняется, и две тенденции представляются Тарасову особенно тревожными. Во-первых, изменяется отношение скин-сообщества к власти. В начале, при Ельцине, большинство скинхедов рассматривали себя как правую оппозицию (власти, режиму, правительству), исповедуя известные мифологемы (оккупация сионистским правительством, захват еврейским капиталом, колонизация неславянским элементом). В настоящее время скинхеды начали проявлять лояльность, прямо идентифицируя власть с Путиным. Правда, поддерживают они только отдельные элементы политики президента (типа “мочить чурок в сортире”). С их точки зрения, режим Путина движется в верном направлении, но слишком медленно и слишком зависим от “наследия Ельцина” или от евреев-олигархов. Особенно раздражает их министр внутренних дел Рашид Нургалиев. Более всего тревожит Тарасова вторая тенденция: взаимопроникновение скин-сообщества и молодежной криминальной среды (шпаны). До сих пор ни одна пришедшая с Запада молодежная субкультура (хиппи, панки) со шпаной не сливалась, да и та всегда отвергала все западное. Скинхеды оказались первой в России западной молодежной субкультурой, которая не вызвала инстинктивного отторжения у шпаны. Если тенденция их слияния сохранится, Тарасов опасается, что мы получим новую молодежную субкультуру, многочисленную и укорененную в традиционной среде. По мере взросления она будет заменять собой взрослую уголовную субкультуру, которой до последнего времени расистские установки были совершенно чужды. Опасения Тарасова усиливаются, если вспомнить об общей криминализации политического поля нашего государства.
А. Цуциев, обеспокоенный таким ликом национальной идеи не меньше, чем Тарасов, на тридцати страницах описывает стереотипы восприятия русскими кавказцев и кавказцами русских (“Русские и кавказцы: по ту сторону дружбы народов” — “Дружба народов”, № 10). У русских издавна сложился рыцарски-романтический образ горца-джигита. Благодаря магическому влиянию русской литературы, горец воспринимался как само достоинство и воплощение Закона (бесстрашие, гостеприимство, набег, кровная месть, почитание старших и т.п.) — словом, “удалец”. В советское время литературная аура горца поблекла. В “туристическом” восприятии приезжих русских образ абрека, “разбойника чести” сменяется образом “рыцаря-грузина”, дамского угодника. Это милый, мечтательный чудак, поющий песни, пьющий вино, любящий женщин. В восприятии русских обывателей, волею судьбы оказавшихся жителями кавказских земель и на себе испытавших неудачи российской цивилизаторской политики, к аборигенам появляется заметная неприязнь. Мужество и достоинство горцев им видится вероломством и спесью. Назойливые доказательства “достоинств” кажутся русским бессмыслицей, мальчишеской бравадой, нарушающей порядок взрослой жизни. Русские на Кавказе особенно явственно ощущают наиболее характерную черту горской культуры — “то, что недопустимо в отношении своих, допустимо в отношении русских”. Общерусское восприятие горцев вне Кавказа в “эпоху рыночных преобразований” наглядно представлено в литературе же: “жадный, безграмотный, копеечная душа, везде он распоясан, везде с растопыренными карманами, от немытых рук залоснившимися, везде он швыряет деньги…” (В. Астафьев). Чем дольше обыватель наблюдает эти нарастающие проявления навязчивого горского этоса, тем труднее ему отличить “суть горской культуры” от ее “отклонений” и тем чаще он эти отклонения считает самой сутью. И, наконец, “романтически-анекдотический и рыночно-суетливый” образ горца сменяется зловещей фигурой чеченского боевика-абрека. Чеченцы стали каноническим образчиком, квинтэссенцией кавказского духа и образа жизни. Все остальные кавказцы — лишь различные вариации этого эталона. Терроризм “чеченского сопротивления” закрывает историю кавказского “рыцарства” в России. Что касается русского в восприятии кавказца, то его образ не ясен, не проговорен в литературе, и Цуциеву приходится лепить его из подручных стереотипов. Во-первых, жить по-русски для кавказца означает быть вне мира кавказских культурных условностей, быть свободными от набора неких обязательств и… оказаться незащищенным. Русский воспринимается как носитель разрушенной культуры, человек без стойких групповых солидарностей и обязательств. “Обрусение” воспринимается как потеря человеком способности быть “правильным”. С высоты человека, обладающего традицией, кавказец презирает русского, чья культура разрушена, хотя иногда и сочувствует ему. Конечно, и толпа забулдыг в кавказских городах, состоящая в основном из лиц славянской национальности, не прибавляет уважения к русским, да и особой удали в способности пропить все до копейки горцы не видят. Русскую речь, в которой мат есть лишь средство усиления вербальной экспрессии, кавказцы понимают буквально, и это служит частой причиной кровавых бытовых конфликтов. Но главное, что русские не владеют кавказскими языками, и это превращает язык в средство “естественной дискриминации”. Правда, для кавказца более существенным является язык жестов, осанки, мимики, походки, одежды, поведения в целом, — все, что символизирует внутреннюю духовную высоту, достоинство, состоятельность. Скромность повадки русских во всем этом, особенно в одежде, также вызывает у кавказцев презрение. Плохо котируется “русский тип” и в координатах кавказской мужественности. Добросердечие и миролюбие воспринимаются как симптом слабости и, скорее, женственности. “Вечно бабье” в русской душе непонятно агрессивному типу “воинственного достоинства” кавказского мужчины. Русским, с точки зрения кавказцев, очень подходит быть христианами. Судьба пророка Мухаммеда — мыслителя, воина, государственного деятеля, — им кажется предпочтительней жертвенной судьбы Иисуса Христа. Все это касается конкретных, бытовых отношений. В сфере абстрактной и мифологической (русский народ, русское государство) кавказцы обнаруживают как русофильские, так и русофобские пристрастия. Но характерно, что, вплывая в русский мир, кавказец вдруг обнаруживает, что подлинное в экзистенции выстраивается по ту сторону этнических маркеров. Вся его кавказская культурная атрибутика является всего лишь личными качествами. Этническая принадлежность не означает избранности или престижной особенности. “Хождение в русские” — это выход кавказца за пределы жестких повседневных освидетельствований того, насколько ты соответствуешь предписаниям своего этнического сообщества. Русские, Россия — это просто другие названия для более либеральной и анонимной среды, где ты свободен от пристального и пристрастного группового внимания. В России ты становишься самим собой. Россия это выход в большой мир. Твое дело — куда плыть “по ту сторону России” — Восток? Запад? Прежней Страны уже нет.
