Опубликовано в журнале Континент, номер 125, 2005
Загубленный талант1
История жизни одного лауреата
(Главы из книги. Журнальный вариант)
VIII
Дубинина вынуждают стать орнитологoм
Дубинин не пошел на унижение, не покаялся и не примкнул к лысенкоистам. Правда, и трудности его были несоизмеримы со страданиями большинства генетиков, оставшихся без работы. Получая как член-корреспондент солидное денежное обеспечение, Дубинин купил в начале 1948 г. автомобиль “Москвич”. Тогда в СССР было ничтожно мало машин в личном пользовании, и их владельцы были людьми в своем роде знаменитыми. Так что после августовской сессии ВАСХНИЛ Дубинин не приуныл.
Однако оставаться вообще без работы даже на непродолжительный срок в СССР было невозможно. Люди пенсионного возраста, такие, как С. С. Четвериков, были насильно отправлены на пенсию (причем буквально за год до этого Четверикова наградили орденом “Знак почета” за выдающуюся работу исключительного практического значения — выведение так называемой моновольтинной линии шелкопрядов, но сейчас не только ученого выставили из университета, но и всех шелкопрядов уничтожили в страхе, что они что-нибудь вредное принесут советской державе). Известный генетик С. Н. Ардашников в это время руководил секретной лабораторией под Челябинском, где создавали самый мощный советский комбинат по производству плутония для атомных бомб, но и до него добрались “борцы с генетикой” и выставили на улицу. Пришлось Ардашникову (благо он был врачом по образованию) устраиваться в медицинское учреждение. А. Р. Жебрак и В. В. Сахаров смогли устроиться в Московский фармацевтический институт преподавать ботанику, а Я. Л. Глембоцкий, Б. Н. Сидоров и Н. Н. Соколов уехали работать в Якутию.
Судьба оказалась к Дубинину гораздо снисходительней. Опять-таки не без помощи спасительного член-коррства он устроился работать старшим научным сотрудником Комплексной экспедиции АН СССР по полезащитному лесоразведению. Задача экспедиции заключалась в том, чтобы обеспечить научную разработку вопросов посадки и содержания сталинских лесных полос, которые были призваны изменить климат засушливых районов Европейской части СССР и превратить их в цветущий сад.
Устроился туда Дубинин, конечно, не генетиком (их в экспедиции, как и везде тогда, больше не требовалось), а орнитологом. Снова его спасла уверенность в своих силах. “Орнитологией я никогда не занимался и птиц не знал, — вспоминал он. — Немедленно засел за нужные книги и получил абстрактное знание разных видов птиц. Но ведь для приложения количественных методов мне надо каждую пичугу, как бы она ни была мала, узнавать в лесу с ходу… Я стоял перед ужасным вопросом: надо было ехать в экспедицию, начинать работать, но как? Иногда отчаяние охватывало меня, и казалось, что мне эту задачу оперативно, без учителей, самоучкой, постигая птиц в самом процессе работы, решить не удастся. Сжав зубы, решил начать с азов. Черт с ним, чего бы мне это ни стоило, но я стану орнитологом и разработаю свои собственные подходы к этой пока столь далекой от меня области биологии” (1).
Через несколько лет Дубинин не только освоился с орнитологией, но стал хорошим исследователем в этой новой для него области науки, где столетиями работали выдающиеся ученые. Всего через пять лет Дубининым была опубликована солидная книга “Птицы лесов нижней части долины Урала” (1953), переработанная в 1956 г. в книгу “Птицы лесов долины Урала”. Дубинин внес в орнитологию новый метод количественного учета гнездования птиц.
IX
Отмена запрета на генетические исследования
В течение шести лет, прошедших с момента сессии ВАСХНИЛ, Дубинин работал не как генетик. Но сразу же после смерти Сталина у генетиков появилась надежда, что запрет на исследования в этой области будет коммунистическим руководством отменен. Однако первые два года после смерти диктатора всё оставалось как прежде. Но постепенно и в этой области стали происходить некоторые обнадеживающие перемены. Так, в январе 1955 г. Отделение биологических наук АН СССР создало комиссию (она была названа по-боевому — бригадой) для анализа текущего положения в мире в изучении проблем наследственности (Дубинин был назначен её председателем). Вскоре были образованы бригады по цитологии и полиплоидии. Примечательно, что в них не был включен ни один из лысенкоистов: 1955 год был для Лысенко тяжелым. Хрущев еще не начал ему покровительствовать, а грамотные биологи пытались противопоставлять свои взгляды лысенковским.
В 1955 г. Дубинину в Президиуме АН СССР пообещали, что для него будет открыта специальная Лаборатория радиационной генетики. Для её создания его зачислили старшим научным сотрудником в штат Института биофизики АН СССР. Но дело затягивалось, и лишь 22 июня 1956 г. Президиум Академии утвердил долгожданное распоряжение об организации лаборатории.
С этого момента и можно было отсчитывать начало новой эры в развитии генетики в СССР — эры её подъема после сталинско-лысенковского разгрома. Пользуясь личным благожелательным к нему отношением Президента АН СССР А. Н. Несмеянова, Дубинин сумел зачислить в лабораторию тех из ведущих генетиков, с кем сохранял хорошие отношения и кто еще оставался в живых. М. А. Арсеньева, М. Л. Бельговский, Я. Л. Глембоцкий, А. А. Прокофьева-Бельговская, В. В. Сахаров, Б. Н. Сидоров, Н. Н. Соколов, Г. Г. Тиняков, В. В. Хвостова и Р. Б. Хесин со своими сотрудниками начали работать вместе. В этой же лаборатории нашлось место для Г. С. Карпеченко (жены расстрелянного в сталинских застенках как врага народа великого российского генетика Г. Д. Карпеченко), которая стала библиографом у Дубинина, и Е. С. Моисеенко, переводившей его статьи на иностранные языки.
Дубинин был в то время единственным генетиком, имевшим звание члена-корреспондента АН СССР. Поэтому вполне естественно, что именно ему поручили руководить первой академической лабораторией, в названии которой было слово “генетика” (пусть и прикрытое на всякий случай прилагательным “радиационная”). Но в стране жили десятки талантливых ученых, и в их числе один из родоначальников радиационной генетики в мире — Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский, работавший в пору жизни в Германии с такими китами физики, как нобелевские лауреаты Нильс Бор и Эрвин Шрёдингер. Именно он привлек к работе в биологии физика Макса Дельбрюка и опубликовал с ним несколько краеугольных работ по радиационной генетике. Поэтому было бы более правильно поручить руководство новой лабораторией именно Тимофееву-Ресовскому, а не Дубинину, не знавшему вовсе физики, не имевшему серьезных работ в области радиационной генетики и вообще далекому от этой области науки. Однако Тимофеев-Ресовский оставался еще на положении политически неблагонадежного человека — он работал в Свердловске, в Институте биологии Уральского филиала АН СССР, причем занимался настоящей радиационной генетикой. Конечно, Дубинин имел все возможности пригласить его в свою лабораторию в качестве старшего научного сотрудника, но, как мне было известно от самого Николая Владимировича, Дубинин не сделал это. Не были приглашены в лабораторию многие другие крупнейшие советские генетики, хотя Президиум АН СССР предоставил Дубинину широкие полномочия для приема на работу всех грамотных специалистов. Он вообще властно отгородился с первой минуты от тех, в ком видел конкурентов, возможных критиков и просто лично ему неприятных людей, прежде всего таких, как В. П. Эфроимсон. Тем самым был нанесен серьезный урон процессу возрождения генетики в СССР. Из потенциально важной и широкой по национальным масштабам инициативы она сразу была превращена в локальное мероприятие, ограниченное рамками личных интересов заведующего, начавшего создавать собственную монополию в стране.
Но тем не менее административное решение властей о возрождении генетических исследований в СССР было обнадеживающим и символичным. В ряде тогдашних республик, прежде всего в Белоруссии и на Украине, вскоре также возникли генетические институты.
А в самой Лаборатории радиационной генетики жизнь налаживалась. Еще не было сколько-нибудь приличного помещения (лаборатория ютилась в четырех комнатах полубарака-полусарая на будущей улице Вавилова, так называемом опытном поле Главного ботанического сада), а уже начал работать научный семинар, собиравшийся в одной из близлежащих школ. Его заседания воспринимались всеми как истинный праздник науки. Возрождалась экспериментальная работа, стояли на столах микроскопы, учили молодых сотрудников методам цитологического наблюдения.
В это же время при Московском обществе испытателей природы — старейшем в Москве научном обществе — была сформирована секция генетики и селекции. Её первым председателем стал также Н. П. Дубинин, а секретарем и душой — В. В. Сахаров. И на семинарах лаборатории, и в особенности на заседаниях секции генетики МОИП, куда потянулась молодежь, царила удивительная атмосфера — горящие от волнения глаза молодых слушателей были лучшим доказательством того, с какой неподдельной радостью они ловили все слова генетиков старшего поколения.
