Опубликовано в журнале Континент, номер 125, 2005
Юрий КАГРАМАНОВ — родился в 1934 г. в Баку. Окончил исторический факультет МГУ. Автор книг и статей по западной и русской культуре и философии, публиковавшихся в журналах “Вопросы философии”, “Иностранная литература”, “Новый мир” и др. Постоянный автор “Континента”. Живет в Москве.
Юрий КАГРАМАНОВ
Ворон к ворону летит
1
Л и з а (с гримасой, устало). Зачем этот мужик в красном?
П р о т а с о в. Так ему нравится…
М. Горький. “Дети солнца”
Смутное впечатление оставляет сегодня Россия.
С одной стороны — разнообразится жизнь на поверхности ее; наблюдается некоторый экономический рост, особенно заметный после стагнации, вызванной структурными реформами; наполняется государственная казна; укрепляется государство, одно время зашатавшееся под действием центробежных сил; зацвела по древнему корню Церковь, утверждающая себя в душах хотя бы и ограниченного числа людей.
С другой — с укреплением государства вновь укрепилась бюрократия; экономически мы еще страшно далеки от передовиков, а мечта “догнать Португалию” вряд ли способна воодушевить страну, в не столь отдаленные времена ставившую целью “догнать и перегнать Америку”; и накопленные доллары не слишком греют душу, если вспомнить, что они не обеспечены золотом и в один непрекрасный день могут обернуться, как в сказке, бараньими орешками; в политическом плане демократия где-то пробивает себе дорогу, хоть и с большой натугой, а где-то оступается и пятится, особенно на местах; поле культуры в подавляющей своей части заполнено продукцией, лишенной “русской соли” и хотя бы опосредованной связи с православием; и, что самое главное, падение нравов, ставшее приметой 90-х годов, отнюдь не сменилось движением в противоположном направлении.
Актуальным становится злое mot Наполеона о русских (сказанное им об отдельных представителях русской аристократии): “еще не созрели, а уже сгнили”.
По всем основным признакам Россия отброшена на обочину мировой истории и годится только на роль обузы, которую кто-то должен тащить на буксире. И как стремительно, по историческим меркам, это произошло! На памяти не только старших, но и средних поколений — времена, когда все моря были нам по колено, а сидящие в Кремле руководители не слишком скрывали своего намерения все земли схватить в одну горсть.
Der Untergang des Russlands — пока еще горчит во рту от этого непривычного словосочетания.
Казалось бы, всякого разумного россиянина должен сегодня мучить вопрос: о т ч е г о случился обвал? И если кто-то почему-то подменил нам судьбу, к о г д а это произошло?
Увы, сегодня преобладает нечто прямо противоположное: психологическое уползание назад в Советский Союз, не обременяющее себя никакими острыми вопросами. Чему сама власть отчасти способствует.
При том, что сталинщина в советском прошлом все больше отделяется от ленинщины.
Где-то в конце 20-х — начале 30-х годов получил распространение — разумеется, высочайше утвержденный, — сдвоенный портрет Ленина и Сталина, оба в профиль: на фоне крупной, но гипсовой головы Ленина — помельче, но живая голова Сталина (спустя еще несколько лет головы уравнялись в размерах). Кто-то тогда же еще заметил: ну вот, Ленин стал уже тенью Сталина. Так продолжалось до середины 50-х годов, когда правящий круг полуустыдился Сталина и полуотрекся от него. Фигура вчерашнего идола отошла в тень, зато Ленин оказался — и уже оставался до конца советской эпохи — “живее всех живых”.
Я не очень часто смотрю телевизор, но думаю, нельзя не заметить, как нарастает резко негативное отношение к большевикам периода революции и гражданской войны и лично к тов. Ленину — и не только в отдельных передачах исторического характера, но и в художественных фильмах (чего в первые послесоветские годы практически не было). Тенденция, конечно, радует (хотя, правду сказать, в отношении Ленина дело доходит иногда до очернительства: все-таки он не был “немецкий шпион”, он был “идеалист”, хоть и наихудшего пошиба). Зато Сталина (которого, кстати, стали показывать в кино намного чаще, чем Ленина), как правило, стараются “не обидеть”; а в фильмах о войне — в которых он главным образом и фигурирует — его выставляют скорее как положительный персонаж.
В общественное сознание внедряется мысль, что Ленин был разрушителем, а Сталин — созидателем. “Сталин, — пишет, например, А.Бушков, — быть может, лучший из русских императоров (?! — Ю.К.), всю жизнь лишь к а з а л с я революционером”. А на деле был “великим строителем”1.
В публицистике “красного” направления можно, правда, встретиться и с таким утверждением, что Ленин, де, хоть и был разрушителем, но разрушил-то он “выморочную” империю — чтобы расчистить место для “настоящей”, “народной” империи.
Людям, пытающимся оправдать Сталина, когда-то медведь очень крепко наступил на ухо — то, которым дается нравственный слух. Сталину случилось быть (думаю, это более точное выражение, чем “Сталин был”) уникальным извергом, который должен вызывать в потомстве ужас и стыд без примеси каких-либо других чувств. Зло, что он принес народу, такое, что его, действительно, ни руками развести, ни словами рассеять.