Доктор философии и кандидат исторических наук А. Буровский пытается понять истоки и смысл “кавказской войны” (“Европейский гуманизм versus традиции” — “Клио”, № 3). Опыт человечества доказывает, что рост населения происходит при всяких условиях жизни. В бедных долинах Северного Кавказа расселяться невозможно, завоевать часть России и удерживать ее силами горцев немыслимо. Остается одно — жить за счет других, осуществляя набеги. Набеговая система создала совершенно определенный тип общества и человеческий типаж. Способность участвовать в вечной войне всех против всех сформировала людей невероятно агрессивных, крайне жестких, очень равнодушных и к собственным страданиям, и к страданиям других людей. В горах Кавказа самым выигрышным способом поведения была готовность к бою в любой момент. Самому лично — против истинного или надуманного “обидчика”; силами своей семьи — против других семей; в составе своего рода или племени — против других родов и племен. Для европейца (да и вообще для представителя старой земледельческой культуры) человек, который отвечает ударом кинжала или выстрелом на сказанное невпопад слово или мстит убийством за обиду трехсотлетней давности, кажется в лучшем случае инфантильным антиобщественным типом или безумцем. А среди горцев отсутствие этих качеств воспринималось как признак неполноценности. Набег был не только доходным экономическим предприятием, но и важным общественным институтом. Даже в каком-то смысле формой инициации. Только приняв участие в набеге, юноша и в собственных глазах, и в глазах соплеменников превращался в члена сообщества взрослых мужчин. Набег был проверкой личных качеств и взрослых горцев, подтверждением их общественного статуса. В набеговой системе умение воевать, грабить поверженного врага, похищать и продавать рабов были ценнейшими качествами главы семьи — ничуть не менее важными, чем у земледельцев трудолюбие, аккуратность, доброжелательность к другим людям, любовь к животным и растениям. Так набег оказывался культурообразующим фактором не только с точки зрения социально-экономической, но и с морально-этической. Итак, конфликт России и горцев — это конфликт двух культур, двух систем ценностей, двух этических систем. Для горцев русские — слабые, глупые, “недоразвитые европейцы”. Для русских горцы — безумцы, не понимающие очевидных вещей. Тут описательно-историческая часть статьи кончается и автор переходит к философскому осмыслению нарратива. Культуру русских автор относит к урбано-сциентистскому типу. Это антитрадиционная, саморефлектирующая культура. Ее лучшее “изобретение” — гуманизм, который дает человеку право не участвовать в действиях “всех”, не разделять общественных представлений и не отдавать свою жизнь во имя общественного целого. Горцев автор относит к аграрно-традиционному типу культуры. Для них воспроизведение образа жизни и поведения предков (“жестокость и зверства”) — абсолютная, непререкаемая ценность. Но гуманизм, как свидетельствует история, довольно агрессивно требует следования своим правилам, которые губят традицию, и традиция ожесточенно сопротивляется. Автор заключает: общество, достигшее определенного нравственного развития, органически не способно мириться с тем, что другие общества этого уровня еще не достигли, и навязывает этим другим свои нормы силой оружия. Искомого “гуманитарного баланса” никак не получается. Интересно, что автор параллельно с историей кавказских войн рассматривает историю англо-индусских колониальных войн и уроки, полученные британскими колонизаторами на далеком субконтиненте, считает абсолютно равнозначными и для нас.
Журнал “Свободная мысль — ХХI” (№ 6) считает уместным познакомить читателей с соображениями по национальному вопросу Ж.-М. Ле Пена, лидера французской радикальной политической партии правого толка “Национальный фронт”. Интервью называется “О Франции, которой надо научиться говорить “nyet””. Вопреки репутации, Ле Пен ни в коей мере не считает себя расистом, он лишь полагает, что родина имеет право на “приоритетную” любовь. Сегодня, говорит Ле Пен, Франция, как и Россия, обречена на “затопление” волнами иммигрантов. Общество этих стран не воспроизводит уходящее поколение и должно переструктурироваться, если не хочет утонуть. Африканские страны готовят специалистов во Франции, казалось бы, для того, чтобы те несли французскую культура на свою родину. А эти специалисты, увы, пополняют ряды французских безработных. Дело доходит до того, что один конголезский лидер в недавней встрече с французскими руководителями предложил тщательнее заниматься проблемами Конго, иначе 38 миллионов его соотечественников ринутся во Францию. Нация — это живая общность, сложившаяся в ходе мучительного исторического процесса. Сейчас она начинает разрушаться на уровне Европы. Вообще, “жизнь”, “история”, “нация” есть понятия, в основе которых лежат взаимоотношения мужчины и женщины. Когда они рушатся, приходят в упадок и нация, и свобода, и безопасность; заканчивается сама история. Сегодня всюду в Европе обнаруживается неспособность политиков вдохновить своих граждан иметь больше детей. Надо бороться не за привлечение инвестиций в экономику. Необходимо убедить людей “инвестировать” в продолжение самих себя. Следует стремиться не только к экономическому, но также к социальному и духовному равновесию. Главное — вернуть семье ее былую ценность. Отсутствие детей, убывание численности коренного населения образует вакуум, который заполняют иммигранты. И это не их вина, это вина политиков, которые вместо того, чтобы бороться за интересы соотечественников, поддерживают в умах иммигрантов утопическую идею всеобщего равенства. Иммигранты приезжают во Францию, ничего не имея за душой, и тут же оказываются на обеспечении тех, кто работает и платит налоги. Ле Пен сомневается, чтобы одна Франция или даже Европа в целом смогли помочь всему остальному миру, где миллиарды людей живут в худших условиях. Однако когда он и его единомышленники говорят об этом, их записывают в расисты и ксенофобы. А они всего лишь любят свою страну и желают ей добра. Ле Пен часто вспоминает ответ Жанны д’Арк на вопрос инквизиторов, любит ли она как христианка англичан, своих ближних. Она ответила: “Да, люблю, но только на их собственной территории”. Опыт Франции достоин внимания, особенно в связи с событиями последнего времени (массовые поджоги автомобилей в пригородах Парижа).
Но вернемся к своим заботам.