Я уже не раз в этой книге вспоминал: Дубинин выглядел в те годы в глазах молодежи не просто научным лидером, смелым, принципиальным, мудрым, но и лидером моральным. Никто из нас даже не слыхал о его взаимоотношениях с Серебровским или Кольцовым, о заигрываниях с Лысенко, о тяге к политиканству. Зато его внешняя благожелательность, открытость, умение подхватывать любую шутку, заливисто смеяться привлекали к нему людей, завораживали и очаровывали. А мы, студенты, были буквально покорены им. Ничто, совершенно ничто не давало даже отдаленно почувствовать, что спустя четверть века Дубинина будут осуждать за его поведение, как две капли воды похожее на поведение Лысенко. Такое не могло прийти в голову.
Генетики с особой радостью отметили пятидесятилетний юбилей своего лидера. М. Л. Бельговский написал стихотворное поздравление, и строки этой маленькой поэмы передают атмосферу уважения к Дубинину в те годы. Я приведу здесь несколько четверостиший:
“Дорогому Николаю Петровичу Дубинину
в день его пятидесятилетия
4 января 1957 года.
Познав основы менделизма
И распахнув всем ветрам грудь,
Ты по ступенькам аллелизма
Свой начал к славе яркий путь.
Ничто не вечно под Луною,
И счастье — менее всего:
Ты был завистливой судьбою
В единый миг лишен всего!
Трофим явился как Атилла
С кровавой бандою своей.
И над Россией наступила
Пора, чернее всех ночей.
Ты был одним из тех немногих,
Кто совесть чистой сохранил,
Кто не свернул с прямой дороги,
Душой ни разу не кривил.
Ты вел борьбу все годы эти
И вот имеешь результат:
Лабораторию и смету
И с каждым днем растущий штат.
Завидна удаль нам такая,
И остается пожелать
Тебе, на годы невзирая,
Еще полвека
“Так держать!” (2)
Дубинин в те годы опубликовал несколько больших проблемных статей в “Ботаническом журнале” (3), в “Бюллетене МОИП” (4) и в “Вопросах философии” (5), в которых разъяснял положения еще полузапрещенной генетики и популяризировал новые её достижения. С не меньшим энтузиазмом он выступал на различных совещаниях и семинарах, привлекая внимание ученых разных специальностей, в том числе и физиков, к проблемам науки, пребывающей в загоне из-за засилья невежд. Имя Дубинина становилось символом возрождения настоящей науки, а его образ — эталоном для подражания.
Первым человеком, который начал меня разубеждать в том, что достоинства Дубинина и как ученого и особенно как человека не просто преувеличены, а злостно преувеличены, был Н. И. Шапиро, перешедший в 1963 г. от Нуждина заведовать лабораторией в Институте атомной энергии2. Его буквально душила злоба к Дубинину, но я хорошо знал, как сам Шапиро сразу после Августовской сессии ВАСХНИЛ 1948 г. перешел в лагерь Лысенко и “трудился” все тяжелые годы рука об руку с лысенковцем Нуждиным, и как столь же легко, в момент, вернулся к работе в генетике. Поэтому многое из того, что тогда говорил этот попрыгунчик, не принималось нами всерьез. Остальные же генетики всё время, вплоть до конца 50-х годов, вели себя по отношению к Дубинину внешне дружелюбно и открыто.
В немалой степени это было обусловлено, на мой взгляд, тем обстоятельством, что в эти годы Дубинина часто сопровождала на людях его жена — Т. А. Торопанова (зоолог-исследователь). Мягкий и душевный человек, Татьяна Александровна умела создавать вокруг Дубинина непринужденную обстановку. В их доме царила атмосфера сердечности, часто слышались шутки и смех, было полное отсутствие напыщенности и казенного чинопочитания.
А тем временем рос штат лаборатории Дубинина в Институте биофизики. Численность сотрудников перевалила быстро за цифру пятьдесят, затем достигла ста человек, ста пятидесяти… Это был уже институт в институте, группы в составе лаборатории становились самостоятельными единицами — со своей тематикой и обособленными интересами. Центростремительные тенденции, главенствовавшие на заре лаборатории, всё более явственно заменялись центробежными устремлениями. Сильно потерял в смысле единого духа и единонаправленности дубининский семинар. На него всё реже приходили люди со стороны, а посещали только сотрудники лаборатории — по служебному долгу, обязательности присутствия.
Многие талантливые сотрудники начали перебираться в другие лаборатории и институты. Ушел Р. Б. Хесин в радиобиологический отдел Института атомной энергии, создала собственную лабораторию А. А. Прокофьева-Бельговская в Институте молекулярной биологии, “хитро” названного тогда В. А. Энгельгардтом, чтобы не дразнить Лысенко, длинным и скучным именем — Институт физико-химической и радиационной биологии.
X
Противодействие Дубинина возвращению к исследованиям ведущих генетиков и присуждению им степени доктора наук
Создание генетической лаборатории в Москве было не просто знаковым событием в научной жизни страны. Пока лаборатория оставалась единственным научным центром, можно было думать, что все крупные специалисты-генетики найдут себе место в её штате, особенно учитывая то, что число сотрудников росло стремительно, и руководство Президиума АН СССР выделяло новые ставки. Но, как уже было сказано, Дубинин старательно оберегал себя от возможных конкурентов. Самым удивительным стало то, что наиболее видные генетики — Антон Романович Жебрак, Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский и Владимир Павлович Эфроимсон не просто не были приглашены в лабораторию сотрудниками, а то, что Дубинин принял все меры к тому, чтобы не допустить их в свой коллектив.
Тимофеев-Ресовский и его жена оказались в Германии на положении невозвращенцев после того, как в 1925 г. советские власти их командировали в эту страну для научной работы, а затем последовательно продлевали командировку вплоть до 1936 г. После того как Н. К. Кольцов передал им через дипломатические каналы письмо с предупреждением о том, что в случае возвращения в СССР их ждет неминуемый арест, Н. В. и Е. А. Тимофеевы-Ресовские остались на положении невозвращенцев.
По окончании войны Тимофеев-Ресовский, уже снискавший славу крупнейшего генетика мира, спокойно ожидал вхождения советских войск в Берлин. Он мечтал о том, чтобы перенести на родину всю работу, которую вел с друзьями в немецком институте все эти годы, и с этой целью даже упаковал все нужные реактивы и оборудование, — но был арестован сотрудниками НКВД и заключен под стражу3. Он оставался в заключении до тех пор, пока на Урале не был создан закрытый институт для арестованных, так называемая “шарашка”, преобразованная позже в секретный институт — “почтовый ящик” во главе с доктором наук Середой. Там пленный генетик принял участие в работе по созданию методов очистки загрязненных радиоактивными остатками вод. В те годы это была исключительно важная проблема, потому что неподалеку, на том же Южном Урале, в результате выброса радиоактивных загрязнений с комбината по производству плутония в реку Теча и серии аварий, произошло едва ли не самое масштабное загрязнение природы на нашей планете. Эти исследования имели первостепенное значение для Советского Союза, вставшего на путь широкого развития промышленности по созданию атомного оружия и атомной энергетики. Приложение знаний генетика в этой области было трудно переоценить. В 1951 г. Тимофееву-Ресовскому, внесшему личный вклад в эту работу в качестве заключенного, даровали свободу, и окажись он допущенным к серьезной генетической работе, это несомненно оказало бы огромное влияние на её развитие в стране.
Однако сначала этого нельзя было сделать из-за запрета в СССР в 1948 г. любых генетических исследований, а затем Дубинин принял все меры к тому, чтобы не допустить Тимофеева-Ресовского в единственную в стране генетическую лабораторию4.
В анонимном труде “К чему привело нежелание АН СССР действовать последовательно”, в рукописи ходившем по рукам в середине 1970-х годов, было сказано: “Основной, истинной, хоть и подпольной причиной неиспользования Н. В. Тимофеева-Ресовского в области генетики было именно то, что в пятидесятых-шестидесятых годах он на полголовы или на голову превышал как специалист Н. П. Дубинина, и его работа в генетике была поэтому крайне нежелательна и лысенкоистам, и их прихвостням, и Н. П. Дубинину” (6).
Теми же причинами объяснялось “нежелание” дать возможность плодотворно трудиться ведущему советскому генетику, специализировавшемуся в последние годы жизни в области медицинской генетики, Владимиру Павловичу Эфроимсону.
В самом начале 30-х годов он выполнил несколько первоклассных исследований (в частности, по определению частоты мутирования у человека), но в конце 1932 г. был арестован за якобы активное участие в заседаниях Общества вольных философов, на которых будто бы вели антисоветские разговоры. На самом деле Эфроимсон был случайно всего один раз на собрании Общества, но несмотря на это его арестовали и судили. Он отсидел весь срок и вышел на свободу. Будучи исключительно талантливым, знающим в совершенстве несколько языков, обладающим удивительной способностью быстро формулировать новые задачи, писать научные труды, анализировать научную литературу, он несомненно представлял собой уникальную фигуру ученого. Неудивительно, что в кратчайший срок после выхода из тюрьмы он написал докторскую диссертацию и в 1937 г. подал её к защите. Однако недавнему зеку всё время оттягивали дату защиты, а с началом войны Эфроимсон ушел на фронт. Защита давно написанной диссертации состоялась лишь в 1946 г., когда он демобилизовался, пройдя на передовой всю войну и имея много правительственных наград за личную храбрость. Но ВАК затягивал утверждение докторской степени, так что официальное уведомление о присуждении ему искомой степени доктора биологических наук Владимир Павлович получил только в начале 1948 г. Сразу же после сессии ВАСХНИЛ 1948 г., когда лысенкоизм в СССР победил, это свое же решение ВАК отменил: ведь Эфроимсон открыто громил лысенкоистов и даже направил в ЦК партии толстую рукопись о вреде лысенкоизма для страны.