Апологеты Сталина приводят в его защиту такой довод: были, де, и другие “великие строители”, проливавшие реки крови, которым, несмотря на это, до сих пор поют осанну. И приводят в пример Петра I. Но сравнение с Петром I некорректно сразу в нескольких отношениях: во-первых, по количеству принесенных в жертву людей, далее, в отношении поставленных целей и, наконец, достигнутых результатов; не забудем и о том, что между Петром I и Сталиным пролегло два столетия, в продолжение которых Россия успешно выходила из-под “сени варварства” (выражение Н.М. Карамзина).
Кстати, нравственного суда не избежать и Петру I, несмотря на все его заслуги.
Единственное, что можно сказать в некоторое оправдание Сталина, это то, что ему непосредственно предшествовал “зверь, лизнувший крови” (Роза Люксембург о Ленине и его режиме).
Но попробуем отвлечься от нравственной квалификации и подойти к делу чисто прагматически (хотя это условность: не существует “чистой” прагматики в отрыве от нравственности): что сделал Сталин? Говорят, что он вернул страну на национальный путь. И в этом смысле явился тем “одиноким вепрем”, приход которого В. Шульгин предсказывал еще в 1920 году: “Он будет истинно красным по волевой силе и истинно белым по задачам, им преследуемым. Он будет большевик по энергии и националист по убеждениям”2.
Но, во-первых, Сталин вовсе не был “одиноким вепрем” по складу характера и отнюдь не обладал той волевой силой, которую ему часто приписывают. Вероятно, наиболее точную характеристику дал ему Б. Бажанов, в продолжение нескольких лет (как раз в критические для Сталина 20-е годы) бывший его личным секретарем и имевший возможность близко его наблюдать: “Сталин — человек чрезвычайно осторожный и нерешительный. Он очень часто не знает, как быть и что делать. Но он и виду об этом не показывает. Я очень много раз видел, как он колеблется, не решается и скорее предпочитает идти за событиями, чем ими руководить”3.
И то сказать, было от чего проявлять нерешительность и осторожность. Сталин был учеником Ленина и Троцкого и до поры до времени смотрел им в рот. Но уже в 1921 году становилось ясно, что обещанной ими мировой революции, из-за которой красным огнем загорелся весь сыр-бор, не будет; последние сомнения в этом отпали осенью 1923 года, когда потерпела поражение революция в Германии. Иначе говоря, вожди сами обманулись и обманули тех, кто последовал за ними. Идея мирового коммунизма таяла в воздухе, оставляя “без дела” многочисленную орду, именуемую партией большевиков, подавляющую часть которой составляли новобранцы — малограмотные люди в кирзовых сапогах, жаждавшие самоутверждения и больше доверявшие друг другу, нежели прежним “учителям” в пенсне и стоячих воротничках.
Очевидной была “ошибка в заклинании”: вместо нового сияющего космоса (мирового коммунизма) страну затопил хаос, что в понимании классических греков означало разъятие и одновременно смешение элементов бывшего космоса.
Но хаос, как мы знаем (хотя бы из новейшей синергетики), обладает способностью к самоорганизации; только — вот беда — самоорганизация эта осуществляется на уровне самом примитивном, “сбрасывающем со счетов” достижения цивилизации за века и даже тысячелетия.
Сталин, к концу 20-х годов почти уже сделавшийся единоличным диктатором, оказался в нелегком положении. Путь, каким пойдет страна, выпало определить человеку, который наблюдательному М. Пришвину представился как тип “полицейского пристава из грузин царского времени” (“Октябрь”, 1989, № 7, с. 164). Можно, наверное, выставить Сталину несколько более высокий IQ; можно, например, представить его провинциальным школьным учителем где-нибудь в Имеретии или Кахетии (кем я не могу его себе представить, так это священником, к роли которого он был изначально предназначен). И вот на долю такого человека выпало восстановить распавшуюся “связь времен”.
До некоторой степени сходную задачу решал Наполеон, в годы революции бывший якобинцем и протеже младшего Робеспьера, а спустя каких-то десять лет самолично увенчавший себя короной Карла Великого. Но Наполеон, как будто умевший на равных говорить с самим Гете (и находивший удовольствие в многочасовых беседах с немецким гением) несравненно лучше был для этого подготовлен, чем Сталин, по свидетельству Бажанова “смотревший в потолок”, прежде чем сказать очередное слово.
Но Сталин умел прислушиваться к шевелениям самоорганизующегося хаоса в лице партийных новобранцев (которые лично ему, как разночинцу, были ближе старых партийных вождей), и в этом секрет его успеха.
Надежды на то, что “вепрь” “красными руками будет делать Белое дело” (тот же Шульгин) оправдались лишь в отрицательном смысле. Да, Сталин расправился со старыми большевиками, фактически уничтожил всю старую большевистскую партию (избранные единицы были оставлены на роли “кукол”, символизирующих непрерывность партийных традиций) и всю командную верхушку Красной Армии времен гражданской войны с такой садистской жестокостью, на какую не были способны Деникин с Колчаком. При всем том, он по-прежнему оставался “учеником” (только теперь приходится заключить это слово в кавычки) Ленина и Троцкого. Пожалуй, Троцкого даже в еще большее степени, чем Ленина, потому что Ленин замолчал где-то уже весною 1923 года, а надменный голос Троцкого продолжал звучать до конца 1927-го, потом еще около двух лет — глухо, из ссылки, и потом — в эмиграции, аж до 1940-го. Конечно, из эмиграции голос Троцкого в России уже не был слышен, более того, все библиотеки страны были тщательно “очищены” от прежних его писаний, но личной сталинской библиотеки это не касалось. Там не только оставались на месте все тома его собрания сочинений (выходившего в СССР до конца 1927 года), но и все новое, что выходило из-под пера “демона революции” и печаталось за рубежом, аккуратно ставилось на полку и, судя по замечаниям на полях, внимательнейшим образом прочитывалось4.
