Опубликовано в журнале Континент, номер 125, 2005
Российская общественность старательно осмысливает и переосмысливает идейные и стратегические основы нашей политики, а также пытается сформулировать ее задачи, адекватные современным вызовам. Этим занята и сравнительно недавно появившаяся общественная организация “Столыпинский центр”. Кое-какие результаты его работы под заголовком “Выбор для России: национальная модернизация” опубликованы в журнале “Общая тетрадь” (№ 1). Итак, наши главные политические задачи: строительство национальной модели экономики и системы государственных институтов; формирование гражданской нации и ее внешнее позиционирование. Сегодня на политической арене России представлены в основном две группы деятелей: бюрократия (самоназвание — “государственники” и “патриоты”) и компрадоры. Вообще компрадорами называли туземцев, находящихся на службе у колонизаторов, но “столыпинцы” обозначают этим словом тех, кто называет себя либералами и демократами. Относительное большинство граждан России имеют свой, хотя и не внятный, идеал и не принадлежат к ни бюрократам, ни компрадорам и даже не сочувствуют им. Эту группу “столыпинцы” называют “третьим сословием”, считая именно ее наиболее перспективным политическим субъектом России. Каждая из названных групп имеет свой проект развития нашего отечества. Бюрократический проект основывается на патриотизме и антилиберализме. В экономике предполагается государственный капитализм, во внутренней политике — “вертикаль”, во внешней — изоляционизм. Компрадорский проект в исходных посылках прямо противоположен бюрократическому: западничество и либерализм. В экономике — “рынок решает все”, во внутренней политике — “брать пример с цивилизованных стран”, во внешней — “чем больше открытости, тем скорее мы станем частью мирового сообщества”. “Третье сословие” предлагает национальный проект и в нем исходит как из патриотических, так и из либеральных установок, но в деталях ничего не проработано. В экономике предполагается развитие свободного рынка, защищаемого национальным государством. Во внутренней политике — строительство институтов гражданской нации. Во внешней — национальный эгоизм. Решающее значение для выбора пути имеет позиция первого лица Российского государства. Деятельность Путина не дает “столыпинцам” возможности причислить его ни к одной из названных групп, его позицию они называют “путинским консенсусом”, который пока еще может сохранять в стране status quo. Но так будет не всегда, изменения неизбежны, вопрос лишь в том, по какому сценарию они будут развиваться. “Столыпинцы” называют несколько возможных вариантов, из которых наиболее удачным считают национально-модернизационный сценарий развития. Но необходимо, во-первых, его детально проработать, во-вторых, консолидировать национальную элиту, сплотить национально-ориентированные профессиональные сообщества (бизнесмены, ученые, журналисты), выявить национальных лидеров, способных повести за собою “третье сословие”. И в-третьих, следует как можно скорее реанимировать политический процесс, т.е. оживить его кровью национальной идеологии, дебюрократизировать публичную политику; минимизировать ее административные элементы и активизировать политическую конкуренцию, начиная с муниципального и кончая федеральным уровнем.
Профессор О. Муштук свидетельствует о становлении класса бизнесменов и подробно описывает “Социализацию российского бизнеса” (“Обозреватель”, № 6). Новый класс деловых людей формируется на основе общих стратегических интересов и деловых преимуществ. Процесс классовой самоидентификации включает кроме прочего принятие на себя целого ряда конкретных обязательств по отношению к той среде, в которой обитает бизнес (назовем это заботой о благополучии соотечественников). Объединение новых капиталистов в России официально институциализируется, образуя солидные организации с громкими названиями (“Федерация товаропроизводителей России”, “Российский союз промышленников и предпринимателей”, “Всероссийская ассоциация приватизируемых и частных предприятий”), кроме того, как истоки будущих партий появляются различные бизнес-клубы под предводительством известных личностей. С целью координировать деятельность этих многочисленных организаций был создан общефедеральный (неполитический) представительский орган “Круглый стол бизнеса России”. Под девизом: “У предпринимателей нет вечных друзей и вечных врагов, а есть только вечные интересы” бизнесмены сформулировали свою Декларацию. Она имела целью консолидировать все предпринимательские круги; призывала к конструктивному диалогу с властью на основе принципов партнерства в деле процветания России; обязалась поддерживать частную экономическую инициативу граждан через развитие малого бизнеса и все это облекла в рамки норм цивилизованного поведения бизнесменов. Последнее нашло выражение в “Хартии этики бизнеса”. К сожалению, благие намерения бизнесменов “Круглого стола” были забыты в бурном процессе формирования олигархии, т.е. небольшой группы очень деловых людей, в чьих руках оказалась основная часть бывшей государственной собственности. Вести диалог с олигархами правительству показалось неприличным, и президент В. Путин, желая быть “равноудаленным” от конкретных олигархических групп, пытался наладить отношения с деловым миром только как с организованной коллективной силой, представляющей интересы всего предпринимательского сословия. Средоточием этой коллективной силы ему был представлен “Российский союз промышленников и предпринимателей” А. Вольского, который и завладел монополией на диалог с властью. Но счастлив был недолго. Недовольство конкурентов вызвало к жизни “Координационный совет предпринимательских союзов России”, и теперь на роль “единого переговорщика” со властью претендует А. Шохин. Как бы там ни было, но пока отечественные предприниматели окончательно объединиться для общей пользы России не могут, хотя, по мнению Муштука, процесс пошел и обещает, по крайней мере, сильно насолить другому сословию, одинаково всем ненавистному, — российской бюрократии.