11 мая 1949 г. В. П. Эфроимсон был снова арестован. Первоначально его взяли под стражу по нелепому обвинению: за пребывание, как было написано в ордере на арест, без определенных занятий. Лишь в ходе следствия он узнал истинную причину: его ареста требовали лысенкоисты, но и тут был наведен камуфляж. Следователи стали твердить, что арест произведен по другой причине, за оскорбление советской власти путем клеветнических измышлений в адрес Красной армии5.
После смерти Сталина его наконец освободили, и он смог вернуться домой к жене в Москву. Затем 31 июля 1956 г. Судебная коллегия по уголовным делам Верховного Суда СССР реабилитировала его, признав, что второе заключение под стражу в 1949 г. было незаконным “из-за отсутствия состава преступления” (справка от 9 августа 1956 г. № 02/ДСП-5667-56). Ученого восстановили в правах, вернули все боевые ордена. Надо было устраиваться на работу.
Дубинин прекрасно знал, каким замечательным специалистом был Владимир Павлович, знал и о его принципиальности и честности, и о нелегкой судьбе. И сам Эфроимсон, и его жена (в прошлом жена Дубинина) обращались к Дубинину с просьбой принять их на работу. Он же девять месяцев оттягивал решение, то обещая “вот-вот” взять на работу, то ссылаясь на нежелание отдела кадров оформлять это. Кончилось тем, что Эфроимсона хотели арестовать в третий раз — “за тунеядство”, и ему пришлось срочно устроиться работать не по специальности: библиографом в Государственную библиотеку иностранной литературы. С огромным трудом ему удалось в 1960 г. стать старшим научным сотрудником в Институте вакцин и сывороток имени И. И. Мечникова, где он продолжал заниматься генетикой. Так Эфроимсон никогда и не смог поработать в генетическом научном учреждении.
С 1957 года Дубинин, наконец-то, получил возможность создать собственный институт в составе АН СССР, но отнюдь не на базе своей лаборатории в Москве, хотя это было бы и резонно, и организационно проще, а вдали от Москвы, в Новосибирске, где формировался новый научный центр — Сибирское отделение Академии наук (руководство Отделения хотело пригласить на роль директора А.Р. Жебрака, но тот отказался переезжать в Сибирь). Сбылась старая мечта Николая Петровича, которой он отдал в былые годы столько пыла и нервов. Он стал-таки директором академического института — цитологии и генетики, совмещая эту работу с заведованием лабораторией и бывая попеременно то в Москве, то в Сибири.
Сам факт, что Дубинин создает новый генетический институт в составе Академии, где по-прежнему Лысенко и его подручные главенствовали, был для Лысенко пренеприятным. Всеми силами он пытался опорочить этот новый институт, добиваясь от партийного руководства страны отправки в Академгородок различных комиссий по проверке его работы. В них неизменно включали ближайших сотрудников Лысенко М. А. Ольшанского, А. Г. Утехина, Н. И. Нуждина.
В конце концов Лысенко удалось убедить нового вождя в пользе для сельского хозяйства страны его обещаний. Н. С. Хрущев, вначале относившийся к лидеру “мичуринцев” с плохо скрываемой антипатией, возгорелся интересом к этим обещаниям. Имевший образование в пределах начальной школы, Хрущев не знал (и узнавать не хотел), как много генетика уже дала сельскому хозяйству, здравоохранению, медицине вообще, он примитивно возненавидел генетиков, считая, что их исследования интересны лишь им самим, а в целом эти интеллигенты просто “едят хлеб народный зазря”. На пленуме ЦК КПСС 29 июня 1959 г. он твердо выразил это мнение и превознес до небес “заслуги” Лысенко:
“Нам надо проявить заботу о том, чтобы в новые научные центры подбирались люди, способные двигать вперед науку, оказывать своим трудом необходимую помощь производству. Это не всегда учитывается. Известно, например, что в Новосибирске строится институт цитологии и генетики, директором которого назначен биолог Дубинин, являющийся противником мичуринской теории. Работы этого ученого принесли очень мало пользы науке и практике. Если Дубинин чем-либо известен, так это своими статьями и выступлениями против теории, положений и практических рекомендаций академика Лысенко.
Не хочу быть судьей между направлениями в работе этих ученых. Судьей, как известно, является практика, жизнь. А практика говорит в защиту биологической школы Мичурина и продолжателя его дела академика Лысенко. Возьмите, например, Ленинские премии. Кто получил Ленинские премии за селекцию: ученые материалистического направления в биологии, это школа Тимирязева, школа Мичурина, это школа Лысенко. А где выдающиеся труды биолога Дубинина, который является одним из главных организаторов борьбы против мичуринских взглядов Лысенко? Если он, работая в Москве, не принес существенной пользы, то вряд ли он принесет ее в Новосибирске или во Владивостоке” (7).
Те, кто знал лидера партии хорошо, говорили, что он впадал в ярость при одном упоминании ученых-генетиков. В своих воспоминаниях (1998 г.) зять Хрущева, известный экономист Н. Шмелев приводил такие высказывания своего тестя про генетиков: “Какой от них прок? Да еще иронически усмехаются, губы кривят, насмешничают… Да еще и разговаривают промеж себя на каком-то тарабарском языке… То ли дело “народный академик” Лысенко! Сволочь, конечно, но свой парень, наш. Вон обещает вскорости всю нашу страну мясом завалить. А что? Чем черт не шутит? Может, и получится, а?”
Однако с такими мыслями, по словам Шмелева, не было согласно младшее поколение Хрущевых. Они стали донимать отца расспросами, не повредит ли стране возникшая у него любовь к Лысенко. “…Никита Сергеевич пух, мрачнел, багровел, огрызался, как затравленный волк… что-то несвязное такое возражал… А потом как грохнет кулаком по столу! Как закричит в полном бешенстве, уже почти теряя, видимо, сознание…
— Ублюдки! Христопродавцы! Сионисты! — бушевал советский премьер… Дрозофилы! Ненавижу! Ненавижу! Дрозофилы! Дрозофилы-ы-ы-ы — будь они прокляты!”
Ни до, ни после я его таким больше никогда не видел…” (8).
Выступление главы партии на пленуме ЦК означало, что директорству Дубинина в Новосибирске пришел конец. Какое-то время председатель Сибирского отделения АН СССР М. А. Лаврентьев пытался защитить его, после чего Хрущев уже начал заговаривать о том, что надо снимать не одного Дубинина, но и всю верхушку Сибирского отделения. И как ни сопротивлялся Дубинин, пришлось ему в 1960 г. покинуть пост директора института в Сибири и перебраться навсегда в Москву.
Несмотря на неудачу в Новосибирске, Дубинин без излишних трудностей руководил своей лабораторией в Москве. Её численный состав рос, запрета на генетические исследования в целом Хрущев обеспечить не мог. Сотрудниками лаборатории предпринимались всё новые направления исследований.
Но новыми направлениями надо было кому-то грамотно руководить, для обеспечения финансирования исследований нужно было представлять грамотно составленные планы исследований и убедительно защищать интересы вновь возникавших в стране направлений науки. Размер средств, отпускаемых на науку, всегда был ограниченным, претендентов много, и в этих условиях было важно, чтобы от лица любых исследовательских групп выступали прежде всего люди с высокими научными званиями. Только они воспринимались солидно на фоне других специалистов.
Таким образом, не только личные интересы ученых требовали, чтобы лидеры генетики в СССР имели высшие — докторские степени. Однако из-за четвертьвекового владычества Лысенко в советской биологии ведущим ученым-генетикам страны так и не удалось вовремя защитить докторские диссертации, и большинство из них оставались вплоть до 1960-х годов в лучшем случае кандидатами наук. Буквально единицы из генетиков успели защитить докторские диссертации (как это сделали, например, И. А. Рапопорт во время войны и В. П. Эфроимсон после её окончания), но, как известно, ВАК добилась в 1948 г. отмены присуждения степени доктора наук В. П. Эфроимсону: он так и оставался до 1963 г. кандидатом.
Дубинина то, что почти все ведущие генетики оставались без докторских степеней, видимо, очень устраивало: он представал недосягаемым колоссом на фоне большинства генетиков старшего поколения — ученых, имевших за плечами солидный опыт исследований, первоклассные работы, но остававшихся либо кандидатами наук, либо вообще без степени. И даже ближайшие коллеги Дубинина В. В. Сахаров, Б. Н. Сидоров, Н. Н. Соколов, Я. Л. Глембоцкий, В. В. Хвостова, А. А. Прокофьева-Бельговская оставались только кандидатами наук.