Так, “Великий перелом”, начатый Сталиным на исходе 20-х годов и изменивший облик страны едва ли не больше, чем Октябрьский переворот, в значительной степени был осуществлен по наметкам Троцкого. К 1929 году русская деревня (где проживало 80% населения страны) в основном еще сохраняла дореволюционный облик; даже бывшие помещики в немалом числе (по некоторым данным, до 11 тысяч) оставались на своих пепелищах, ведя “приусадебное хозяйство”. Хоть и сильно израненная, продолжала свое существование Церковь; в деревнях, по крайней мере, по-прежнему праздновали церковные праздники, мало обращая внимания на новые, большевистские. Сталинский “орден меченосцев” (выражение, на которое Сталин отважился после того, как услышал от Троцкого сравнение партии большевиков с “орденом самураев”) подверг эту деревню такому разгрому, от которого она уже никогда не оправилась. Только смысл его действий существенно расходился с футуристическими планами Троцкого: складывающаяся партийная номенклатура ставила перед собою близкую и понятную цель — прижать к ногтю мужика, который оставался собственником и рано или поздно скинул бы самозваных властителей земли русской.
Одновременно была почти полностью разрушена Церковь; в своем антирелигиозном усердии партийные новобранцы превзошли учителей, всем своим поведением в этой части явив, так сказать, атеистический эквивалент известной пословицы “заставь дурака Богу молиться, он и лоб побьет”5.
Питирим Сорокин писал: “В революции в человеке просыпается не только зверь, но и дурак”6. В частности, и в первую очередь, это относится к тем, кто внедряется в структуры новообразованной власти.
Это дурак предопределил весь внешнеполитический курс советской власти раз и навсегда (то есть до самого ее конца), равно как и непомерно большое его место в структуре политических стратегий. Разумеется, я не имею в виду Сталина, который был “выдающейся посредственностью” (Троцкий), не более, но и не менее чем. Я имею в виду коллективного дурака, вышедшего “из грязи в князи”, мало что знавшего о “большом мире”, но имевшего смутное представление об имперской идее в гремучей смеси с идеей мировой революции. Есенин писал в “Стране негодяев” (1924):
В стране еще дикие нравы.
Здесь каждый Аким и Фанас
Бредит имперской славой.
Слово “каждый” не следует понимать буквально. Традиционно крестьянство было скорее равнодушно к имперской идее (носителем которой было культурное дворянство), а к военной службе питало скорее отвращение (что не мешало мужику, раз уж он был одет в солдатскую шинель, стойко биться “за Веру, Царя и Отечество”); таким, в большинстве своем, оно оставалось и после революции7. Так что речь идет, очевидно, о тех “Акимах и Фанасах”, кто вышел из крестьян хоть в какое-нибудь начальство.
А Сталин просто осуществлял тот внешнеполитический курс и ту военную политику, которые ему внушались “снизу” номенклатурными кругами; что, разумеется, не исключает личной его ответственности за них. Только мощными выбросами глупости на поверхность можно объяснить тот гиперболический милитаризм, на путь которого страна встала в 30-е годы. Чтобы достойно встретить врага в 41-м, вовсе не было необходимости иметь в н е с к о л ь к о р а з больше танков, самолетов и другой военной техники; достаточно было иметь несколько больше извилин в коллективном мозгу тогдашнего руководства. Да и в мозгу Сталина тоже.
Что при таком громадном превосходстве в технике (не говоря уж о превосходстве в людской силе) отступили до Волги и только там, буквально из последних сил, сумели переломить ход войны и потом победить ценою фантастических жертв, говорит о таком головотяпстве руководящих кругов, и лично Сталина тоже, примеры которому вряд ли можно сыскать в истории. (Я не обращаюсь к перечню ошибок и грубейших просчетов, допущенных Сталиным в предвоенный период, в течение войны и после нее, так как на эту тему уже написано достаточно, в частности, и автором настоящей статьи).
И несмотря на это, под каждое 9 мая по стране прокатывается волна славословия Сталину или, по крайней мере, выказывается “дань уважения” к нему.
Победа, одержанная в 45-м, — пиррова победа. Я не знаю, как относились к Пирру после его победы соотечественники, но я что-то не припомню, чтобы для кого-то из историков он стал объектом славословия (хотя был, кажется, действительно незаурядным полководцем).
Но советское руководство, не удовлетворившись достигнутым, жаждало еще одной пирровой победы, на этот раз уже окончательной (догадайтесь: что такое окончательная пиррова победа?). Однажды став на путь милитаризма, страна была уже не способна с него сойти (и попутно “заразила” этой болезнью — себе же на голову — Соединенные Штаты, дотоле к ней невосприимчивые). Дело кончилось тем, чем должно было кончиться — как в басне Крылова “Пушки и паруса”, корабль пошел ко дну из-за обилия пушек и неумения управлять парусами.