Проблемы бюрократии обсуждает среди прочего депутат Госдумы В. Рыжков (“Три реформы (О методе преобразований в современной России)” — “Общая тетрадь”, № 1). Он вместе с остальными думцами принял закон “О государственной гражданской службе Российской Федерации”, фактически возвращающий петровскую Табель о рангах с ее категориями, группами, должностными и классными чинами. Смыслом карьеры чиновника вновь становится многолетний и упорный подъем по служебной лестнице. Судьбу всякого чиновника, как и встарь, будет решать вышестоящее начальство. Создается сложная и витиеватая система регулярных денежных выплат. Например, месячный оклад за должность, плюс месячный оклад за классный чин, плюс ежемесячная надбавка за выслугу лет, плюс — за особые условия службы, плюс — за работу со сведениями, содержащими государственную тайну, и т.д. Всего восемь видов выплат, из которых половина определяется “начальством”, т.е. самими чиновниками. Кроме того, им предоставляется право: на дополнительное бесплатное профессиональное образование; бесплатное медицинское спецобслуживание; персональные машины с водителем; да еще бесплатное получение квартиры в собственность. Последнее, правда, только один раз за всю службу. Итак, один из центральных вопросов в русской истории — о роли, месте и жаловании бюрократии — этих воистину неутомимых слуг народа — наконец, решен совершенно незаметно, не отягощая внимания широкой публики, которая теперь избавлена от мелких дрязг и может спокойно заняться серьезным делом самоопределения.
В прессе национальная самоидентификация всего охотней рассматривается в ракурсе политической идеологии. В. Павленко, например, задается вопросом: “Путин и народно-патриотические силы: антагонизм единомышленников?” (“Обозреватель”, № 6). Сам автор как ученый отдает предпочтение политической парадигме национального коммунизма и преклоняется перед личностью Сталина. В таком сочетании политическая идеология, по мнению Павленко, может создать режим, адекватный традиционному социальному бытию России. Собственные наблюдения или ученые штудии убедили нашего автора в том, что только советская власть в союзе с Русской Православной Церковью и другими традиционными конфессиями могла превратить евразийское геополитическое пространство в единый народнохозяйственный комплекс. Этот комплекс способствовал образованию оптимальной национальной инфраструктуры (? — А.Д.), победил в Великой Отечественной войне и обеспечил России мировое лидерство как в политике, так и в целом ряде оборонных технологий. Чтобы вернуть былую славу и избавить страну от системного кризиса, Путину нужно прекратить полагаться на либералов (имеющих совершенно не пропорциональное общественной популярности влияние) и их идеи, а осуществлять социально-экономическую политику КПРФ (ведущей партии социально-патриотической направленности) в союзе с “окормляющим традиционную часть российского общества духовенством”. Но первый шаг навстречу власти надлежит сделать самой КПРФ. Автор надеется, что этот спасительный альянс осуществится, потому что уже сейчас в выступлениях руководителя партии он замечает очень разумные попытки реабилитировать И. В. Сталина, которого по историческим меркам совсем недавно все левые силы считали самым прогрессивным вождем человечества. А левые силы всегда правы.