Несмотря на бодрые заявления правительства о достижениях и прекрасных перспективах на будущее, у значительной части населения возникает ощущение, что где-то рядом нас ждут новые напасти. В. Бушев назвал свою статью “На пути к развилке” (“Свободная мысль — ХХI”, № 8). В представившейся ему картине социальное тело России разделено на множество частей. Вина за чудовищный раскол общества лежит на радикал-реформаторах и высшем чиновничестве, которые и знать не хотят о реальной жизни простых граждан. Страну позорит социальный налог, который, вопреки здравому смыслу и всем правилам цивилизации, обратно пропорционален доходам населения (богатые платят меньше, чем бедные). Возмутительна всеобщая безответственность. Оказывается, никто не несет ответственности за итоги многочисленных реформ, ничего, кроме бед, не принесших. Надежды широких масс на президента Путина уступают место постепенно нарастающему разочарованию. Успех массового протеста против монетизации льгот показал, что добиваться реальных благ можно только путем активного нажима на власть. Сама она генерировать новые идеи не может и не будет. Решающую роль в данный момент должен сыграть “интеллект нации”; производственная квалификация и образованность людей — вот основная опора нашего будущего. Но их невозможно реализовать в рамках существующих систем и организации экономики России. Необходима основополагающая программа, управляемая государством, что-то типа ГОЭЛРО. Руководству России пора перестать безучастно наблюдать за деиндустриализацией страны, проводящейся под видом перехода к постиндустриальному обществу. Необходима модернизация, основанная на мобилизации народных масс во имя достижения позитивных, значимых и — что особенно важно — понятных обществу и разделяемых им целей. А правительству, если оно действительно заботится об успехе реформ и благе народа, следовало бы начать с публичного заявления об отказе от всех своих привилегий и льгот. Оно же, увы, отказывает в льготах самым неимущим.
Академик М. Делягин уверен в неизбежности революции и, пока она не ввергла наше отечество в хаос, спешит составить для нее “Социально-экономическую программу” (“Свободная мысль — ХХI”, № 7). Сначала Делягин аргументирует неизбежность революции. Он утверждает, что суть созданного Путиным режима состоит в полном освобождении государства вообще и чиновников в частности от какой-либо ответственности перед населением. Правящая бюрократия органически неспособна управлять чем бы то ни было. Политическая система являет собой военно-полицейский феодализм. Смысл революции заключается в уничтожении класса “новых феодалов”, силовой и коммерческой олигархии. Уничтожение, к счастью, не физическое. Их должно возвратить в естественное состояние — в офицеров специальных и правоохранительных органов и крупных предпринимателей. Делягин довольно подробно рассматривает сценарий революции. Наиболее вероятным детонатором революционного взрыва он считает “грызню” за власть и контроль над ключевыми финансовыми потоками между различными группировками внутри самой силовой олигархии. Каждая из существующих групп будет пытаться представить своих конкурентов инициаторами злокозненных реформ и, соответственно, подвести их под удар общественного негодования. Ударной политической силой, по мнению Делягина, станет молодежь, лишенная в сегодняшней России будущего. Возможно участие и экстремистских структур (скинхеды, жириновцы, нашисты и проч.), недозрелых партий, оргпреступности, исламистов-террористов. Все эти разнородные силы будут действовать “в едином идеологическом поле, созданном синтезом патриотических, социальных и либеральных ценностей, замешанном на жажде становления справедливых и упорядоченных межнациональных отношений и искоренении преступности”. Опостылевшим властителям повезет меньше, чем “новым феодалам”. Они будут “растерзаны” и в переносном и в прямом смысле. В условиях хаоса их сменят те, кому удастся заручиться поддержкой СМИ и силовиков федерального масштаба. Настанет пора “авторитарной революционной модернизации”. А тут Делягин со своей программой. В общих чертах смысл ее таков: выход из “ловушки глобализации”; гарантирование прожиточного минимума (различного в различных регионах, в зависимости от климатических условий и уровня цен); восстановление человеческого капитала (стимулирование рождаемости, повышение качества здравоохранения, поощрение национальной культуры, введение смертной казни для наркодельцов, террористов и массовых убийц). Это — социальная часть, ее ресурсы содержатся в экономической части программы. Последняя предполагает стимулирование инвестиционного процесса, а для этого требуется наведение порядка во всех естественных монополиях типа РАО ЕЭС России (полная финансовая прозрачность, контроль за структурой издержек и обоснованностью тарифов). Не менее важна реформа ЖКХ. Здесь предлагается повышенная оплата престижного жилья, демонополизация всех служб, принуждение местных властей к модернизации коммунального оборудования, изъятие сверхприбылей у монополий коммунального хозяйства. Оплата услуг ЖКХ, превышающая 10 процентов доходов семьи, должна компенсироваться государством в полном объеме и своевременно. Следует также установить выплату приемлемой суммы части внешнего долга России и далее, не спеша, выплачивать его с учетом внутренних интересов россиян. Программа предполагает план развития производительных сил, своего рода ГОЭЛРО-2. Кроме того, нужно завершить законодательные преобразования в сфере права собственности. Здесь Делягин предлагает считать любую собственность (даже сомнительного происхождения, приобретенную в ходе неправедных либеральных реформ) неприкосновенной. В ответ на установление незыблемых прав собственности крупный бизнес должен послушно возместить государству нанесенный в ходе приватизации ущерб. Словом, программа содержит много разумных предложений, утешающих обывателя, напуганного перспективой революции.
Профессор Экономической академии им. Плеханова А. Самсин угрозу революции умиряет утопией о нравственной экономике. Он считает, что хозяйственные отношения необходимо должным образом связать с началами добра. В статье “Философия хозяйства С.Н. Булгакова: постулаты и уроки” (“Свободная мысль — ХХI”, № 8) Самсин обращается к временам, когда еще никто не знал, как могут осуществиться благие намерения социализма в России. Булгаков полагал, что религиозные заповеди оказывают благотворное влияние на характер экономической жизни. Имелись в виду такие христианские ценности, как личная ответственность, идеалы подвижничества и аскетизма, честности и справедливости. Будучи приверженцем христианского социализма, Булгаков считал его путем практического осуществления солидарности и любви и был уверен, что христианство необходимо приводит к социализму, что гуманистические идеалы можно претворить в жизнь только путем активной духовной деятельности. Речь шла об осознанном совершенствовании государственных учреждений в соответствии с христианскими идеалами. Государство должно быть защитой фундаментальных прав и свобод человеческой личности. Божественное в человеческой личности раскрывается в творческих актах. Человек как Божие подобие призван к сотворчеству с Богом. Следствием такого сотворчества должно было стать внедрение в действительность христианских ценностей, активная христианизация мира земного. Самсин придерживается убеждения, что принципиальная значимость такого подхода к человеческой экзистенции окажется понятной и востребованной даже в наше время.