Солдат солдата рожает, говорит русская пословица. Этот занимательный процесс оборачивается творческим бесплодием для общества, которое солдат призван охранять. А. Тойнби писал: “Милитаризм, утративший чувство меры, надламывает цивилизацию”.
С точки зрения оценки его стратегических способностей, советское руководство (включая самого Сталина и всех его преемников) — рыба-сом, которая “глазами вдоль не видит” (а только вбок).
Пора, однако, сказать и о том, что ностальгия, которую вызывает покинутое огнище, имеет определенные оправдания. И когда говорят, что при Сталине “не все было плохо”, то это святая правда. Надо только уточнить, что именно было плохо, а что не так уж плохо или даже просто хорошо; тем более, что вступающим в жизнь поколениям трудно бывает разобраться со всеми запахами тогдашней жизни.
Известный французский историк Марк Блок цитирует другого историка, А. Фосильона: “В один и тот же период, — тонко замечает А. Фосильон, — политика, экономика и искусство не находятся (я бы сказал: “никогда не находятся” — М.Б.) в точках равной высоты на соответствующих кривых”8. Если попытаться графически изобразить движение российской истории в интересующий нас период посредством названных кривых — к которым следует добавить некоторые другие, например, кривую образования и воспитания, или кривую нравственности, — нельзя будет не поразиться тому, сколь далеко они порою отстоят друг от друга. Настолько далеко, что кажется, будто лишь силою некоего колдовства связаны они в одно “тоталитарное” целое.
Даже состояние нравственности невозможно выразить посредством одной кривой: нужны, как минимум, две, а может быть, и больше. Как минимум, следует говорить о нравственности “низов” и нравственности “верхов”. Последнее представляется особенно сложным, несмотря на всю простоту, в культурном смысле, людей, из которых “верхи” состояли: слишком специфичны обстоятельства, в которые они были поставлены. Вероятно, правильно будет определить их сознание, как слоистое. Верхний тонкий и с течением времени истаивающий слой образует остаточная вера в идею коммунизма. Ниже лежит основной слой — мораль “служения государству”. Здесь есть некоторая аналогия с эпохой Петра I, но это очень отдаленная аналогия, ибо в эпоху Петра русское общество в своей основе оставалось христианским. Более близкую (несмотря на отдаленность во времени) аналогию находим в истории Первого Рима периода его варваризации, именно в эпоху Диоклетиана, когда были возвышены бюрократия и военная верхушка в ущерб старой сенаторской аристократии, носительнице традиционной римской морали (с той разницей, что у нас аристократия, дворянство были начисто сметены с исторической сцены). Мораль “служения государству” оправдывает любой аморализм в деле защиты (или якобы защиты) его интересов, доходящий до ископаемого зверства — это нижний, “потайной” слой сознания “верхов”.
Совсем другую картину мы видим “внизу”. Здесь, под скрещенными мечами ГПУ-НКВД-КГБ, еще оставалось многое от традиционного добродушия и взаимной благожелательности; на уровне семьи еще действовала эстафета христианских добродетелей, хотя и слабеющая с течением времени под давлением внешних обстоятельств. Предмет для сегодняшних грустин здесь, безусловно, есть.
Можно выделить как некую особую, до поры до времени, субстанцию, мораль “строителей новой жизни”. С идеей коммунизма она связана скорее внешне. Зажигательные песни 30-х годов выдают искренний порыв, который не мог быть вызван какими-то отдельными идеями (и тем более не мог быть просто заказан “сверху”), но был подготовлен разбегом, который взяла Россия на протяжении предшествующего революции столетия. Говорят, что Шаляпин, услышав песню “Широка страна моя родная” — слова которой при сопоставлении их с реальностью вызывают сегодня горький смех, — сказал: “Это — настоящее, русское”.
И хотя звучит в этих песнях избыточный эвдемонический восторг, они не могут не вызывать некоторого человеческого сочувствия, хотя бы как симпатичная слабость. “Страна героев, страна мечтателей, страна ученых” — реально существовала; и здесь не знали, или “не хотели знать” (если прямо с этим не сталкивались), что “под боком” существует как бы другая страна, где живут люди, будто явившиеся из страшных сказок — с кистенями вместо голов.
Есть что сказать в пользу тогдашней образовательной и воспитательной системы, во многом ущербной, но и имевшей несомненные достоинства. Особенно если ее сравнивать с нынешней американской школой, привлекающей внимание уже тем, что она американская.
Есть что сказать даже в пользу литературы и искусства, в целом продолживших линию дореволюционной направленческой и достаточно серой литературы (вроде той, что выпускало тогдашнее издательство “Знание”) или, допустим, столь же серых передвижников, но одновременно питавшихся соками “большой” русской литературы и “большого” русского искусства; кстати, факт широкого распространения этих последних тоже кое-что значит.
Что при его жизни все достижения, реальные или мнимые, приписывались Сталину, это понятно. Сравнение его с гофмановским крошкой Цахесом стало уже, кажется, банальным. Но от крошки Цахеса все отреклись и насмеялись над ним, когда разрушились чары, которыми окружила его фея фон Розеншен, а к Сталину очень большая часть населения страны не способна отнестись трезво даже спустя полвека после его смерти.
Что поделаешь, правда жалит, зато кривда ласкает, да нежит, да поддакивает.