С этим лингво-политическим парадоксом пытаются разобраться У. Вайнманн и В. Тупикин (“Левые и национализм в России” — “Неприкосновенный запас”, № 1). По их наблюдениям, в разных странах левые легко поддаются соблазну националистических или ксенофобских идей — от антисемитизма и исламофобии до великодержавного мессианизма. В России, на первый взгляд, левое движение велико и разнообразно. Но оказывается — это недоразумение. Чтобы прояснить его, авторы определяют, кого следует считать левыми. Левые — это те, кто в целом разделяет антикапиталистические взгляды и выступает за обобществление крупной частной собственности, а также признает права человека на жилье, на питание, на охрану здоровья и отдых, на пособия по болезни, по старости, немощи и т.п. Левые — за свободу занятий, свободу слова, печати, собраний, объединений. Они против авторитаризма, за всеобщую выборность снизу доверху не только депутатов парламента, но и всех общественно значимых должностных лиц, включая участковых милиционеров и директоров рынков. Важнейшее свойство левых — интернационализм, ими не допускается не только национализм, но и какой бы то ни было государственный патриотизм. Под эти мерки в России мало кто подходит. Правивший в Советском Союзе режим, как известно, именовал себя коммунистическим. При этом СССР представлял собой империалистическое государство с агрессивной внешней и тоталитарно-антидемократической внутренней политикой. Но по привычке, ставшей родом недуга, левыми считают себя все разновидности коммунистов, включая национал-большевиков. Понимая коммунизм как идеологию империалистического разбойничьего государства и являясь приверженцем именно такого коммунизма, легко допустить союз с любыми националистами. Принимая во внимание фактическое существование такого союза, авторы считают возможным называть всех нынешних российских коммунистов национал-патриотами, а их идеологию — псевдолевой. Сюда относится КПРФ с ее националистическими и антисемитскими лозунгами, и СПТ, и РКРП (“мелкие сталиноиды”), и “кремлевские псевдолевые конструкты” (“Родина”, “Единая Россия”), и национал-большевики (НБП), усвоившие левую символику и “пантеон” (Ленин, Сталин, Мао Цзэдун, Че Гевара и проч.).
А. Фатенков в поэзо-философском эссе “Интеллектуальное пространство русского самоопределения” (“Человек”, № 3) обращает нас к метафизическим началам России. Для “натурного взгляда русского мыслителя”, который усвоил автор, рациональный подход не годится, так как грешит односторонностью и способен вытащить на свет лишь “Россию видимостей”. Фатенков же хочет узнать “Россию существенностей” с ее апокалиптической религиозностью и квазирелигиозным нигилизмом, со сложным феноменом двоеверия и прочими известными противоречиями, которые ускользают от “исчисляющего” (рассудочного) мышления. Все это содержится в сфере трудноопределимого русского интеллектуального пространства. Чтобы понять, что это такое, необходима практика перевоплощений персоны исследователя, опыт проникновения в иное с дальнейшим перерождением (преображением? — А.Д.). Фатенкову, как видно, всё это удалось и он сумел понять, как “нынешнюю социальную реальность России структурируют еле заметные тропки, ведущие к вершинам самопознания”. Ему стала внятна глобальная миссия провинциальной России, значение которой он уподобляет вселенскому значению Нагорной проповеди, прозвучавшей в захолустье Римской империи. Цивилизационная провинция, попадая в глубинный поток метафизической инверсии, оборачивается культурным, духовным эпицентром жизни вселенной. Русскость как сущность субъекта культуры вбирает в себя множество ипостасей: языческую (дионисийскую) стихию и христианство; евразийскую имперскость и анархистское странничество, внецерковную советскую общинность и постсоветскую разобщенность (раздробленность души и тела). Ни одной из них, считает Фатенков, русскость не смеет ни пренебречь, ни полностью удовлетвориться. Она переполнена антиномизмом и динамикой, ее мировоззрение подвижно-иерархично, а возникающие образы жутки, причудливы и изумительно красивы. Последнее соображение вызвало в памяти у автора метафору Велимира Хлебникова: “Русь, ты вся поцелуй на морозе!..”
Метафизика как наука о первоосновах и первоначалах естественно приводит нас к традиции. А. Антипов рассматривает “Традиции и парадоксы русской историософии” (“Вестник Российского философского общества”, № 2). Речь идет о мессианской роли России. Она из своего ничтожного прошлого должна черпать нетронутые силы для строительства своего великого будущего. Чаадаев и Бердяев прочили величие и успехи России лишь на пути европейского развития. Панарин же, как указывает автор статьи, был свидетелем глобального произвола западной культуры и тоталитарного режима экономической власти МВФ и глубоко осознал порочность пути, на который уповали его предшественники. Главное же, что он увидел извращение их цивилизационных идей в деятельности российских реформаторов, “кочевников-монетаристов”. Панарин был убежден, что России не подходят модели капитализма и формы европейского материально-технического развития, и считал разумным держаться подальше от западного мира. Наш удел — союз с азиатскими странами и судьба банановых республик. Вот такое бесславное заключение мессианских предначертаний. Причину же его Антипов находит в излишней увлеченности русской историософии миражами будущего (футурологией) без фундаментальной опоры на реальность настоящего. Однако он не сомневается в неостановимом развитии русской мысли; а иначе и быть не может, ведь ее вечный генератор — “инфернальная, алогичная русская реальность, постоянно рождающая в большинстве случаев романтические либо сугубо физиологические, насильственные попытки вырваться из нее и прорваться к абсолютному”.