О. Хомяков надеется на мирную конвергенцию социализма и либерализма (“Процесс трансформации либеральных ценностей в массовом сознании российского социума” — “Клио”, № 3). В истории России либерализм развивался “сверху” — монархия декларировала готовность ограничить собственное всевластие, и бюрократия насильно внедряла соответствующие правила. Однако укоренение демократических и либеральных ценностей не произошло до сих пор. Для россиян неприемлема апологетика чужой культуры и утверждение либеральных ценностей в качестве эталонных и безальтернативных. В западном либерализме плохо не только то, что он имеет мало точек соприкосновения с традиционной российской культурой, но и то, что он отжил свое даже в рамках западно-европейской цивилизации. Однако это не значит, что либерализм следует забыть, как дурной сон. Его надо совершенствовать, но в неоконсервативном ключе. Что такое классический либерализм? Ослабление государственного контроля в экономической сфере и утверждение принципа, согласно которому только экономическая свобода может быть источником гарантии свободы политической, социальной, нравственной, духовной. Продуктивно используя данную ему экономическую свободу, индивид на ее основе может и должен достигать социальных политических преимуществ. Но такое равенство представляет собой нечто иное, как равные для всех условия достижения экономического и политического неравенства. Глубинное противоречие либеральной доктрины в том, что, с одной стороны, утверждается необходимость создания свободных рыночных отношений, а с другой — признается, что неограниченный рынок сопровождается нищетой, разорением, социальной незащищенностью, анархией и потерей культурно-нравственных ориентиров. Возникает неизбежное обращение к социалистическим идеям. В настоящее время происходит схождение идей либерализма и социализма. То есть именно то, с чем совсем недавно рьяно боролись советские обществоведы. Сегодня Хомяков и сам усовершенствовал бы недоразвитый либерализм социализмом. По его мнению, в современной России вполне оправдан и своевременен режим либерализма с социалистическим лицом, который мог бы удовлетворить социальные потребности и социалистические привычки населения. Ведь для большинства россиян уравнительная справедливость есть центральный элемент нравственности. Короче говоря, до тех пор пока народ не получит действительного улучшения своего материального, а значит (по мнению автора) и духовного, положения, он не способен к восприятию каких бы то ни было конструктивных идей общественного развития (либерализма в том числе) — только бунт и революция. Благосостояние “здесь и сейчас”, а потом либеральные реформы.
А. Кулькина заботит интеллект нации. В статье “Наука и образование в опасности” (“Свободная мысль — ХХI”, № 8) он утверждает: “Угроза исходит от невежества правительства”. Кулькин уверен, что нами управляют дилетанты. И ответом на действия власти, по его мнению, должна стать объединенная борьба, направленная на замену такого правительства правительством профессионалов. Только такое правительство сумеет грамотно определить цели и механизмы, необходимые для подъема эффективной экономики, основанной на новейших наукоемких технологиях. У государства при нынешнем политическом режиме (демократия и рынок) есть достаточно много мощных рычагов, ибо оно все еще выступает как:
— законодатель, устанавливающий правовые основы функционирования научно-технической сферы;
— один из основных источников финансирования научных исследований и разработок;
— массовый потребитель новой технической продукции, военной и гражданской;
— крупнейший субъект научно-технической деятельности (государственный сектор исследований);
— координатор совместных действий всех секторов науки;
— политическая сила, способная определить отношение общества к проблемам развития науки.
Что же касается российского сообщества ученых, то оно пока не смогло проявить себя в качестве политической силы. Но вполне достаточно и того, что оно располагает научными центрами, экспертами, разработками, программами, то есть всем необходимым для прорыва и обеспечения экономического роста и долгосрочного устойчивого развития. Все дело в том, чтобы у правительства хватило ума к ученым обратиться.
В 2005 году журнал “Отечественные записки” (№ 1) продолжает разговор о собственности (см. раздел “Гнозис”). На сей раз за круглым столом обсуждались “Проблемы собственности в современной России”. Главный редактор журнала “Альтернативы” профессор МГУ А. Бузгалин заявил, что в итоге реформ у нас не получилось эффективного частного собственника, о котором мечтали либералы. Нет и общественной ответственности, которой ожидали социалисты. Жизнь устроена “по понятиям”, на базе неформальных институтов. Большинством населения такая система воспринимается как несправедливая, и она действительно антигуманна. Непонятно почему считается, что приватизация была абсолютно необходима. Ведь именно из-за приватизации у нас образовался не современный капитализм, а уродская полуфеодальная-полукапиталистическая система. Эта система отношений собственности плоха не потому, что неправильна с точки зрения марксизма или не соответствует идеалу ХХI века. Она плоха прежде всего потому, что в этих условиях экономика неэффективна, социально несправедлива и антигуманна. Отношения собственности должны удовлетворять двум критериям. Во-первых, быть адекватными историческим условиям и культурным традициям России. А во-вторых, обеспечить переход общества к экономике, основанной на научных знаниях и соответствующей вызовам глобализации. По всей видимости, в такой системе большие права собственности принадлежат государству (природные и культурные ресурсы), чуть меньшие права принадлежат работникам (социально-демократическая модель системы прав собственности в условиях капитализма), а бизнес существенно ограничен (но гарантирован правами) и социально ответственен (но гарантирован социальной стабильностью). Словом, пересмотр системы прав собственности необходим. Президент института энергетики и финансов Л. Григорьев считает, что несправедливой была бы любая приватизация — нельзя все раздать поровну. Общественная дискуссия на эту тему топчется на месте, поскольку не решается признать, что приватизация имела целью развитие страны, а не социальную справедливость. А это предполагало: передачу собственности активным элементам общества от выдохшегося государства; создание новой ответственной и порядочной деловой элиты; создание соответствующего гражданского законодательства. Что же мы получили? Не самое лучшее государство, не идеальных бизнесменов и слабое гражданское общество. Ясно, что новый русский капитализм уже пора чинить. Например, провести налоговую амнистию. А что касается приватизации, то в России она была проведена против интересов того слоя, который должен был поддержать реформаторов. Движущей силой перестройки была интеллигенция. Это она хотела гражданской и политической свободы (читай — власти и собственности), а в итоге получила свободу эмиграции: “реформаторы сплавили свою электоральную основу за рубеж”. Массовая интеллигенция осталась вне приватизации. А Россия вместо европейского капитализма сделала зигзаг к латиноамериканскому варианту. Облагородить его невозможно, остается ждать, когда период “дикого” капитализма закончится сам собой. Но страна не безнадежна. Трансформации собственности будут играть ключевую роль в будущем страны, но они должны происходить с понятной обществу целью. Прежде у нас была политэкономия рабочего класса, сейчас действует политэкономия очень крупного капитала и существенно не хватает политэкономии среднего класса, особенно его интеллектуальных слоев. М. Делягин убежден, что в ходе приватизации была создана модель, при которой российский бизнес развивался за счет наглого захвата чужой собственности (в том числе государственной), а не за счет развития своего производства. Во время “пятилетки Путина” коммерческая олигархия была побеждена олигархией силовой. В России построен военно-полицейский феодализм. Сейчас собственность не защищена и является предметом грабежа силовой олигархии. Силовые олигархи действуют по принципу “разделяй и властвуй”. Они осознанно провоцируют конфликт между “ограбившими” и “ограбленными”. Государство не справляется со своими обязанностями и не хочет их исполнять. Но недовольство людей умышленно направляется на олигархов и используется в борьбе силовой олигархии против коммерческой. В госсобственности (имеется в виду собственность, эффективно управляемая в интересах всего общества) обязательно должны быть все естественные монополии и стратегические предприятия, связанные с обороной, повышенной опасностью и созданием качественно новых (невыгодных на стадии разработки) технологий. Случившуюся приватизацию следует оправдать компенсационным налогом и таким образом помирить общество, преодолев пропасть между ограбившими и ограбленными.