Сталин хоть интересен как объект исследования: не благодаря личным своим качествам, а потому, что волею судеб, как говорится, ему суждено было стать ключевой фигурой в пореволюционной нашей истории. Всё последующее ее движение, вплоть до “перестройки”, шло в однажды уже заданном направлении, с некоторыми отклонениями в ту или другую сторону; обо всех преемниках Сталина приличествует говорить языком “Истории одного города” (хотя, разумеется, профессиональные историки вынуждены морщить лбы, каждую очередную фигуру рассматривая всерьез, а бульвардье от литературы и кинематографа находят свой интерес в их частной жизни).
И еще: при Сталине некоторые составляющие советской жизни можно рассматривать в более или менее чистом виде, ибо они практически не смешивались друг с другом — как не смешиваются масло и вода. Но если употребить щелочь, тогда масло и вода вступают в реакцию друг с другом и образуется бурда. Такой бурдой наполняется советская жизнь с середины 50-х годов, то есть с момента известных разоблачений (и современниками воспринимается именно как бурда).
Советское мироустройство, если брать его в целом, представляло собою лишь видимость космоса, некий его суррогат, которому заведомо была отмерена короткая, по шкале истории, жизнь; “хаос шевелился” слишком близко к его поверхности, что стало очевидно, когда все здание во мгновенье ока рухнуло, и все, что в нем жило и до поры до времени ходило по струне, вдруг получило возможность самовыражения.
Картина, если иметь в виду статистически основную ее часть, открылась неприглядная: “содом неприбранных инстинктов и интересов” (В.О. Ключевский; цитирую по памяти). Оттого очень скоро многих потянуло назад, в старый дом под красным флагом, откуда выход был только один — в ту реальность, в какой мы ныне пребываем. Ибо на стенах его изначально было начертано невидимое глазу “мене, текел, фарес”.
Психологическое самоокапывание в советском прошлом (поскольку оно вообще совместимо с новым социально-экономическим устроением) мешает нашим соотечественникам воссоединиться, опять же психологически, с дореволюционным прошлым, когда-то грубо отвергнутым, а теперь отделенным от нас уже громадным отрезком времени. В чем-то такое воссоединение достигается, хотя уж слишком медленно; а в чем-то, напротив, ускоряется отрыв. Вот трудный вопрос: воспринимают ли нынешние школьники героев классической литературы более адекватно, чем школьники советского времени? Как бы не наоборот.
У немцев есть такое тяжеловесное слово: Vergangenheitsbewaltigung — “овладение прошлым”. Ни для кого сегодня оно так не актуально, как для нас. Бескомпромиссно критическое отношение к советскому безвременью и воссоединение с дореволюционным прошлым жизненно необходимы нашей стране — для придания ей остойчивости в ее движении в неопределенное будущее. Потому что будущее для человечества сегодня, как никогда, опасно: оно может оказаться таким, что даже настоящее, в сравнении с ним, представится светлым и прекрасным9.
2
Ночь мировая глядит в зрачки…
Даниил Андреев
Лет десять назад в статье “Мера пессимизма” (“Континент”, № 87) я писал о том, что пессимистическая перспектива — для европейской цивилизации в целом, для России в частности и в особенности — вполне реальна и должна быть осмыслена; более того, она способна оказать мобилизующее действие на национальное сознание.
Сегодня оснований для пессимизма стало еще больше, и, тем не менее, по-прежнему место ему находится где-то на периферии общественной мысли. Звучат лишь отдельные трезвые голоса. Член-корреспондент РАН Ю. Пивоваров пишет, что Россию ожидает “полная гибель всерьез”; и это результат всего пути, пройденного с 1917 года10. Известный социолог И. Бестужев-Лада тоже считает, что “Россия обречена”, но и с другими странами положение не лучше; он упирает на общецивилизационные причины грядущего коллапса — состояние экологии, демографии, нехватку жизненных ресурсов и т.д.: “Глобальные проблемы, если задуматься над ними как следует, поражают своей безысходностью, практической неразрешимостью — по крайней мере, при существующем положении вещей — и если что доказывают, то неизбежность глобальной катастрофы не позднее следующего столетия…”11
Но кто их слышит? Если и приходят нам в голову мрачные мысли (а они приходят неизбежно), мы их поскорее от себя отгоняем.
Примечательно, что даже традиционно жизнерадостные американцы начинают задумываться над тем, что всё катится в тартарары12. Четыре года назад в Соединенных Штатах вышла книга Роберта Каплана “Грядущая анархия”, содержащая самые мрачные предсказания в мировом масштабе. Так вот, книга Каплана надолго стала в стране интеллектуальным бестселлером — наряду с такими, как “Столкновение цивилизаций” С. Хантингтона, “Большая шахматная игра” З. Бжезинского и, в несколько меньшей степени, “Смерть Запада” П. Бьюкенена (тоже далеко не оптимистическая книга, что видно уже из ее названия). Наверное, это не случайно, что, в отличие от последних трех, “Грядущая анархия” до сих пор (по крайней мере на момент, когда пишутся эти строки) не переведена на русский язык — мы не хотим думать “в эту сторону”.
Есть, пожалуй, обстоятельство, дополнительно обеспечившее успех книге Каплана, — склонность американцев к сенсациям. Но эта склонность была у американцев всегда, между тем невозможно представить, чтобы лет, скажем, сорок назад вещун с такими мрачными взглядами нашел в Америке сколько-нибудь широкую аудиторию. Правда, зловещие предсказания Римского клуба появились, если мне не изменяет память, уже в конце 60-х годов, но они касались ограниченной все-таки сферы технико-экономического развития (в принципе поддающейся управлению), а у Каплана речь идет о цивилизации, или цивилизациях, взятых в совокупности своих измерений.