С. Хатунцев пишет о “русской идее” (“Три письма о современной России” — “Москва”, № 5), которую понимает как идею единства и целостности исторически сложившейся Российской державы. Эту идею автор защищает от российского же псевдолиберализма, разоблачая истинную злокозненную сущность последнего: “жизнь у человека одна, начало и конец ее — на земле, критерий жизненной состоятельности — количество и качество разных материальных благ, поэтому важнейшая задача человеческой жизни — приобретение как можно большего их объема, — не важно, какими средствами и путями: Бога нет, дозволено все”. Таково кредо псевдолиберализма! “Правильный либерализм”, где-то, несомненно, существующий, никак в России не приживается, потому что с конца ХIХ века и по сю пору не имеет здесь подходящей почвы. Господство же псевдолиберализма чревато не чем иным, как скорейшим и прогрессирующим распадом нашего государства. Кроме этой, так сказать, внутренней угрозы существуют и внешние, приходящие со всех сторон света. Угроза с Запада уже реализовалась: мы проиграли ему “холодную войну”. Угрозе с Юга (исламский мир) мы кое-как противостоим. А наибольшую, просто смертельную, опасность представляет угроза с Востока — со стороны Китая. При нашей теперешней слабости, политическом безволии и экономически обессиливающем предпринимательском грабеже китайцы уже в ближайшие годы могут оттяпать наши земли до Урала, Волги и Каспия. Да они уже и в Москве не диковинные гости. Если Китай осуществит свою экспансию, то есть распространит свой контроль над Казахстаном, странами Средней Азии (Киргизией, Узбекистаном, Туркменией, Таджикистаном) и Сибирью, то можно будет с уверенностью сказать: наступила эра глобального лидерства Китая. Россия этому сопротивляться никак не может, поскольку силы ее подтачивает “сибирский сепаратизм”, которому способствует неразумная политика федеративного центра. Дело в том, что львиная доля всех доходов Урала и Сибири, где сосредоточена добыча и переработка природных ресурсов, уходит в казну Федерации и перераспределяется в Москве. Регионам достаются крохи от общего “пирога”. Сибирские и дальневосточные регионы хотят переориентировать свои экономические связи, отвернувшись от европейской России к странам Азиатско-Тихоокеанского региона. “Сибирский сепаратизм” и политическая воля пекинского руководства не могут не встретиться. В отсутствие реальной “русской идеи” восторжествует “китайская идея” и “дядюшка Хо” с тяжелой бамбуковой палкой наведет порядок среди “сибирского самостийства”, вытеснив умирающее племя аборигенов-сибиряков сотней-другой миллионов этнических китайцев. Пока Федеральный центр “сибирскому сепаратизму с желтой подкладкой” противостоять не может. Для этого ему нужно сменить свои ценностные ориентиры, придушить ползучий псевдолиберализм и в основание всех своих действий положить русскую державную идею.
В. Садовников (“В поисках новой русской доктрины” — “Москва”, № 6) разочарован во всех существующих ныне политических силах и идеологических концепциях и решительно констатирует их банкротство. В поисках новой русской доктрины он обращается к идеям славянофилов. Сам автор считает, что большинство конкретных проблем сегодняшней России целиком и полностью определяются страшным духовным, социальным и политическим расколом, который установился на Руси при Петре I. Созданная тогда имперская система западно-протестантского образца унизила русский народ тем, что превратила его в подневольное сословие, подчинив глубоко чуждой властвующей элите. Мировоззрение этой элиты было космополитическим. А имперский патриотизм был ориентирован лишь на внешнее могущество деспотического государства. Автору статьи близок по духу глубинный пафос славянофильского учения. Оно не всегда ясно выражено, но, в представлении Садовникова, являет собой призыв лучших слоев правящего класса к внутреннему перерождению, к нравственному преодолению разрыва между старым и новым. Перерождение это предполагает эволюционное образование нового русского единства на основе переосмысленного православного культурно-этического наследия, т.е. осуществление живого единства общины и семьи. Все, что нравится ему у славянофилов, Садовников нашел у Хомякова. В подробном пересказе наиболее важная часть учения — концепция соборности. Автор пытается донести до нас подлинный смысл этого извращенного устами нынешних косноязыких политиков слова. Архетип русской соборности, указывает Садовников, есть духовно-органическое единство Церкви, которая в своей мистической полноте является “организмом истины и любви”. Особенность соборного единства не знакома западному секулярному сознанию. Соборный человек никогда не ощущает себя одиноким, в то же время соборный коллектив никогда не покушается на святыню личного самосознания и разумной свободы. Осуществление истинной свободы не мыслится вне единства и без всепримиряющей евангельской заповеди взаимной любви. Учение о соборности, по мысли Садовникова, объясняет основные пороки современного западного мира, также, как и российского общества. Бездуховное единство без свободы, механическое сочетание человеческих единиц в одну безликую рабскую массу — тоталитарный коммунизм. Рационально волюнтаристское понимание свободы — это протестантский либерализм, порождающий бездумного раба мамоны. Там, где нет взаимной любви, невозможно соборное единение людей. Не “внешняя правда” государства должна диктовать обществу свои законы, но общество (нация), вооруженное идеалом “внутренней правды”, должно определять внешние законы государства. “Внутренняя правда” определяется внутренним единством, которое выражается в религиозно-нравственном и гражданском единообразии. Всеобщее преобладание единой веры в рамках единого государства является необходимым условием успешного социального и хозяйственного развития. Русское государство мыслится национально однородным и культурно гомогенным. Нация может состоять из народностей, но духовная основа ее должна быть только одной! Но все это, сожалеет Садовников, противоречит сложившемуся порядку русской истории петербургского периода. Космополитическая империя Петра I, атеистическая империя Советов и, наконец, строящаяся “либеральная империя” — все они на деле представляют собой некое виртуальное государство, которому не нужен населяющий его народ. Следует остановить гибельный процесс национально-государственного разрушения. Грядет некая “третья сила” (пассионарная молодежь и национальные предприниматели), которая объединит все здоровые силы российского общества и прервет губительную инерцию нашей истории, начатой Петром I. Эту “третью силу” Садовников хочет вооружить обновленной славянофильской доктриной национально-государственного устройства соборной России. Вкратце она выглядит так: сильная центральная исполнительная власть с широким развитием народного самоуправления в условиях единого правового пространства. Лучшим вариантом было бы сочетание сильной президентской власти или конституционного монарха с сильной представительской властью, то есть обновленный вариант славянофильского демократического самодержавия.
