Стихи
Опубликовано в журнале Континент, номер 126, 2005
* * *
громыхает семечками, но
кинщик заболел и ни Крючкова,
ни Быстрицкой — тихо и темно…
Кинщик заболел — кина не будет,
спрячь платочек, варежку закрой,
потеряй очки, подайся в люди —
в двухсерийный шипровый запой,
лапай продавщиц, буди соседа,
уведи себя, как на расстрел,
на вопрос: — Откеда вы? — Оттеда,
где однажды кинщик заболел.
* * *
и череды веков, и черепков судеб,
наказано с утра споткнуться о светило
и в поле перейти, чтоб обратиться в хлеб.
Мгновенье — и она из тьмы нам колосится,
и далями косит, и долы колосит,
и в женщине поет, и крылышкует в птице,
и, голос потеряв, в лягушке голосит.
И здесь она, и там, да и куда ей деться,
чтоб душу поразлить и выплеснуть лицо,
над коими прошли и ангел иудейский,
и праславянский бог, и матушка с мацой, —
и что твое: “Уйди!”, и что твои ладони
и губы: “Не хочу”, и кулаки: “Не сметь!” —
когда она пришла и, оттолкнув подойник,
является в дитя — и жить, и умереть?..
* * *
ограду из веков, во множестве судеб
я высмотрел две-три: неспешная вечеря,
пригублено вино, но не преломлен хлеб;
да и куда спешить: Исайя дремлет рядом
с Бояном, а Лука — с Ионой, и при них
два мальчика, трудясь под цепким их приглядом —
Гомер и Велимир — заквашивают стих,
и чадно потому, и — “Приоткройте двери!” —
свирепствует Лука, и, по-варяжски хмур,
славянскую тоску срывает на Гомере
воинственный Боян: “Масоны, перекур!”;
и тянутся века, и, опершись на доски
судьбы, два пацана сквозь пленочку вина
глядят, как в мастерской Иеронима Босха,
среди его шутов, нашла меня жена…
* * *
к подаянью — что ему ни подашь,
благодарен: к груди прижимает книжки,
а к окну прилаживает пейзаж.
То — глядишь — он в буквах твоих плутает,
то — его аукнешь, а он меж грибов
затерялся, и страх его достигает
враз небесных гряд и земных гробов…
Колыбельная ушедшему
маятником, морем, эмбрионом:
временем, пространством — в многоточьи
хочешь — дня, а коль желаешь — ночи…
Спи, дружок, спи, смычка — перемычка
между первой и последней спичкой:
вспыхнула — погасла, начадила,
на лице тенями наследила… —
все проходит, остается ветер,
улица, фонарь, возможно, дети…
Советский апокриф
там, где Россия, Лета, Лорелея,
слепая иволга — мелодия Массне —
мечтала к Ленину, а вышло — к Мавзолею.
Вошла — на цыпочках и, взором обведя
солдатика — при пушке и при ленте,
суровый прах, стучится в сон вождя,
не ведая, что сон сей перманентен…
Чем ей помочь, француженке, в глуши,
обитой мрамором? Что ей внушат, глупышке,
душебиенье сердца и души
в сердцебиенье на охранной вышке?
Что я скажу ей, что ей скажешь ты,
когда и нас, и прах передержали,
как брагу — до сивушной кислоты —
Москва-разлучница и сводница-держава?..
* * *
ни наставлений: выпали — как не бывали
пастырь капели, диспетчер бумажного змея,
сторож рублевый эха при замках воздушных;
ни тебе рюмочки (выпили), ни тебе песни
(выпели), ни тебе вздоха и всхлипа
в штопку жилетки, в топку души или сердца,
в иней щетины, в изморозь голой макушки;
ни госпожи Ивановой, будившей нас в самом начале
мрамором шеи, каррарским разломом коленей,
ни госпожи Розенталь, возносившей нас, юных,
к рыхлым вершинам Олимпа да бантикам славы:
черные женщины синие носят подглазья
с тризны на тризну — глянь в них, попробуй, признай в них
алую розу августа, яблоню мая,
лютик июня, кувшинку июльского полдня;
старый политик — в галстуках-верстах да в брючных
стрелочках — только подружке иль внучке
душу решится открыть — тут и смутится, не вспомнив,
где она, в папке какой, и отмахнется: потом уж;
старый джазмен — в потертом вельвете, при майке
с выцветшей кляксой, что мнила себя Че Геварой,
так и не выйдет, запутавшись в Каунте Бейси,
к спелым рыданьям Дмитрия Дмитрича — поздно…
Поздно стучаться к нам заполночь тем снегопадам,
тем листопадам, старьевщикам и почтальонам,
что накрывали нас письмами или псалмами,
детской ладошкой, а то и Давидовой дланью,
поздно и ангелам к форточкам нашим слетаться —
разве что ласточка, не разобравшись, глупышка,
примет одну или несколько наших келеек
за… — я не знаю, но чтобы гнездом прилепиться…