Н. В. Тимофеев-Ресовский не имел даже и этой степени, тогда как его считали крупнейшим ученым во всем мире. После его реабилитации за присуждение ему сразу степени доктора наук горячо ходатайствовали академики И. К. Тамм и В. А. Энгельгардт и многие другие ученые. Но решение по этому поводу ВАК принимать отказывался. Однако стоило снять Хрущева в 1964 г., как в Обнинск, где тогда работал Тимофеев-Ресовский, позвонил председатель ВАКа В. П. Елютин и поздравил Николая Владимировича с присуждением ему докторской степени.
С переменой верховной власти в стране встал вопрос и о том, чтобы присудить ведущим генетикам страны те степени и звания, которые бы соответствовали их научным заслугам. Примечательно, что инициатива в этих вопросах исходила не от того, от кого естественно было её ждать — от единственного члена Академии наук генетика Дубинина, а от физиков (прежде всего И. Е. Тамма), от химиков (И. Л. Кнунянца, Н. Н. Семенова, В. А. Энгельгардта) и даже от бывшего лысенковца, а в те годы заместителя министра высшего и среднего специального образования СССР В. Н. Столетова, начавшего благоволить к своим бывшим идейным врагам.
Эта активность возымела действие: на заседании Ученого совета Института морфологии животных А. А. Прокофьевой-Бельговской была присуждена докторская степень, а ВАК быстро утвердил это решение. Давно настала пора принять то же решение в отношении ученых, работавших в лаборатории Дубинина в Институте биофизики АН СССР. Никаких затруднений на этот счет вроде бы не предвиделось. И директор Института Г. М. Франк, и заместитель директора Л. П. Каюшин, и большинство членов Ученого совета были за это, но тот, кто должен был начинать хлопоты, — Дубинин не собирался спешить. Он оттягивал и оттягивал подачу необходимых бумаг. Сами “соискатели” — М. А. Арсеньева, Я. Л. Глембоцкий, В. В. Сахаров, Б. Н. Сидоров, Н. Н. Соколов, и В. В. Хвостова по вполне понятным причинам считали для себя неудобным напоминать “шефу”, что пора, наконец, всё от него зависящее сделать. Он отлично знал, насколько и материальное положение кандидатов по сравнению с докторами (первые получали зарплату на треть меньше), и их моральное состояние не удовлетворены, но палец о палец не ударял, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки.
А время шло. На раскачивание Дубинина ушел почти год. Тогда в дело вмешалась Прокофьева-Бельговская, в жестких выражениях поговорившая с Дубининым “с глазу на глаз” (круги от этого разговора сразу же разошлись по Москве). И Дубинин, в конце концов, собрался провести семинар лаборатории, на котором решение о присвоении ученой степени доктора биологических наук шести самым заслуженным старым генетикам было бы утверждено. Но Дубинин опять нашел способ затормозить процесс присуждения — выписка из протокола заседания семинара никак не могла покинуть ящик стола заведующего.
Потребовалось, чтобы в дело вмешался вице-президент АН СССР Н. Н. Семенов. Но в результате этого бумаги об утверждении уважаемых генетиков просто передали в другие институты, чтобы помешать Дубинину “тянуть резину” дальше. Б. Н. Сидоров и Н. Н. Соколов смогли пройти утверждение через кафедру генетики Ленинградского университета. В. В. Хвостову утвердил Ученый совет Института цитологии и генетики Сибирского отделения, и лишь М. А. Арсеньевой, Я. Л. Глембоцкому и В. В. Сахарову степень доктора наук с большой задержкой присудил Ученый совет Института биофизики.
Так было “нарушено” высоко ценимое Дубининым одиночество на генетическом Олимпе советской биологии.
XI
Попытки Дубинина возглавить медицинскую генетику в СССР
В середине 1950-х годов крупнейшие советские физики стали проявлять недовольство тем, что в СССР не развивается исследование действия радиации на наследственный аппарат человека. Случаев возникновения лучевой болезни было немало, вопросы повреждения генов радиацией интенсивно исследовали генетики США, Англии и Японии, где были созданы крупные научные центры по этим вопросам, а в стране Советов Лысенко с командой препятствовали развитию не только радиационной генетики, но генетики вообще. В конце концов под давлением физиков в ЦК КПСС и в Правительстве поняли, что хотя бы медицинскую генетику надо начать изучать. В 1958 году при Президиуме Академии меднаук СССР была создана Комиссия по медицинской генетике, а во главе её был поставлен верный лысенковец — Н. Н. Жуков-Вережников, к тому времени уже академик АМН СССР. С конца 1930-х годов он убежденно выступал в защиту самых одиозных заявлений Лысенко и делал на этом карьеру.
Николай Николаевич Жуков-Вережников (1908-1981) окончил МГУ в 1930 г. (т.е. получил хорошее образование) и был направлен работать на периферию (в Саратов и Ростов-на-Дону), где стал проявлять себя активно в общественной жизни и занимать все более высокие административные должности. После Августовской сессии ВАСХНИЛ его перебросили в Москву, назначив директором Всесоюзного института экспериментальной биологии. Место это освободилось при драматических обстоятельствах6.
В 1950 г. (22-24 мая) под контролем Отдела науки ЦК КПСС было проведено специальное Совещание АН СССР и АМН СССР по “новой клеточной теории Лепешинской”, на котором “вирховианство” было окончательно заклеймено, а “новая клеточная теория” объявлена единственно правильной. На этом совещании Жуков-Вережников буквально лакейски поддакивал Лепешинской, расхваливая её революционную смелость на все лады. С той же убежденностью он выступил в защиту таких же проходимцев от науки, разгромивших физиологию высшей нервной деятельности в СССР (во время печальнознаменитой “Павловской сессии”).
Можно было бы предположить, что этот человек глубоко невежествен, однако дело было не в образовании, а в стремлении к занятию должностей любой ценой. Такое поведение стало быстро приносить плоды. В 1949-1953 гг. он был назначен главным редактором Медгиза, затем вице-президентом АМН СССР и заместителем министра здравоохранения СССР (1952-1954). Все эти годы он оставался заведующим лабораторией экспериментальной иммунологии Института экспериментальной биологии.
Хотя у него не было медицинского образования, а был диплом биолога, сам он относил себя к специалистам по особо опасным инфекциям, а позже стал утверждать, что он эксперт по генетике человека.
Между тем в научных кругах Жуков-Вережников был “славен” невероятной нетребовательностью к себе и поражавшим воображение верхоглядством. Вот некоторые из его наиболее одиозных достижений. Во время Корейской войны в 1950-1953 годах он собрал “доказательства” применения американской армией запрещенного международными конвенциями бактериологического оружия. “Доказательства” были поданы широкой публике как несомненные и научно подкрепленные. На Западе “доказательства” были буквально осмеяны, это был позорный эпизод в истории демагогических утверждений Советской державы, после чего даже в СССР об этом никогда не упоминали.
Другое его “достижение” было такого же типа. В Сибири была зарегистрирована вспышка инфекционного заболевания неясной природы, затронувшая большую массу людей. Жуков-Вережников срочно выехал на место для выяснения причин эпидемии. Он быстро установил её причину. Прямо из Сибири он отрапортовал советскому правительству о ликвидации лично им очага чумы (всю жизнь он рекомендовал себя крупным специалистом именно по чуме, о чем упоминается во всех его автобиографиях и статьях о нем в словарях и энциклопедиях). Телеграфный рапорт опередил самого борца с чумой, ехавшего в Москву с комфортом в поезде. За это время специалисты закончили микробиологические анализы, и стало ясно, что борец с чумой ничего не победил, так как никакой чумы в Сибири не было, а была вспышка туляремии, требовавшей совсем других методов лечения (этот просчет стоил ему поста заместителя министра).
В 1957-1959 гг. по указке сверху в АМН СССР была создана “Проблемная комиссия по медицинской генетике”. Поскольку дело было в СССР новое, а Жуков-Вережникков по-прежнему оставался академиком с замечательной анкетой, ему без труда удалось “возглавить” медицинскую генетику в стране, хотя от знания медицинской генетики он был очень далек. Назначенный председателем Комиссии, он добился, чтобы его заместителем утвердили И. Н. Майского — главного “организатора” внедрения лепешинковщины в стране. В комиссию, как и следовало ожидать, они ввели кого угодно, только не генетиков. В ней оказался заядлый лысенковец А. П. Пехов (в будущем близкий к Дубинину сотрудник в ИОГене), Л. Калиниченко (автор брошюры о достижениях О. Б. Лепешинской) и другие сторонники лысенковщины. Председатель стал маленьким “лысенчиком” в Академии меднаук.
Через некоторое время в Комиссию согласился войти Дубинин. Он быстро установил с председателем и другими членами комиссии хорошие отношения. В отсутствие других генетиков в Комиссии перед ним открылись ворота по прибиранию к рукам этой важной отрасли науки.