Пассионарии — движущая сила этноса — выдуманы этнологом Л. Гумилевым. С его легкой руки многие отечественные мыслители возлагают свои надежды на пассионариев. В. Петухов и Е. Пахомова провели всероссийское социологическое исследование “Пассионарии и аутсайдеры современной России” (“Человек”, № 3). Пассионариями они условно назвали тех, кто реализует рационально-активистскую модель поведения. Аутсайдерами же — тех, кто является носителями более традиционных инертных форм адаптации к окружающей действительности. Пассионарии рассчитывают на собственные силы, отстаивают свои права, готовы к переменам, ориентируются на личную независимость, на соревновательность и конкуренцию, на инициативность и предприимчивость. Аутсайдеры наоборот — во всем полагаются на государство, приспосабливаются к обстоятельствам, не любят перемен, полагаются на традиции и обычаи, избегают конкуренции. Активный тип, чистые пассионарии, составил 37%, пассивный, аутсайдеры, — 29%, остальные отнесены исследователями к смешанному типу. Примечательно, что группы эти не являют собой некоего монолита. И в той, и в другой много людей, чья деятельность представляет собой своеобразный “бег на месте”, ориентированный на статус-кво и требующий при этом расходования значительной части жизненной энергии. Жизненная стратегия пассионариев носит характер “достижительных мотиваций”, для них характерен широкий набор жизненных целей. Аутсайдеры избегают трудно достигаемого, они склонны минимизировать набор жизненных целей. В обеих группах имеет место значительный разрыв между желаемым и действительным. Претенциозных политических целей, таких, как доступ к власти и стремление стать знаменитым, мало даже среди пассионариев. Собственно политическая деятельность становится уделом профессионалов в лице “политического класса” (активисты и волонтеры политических партий, работники СМИ, аналитики, имиджмейкеры и т.п. — их 1-1,5%). Среди аутсайдеров формируется так называемая концепция скромной жизни, при которой заявка на высокие профессиональные успехи заранее обесценивается и человек живет жизнью заведомо ниже своих возможностей. При таком раскладе перспективы развития в России “демократии участия” весьма сомнительны. Однако, считают исследователи, российский индивидуализм — вещь временная. Это индивидуализм людей, столкнувшихся с тяжелыми проблемами выживания. Им нет дела до гражданской солидарности, но это пройдет. Пока же накапливается значительный потенциал гражданственности и соучастия, и авторам отчетливо видна потребность респондентов видеть Россию не только страной проживания, но и богатой, свободной державой.