Л. Преснякова публикует результаты социологических исследований, подводящие итоги приватизации (“Экономические реформы глазами россиян” — “Отечественные записки”, № 1). Как показывают опросы, для значительной части российского населения слово “приватизация” имеет сугубо отрицательное значение (воровство, афера века, грабеж средь бела дня, “прихватизация” и т.п.). Преснякова выделяет несколько причин такого неприятия. Первая и главная: уход государства из сферы собственности, отмена им своих патерналистских обязательств перед гражданами, уклонение от ответственности за их благополучие. Вторая причина: сомнение в легитимности методов разгосударствления собственности или попросту нарушение всяких законов (так думают больше половины опрошенных). Третья причина негативного отношения к приватизации: сомнение в ее экономической эффективности. Сегодня половина респондентов считают, что необходимо пересмотреть итоги приватизации, треть считает это недопустимым, остальные затрудняются ответить. Причем недопустимым пересмотр итогов приватизации считают не потому, что “нельзя менять законы”, а потому, что ничего хорошего из этого все равно не получится: “еще раз обманут”. Люди не верят в способность государства провести пересмотр “по справедливости”. Многие убеждены в том, что власть “играет” на стороне крупного бизнеса, а он заведомо “нечестен” (69%). По России сегодня 49% респондентов относит себя к категории людей, не приспособившихся к современным условиям жизни (“неадаптированные пессимисты”). Тех, кто нашел свое место в жизни, но не рассчитывает улучшить своего положения в ближайшие два-три года, — треть (“адаптированные пессимисты”) и почти столько же тех, кто уверен в своих силах и возможностях улучшить свое положение (“оптимисты”).
Н. Зоркая рассматривает проблему в ее динамике: “Приватизация и частная собственность в общественном мнении в 1990 — 2000-е годы” (“Отечественные записки”, № 1). Первоначальная массовая поддержка приватизации объясняется традиционным упованием на власть, которая пообещала “лучшую жизнь”. У большинства населения сохранилась стойкая привычка жить и действовать в условиях распределительной системы. Зоркая называет это патерналистским сознанием. В таком сознании коренится не только надежда на государство, но и постоянное ожидание обмана, недоверие и страх по отношению к институтам власти и силам, ее олицетворяющим. Именно эти особенности массового сознания россиян определили их отношение к переменам, в том числе к приватизации и введению института частной собственности. Особую роль в закреплении негативных оценок сыграла лживая риторика реформаторов, провозгласивших ваучерную приватизацию “народной” формой участия граждан в дележе государственного имущества. Крах ваучера и, как следствие, отрицательное отношение к приватизации Зоркая объясняет отсутствием у населения реального опыта, навыков в обращении с ценными бумагами: люди не понимают, что капитал — это не просто богатство, что собственность неотделима от сложнейшей системы экономических, социальных и правовых отношений и т.д. Да, соглашается Зоркая, основная масса россиян сильно пострадала от реформ; да, все большее число людей воспринимают приватизацию как незаконное присвоение народного добра горсткой лиц, приближенных к власти. И все же СМИ должны были внушить позитивный, аналитический и просветительский вариант восприятия реформ. Пожалуй, только приватизация жилья, несмотря на все трудности, имела более или менее реальную поддержку населения. Хотя и до сих пор для большинства характерно узкое обывательское понимание частной собственности как личного имущества. Едва ли в полной мере осознается, что владение частной собственностью (жильем) превращает обывателя в полноценного субъекта социальных и правовых отношений с дальнейшими перспективами ответственности существования в гражданском обществе. Мнение о незаконной приватизации 1990-х годов и ее губительных последствиях для государства и народа существенно укрепилось при президенте Путине. Приспособление большей части населения к переменам происходит по типу так называемой понижающей адаптации, когда основным психологическим ресурсом и ценностной мотивацией выступает традиционное российское терпение. Зоркая считает его маскировкой слабости, потерянности, неверия в собственные силы. В результате значительная часть населения ощущает себя вытесненной “на обочину жизни” в экономическом, правовом, гражданском смысле и вместе с тем полностью зависимой от того, что происходит “наверху”. Появляется раздраженное и мстительное ожидание “социального реванша”, парадоксальным образом сочетающееся с полным отсутствием надежд на восстановление “социальной справедливости”.