С точки зрения Каплана, падение советской империи, поднявшее такую тучу пыли, которая до сих пор не осела, — только пролог к “реально большим переменам”.
Мир, утверждает Каплан, движется в направлении хаоса, равняясь на… Черную Африку. Для нас Черная Африка — мировые задворки, гиблое место, из которого бегут европейцы, но которым, говоря откровенно, в видах на будущее можно и пренебречь. Даром что это родина человечества. Пренебречь не удастся, говорит Каплан. Черная Африка, особенно западная ее часть, “становится символом мирового демографического, окруженческого (environmental) и социального стресса, в условиях которого криминальная анархия растет как реальная стратегическая опасность. Нищета, перенаселенность, неспровоцированная преступность, миграция беженцев, возрастающая эрозия национального государства и размывание национальных границ, усиление частных армий и служб секьюрити, рост могущества международных наркокартелей, — во всем этом западная часть (Черной) Африки показывает пример остальному миру”13.
В ХХI веке, пророчит Каплан, европейцы окончательно покинут Африку (в том числе и недавнюю твердыню апартеида — ЮАР), бросив на произвол судьбы христианство, активно вытесняемое первобытным анимизмом. Разве что на побережье останутся, как в викторианские времена, отдельные фактории.
Но Африка будет преследовать европейцев и “на их спинах” ворвется в их собственные дома. Чего не избежит и оплот западного мира — Соединенные Штаты; даже наоборот, наличие в этой стране многочисленного африканского меньшинства особо интимным образом связывает ее с Африкой (недаром же современную американскую культуру все чаще называют афро-американской). Бидонвили Западной Африки, пишет Каплан, “вселяют в вас зловещее предчувствие того, на что могут стать похожими американские города в будущем” (р. 5). Воображаю, как воспринял это предчувствие американский читатель!
Очевидно, что такое, сегодня еще шокирующее, сближение может возникнуть лишь в результате мирового экономического кризиса, о вероятности которого говорят сегодня многие экономисты; он может начаться, например, с того, что лопнет нынешняя “дутая”, не основанная на золотом стандарте, мировая финансовая система. Каплан разделяет мнения о близости мирового кризиса, более того, как будто даже приветствует его: неудача, бедность, пишет он, ближе к истине мира сего.
Как говорит русская пословица, нищета прочней богатства.
И все же не в экономических материях надо искать причину грядущего (да уже и происходящего, в продолжение довольно длительного времени) отката европейской цивилизации. Главная причина (о чем у Каплана не сказано достаточно внятно) — помрачение душ. В э т о м конкретном смысле Черная Африка, где многое еще сохранилось от первобытного естества, действительно представляется средоточием хаоса. Как тут не вспомнить Джозефа Конрада с его повестью “Сердце тьмы” (1902), написанной в пору победного шествия европейской цивилизации. Ее герой поселился в дебрях центральноафриканских лесов с твердым намерением приобщить здешний край к благам цивилизации, а вышло наоборот — заглянув “за грань” европейского космоса, он увидел здесь “сердце тьмы” и в ужасе от него отшатнулся: “дикая глушь… шепотом рассказала ему о нем самом то, чего он не знал, о чем не имел представления, пока не прислушался к своему одиночеству, и этот шепот зачаровал его и гулким эхом отдавался в нем, ибо в глубине его была пустота”.
Сегодня нет необходимости отправляться в Африку ради такого рода открытий; тьма сама наползает в места, которые некогда застолбило за собою христианство. Совсем другой писатель, Леонид Леонов, фиксирует этот факт в своем последнем романе. Его герой, отметив у своих соотечественников, переживших “славный” советский век, “крепнущую волю к гибели”, обращает взоры в том же направлении, что и герой Конрада: в “потемках очередного века” ему грезится “жуткая кувырк-коллегия из экваториального террариума”14.
В некоторых планах экспансия Запада еще продолжается; в первую очередь это относится к Соединенным Штатам, продвигающим свое понимание демократии в разных концах земли. К несчастью, пишет Каплан, наш “опустевший” либерализм целиком полагается на формальное право, игнорируя реальное положение дел и психологию людей. “Ирония в том, что пока мы проповедуем нашу версию демократии заграницей, она ускользает от нас дома” (р. 83).
Каплан своевременно напоминает, что отцы-основатели восхищались некоторыми чертами жизни древней Спарты (не ведая, что в ХХ веке она будет “скомпрометирована” благоволениями, которые выражали в отношении нее фашистские режимы). Конечно, родина демократии (равно как и наук, и высокого искусства) — это, бесспорно, Афины; но мы помним, во что, в конечном счете, вылилась афинская демократия — в охлократию. А Спарта всегда привлекала (и сейчас привлекает) некоторыми (хотя именно только некоторыми) своими чертами — благородной строгостью нравов, готовностью к самопожертвованию во имя отчизны etc.