Общеизвестно, что главным средством промывания мозгов служат вездесущие средства массовых коммуникаций. Основным среди них главный редактор журнала “Искусство кино” Д. Дондурей считает телевидение (“Проблема самоцензуры” — “Общая тетрадь”, № 1). Телевидение, как указывает Дондурей, — это не только информация, это “картины мира”, система ценностей и представлений, это совмещение реальностей — действительной и выдуманной. Телевидение — это фабрика смыслов, которая постоянно наполняет 140 миллионов голов, имеющих доступ к “ящику”. Однако такое грандиозное явление не подвергается полноценному профессиональному анализу. А ведь вне анализа, вне критики телевидение как особая сфера деятельности не должно существовать. У нас есть киноведение, музыкознание, искусствознание, театроведение, филология, но телеаналитиков нет. Дондурей хочет этот пробел восполнить. Начинает он с того, что предлагает рассматривать телевидение как общественное благо. В этом случае оно не может принадлежать ни государству, ни телевизионщикам, ни владельцам компаний, ни даже телезрителям. Телевидение как общественное благо — сложнейшее понятие, и если бы общество вникло в его содержание, то многие проблемы, связанные с отдельными персонажами (Гусинский, Березовский и др.), мы воспринимали бы иначе. В частности, иначе трактовалась бы проблема цензуры. Можно предположить, что Дондурей имеет в виду просто разумное самоограничение. К сожалению, на этом аналитический экскурс заканчивается, но зато для будущих аналитиков определяется направление умственных усилий. Мол, необходимо сделать так, чтобы телевидение не пудрило людям мозги, а очищало “от ржавчины в головах”, т.е. сеяло разумное и готовило обывателя к правильному восприятию правильной модели общественного развития или, того больше, сделало из телезрителя осознанного заказчика, желающего модернизации страны. Все вышеизложенное прозвучало на семинаре Московской школы политических исследований, и присутствующие охотно поделились впечатлениями об услышанном, однако внимание сосредоточили не на телевидении как таковом, а на психо-социо-культурно-экономическом положении и состоянии этого злосчастного заказчика и выяснении предполагаемой сути самого заказа.
На Всероссийском конкурсе журналистов электронных СМИ “Как наше слово отзовется” роль телеаналитиков взяло на себя жюри из московских филологов. Для конкурса отобрали информационные, информационно-аналитические и просветительские программы. Правда, жюри оценивало не качество смыслов и общественную пользу телепродукции, а всего лишь ее тонкую лингвистическую материю. Итоги в своей статье “Чемпионы неотзывчивого эфира” подвел А. Токарев (“Неприкосновенный запас”, № 1). Первое, что бросилось в глаза жюри, — это отсутствие личного начала и донельзя объективированная информация — своего рода донесение общественно значимых сведений, официально интерпретированных анонимным российским чиновником высшего разряда. Жюри искало отзыва, попыток выстраивания диалога с обществом, а находило две крайности: с одной стороны, безликая гладкость государственных “клонов”, официальная правильность и чуть истеричное бодрячество главных каналов, с другой — патока местечкового патриотизма, желание казаться “русскее” хора Пятницкого и ансамбля “Березка”. Причем, как правило, казенно-местечковая народность сопровождается едва сдерживаемыми рыданиями о тяжких временах и безнадежном будущем. В обоих случаях — это то высокомерный, то самоуничижительный монолог, обращенный к недоумку. Жюри было удручено безликой, казенной, полной штампов речью и почти графоманской избыточностью метафор. Всюду чувствовалось необоримое влияние иностранных образцов и рекламного духа. Выиграли на конкурсе телекорреспондент из Новокузнецка, обозреватель екатеринбургского телеканала и тележурналистка из Архангельска, которые без отчаяния, надрыва, призыва, приговора и уговора стремились добраться до сути происходящего. А главное, пытались найти связь со зрителем.
Чтобы понять суть происходящего сейчас в России, многие авторы обращаются к истории, представляя читателям самые разнообразные эпизоды из ее многовековых анналов. В. Пастухов в статье “Проект “Перестройка”: инсталляция мелкобуржуазной мечты” (“Общественные науки и современность”, № 3) пытается выявить духовные истоки сравнительно недавнего, но грандиознейшего русского эксперимента — пожалуй, второго по значению после большевистской революции. Перестройка, полагает он, — это революция, и кроме объективных предпосылок и движущих сил, которые пусть определяют метафизики исторического материализма, она имеет спонсоров и вдохновителей. Со спонсорами все ясно — это чужеземцы: в первом случае (Октябрьская революция) — Германия, во втором (Перестройка) — США. Пастухова интересуют вдохновители. Так вот вдохновителем перестройки была интеллигенция. Перестройка, по мнению автора статьи, есть живое воплощение романтической мечты советских “шестидесятых”, но в то же время сугубо русское явление. Суть мечты определить трудно, но ее героические идеалы известны: Иванушка-дурачок и Илья Муромец. Первый — герой удачи (а не труда); второй — удали (а не доблести). Это нормальный варварский идеал, не тронутый религиозным просвещением. Христианизация Руси