Провалил этот план в значительной мере тот же Жуков-Вережников. Начав “руководить” медицинской генетикой, не зная даже азов этой науки, он не стал разбираться в ней лучше, а ведь надо было давать рекомендации в масштабе страны. И он их выдал. Комиссия должна была подготовить соответствующий раздел Государственного плана СССР по науке на ближайшую пятилетку. Жуков-Вережников включил в него проблему “Исправление испорченной генетической информации у человека путем направленного воздействия на испорченные гены”. План был просмотрен членами Комиссии и представлен в Госкомитет по науке и технике СССР, где его утвердили как директиву стране. Когда стало известно, что за проблему внесли горе-руководители в план по медицинской генетике, возмущению специалистов не было предела. В те годы не существовало абсолютно никаких путей решения данной проблемы. Поразительно, что и новый член Комиссии — Дубинин тоже не заметил антинаучности проблемы. Возник большой шум, так как ученые-специалисты без труда доказали не просто наивность и безграмотность формулировки, но очевидную глупость такого задания. Знающие люди теперь хорошо понимали, кто таков академик АМН Жуков-Вережников.
Около двадцати ведущих генетиков страны потребовали от руководства Медакадемией собрать совещание, на котором высказали свои соображения о том, что Комиссия в целом не соответствует задачам науки, а Дубинин не может единолично входить в состав Проблемной комиссии от их лица, что нужно требовать от Президиума АМН СССР удаления Жукова-Вережникова и Майского от дел по руководству Комиссией, что от любых контактов с этими господами нужно решительно отмежеваться. Было решено бойкотировать намечаемую Жуковым-Вережниковым и Майским 2-ю Всесоюзную конференцию по медицинской генетике.
Совещание это проходило в 1961 г. в лаборатории Дубинина, все участники были единодушны в правильности предложенной резолюции, сам Дубинин, присутствовавший во время всех выступлений, согласно кивал головой. Но уже через пару часов они с Майским обо всем полюбовно сговорились… и наутро Дубинин стал обзванивать участников совещания и уговаривать их все же принять участие в готовящейся лысенкоистами конференции. Дубинину хотелось сохранить статус-кво в Комиссии. Налицо был весь конгломерат идейного отступления во имя сохранения своей персоны во главе руководителей медицинской генетики, пусть даже в компании жуковых и майских.
Ведущие генетики страны тогда отправились в ЦК партии жаловаться и на Жукова-Вережникова, и на Дубинина, и на Президиум Академии меднаук. Президиум АМН был вынужден срочно пересмотреть состав Комиссии7, но Дубинин все равно еще некоторое время оставался в ней на руководящих ролях, ему хотелось подмять под себя всё, что имело отношение к медицинской генетике. Эти устремления проявились в тот момент, когда в Президиуме АМН СССР было принято решение создать условия по восстановлению исследований в области экспериментальной медицинской генетики. С этой целью была образована комиссия из трех человек: академика АМН СССР Г. А. Зедгенидзе, В. П. Эфроимсона и представителя лаборатории Дубинина. Комиссии поручалось подготовить проект соответствующего решения. Комиссия собралась, но “дубининский человек” заявил, что незачем в Академии меднаук планировать проведение многих генетических и цитологических исследований, так как все эти планы неминуемо провалятся (дескать, нет нужного числа кадров, реактивов и т. д.), а следует все эти работы сосредоточить в лаборатории Николая Петровича, снабдив, конечно, эту лабораторию дополнительными штатами, средствами и дав ей выход в клинику.
Вмешательство ряда генетиков помешало этим усилиям. 17 февраля 1962 года Министерство здравоохранения (которое является формальным начальством Академии меднаук) издало приказ № 71, которым Академии меднаук поручалось привлечь к работе по медицинской генетике шесть научно-исследовательских институтов, издать ряд книг (включая книги по генетике человека американского генетика К. Штерна и других авторов). Таким образом, и на этот раз Дубинину не удалось “возглавить” медицинскую генетику.
Его попытки “перетянуть одеяло на себя” в медицинской генетике вынудили ведущих генетиков сообща попытаться исправить положение. Группа ученых во главе с А. А. Прокофьевой-Бельговской и В. П. Эфроимсоном отправилась на прием к Президенту АМН СССР Н. Н. Блохину. Они обрисовали вполне реалистическую картину нездорового положения в области медицинской генетики, предложили комплекс мер по исправлению допущенных ошибок. Президиум АМН СССР распорядился создать Научный совет по общей и медицинской генетике. Председателем его стал академик В. Д. Тимаков, в состав ввели многих крупных генетиков и молодежь. Став членом Совета, я принимал участие в его работе и убедился, что в Академии меднаук взялись за преодоление отставания в этой области, начали создавать условия для расширенной подготовки кадров. Вскоре был учрежден Институт медицинской генетики (которому, впрочем, опять не повезло — директором его назначили Н. П. Бочкова, быстро обучившегося лысенковским приемам и начавшего давить талантливых молодых ученых в своем институте), введены курсы генетики во многих мединститутах, созданы лаборатории во многих научно-исследовательских учреждениях. Для обучения молодежи незнакомому предмету в стране не было учебников, и важнейшим событием могло стать издание написанной в 1958 г. книги В. П. Эфроимсона “Введение в медицинскую генетику”, в которой был дан блестящий анализ современных достижений в этой области.
Однако Дубинин попытался воспрепятствовать выходу в свет книги. Его “усилия” принесли лишь частичный успех: запретить издание книги не удалось. Дать совершенно отрицательный отзыв на прекрасную рукопись было невозможно, даже придраться к чему-либо он не сумел. Поэтому в краткой рецензии упор был сделан на другое — было сказано, что книга в целом неплохая, но требует тщательного редактирования специалистами-медиками. Расчет был простой: врачи за долгие годы лысенковского диктата забыли вообще все генетические законы, они могли усмотреть в книге какие угодно недостатки, что задержало бы её издание на неопределенный срок, а только это и было нужно Дубинину. В таком своем отношении к рукописи он был заодно с лысенкоистами.
В результате их совместных интриг, несмотря на гору положительных рецензий от медиков и биологов, с восторгом встретивших первую в стране книгу по медицинской генетике, книга Эфроимсона провалялась в издательстве до конца 1962 г. Тем не менее и после этого выпуск её в свет все откладывали и откладывали. Лишь после того, как 7 февраля 1964 г. Президиум АМН СССР принял решение срочно издать книгу, ее выпустили в свет.
А в это время новые друзья Дубинина — Жуков-Вережников и Пехов готовили в спешном порядке свой манускрипт, озаглавленный “Генетика бактерий”. Николай Петрович дал на нее прекрасный отзыв, и книгу отпечатали массовым тиражом. Однако в этой “генетике” отсутствовало понятие ген, авторы обошлись без описания мутаций, рекомбинации и тому подобных “мелочей”. Одновременно с ними такую же по стилю книгу написал и издал другой ярый лысенкоист Н. П. Соколов, назвавший её вполне современно: “Наследственные болезни человека”, но выхолостивший полностью всю генетическую суть описания наследственных болезней, заменив её лысенковскими выдумками.
XII
1966 год: Дубинин становится директором
Института общей генетики АН СССР
Вновь директорский пост после удаления из Новосибирска вернулся к Дубинину только через шесть лет.
Президиум АН СССР издал постановление, целиком посвященное вопросам развития генетических исследований в стране (9). Постановление было большим, содержало 16 пунктов и касалось многих сторон научной деятельности, имеющей отношение к генетике.
Первым пунктом в этом постановлении стоял следующий: “1. Считать целесообразным организацию Института общей генетики АН СССР”.
Одновременно Президиум постановил создать генетические лаборатории в составе академических институтов, расположенных в Ленинграде, — Зоологическом, Ботаническом им. Комарова, Физико-техническом им. А. Ф. Иоффе, физиологии им. И. П. Павлова, реорганизовать Лабораторию злокачественного роста Института цитологии АН СССР в Лабораторию генетики опухолевых клеток. Тем самым и в Москве, и в Ленинграде предписывалось начать интенсивные научные работы по генетике и собрать мощный кулак исследователей-генетиков. Предусматривалось также расширить работы по мутагенезу, ведущиеся И. А. Рапопортом в Институте химической физики, “создав при этом институте ведущий научный центр по химическому мутагенезу”, а также работы по генетике микроорганизмов и вирусов в Институте биохимии и физиологии микроорганизмов АН СССР в новом биологическом центре АН — в Пущино в ста с лишним километрах от Москвы.
При Академии наук создавали Научный совет по проблемам генетики и селекции (председателем его позже был назначен Н. П. Дубинин), а также Всесоюзное общество генетиков и селекционеров, которому присвоили имя Н. И. Вавилова (на Учредительном съезде этого общества в Москве 30-31 мая 1966 г. первым президентом был избран академик Б. Л. Астауров). Открывался новый журнал “Генетика”, РИСО СССР поручалось срочно (в двухнедельный срок) “подготовить предложения об издании серии монографических трудов по генетике и селекции, серии научно-популярных брошюр в этих областях, а также переводной литературы по актуальным проблемам генетики”. Отделениям общей биологии, биохимии, биофизики и химии физиологическиактивных соединений, а также отделению физиологии поручалось “оказать всемерную помощь Министерству высшего и среднего специального образования СССР и Министерству просвещения РСФСР в работе по составлению новых учебных программ по биологическим дисциплинам”.