Но вкусы отцов-основателей не являются определяющими для нынешних американцев; более того, последние в массе своей относятся к ним, то есть к отцам-основателям с их вкусами, как к очень далеким и чуждым себе людям, если вообще что-то о них знают. Между тем, как раз со вкусами масс сверяются те, кто определяет сегодня пути американской демократии. “Если демократия, высшее политическое достижение Запада, — пишет Каплан, — будет и дальше меняться в лице, отчасти благодаря технологии, тогда Запад разделит судьбу предшествовавших цивилизаций. Подобно тому, как римляне полагали, что они дали последнее выражение республиканскому идеалу греков, и как средневековые короли думали, что они дали последнее выражение римскому (очевидно, монархическому. — Ю.К.) идеалу, так и мы думаем, что, подобно ранним христианам, несем свободу и лучшую жизнь (очень неточно, если говорить о ранних христианах — Ю.К.) остальному человечеству. Но как писал в ХIХ веке русский либеральный интеллектуал Александр Герцен, “современная западная мысль уйдет в историю и войдет в ее состав, подобно тому, как …наши тела войдут в состав травы, баранов, отбивных котлет и людей”15. Я не хочу сказать, что Соединенные Штаты приходят в упадок. Скорее наоборот, на исходе ХХ столетия мы, как никто, демонстрируем творческую энергию и динамизм. Хотим мы того или нет, но мы трансформируем самих себя во что-то совершенно отличное от того, что нам под силу вообразить” (р. 98).
Из этого несколько противоречивого рассуждения следует, что Соединенные Штаты не просто приходят в упадок, но исподволь производят на свет какую-то новую цивилизацию. Но переход от одной цивилизации к другой обычно совершается через фазу варварства, в которую мы сейчас и вползаем. Причем достоверно лишь то, что мы в нее вползаем, а можно ли разглядеть на “карте будня” ростки какой-то новой цивилизации — большой вопрос.
Вскользь упомянутая технология, вероятно, и есть главное, что удерживает Каплана от однозначного определения нынешнего состояния Соединенных Штатов как упадочного. Действительно, однажды “закусив удила”, технология стремится куда-то за облака, в буквальном и переносном смысле, но при нынешнем состоянии умов она скорее увеличивает массу хаоса — в головах людей и в формах организации человеческих обществ.
Кстати, задолго до того, как Каплан выступил со своей книгой, Голливуд выпустил (и продолжает выпускать) целый ряд фильмов, где живописуются картины грядущего хаоса, в условиях которого не забыты некоторые достижения высокой технологии. Разница в том, что у Каплана мы находим не просто игру воображения, но обстоятельный анализ нынешнего положения дел в мире.
Если у себя в стране Каплан не видит ничего по-настоящему радующего глаз, то другие регионы в его “оптике” еще меньше дают оснований для оптимизма. Индия, например, представляет собою, по его словам, почти столь же мрачную картину, как и Африка. В Китае лишь в прибрежной зоне достигнуты кое-какие экономические успехи, а глубинные районы являют собою царство нищеты и всесторонней деградации. И так далее.
Впрочем, существующая карта мира, по мнению Каплана, только мешает увидеть, каким он станет в недалеком будущем. Каплан предсказывает возможный распад крупных государств, таких, как Соединенные Штаты, Россия, Индия и некоторые другие, и вообще стирание границ, которые постепенно будут утрачивать прежнее значение. Строгий Термин (древнеримский бог границ) будет посрамляем чем дальше, тем больше. Повсюду возникнут подвижные “центры власти”, базирующиеся на племенных, религиозных и культурных предпочтениях и периодически ведущие войну друг с другом за иссякающие средства существования. Между ними будут сновать банды скинхедов, ищущих, где бы что пограбить, — сделавшие себя в значительной мере по голливудским образцам; кстати, media-развлечения, считает Каплан, останутся глобальными.
Концепция Каплана, очевидно, противоречит концепции “столкновения цивилизаций” Хантингтона. У Хантингтона цивилизация — это более или менее организованная “армия”, знающая или хотя бы смутно представляющая, какие границы она защищает и во имя чего. В “оптике” Каплана все “армии” распадаются или находятся в процессе распада на отдельные “партизанские части” и “летучие отряды”, каждый из которых отстаивает какие-то местные или частные интересы. Думаю, что в настоящий момент концепция Каплана неприложима к мусульманскому миру, представляющему собою относительно сплоченную — фактором религии — силу. И еще проблематично, в какой мере она приложима к дальневосточному миру, в первую очередь к Китаю, чье будущее представляет собою загадку, которую сейчас трудно разгадать. Но в отношении всего остального мира концепция прогрессирующего хаоса, безусловно, содержит какую-то долю истины и способна поспорить с концепцией Хантингтона16.
В книге Каплана очень мало говорится о России: то ли нас уже списали за нашей ненадобностью в делах Большой истории, то ли не осевшая еще пыль мешает разглядеть, что мы сегодня собой представляем.
Если списали, то, может быть, рановато. Не будем исключать того, что постигшая нас в ХХ веке катастрофа, если всесторонне ее осмыслить и сделать из нее надлежащие выводы, может придать нам новые силы и позволит совершить какой-то невиданный духовный рывок. Тем более, что наша катастрофа каким-то таинственным образом “оркестрована” с той катастрофой, которую сам себе готовит Запад. Об этом своевременно напомнил Ю. Пивоваров, призывающий “никогда не только не отворачиваться и не отвергать этот бесценный опыт, это воспитание — смертью и страхом — души, эти незнакомые никому, кроме нас, отчаяние и безнадежность. Напротив, именно на этом знании строить настоящее и будущее. Когда все потеряно. Когда нет никаких надежд и реальных ресурсов. Когда мир устраивается на какой-то неведомый нам лад и мы этому миру не нужны. Даже мешаем не очень. Когда История, кажется, забыла о нас… Вот это и есть лучшее положение для старта”17. Следует только оговориться, что отчаяние и безнадежность — понятия для христианина весьма относительные; они относятся к сугубо земным ценностям и кончаются там, где кончаются эти ценности.