никогда не была закончена. Двоеверие (христианство и язычество) царило до прихода коммунизма. Православие и самодержавие, ничего не изменив в глубинной народной сути, дали варварству государственную форму, отличающую нас от всех прочих народов христианской цивилизации. Волны полухристианского-полуязыческого сознания смешались с европейской культурой, образовав взрывоопасный коктейль, из которого родилась русская интеллигенция. Большевик — порождение русской интеллигенции, большевистский проект — этап буржуазной революции. Большевистское сознание неизбежно должно было стать буржуазным. Советская интеллигенция — наследница (хотя и не прямая) интеллигенции российской. Буржуазное перерождение коммунизма нашло наиболее полное воплощение в постепенном восстановлении приоритета приватного над публичным, частной жизни над общественной. В СССР жить ради себя, ради своих интересов, стремиться удовлетворять свои материальные потребности считалось “мещанством”. Тем не менее миллионы советских граждан жили именно такой жизнью. Это приобрело шизофренический оттенок: граждане постоянно жили в двух измерениях. Одно — частное, которого официально нет, но которое реально, другое — общественное, которое официально существует, но воспринимается как голая абстракция. Кроме того, эпоха массового террора резко усилила отчуждение людей друг от друга, т.е. индивидуализация общественной жизни обрела отрицательный заряд. То, что в западной культуре достигалось протестантским воспитанием, в России сделал страх. Результат получился заметно разнящийся от европейского. Пастухов описывает это буквально так: “Протестантская культура отрывала людей друг от друга в их отношениях с Богом; террор отрывал людей друг от друга в их отношениях с Властью”. Получилось, что наши “индивидуалы” начали строить частную жизнь, имея в душе страх вместо Бога. Когда же страх отступил, на место Бога поселилась “мирская суета”. Советская интеллигенция была “материалистической” не в философском смысле, а в сугубо житейском. В годы застоя сформировался новый русский идеал, мелкобуржуазный, но лишенный христианского контекста: “жить как на Западе, работать как на Востоке”. Перестройка переиначила русский мир в полном соответствии со взглядами советской интеллигенции. Ему была придана буржуазная форма и полностью проигнорировано буржуазное содержание. Чтобы все пришло в соответствие, России предстоит довести работу христианского воспитания своего народа до конца и пройти путь собственной Реформации. Если хочешь быть настоящим буржуа, нужно стать настоящим протестантом.
Публикуя журнальный вариант своих очерков по истории экономического развития России, Е. Гайдар пытается обнаружить “Особость России ХI-ХХ вв.” (“Вестник Европы”, т. 5). Внимательное исследование историографии вопроса приводит автора к выводу, что в ХI — начале ХIII веков Россия со всей очевидностью была европейской страной, хотя и удаленной от центра инноваций и потому мало развитой. “Сухопутность” — вот главное отличие России от Западной Европы. Монгольское иго оставило ей в наследство чудовищную модель налогообложения, неизвестную в Европе, где в это время начинают укореняться “демократии налогоплательщиков”, обеспечивающие гарантии частной собственности. Итак, до ХIII века мы свободно развивались в европейском духе. Потом, пробыв двести лет под гнетом татаро-монголов, к XVI веку превратились в азиатское традиционное централизованное аграрное государство со всеми характерными для него чертами: всевластием правителя, бесправием подданных, отсутствием институтов народного представительства, слабостью гарантий частной собственности, отсутствием независимых городов и местного самоуправления. Завоевание новых земель привело к жесткому государственному принуждению и лишило крестьян свободы передвижения, т.е. возможности пользоваться новыми плодородными землями. Причем неприкрытая роль насилия в отношениях “помещик-крестьянин” в России отнюдь не походит на отношения раннефеодальной Европы, а скорее на античное рабство или рабство в заморских колониях. Реакция Российского государства на научные завоевания цивилизации Нового времени вытекала из глубинной логики татаро-монгольского наследия. Заимствовалась не технология общественных отношений, а технология промышленного производства. Институты, обеспечивающие распространение эффективных инноваций, в России лишь имитировались. Поэтому к началу современного экономического роста в ХIХ в. разрыв между Россией и Западной Европой стал очевидным и бесспорным. В России начала ХХ в. обострение проблем раннеиндустриального периода сочеталось с убежденностью в неограниченной способности государства регулировать экономическое развитие. Будь на месте тогдашней политической элиты сам Гайдар, он дал бы волю рынку, и мы бы сейчас наслаждались изобилием всех мыслимых благ. Но царский режим был негибок и не смог провести упорядоченные глубокие реформы. Тут и явились большевики, готовые поступиться любыми принципами, со своей мессианской глобалистской идеей Мировой Революции, оправдывающей любые злодеяния. “Достижениям” их экономической деятельности, несомненно, придавшей “особость” России в ряду некоммунистических государств, Гайдар посвятил немало разоблачительного энтузиазма.