Были пункты и о том, чтобы в двухмесячный срок подготовить кандидатуры “25-30 молодых специалистов для направления их в командировку за границу на длительный срок” (этот пункт так никогда и не был выполнен), предусмотреть выделение специального фонда валюты для оплаты “дорогостоящего оборудования, приборов, аппаратуры и реактивов для развития работ по генетике…” и присуждать раз в три года золотую медаль и премию им. Н. И. Вавилова в размере 2000 рублей “за выдающиеся научные работы в области генетики, селекции и растениеводства”.
Словом, была заявлена широкая программа по развитию генетики в СССР. Однако принять постановление было легко, а выполнение его затянулось. Как мне стало известно (позже эту информацию подтвердил один из высокопоставленных чиновников аппарата ЦК партии), первоначально место директора нового центрального в стране научно-исследовательского учреждения партийные властители хотели передать А. Р. Жебраку. По выражению, принятому в партийных сферах, “вопрос начали прорабатывать”. Но в 1965 г. Антон Романович скоропостижно скончался (недавно в Минске, где когда-то Жебрак был президентом АН Белоруссии, одной из улиц было присвоено имя этого выдающегося ученого). После долгих переговоров Отдел науки ЦК КПСС остановил свой выбор на кандидатуре беспартийного Дубинина. Началась “проработка” этой инициативы. В январе 1966 г. в ЦК партии разрешили Президиуму Академии наук утвердить наконец ученый совет будущего института. Кандидатура Дубинина в качестве директора была утверждена в ЦК партии, но для видимости демократии нужно было, чтобы члены Бюро Отделения общей биологии проголосовали за это. И в феврале 1966 г. общее собрание АН СССР утвердило Дубинина в должности. Месяцем раньше ему исполнилось пятьдесят девять лет. Он был свеж, полон энергии, сохранял прекрасную работоспособность.
Сбывались мечты и тех, кто много лет страдал от лысенковского диктата, кого выгоняли с работы, публично позорили, травили в печати. С 15 апреля 1966 г. Президиум Академии, по указанию из Политбюро ЦК КПСС, постановил закрыть Институт генетики АН СССР, в котором 25 лет верховодил Т. Д. Лысенко. Но в Советском Союзе ведь не было и не могло быть безработицы! Потому всем лысенковцам была гарантирована работа — и не хуже, чем раньше. Тех, кто десятилетиями поставлял Лысенко липовые цифры, кто неизменно в “честных” экспериментах подтверждал его “гениальные” выдумки, приказали не предавать общественному порицанию, более того, всякая публичная критика лысенкоизма была на многие годы категорически запрещена, о чем руководство ЦК партии уведомило все средства массовой информации в стране (10). Партийные чиновники отлично понимали, что за первыми же словами обвинений Лысенко неминуемо прозвучат слова обвинений в адрес взрастившей его партии коммунистов.
Вереницами потянулись сотрудники лысенковского института на Бауманскую, 54, где расположилась дирекция нового института, по многу часов ожидая аудиенции у Дубинина. Разговоры были краткими, Николай Петрович старался не ворошить старое, а понять, способен ли данный ученый еще хоть как-то работать в науке. До этой унизительной для обеих сторон процедуры Дубинину было приказано “не сводить счеты со старыми научными противниками и взять большинство из бывших лысенковских сотрудников в новый институт”.
Всего в институте Лысенко было 7 лабораторий. Одна из самых больших — академика ВАСХНИЛ И. Е. Глущенко, занимавшегося в основном вегетативной гибридизацией, успела “улизнуть” из института незадолго перед его закрытием. Ушел в Институт физиологии растений АН СССР им. К. А. Тимирязева А. А. Шахов, группа которого занималась настоящей лженаукой — “влиянием концентрированного солнечного света на растения, в том числе на наследственность этих растений” (с юмором написал об этих “исследованиях” в своей книге “Управляемая наука” Марк Александрович Поповский (11), недавно скончавшийся в Нью-Йорке). Лабораторию Н. И. Нуждина перевели в Институт биофизики АН СССР. Лаборатория самого Лысенко осталась в “Горках Ленинских”, где он стал научным руководителем, а три лаборатории — вирусов растений во главе с К. С. Суховым, генетики животных во главе с Х. Ф. Кушнером и генетики микроорганизмов во главе с К. В. Косиковым целиком перешли в новый институт.
Дубинин стал полноправным директором института 15 апреля 1966 года, а в начале октября собрался впервые ученый совет для избрания новых сотрудников в Институт общей генетики (сокращенно ИОГен АН СССР). В этот день и я прошел в институт по конкурсу в качестве младшего научного сотрудника — кандидата биологических наук и был зачислен в лабораторию молекулярной генетики бактерий и бактериофагов.
Радостными, наполненными до отказа делами — от составления программы будущих научных работ до таскания столов, шкафов, приборов, их расстановки по местам — стали эти дни. Дубинин, как мне тогда казалось, был несколько обижен на меня за то, что в аспирантуру я пошел не к нему, а в Институт атомной энергии, и по окончании её и защите кандидатской диссертации в мае 1964 г. опять-таки не стал проситься в его лабораторию, а ушел работать вместе с женой в Институт полиомиелита и вирусных энцефалитов Академии меднаук. Однако внешне он вел себя на редкость радушно и сердечно. Мне казалось, что он остался все тем же общим любимцем, каким я его знал в 1955-1960 гг. В институте можно было встретить всё тех же людей, что и в Лаборатории радиационной генетики. Заместителем директора института по научной работе был назначен элегантный Б. Н. Сидоров, ведущими лабораториями руководили горячо любимый всеми нами В. В. Сахаров, а также Н. Н. Соколов, Я. Л. Глембоцкий и строгая М. А. Арсеньева, которая к тому же исполняла обязанности ученого секретаря института.
Но были и молодые заведующие. Так, большой лабораторией эволюционной генетики заведовал Виталий Константинович Щербаков, которого я хорошо помнил еще как студента МГУ, часто бывавшего у Сахарова и работавшего по полиплоидии у него же. Виталий стал ближайшим к Дубинину человеком, вел подготовку чуть ли не полутора десятков дубининских аспирантов, работал еще и как ученый секретарь Научного совета по генетике и селекции АН СССР. Он сильно изменился за эти семь лет, стал заносчивым и совершенно не скрывал даже внешне своего пренебрежительного отношения к старшему поколению генетиков, включая и своего первого учителя — В. В. Сахарова. Об этих его качествах говорили тогда многие “старики”, как мы их звали. Но в то же время Щербаков как-то управлялся с этими десятками аспирантов, они печатали огромное количество статей, защищали диссертации. Конечно, в большинстве своем они публиковали скороспелые данные, неаккуратность и тягу к нездоровой рекламе заметить было нетрудно.
Другой заметной личностью в институте был Игорь Львович Гольдман. Так же, как и Виталий Щербаков, Игорь стал близок к Дубинину. Они часто ездили с ним вместе на всякие выступления и встречи — с журналистами, пионерами, учителями, пенсионерами, даже на знаменитые встречи с верхушкой КГБ. Гольдман был прекрасным оратором для непрофессионалов, любимым функционером в лекторской группе ЦК ВЛКСМ. Он вечно мотался, иначе эту страсть не назовешь, по стране.
Это позерство сильно подвело Игоря. В одной из лекций он вдруг сообщил, что является носителем редкой хромосомной перестройки, грозящей перерасти в рак, лично обнаруженной им в клетках собственной крови. Подавалось это все под соусом жертвенности во имя высокой науки, горения до конца: “Случайно облучился во время экспериментов. Несчастный случай. И вот теперь несу неизлечимую болезнь. Но буду в строю до конца, до последнего дыхания. Как Николай Островский. Как на фронте”.
Строки об этом “открытии” просочились в печать. Старые генетики, честные и перенесшие на себе все тяготы жизни отверженных и потому знающие цену истинной жертвенности, бурно протестовали против неумной саморекламы. Но Дубинин невозмутимо держал сторону Гольдмана, его группа развивалась и крепла, не в пример лабораториям “стариков” — многолетних коллег и бывших друзей Дубинина, вечно испытывавших трудности при попытках приглашения на работу новых сотрудников. Еще бы — все статьи из лабораторий Гольдмана, так же, впрочем, как и Щербакова, неизменно имели на первом месте в перечне соавторов самого Николая Петровича.
В числе любимчиков Дубинина был и ученик В. В. Хвостовой Владимир Дмитриевич Турков. У него была нелегкая судьба, студентом его арестовали, обвинив (совершенно незаслуженно) в участии в группе, якобы готовившей покушение на Сталина, и на двадцать лет отправили в лагерь. Выйдя из лагеря после смерти Сталина, Турков завершил высшее образование и стал заниматься генетикой под началом Хвостовой. Она несколько десятилетий работала с Дубининым, уехала с ним в Новосибирск, а Турков остался в Москве, в Лаборатории радиационной генетики под непосредственным началом Николая Петровича. Быстро он защитил кандидатскую диссертацию.