“Без Бога жить скучно”, — говаривал соловецкий старец Иероним. Эту фразу можно перевернуть: с Богом жить интересно — даже когда земные дела получают самый дурной оборот.
Если же говорить о земном строительстве, то не только негативный опыт советской эпохи у нас “в активе”. Как-никак, позади — тысяча лет христианства (если говорить конкретно о России), в продолжение которых созданы такие богатые духовные “наработки”, на которые мы можем, на которые мы обязаны опереться с тем, чтобы идти дальше. Вопреки тому, что писал Лермонтов, и его собственным, и следующими поколениями брошена векам “мысль плодовитая”, требующая усвоения и развития; из нее еще может и должна вырасти некая пластическая сила, противостоящая распаду и разбросу.
В заключение позволю себе полностью процитировать одно стихотворение Пушкина.
Ворон к ворону летит
Ворон ворону кричит:
Ворон! где б нам отобедать?
Как бы нам о том проведать?
Ворон ворону в ответ:
Знаю, будет нам обед;
В чистом поле под ракитой
Богатырь лежит убитый.
Кем убит и отчего,
Знает сокол лишь его,
Да кобылка вороная,
Да хозяйка молодая.
Сокол в рощу улетел,
На кобылку недруг сел,
А хозяйка ждет милого,
Не убитого, живого.
Заметьте: хозяйка з н а е т , кем и отчего убит богатырь. И ждет “не убитого, живого”. Другого? А может быть, того же самого, вызванного к новой жизни? Существуют ведь известные процедуры с последовательным употреблением мертвой и живой воды.
И ведь не такой это большой секрет: где добыть мертвой воды и где — живой.
Сноски:
1 Бушков А. Россия, которой не было. М., 2004, сс. 540, 543.
2 Цит. по: Сироткин В. Почему Троцкий проиграл Сталину? М., 2004, с. 65.
3 Бажанов Б. Воспоминания бывшего секретаря Сталина. СПб., 1993, сс. 146-147.
4 Несколько лет назад кем-то была обещана публикация сталинских маргиналий из его личной библиотеки. Когда это издание будет, наконец, осуществлено, оно может оказаться самым интересным из всего, что до сих пор публиковалось по истории СССР, — приоткрывающим “кухню” сталинской мысли, тщательно скрытой за низким лбом. При условии, конечно, что Сталин не предназначал свои маргиналии “для истории”.
5 Не все знают, что последовавшее в 1943 году частичное восстановление Церкви в какой-то степени было стимулировано политикой немцев на оккупированных территориях, где все ограничения религиозной жизни были сняты.
6 Сорокин П.А. Долгий путь. Сыктывкар, 1991, с. 87.
7 Читая “Прокляты и убиты” В. Астафьева, я нахожу здесь не только критическое отношение к “непобедимой и легендарной”, но и традиционно крестьянское отвращение к военному делу как таковому.
8 Блок М. Апология истории или Ремесло историка. М., 1973, с. 84.
9 В гораздо более благополучные, сравнительно с нынешними, времена И.А. Ильин писал: “Мы не можем не подивиться тому, что современному человечеству в общем и целом живется все еще так хорошо и слишком хорошо по сравнению с теми бедами, которые могут возникнуть из этого кризиса”. (Ильин И. Путь духовного обновления. Мюнхен,1962, с. 23).
10 Пивоваров Ю. Полная гибель всерьез. М., 2004.
11 Бестужев-Лада И. Альтернативная цивилизация. М., 2003, с. 55. Я ссылаюсь здесь на авторов, чьи суждения оставляют впечатление хорошо взвешенных, не принимая всерьез отдельных алармистов (есть и такие), пророчащих гибель России “до 2010 года” или даже раньше.
12 В Европе пессимизм давно уже овладел многими умами. Вот один из самых ярких примеров. Эмиль Чоран: “Идея Светопреставления носится в воздухе. Чуть выйдешь на улицу, посмотришь, поговоришь, послушаешь — и сразу поймешь, что час близок, пусть до него осталось еще сто или тысяча лет”. (Чоран Э. Разлад. — “Иностранная литература”, 2001, № 1, с. 247 — 248). Другой публицист Одо Марквард пишет, что в мире сегодня царит “хорошо скрываемая паника” (“Отечественные записки”, 2003, № 6, с. 40). Можно привести очень много примеров в таком роде.
13 Kaplan R.D. The Coming Anarchy. New York, 2001, р. 7.
14 Леонов Л. Пирамида. Выпуск 3. (Специальное издание “Нашего современника”). М., 1994, с. 19, 23.
15 Цитату из Герцена привожу в обратном переводе с английского.
16 Заметим, что Хантингтон, вслед за О. Шпенглером, отказывается от классического представления о единой мировой цивилизации, распространяющейся из Европы. Его концепция множественности цивилизаций содержит признание поражения, хотя бы частичного, европейско-американского культуртрегерства.
17 Пивоваров Ю. Указ. соч., с. 237.