А. Горянин рассматривает собственность как феномен истории России (“Русское богатство” — “Отечественные записки”, № 6). Его совершенно не удовлетворяют идеи Р. Пайпса, которые положили в основу своих концепций многие нынешние российские историки или те, кто об истории берется судить. Мол де, царская Россия была вотчинным государством, а стало быть, недемократическим по своей сути, поскольку не знала полноценной собственности. Монарх-собственник не терпел других собственников — не потому, что был плохой, а в силу необходимости все новых территориальных захватов, которые (как и удержание ранее захваченных территорий) требовали сосредоточения ресурсов бедной страны под единым началом и максимального их напряжения. К этому добавляется знакомый набор штампов: “дураки”, “дороги”, отсутствие “законоправия” и личных свобод — и вообще русским чужд собственнический инстинкт и торговый дух, отвратительна коммерция, негоция, спекуляция и прочие нетрудовые доходы, нам-де гадок золотой телец. И Макс Вебер, дескать, это давно уже разобъяснил. Горянин, ссылаясь на исторические документы, доказывает несправедливость этого позорного заблуждения. Россия изначально возникла на торговых путях (“из варяг — в греки”, к сарацинам, хазарам, персам и т.д.) как торговое государство и оставалась им вплоть до 1917 года. Богатство ее знати восхищало иноземцев, а достаток простолюдинов иных даже и возмущал. Кому-то казалось, что “никуда негоже, чтобы ничтожный писец ходил в одинаковом платье со знатным боярином… а люди низшего сословия подбивают соболями целые шапки и целые шубы… а что можно выдумать нелепее того, что даже черные люди и крестьяне носят рубахи, шитые золотом и жемчугом? …Такого безобразия нет нигде в Европе”. Опровергая расхожее заблуждение, что-де “до новейшего времени в России практически не было коммерческого кредита и банковского дела”, Горянин приводит сведения о наличии с конца XVII века немалого числа “земских изб”, монетных контор, банков и прочих кредитных учреждений, которые принимали вклады, выплачивали проценты, переводили деньги, имели депозитарии, учитывали векселя, обменивали валюты и творили прочие чудеса современной коммерции. Именно русская оборотистость позволила российскому бизнесу в 1990-х возродиться из праха и стать на ноги. Нынешние СМИ пытаются убедить нас, что жизнь ужасна. Тем не менее большинство жителей страны, ставших благодаря приватизации собственниками квартир, дач, приусадебных и садовых участков, ни за что не согласились бы на новое отчуждение всего этого в пользу так называемого народа. Поразительные изменения российского общества за последние 15 лет не осознаны ни властью, ни самим обществом. Это дает возможность записным “экспертам” как заведенным талдычить, что правительство в России единственный европеец, что модернизация отторгается массами и все остается без перемен, потому что Россия-де сохранила традиционное общество с укорененными архаичными кодами, табу, матрицами, архетипами и проч. в том же духе. Горянин, напротив, уверен (и находит подтверждения этому в социологических исследованиях), что система ценностей исторической России мало-помалу воскресает. Модернизация блокируется не менталитетом населения, а российской элитой, не готовой и не способной управлять свободными людьми. Стремясь компенсировать эту неспособность, она реанимирует старые мифы о русском народе.
А. Гринев в статье “Россия, ее история и современные проблемы в зеркале теории цивилизаций” (“Клио”, № 3), критикуя теорию цивилизаций (см. наш раздел “Гнозис”), рассуждает о вопросах собственности. В России, пишет Гринев, сложилась и веками господствовала “верховная частная собственность государства на основные средства производства и личность непосредственного производителя”. Для обозначения такой системы Гринев избирает термин “политаризм” (от греч. полития — государство). При политаризме существует только один верховный собственник, коллективно эксплуатирующий весь класс производителей — государственный аппарат, бюрократию. Российское общество сложилось и развивалось как политарное. Формирование подобной системы было связано с несколькими факторами. Россия находилась на периферии Европы, и многие культурные достижения и импульсы (например, римское право) до нее не доходили. Кроме того, суровые климатические условия не позволяли производить избыточный продукт, что тормозило культурное и хозяйственное развитие, а главное, диктовало условия “рискованного земледелия”, т.е. предполагало коллективное хозяйство для обеспечения выживания. Вековое господство крестьянского “мира” порождало дух общинности, коллективизма и соборности. В то же время отсутствие полной собственности на землю, вековая бедность, бесправие перед всесильным начальством и мнением крестьянского схода выработали у простого русского человека фатализм, отсутствие инициативы, уход в духовный мир, ибо материальный не сулил ничего хорошего и постоянного. Помимо природного аспекта, на становление политаризма в России оказал влияние и внешний фактор: непрестанные набеги кочевников. Общество вынуждено было тратить огромные средства не на развитие экономики, социальной сферы, культуры и образования, а на содержание военного аппарата. Без мощного централизованного государства невозможно было ни отстоять независимость от внешнего врага, ни связать страну в единое целое для решения крупных экономических и политических задач. Итак, социально-экономической опорой сформировавшегося в стране самодержавия была крестьянская община. Она прекрасно осознавала верховную собственность государства в лице великого князя/царя на свою землю. В сильной царской власти крестьяне видели гаранта и от внешнего врага, и от внутреннего — феодала-кулака. Но и верховная власть так же нуждалась в крестьянской общине: круговая порука помогала следить за исполнением повинностей и собирать налоги. А общинное самоуправление избавляло государство от значительной части административных и социальных функций. Из симбиоза социально-экономических интересов сельской общины и царской власти родилось общество-государство ярко выраженного восточного типа, лишь незначительно закамуфлированного западной христианской религией и некоторыми внешними европейскими заимствованиями. Октябрьская революция 1917 года, по мнению Гринева, была “политарной контрреволюцией”. Политаризм не имеет к социализму никакого отношения, потому что общество не перешло на более прогрессивную ступень развития, а было отброшено к исходной формационной позиции и стало преемником Московской допетровской Руси.