Турков, Щербаков и Гольдман рассматривались всеми вокруг как наиболее приближенные сотрудники Дубинина в ИОГене. Но Турков был, по моим наблюдениям, наиболее дальновидным из этой троицы. И он первым сообразил, что надо из-под начала тяготевшего к монополизму Дубинина уходить. Он предвидел, что вскоре вокруг Дубинина начнутся завихрения и лучше будет от него удалиться. Поскольку именно Турков выполнял большинство организационных и управленческих функций в лаборатории Дубинина, у него сложились замечательные отношения с заместителем директора Института биофизики, профессором и доктором физико-математических наук Львом Петровичем Каюшиным. Неудивительно, что ему удалось без всякого шума оформить через аппарат Президиума АН СССР уход своей группы в Институт биофизики АН СССР, а Дубинин потерял своего наиболее спокойного, выдержанного и умного приближенного.
В это же время разразился первый публичный и громкий скандал в биологическом мире Москвы. Оказалось, что не одними лишь заявлениями о найденных у себя хромосомных перестройках пробавлялся Гольдман. На одном из первых же ученых советов института А. А. Прокофьева-Бельговская, задыхаясь от возмущения, продемонстрировала членам совета фотографию препарата хромосом из статьи Дубинина и Гольдмана, направленной в печать и посланной ей на рецензию. На фотографии совершенно явственно выступали следы подделки контуров хромосом. Статья была лично подписана обоими авторами. Грубая фальсификация буквально потрясла всех. Не только Прокофьева-Бельговская, но и Сидоров и Соколов выступили с гневным осуждением подлога. Члены совета (а тогда еще сохранялся тот совет, который составлял не сам Дубинин для себя, чтобы легче было бесконтрольно править, как это случилось позже, а совет, утвержденный первоначально Президиумом АН СССР) потребовали изгнания Гольдмана из науки.
На Дубинина тоже падала тень, ведь он подписался под статьей и был обязан хотя бы глазком взглянуть на неё. Грамотному цитологу не могла не броситься в глаза фальсификация снимка хромосом. Об этом члены Ученого совета молчали, а Дубинин, конечно, взял Гольдмана под защиту, пытался уверять, что это подрисовали в редакции. Но тут же нашлись доказательства, что это неправда.
Дело докатилось до Президиума Академии наук. По сути, институт еще не выдал ни одного серьезного исследования, а громкой фальшивкой был уже оскандален. Президиум дал указание Дубинину устранить ловкого мухлевателя из академического научного учреждения. Гольдман как-то тихо исчез из института, его группу срочно расформировали. Но это не внесло успокоения в души “стариков”.
Обстановка в институте медленно, но неуклонно накалялась.
XIII
Четыре ведущих лаборатории покидают ИОГен
С первых же дней создания ИОГена серьезному ограничению в своих действиях подвергся Б. Н. Сидоров как заместитель директора по научной работе. В нормальных условиях человек, занимающий эту должность, — второй человек в институте. Но Сидоров попал в заместители помимо желания Дубинина. Николай Петрович же хотел, чтобы Президиум назначил на эту должность Давида Моисеевича Гольдфарба, перешедшего из Института им. Н. Ф. Гамалеи и в первые два года работы в ИОГене во всем безоговорочно поддерживавшего Дубинина.
Со студенческих лет я буквально молился на “стариков”, они это знали и относились ко мне как к родному. Сначала я бегал к ним по нескольку раз на дню, спрашивая то об одном, то о другом. Мне и в голову не могло прийти, что кому-то это может не понравиться, более того, я, конечно, не подозревал, что за мной пристально следят. На самом деле оказалось, что за каждым шагом любого в институте наблюдают те, кто доносят о поведении сотрудников новой жене Дубинина, Щербакову или Гольдману, а те тут же докладывают директору. Не раз я обращался за разными разрешениями и поддержкой к Б. Н. Сидорову, тот неизменно всё разрешал, но затем дела стопорились, и его указания откровенно саботировали исполнители из низшего уровня администрации. Наконец, меня позвал как-то вечером к себе домой Владимир Владимирович Сахаров и в долгой беседе открыл мне глаза на положение дел и с их бывшим другом Дубининым, и с его новыми клевретами. Он объяснил мне, что Сидоров стал заместителем директора по приказу из ЦК партии, а не по воле Дубинина, и поэтому директор и его ближайшее окружение вполне откровенно стали игнорировать Сидорова. Это объяснение истинной расстановки сил в институте меня потрясло. Сахаров дал мне несколько советов относительно того, как держаться с его бывшим помощником Щербаковым, как избегать общений с Гольдманом. Все это было ужасно неприятно.
Стычки у “стариков” с директором и его подопечными по разным поводам множились день ото дня. Иногда эти стычки приводили к временному урегулированию разногласий, а чаще оставляли неприятный осадок. Дубинин никак не хотел пойти навстречу требованиям своих старых друзей убрать из руководства институтом наиболее одиозных лиц, в особенности В. Щербакова. Со своей стороны, и последний не чурался того, чтобы делать пакости “старикам” при каждом удобном случае.
Кончилось это все в одночасье и с большими неприятностями для Дубинина. Сразу четыре лаборатории — Арсеньевой, Сахарова, Сидорова и Соколова — обратились с письмом в Президиум Академии наук с просьбой вывести их из состава дубининского института и перевести в Институт биологии развития, руководимый Б. Л. Астауровым, выбранным в один день с Дубининым академиком.
Астауров был ближайшим учеником Четверикова и несколько лет работал с Н. К. Кольцовым. Разумеется, у него все годы были дружеские отношения с большинством генетиков из кольцовско-четвериковской школы. Переход первоклассных лабораторий сильно укрепил бы его институт. Он горячо поддержал перед Президентом АН СССР М. В. Келдышем просьбу старых друзей. Поскольку за несколько месяцев до этого Астаурова избрали президентом вновь созданного Всесоюзного общества генетиков и селекционеров имени Н. И. Вавилова, он приобрел в те годы огромную известность как первоклассный ученый. Впервые в мире ему удалось получить, используя облучение, чисто женскую и чисто мужскую наследственность у шелкопряда — иными словами, он доказал возможность регулирования пола у животных, используя тончайшие генетические методы. Ему первому среди биологов было выдано удостоверение об открытии, внесенном в Государственный реестр открытий, о чем в большой статье было рассказано в газете “Правда”. Неудивительно, что его голос имел большой вес. Келдыш дал согласие на перевод.
Как только сведения об этом просочились к Дубинину, он тут же попытался сгладить противоречия. В один из этих дней мы вместе просматривали написанные мной по его просьбе статьи для нового издания Большой советской энциклопедии. Прервав работу, Дубинин сказал мне, что он договорился с Сидоровым и другими ушедшими от него о встрече в здании астауровского института, где уже размещались их лаборатории. Было видно, что предстоящая беседа с “беглецами” для него стоит многого. Он медленно натягивал на себя пальто и сказал, что разговор этот для него неприятен. Но и другого выхода не было.
Мне было тоже неприятно, что после поры радостей с устройством в новом институте, после таких надежд на совместную работу с теми, кого я любил и в студенческие годы, и позже и с кем хотелось поработать бок о бок, всё рухнуло. Поэтому я сказал Николаю Петровичу, что, по моему мнению, лучше всего было бы пойти на мировую со “стариками”. По-видимому, и он чувствовал, что если из института уйдут главные лаборатории (причем и количественно потеря была огромной — четыре лаборатории из двенадцати), то это будет для него плохо. Во-первых, конфликт с ведущими генетиками страны не погаснет, а лишь только обострится, во-вторых, круги слухов о таком бегстве от него “стариков” разойдутся широко. Этим его личному престижу будет нанесен большой урон в глазах биологического мира, а в-третьих, нужно будет ждать еще и других неприятностей.
Встреча длилась довольно долго, на следующий день Сахаров рассказал мне о том, как проходили их переговоры. “Старики” высказали многое своему многолетнему коллеге еще по лаборатории Серебровского и институту Кольцова. Дубинин едва ли не впервые в жизни вынужден был смиренно просить прощения за прошлое и уговаривать их не делать этого шага, обещал устранить все недостатки, на которые ему указали, приструнить зарвавшихся молодцов из его команды, перестать плести интриги и не выставлять всюду на первое место свое имя.
Но Борис Николаевич Сидоров подытожил общее мнение одной фразой: “Мы вам, Николай Петрович, не верим”.
Дубинин вернулся с встречи опустошенным. Дважды он повторил мне эту фразу Сидорова, горестно качая головой. Его ярко-голубые глаза потускнели, в них застыла обида. Вид у него в эти минуты был жалкий.
Позиция Сидорова и других “стариков” показалась мне тогда жестокой и даже чванливой. Через два дня я пошел снова к Владимиру Владимировичу домой поговорить о случившемся, мне хотелось разобраться до конца в этой истории. Однако я увидел, что и он был расстроен не меньше моего. “Эх, Лера, — промолвил он мне, — тяжело и нам, но, поверьте, это не поза и не каприз. Если это чему-нибудь научит Николая Петровича, мы будем счастливы, а нет, так пройдет время, и вы нас хорошо поймете”.
Я шел от Сахарова по безлюдному Козихинскому переулку поздно вечером. Обычно эта дорога от Вэ-Вэ, как мы звали между собой Сахарова, вдоль арбатских переулков была приятной, навевала хорошие мысли. А здесь я ехал к себе домой во Внуково расстроенный и, пожалуй, злой.
Лишь спустя несколько лет я понял то, что хорошо знали и Борис Николаевич и Владимир Владимирович, долгие годы проработавшие с Дубининым. В минуту отчаяния он набрался единственный раз в жизни сил, чтобы наговорить обещаний с три короба, но изменить себя не мог. Они видели, как Дубинин всегда использовал малейшую возможность для того, чтобы захватить власть, они хорошо понимали, что он будет зубами выгрызать все блага, которыми его “наградили”. Он уже обеими ногами стоял на дорожке монополизма, проторенной Лысенко, и им было понятно, что он уверенно пойдет по ней. Лучше было держаться вдали от нового Лысенко.
Вряд ли можно переоценить вред, нанесенный политикой Дубинина, приведшей к расколу Института общей генетики. Десятилетиями генетика была в СССР в загоне. И вот, наконец, можно было начать обратный путь — от полицейского политического запрета на профессию перейти к нормальной научной работе по специальности. Но кто мог вернуться к изысканиям в “разрешенной” науке, если всех генетиков в стране двадцатью годами раньше удалили из лабораторий, а новые кадры ученых десятилетиями не готовили? Конечно, первоклассных старых специалистов в стране можно было пересчитать по пальцам. Нужно было собрать их всех вместе, в центральном научном генетическом институте. Отсюда и новые обученные кадры, и импульсы к развитию новых направлений пошли бы в другие лаборатории и институты. Сколь велика была ответственность руководителя этим первым институтом!
Но вместо трепетного и жертвенного труда, вместо пионерского подвижничества для общего блага получилось совсем другое: рухнули все планы совместного восстановления генетики. Институт развалился, еще, по сути, не возникнув. Амбиции одного человека возобладали, а руководство Академии вместо того, чтобы одернуть этого одного, пошло на раскол, на разрыв института и оставило Дубинина в покое, поощрив этим на новые шаги в том же направлении.
Многие из нас тогда еще не понимали всей глубины свершившегося. Помню, как я наивно думал, что уйдут “старики” и с ними около 50 человек их учеников, и настанет мир в институте, настоящая работа пойдет и у тех, кто ушел, и у тех, кто остался. Не понимал я в наивной тяге к не омрачаемой дрязгами работе, что не будет больше в институте, возглавляемом Дубининым, серьезной работы. Что уход главных критиков не только не остановит его от самоуправства, а лишь подстегнет. Что всегда цениться будет не самоотверженный труд, а низменная лесть и угодничество.
Да и потерял институт не просто четыре лаборатории из двенадцати. Ушли самые знающие, самые талантливые люди с огромным исследовательским и педагогическим опытом, истинный костяк института, старая гвардия, выстоявшая во всех испытаниях, и единственная сила, способная повести на высоком уровне молодежь за собой.
А место их заняли те, кто преклонялся не перед наукой и знаниями, а лично перед директором. Природа не терпит пустоты, и Николай Петрович спешно заполнял образовавшийся вакуум именно такими людьми. Забегая вперед, скажу: ошибся он и на сей раз. Набрав новых — послушных, он не подумал о том, что в конце концов и из них многие не выдержат напора все возрастающего дубининского диктата.
XIV
Дубинин теряет место председателя Научного совета по генетике и селекции Академии наук СССР
В то время большое, если не решающее, значение в определении путей развития генетических исследований в СССР, в финансировании этих работ Правительством имел Научный совет по проблемам генетики и селекции при Президиуме АН СССР. Именно Научному совету было вменено в обязанность составлять и координировать планы научно-исследовательских работ, подлежащих целевому финансированию через Госкомитет по науке и технике Совета Министров СССР и Президиум АН СССР. В Совет стекались все заявки на оборудование и реактивы из разных учреждений, проводивших запланированные генетические исследования. Совет обсуждал кандидатуры тех, кто мог быть командирован на длительные стажировки за границей. Совет имел право представлять к опубликованию Издательством “Наука” книги по генетике, выполнял многие другие функции.
Назначенный на пост председателя Научного совета Дубинин начал в нем практику монополизации во всё больших масштабах и по всем возможным направлениям. Техническую работу в Совете координировал Ученый секретарь В. К. Щербаков. Благодаря такому контролю неожиданно из планов научных исследований, подлежащих утверждению, исчезали темы, заявленные теми, кто был лично неприятен председателю Совета или рассматривался им как конкурент, а на ведущие позиции выходили проекты самого Дубинина и его ближайшего окружения. Одна за другой пошли в печать книги “Главного Генетика”, составлявшиеся в спешке и довольно неряшливо, представлялись к печати многие работы, не имевшие принципиального значения, зато написанные людьми, лично приятными Николаю Петровичу. В то же время в издательские планы не попадали книги действительно пионерские.
Но и тут он перестарался. Изъянов в работе Совета было так много, фактов личного самоуправства и председателя и его правой руки Щербакова нашлось столько, что в один прекрасный день многие члены Совета обратились с письмом в Президиум Академии наук, в котором категорически потребовали освободить их от диктата Дубинина. После бурной дискуссии в Президиуме АН СССР его сняли с этого важного поста, назначив председателем Совета член-корра АН СССР Д. К. Беляева — директора сибирского Института цитологии и генетики. Конечно, с треском вылетел из секретарей Совета и Щербаков.
Теперь Дубинин оказался в относительной изоляции от двух важнейших органов по руководству генетикой — Президиума Всесоюзного общества генетиков и селекционеров и Научного Совета по проблемам генетики и селекции АН СССР.
Однако он оставался силен в другом. Его тяга к написанию публицистических статей, политиканству вокруг науки, стремление к саморекламе, выступлениям по телевидению, радио, в газетах и общественно-политических журналах, встречам с журналистами, общественными деятелями и начальниками высокого уровня способствовали тому, что именно он и никто другой воспринимался в широких кругах как единственный лидер генетики. Внутренние трения в генетическом сообществе оставались в достаточной мере скрытыми от глаз широкой публики. Отголоски внутригенетической дискуссии расценивались порой в обществе как закономерное следствие предыдущих дискуссий. Во всяком случае часто можно было слышать: “Никак генетики не уймутся, то боролись с Лысенко, то теперь принялись бороться друг с другом”. А в это время Дубинин — широко известный Ленинский лауреат, академик-генетик, популярность которого значительно превышала известность других генетиков, приобретал всё больший вес в высших партийных инстанциях, становился главным консультантом в ЦК партии. Его звонок “наверх” оказывался подчас более весомым, чем мнение, даже коллегиальное, многих генетиков, которых по старой памяти нередко относили к разряду смутьянов.
Кроме того, он был директором крупнейшего, головного института в стране по генетике, где его монополизм только укреплялся и где уже никто не мог перечить ему даже в мелочах. Всё вместе взятое отрицательно сказывалось на судьбах еще не окрепшей, фактически зарождающейся на новом месте науки, которую еще недавно квалифицировали и руководители страны, и научные начальники как вредоносную служанку буржуазного мышления.
(Окончание следует)
Примечания и ссылки
1 Дубинин Н.П. Вечное движение. М., Политиздат, 1973. С. 277-278.
2 Текст стихотворения и подписи цитируются по фотокопии, имеющейся в моем распоряжении.
3 Баранов П. А., Дубинин Н. П. и Хаджинов М. И. Проблема гибридной кукурузы (основные задачи и методы их разрешения). Ботанический журнал, 1955. № 4. С. 481-507.
4 Дубинин Н. П. Об ошибках в вопросе происхождения видов. Бюллетень МОИП, отд. биол., 1955, т. 60, вып. 1, стр. 97-107; его же: Генетические методы управления гетерозисом — основа радикального повышения производительности растений и животных. Там же, 1955, т. 60, вып. 2, стр. 109-116; его же: Современное состояние проблемы наследственности. Там же, 1957, т. 62, вып. 2, стр. 5-15; его же: О некоторых философских вопросах современной генетики. Там же, 1957, т. 62, вып. 5, стр. 11-16.
5 Дубинин Н.П. Методы физики, химии и математики в изучении проблемы наследственности. Вопросы философии. 1957, № 6, стр. 148-154.
6 Предположительно, автором этой работы был В. П. Эфроимсон. Машинописный экземпляр на 40 стр. Цитата взята со стр. 8.
7 “Правда”, 2 июля 1959 г.
8 Шмелев Н. Curriculum Vitae — Повесть о себе. Журнал “Континент”, № 98, 1998. С. 173.
9 Постановление № 412 от 25 декабря 1964 года “О развитии в Академии наук СССР научно-исследовательских работ в области генетики”.
10 Valery N. Soyfer and Nina I. Yakovleva-Soyfer. Political dictatorship in the USSR and its influence on Soviet genetics. Genome, 1988, vol. 30, Suppl. 1, p. 403.
11 Поповский М. А. Управляемая наука. Лондон, Overseas Publ., 1978.