Г. Зверева, автор статьи “Конструирование культурной памяти: “наше прошлое” в учебниках российской истории” (“Новое литературное обозрение”, № 74), пришла к следующим выводам. В текстах современных российских историков заметна не ограниченная никакими правилами вольность в интерпретации отечественной истории. Наша академическая наука свои главные силы сосредоточила на выполнении идеологической задачи — всячески способствовать созданию перформативной (показательной) российской идентичности (национального самосознания). Национально-охранительный порыв общественного настроения и призыв государственной власти к поиску “русской национальной идеи” стали рассматриваться многими историками как своеобразное разрешение всех профессиональных трудностей с помощью найденного “общего основания” отечественной истории. Это терапевтическое упрощение в большинстве учебных текстов по российской истории предпочитает пользоваться установками и методами, которые мало согласуются с достижениями современной мировой исторической науки. Если судить по учебникам, в нашей науке превалируют универсалистские версии “непрерывной национально-государственной истории России”, в основе которых лежат мировоззренческие и идейно-политические установки последнего десятилетия. Зверева внимательно исследовала суть этой новой историософии. Родословная ее весьма респектабельна: традиционная российская историософия конца ХIХ — начала ХХ века (Н. Данилевский, Вл. Соловьев, Н. Бердяев, Н.Трубецкой, И. Ильин и др.) и идеи западных интеллектуалов ХХ века (О. Шпенглер, А. Тойнби, С. Хантингтон и др.). Лейтмотив новой историософии — взаимообусловленность исторического прошлого, настоящего и будущего России. Теоретическая основа — идея цивилизационной специфики нашего отечества, уникальность, исключительность исторического опыта России. Новая историософия мыслит “большими” внеисторическими формами: Россия, Запад, Восток, Азия, Европа и т.д. Идея российской (русской) цивилизации подразумевает сущностную целостность, телесную определенность и духовную специфику феномена. Из концепции российской цивилизации как специфически телесной целостности вырастает антропоморфная фигура государства Российского (Руси — России — Российской империи — новой России). Его сила/власть (богатырство) неизменно внушают уважение всему окружающему миру — друзьям и врагам. Аргументом в пользу “центральной” позиции России в мире служит мысль о российской цивилизации как о православной цивилизации, в которой жива традиция, утверждающая ценности действительно вечные. Устойчивость Российского государства исторически основывается на единстве разных народов, сплоченных вокруг государствообразующего центра — российского суперэтноса. Народ России — это “коллективное тело”, обладающее “естественной” постранственностью и духовной силой. Эвристический, научно-образовательный потенциал новой историософии, как указывает автор статьи, беден. Выполняя идеологическую задачу конструирования коллективной идентичности, она лишь имитирует (а не продуцирует) передачу нового исторического знания.
От академической науки зависит очень многое, считает и С. Беляков. Он даже уподобляет ученого оружейнику, который дает ребенку (обществу) заряженный автомат. Эта метафора и вынесена в заглавие статьи: “Автомат в руках ребенка: историческая правда и мифология войны” (“Урал”, № 5). Речь идет о трудах по истории Великой Отечественной войны, написанных под псевдонимом Виктор Суворов (“Ледокол”, “День М”). Официальной версии о вероломном нападении фашистской Германии на могучий, но мирный Советский Союз Суворов (подлинное имя — Владимир Резун) противопоставил свою концепцию. Он доказывает, что Советский Союз прекрасно подготовился к войне. Но к войне не оборонительной, а наступательной, т.к. собирался распространить революционные завоевания пролетариата на всем европейском континенте. Концепция вполне соответствует всем критериям научности. В ней есть логика, внутренняя непротиворечивость, соблюдение фактологической достоверности. Советские войска действительно выдвигались к границам, но к обороне не готовились. Военная доктрина Красной армии была наступательной, и сил армии было достаточно для того, чтобы остановить вермахт или даже разгромить его. Просто Гитлер опередил нас на две-три недели и наша армия была не готова к отражению удара, так как предназначалась для наступательной операции. Все так. Однако, пишет Беляков, историческая правда Суворова породила новую ложь. На волне перестроечного переписывания истории возникла муть псевдоразоблачений. Гуманитарии бросились “закрашивать белые пятна истории” и разоблачать миф о войне. А миф, по мнению Белякова, — это не вымысел, не самообман, а народное восприятие истории и действительности. Оно может соответствовать реальности, а может и не соответствовать. Но именно на мифах базируется национальное самосознание всякого народа. И вот, благодаря этой, с позволения сказать, демифологизации, маршал Жуков из народного героя превращается в бездарного кровавого самодура, Александр Матросов — в уголовника, Зоя Космодемьянская — в шизофреничку, предатель Власов — в истинного патриота России. Святыни поруганы, идеалы растоптаны, герои осмеяны. Открытие Суворова обернулось новым разоблачительным мифом. Его герои — солдаты, младшие офицеры, т.е. воевавшее большинство, — оказались “пушечным мясом” в руках бездарных военачальников и преступной власти. Каково ветеранам воспринимать эту “новую правду о войне”? Видя их гнев и возмущение, Беляков начинает сомневаться, есть ли смысл в обнародовании достижений исторической науки. Ведь достижения эти, в конце концов, не более чем гипотеза, а сколько научных гипотез оказывалось очередным заблуждением!
Вспоминая 60-летие Великой Победы, социолог Б. Дубин пишет “О политическом употреблении символов” (“Критическая масса”, № 2). Если верить социологическим опросам, большинство наших соотечественников высоко оценило праздник и назвало его событием “для всего народа”. Дубин пишет, что для нынешней власти это событие послужило компенсацией символической бедности сегодняшней политики. В праздновании юбилея прорисовывается единственный, но важнейший символический контур — контур “государственничества и державности”. Воображаемое целое — народной массы и власти, прошлого и настоящего — скреплено здесь мифологизированным представлением о героической войне и Великой Победе. Никакого другого столь же общего и столь же позитивного символа России за последние десятилетия выработано не было. Символ Победы конструирует в коллективном сознании ощущение некоего общественного единства и социального порядка. Функция этого символа — не только воображаемая интеграция социального целого в настоящем, но и воссоединение с прошлым через разрыв, который был внесен как бы извне (“волюнтаристами”, “реформаторами” — словом, “чуждыми силами”). На разных этапах советской и постсоветской истории символ этот функционировал по-разному. В идентичности (коллективном самоопределении) сталинской эпохи объединялись собственно мобилизационные, мессианско-утопические компоненты со стабилизационными и исторически-державными (согласно этой версии, война как последний героический эпизод в истории советского мессианства спасла мир для народов всей планеты). Для брежневского периода характерно примирение со всем советским ценой устранения в нем тревожных моментов (политических репрессий, антропологической катастрофы, исторической вины), а также отказ от мессианства и утопизма в пользу идеи благополучия, явившегося результатом Победы. В путинский период преобладает защитно-компенсаторная симуляция прошлого, задача которой — не вызвать активность масс, а, напротив, сохранить и увековечить их пассивность. Отсюда упор на визуальную символику власти и созерцательно-отстраненное, зрительское отношение масс к церемониалам власти. Образ Победы в такой версии, указывает Дубин, заслонил для населения России и реальность войны, и возможность ее осмысления. А символизация Победы сводится, по сути, к реставрации архаичных структур коллективного сознания и продвигает нынешнее общество к наиболее примитивным, еще домодерным, состояниям и формам — к высокому и безальтернативному воображаемому единству “всех и каждого”.
Весь 74-й номер “Нового литературного обозрения” посвящен сущностному значению и жизненному положению архивов и библиотек современной России. Редакция с торжественным почтением называет их “институты нашей памяти”. Квинтэссенция того, что можно в этом номере узнать о наших библиотеках, пожалуй, содержится в статье Л. Гудкова и Б.Дубина “Российские библиотеки в системе репродуктивных институтов: контекст и перспективы”. Авторы склонны считать, что формы бытования библиотек обусловлены особенностями социального окружения и в этом смысле библиотека есть продукт общего социального развития. Одновременно библиотека — это активный элемент, оказывающий самостоятельное воздействие на ход социальных процессов. Современное состояние российского библиотечного дела во многом зависит от коммунистического наследия. Как известно, библиотечная политика советской власти проходила под знаком классовой борьбы, т.е. сознательно и планомерно уничтожала и дух, и следы прошлой и чуждой культуры. Библиотеки были взяты под партийный контроль, созданы инструктивные документы, регламентирующие, что, сколько, для кого следует комплектовать, выдавать и хранить, а что подлежит полному или частичному уничтожению. Минимизировался объем поступления иностранной литературы в крупнейшие национальные и научные библиотеки (не говоря о массовых); создавалась сеть спецхранов как форма борьбы с инакомыслием. С небольшими модификациями эта система сохранилась до середины 1990-х годов. Перестройка и падение “железного занавеса” сделали патерналистские претензии государства на монополию в культуре несостоятельными, а централизованное руководство ею — неэффективным. Массовая библиотека оказалась приспособленной только к нуждам средней школы. Окончив школу, бывшие рядовые читатели переходят к привычному и безотказному телевизору; более требовательная и квалифицированная публика — к другим источникам книг и журналов и Интернету. Крупнейшие российские книгохранилища почти прекратили приобретение зарубежных книг и журналов и испытывают серьезные трудности с получением даже отечественной продукции. За 18 лет (1985 — 2003) общий библиотечный фонд страны уменьшился на 1,5% и продолжает сокращаться. Поступление новой литературы сократилось в три с лишним раза. Сократилось на 19% число библиотек. Общее число читателей упало на треть. Выдача библиотечных книг сократилась на четверть. Крупнейшие национальные и региональные универсальные библиотеки, являющиеся главным каналом информации о мировых процессах в сфере науки и культуры, либо мертвы, либо парализованы. Причины такого положения общеизвестны: финансирование всего на 30 — 40% от плана, да и планы ничтожны. В самой трудной ситуации оказались две категории читателей: наиболее продвинутые, связанные со сложными образцами культуры и знания; и самые бедные, которым предоставляют стареющие фонды (еще советские) массовых бесплатных библиотек. Интернет не компенсирует библиотечных нужд, ибо плата за доступ к текстам для большинства индивидуальных потребителей слишком высока.
Как отражается описанное состояние библиотек на читателях? Как это связано с сегодняшними требованиями образованного сословия (слово “интеллигенция”, привычного в таком контексте, авторы не употребляют)? Советский период существования библиотек породил особый тип интеллектуала. Доступ к большей части иностранной, да и отечественной литературы по социальной и гуманитарной проблематике сопровождался такими условиями, которые не допускали ее свободного осмысления. Двоемыслие интеллектуалов, точно знающих, что можно, а что нельзя упоминать в своих текстах, привело к исчезновению интеллектуальной честности и цинизму. Короче говоря, организация библиотек на всех уровнях воспроизводила через систему фильтров и ограничений специфический тип массовой “образованщины” (научной, литературной и журналистской). Эта специфическая интеллектуальная прослойка в советских и постсоветских условиях занималась символическим самоопределением и дистацировалась от “чужих”. Чужими были, с одной стороны, непонимающая власть, с другой — “серая масса”. По отношению к тому и другому важно было обозначить пространство “собственной вненаходимости”. Подобная символическая конструкция собственной роли стала воспроизводиться представителями образованного сообщества в самых разных формах. В любой ситуации публичного пространства “свои” опознавали друг друга и “чужих”. В пору гласности механическое воспроизводство старых текстов сам- и тамиздата не сопровождалось никакой критической рефлексией. Открывшаяся литература, прежде обреченная на уничтожение и замалчивание, не породила у российского образованного сословия вопросов к самим себе, не стала источником не мыслимого прежде экзистенциального опыта, стимулом к новым представлениям о мире, обществе и человеке. Центральной проблемой интеллектуального сообщества было и остается не самостоятельное познание, производство новых смысловых перспектив, а прежняя символическая идентификация, определение “своих” и “чужих” в сложившемся социальном пространстве. Такая примитивность социального воображения упрощает, снижает, искажает образ “чужого” и даже внушает к нему отвращение. А это, в свою очередь, порождает невротические страхи, фантомные боли. Между “мы” и “они” вырастает зримая граница, проявляющаяся либо в неуместном преувеличении ушедшего и былого, либо в навязчивой утрированности карикатур и пародий. Так возникают не конструктивные идеи и концепции, а воспроизводится поза “непринадлежности”. Гудкову и Дубину как социологам ясно, что подобные “кружковые” формы самоидентификации не в состоянии взять на себя задачу поддержания и воспроизводства культурного многообразия, от которой освободили себя государственные институции. Общественные библиотеки не сложились, поскольку так и не возникло “общество”, т.е. сложная структура представления различных интересов и ценностей со множеством равнозначных друг другу партнеров. А вместо него по-прежнему существует советский народ с “домодерной” идеей государства, которое в сознании российского обывателя отождествляется с теми, в чьей власти сегодня принуждать к повиновению. Здесь нет ни трансцендентного, ни метафизического, ни социального, ни даже правового понимания государственной власти. Это слепое, чисто пассивное отношение к государству в том смысле, что силовые линии воздействия направлены только сверху вниз. Влияния массы населения на государство даже и не предусматривается. Поскольку подобное государство экспроприировало всю сферу высокого и идеального (коллективную солидарность, справедливость, “культуру души”, культуру общества), уделом субъективного сознания в России становится состояние всеобщей скуки, бессилия, постепенно вырождающихся в тупое равнодушие и цинизм. Отдавая общие дела государственным ведомствам, образованное сословие соглашается с фундаментальнейшим принципом конституирования холуйского общества “сверху вниз”, когда власть подбирает удобных для себя ученых, академиков, писателей, киношных и эстрадных артистов, публичных деятелей и других “идеологов”. Возникает стойкий эффект “конвенционального цинизма”, или жлобства, как нормы человеческого понимания и взаимодействия.
Обзор подготовил Александр Денискин