И. Сурат ключ к разгадке нашей истории находит в прозрениях А. С. Пушкина (“Пушкин о назначении России” — “Новый мир”, № 6). Все самое важное о русской и всеобщей истории, утверждает автор, собрано в пушкинском отзыве на книгу Н. А. Полевого “История русского народа”. И хотя это — всего лишь разрозненные тезисы, Сурат берется восстановить их внутреннюю логику. Итак, в историософском представлении Пушкина Россия отделена от Западной Европы, ее история требует особой формулы; на своем историческом пути она прошла мимо феодализма, будучи страной аристократии; христианство есть ось европейской истории; в истории действуют не столько законы, сколько провидение и случай. Для Пушкина единственно возможной формой государственного устройства была монархия. Монарх должен обеспечить в стране, прежде всего, свободу и развитие просвещения — именно эти ценности составляли для Пушкина основу идеального государства. Европа, по мнению Пушкина, дала своим народам просвещение, но не дала свободы; Россия же не дала пока ни того, ни другого, и свои надежды в этом отношении Пушкин связывает с монархией, причем — именно с личностью монарха, с его нравственной силой и высотой. По аналогии с уваровской формулой “православие — самодержавие — народность” пушкинскую идеологию государства Сурат определяет триадой “свобода — просвещение — монархия”. История народов переживается Пушкиным как трагическая случайность, обнаруживающая во времени свой великий провиденциальный смысл. Главный и особый сюжет российской истории начинается с татаро-монгольского нашествия, но корнями своими уходит в Великую схизму — разделение церквей, в результате которого Россия пошла отдельным от всей Европы путем. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена. Высокое предназначение России Пушкин видит в исторической жертве, принесенной ею ради спасения европейской цивилизации. Замедленное развитие, отсталость и отчуждение от Европы приобретают при таком взгляде провиденциальный смысл. Россия призвана изживать историческое зло, закрывая от него Европу и принимая удар на себя. Сурат вычитывает у Пушкина и еще одно историческое зло, изжитое Россией, — аристократическое правление, неминуемо несущее рабство народу. Итак, Россия, отставая от Запада и развиваясь своим особым путем, счастливо пройдя мимо феодализма и столь отвратительной Пушкину демократии европейского и американского образца, изжив аристократию раньше Европы, оказалась где-то впереди — ближе всех к идеальному государству.
Журнал “Отечественная история” (№ 4) почти целиком посвящен широкому обсуждению “Отношений власти и интеллекта в императорской России”. На суд читателей представили свои соображения по этому поводу многие российские историки. О. Агеева начала с Петра I (“У истоков российского имперства”). В отроческом возрасте Петр получил традиционное русское образование (Священное Писание и отечественная история). Именно оно обеспечило хорошее развитие его способностей, уникальную память и любознательность. В юности он освоил начатки европейского образования, и благодаря этому в его сознании был сломан барьер недоверия к Западу и чужой культуре, что было нехарактерно для “русского этноцентрического сознания” ХVII века. Обширное образование уже взрослого Петра неизменно привлекало внимание иностранцев-мемуаристов: “сведущ в навигации, кораблестроении, фортификации и пиротехнике”, “довольно бегло говорит на голландском”, а сверх того, “одарен от Бога великими способностями”, “большой любитель математических и технических знаний и не уступит в них никакому знатоку”. Глубокое знание царем всех тонкостей военного и морского дела привело к появлению Воинского, Морского и Адмиралтейского уставов, обобщивших русский и западноевропейский опыт ведения войн. Значительную часть своей неуемной энергии — интеллектуальной в частности — Петр обратил на преобразование отечественной экономики, осуществив первую в нашей стране “программу интенсивного экономического развития”. Высокий уровень интеллекта и профессиональных знаний был обнаружен им и при организации “верховной обладательницы судьбы человеческой” — торговли. Не было обойдено и образование подданных. Будучи прагматиком-рационалистом, Петр учредил артиллерийскую, математико-навигацкую, инженерную школы, к которым вскоре добавилась Морская академия. Для дворянства образование стало обязательным. Благодаря Петру наука в России превратилась в государственное дело. Свое назначение царь видел в просветительской миссии, вследствие чего европейские науки и искусства должны были, по его соображениям, переместиться в его страну и “вознести русское имя на высшую ступень славы”. Хотя с российским варварством Петр боролся варварскими же методами, он заложил фундаментальные основы Российской империи и дал мощный толчок тем преобразованиям страны, которые заняли после него три века отечественной истории.
Как великая труженица в историю страны вошла и Екатерина II. О ней пишет М. Рахматуллин (“Интеллект власти: императрица Екатерина II” — “Отечественная история”, № 4). Широта ее интересов не имела границ, а неустанная деятельность приобщала Россию к европейской цивилизации. Первым ее реальным шагом на пути европеизации страны стало создание “Комиссии о каменном строении Санкт-Петербурга и Москвы”. Более трехсот архитектурных проектов в стиле классицизма, лично утвержденных Екатериной, стали образцом и нормой для хаотичной доселе застройки городов. Интерес императрицы к изящным искусствам и коллекционированию положил начало русской школе живописи. Просвещению российского общества и смягчению его нравов способствовало увлечение Екатерины театром. Преклонение перед французскими энциклопедистами, подобно которым русская императрица верила в возможность “создания идеального человека и безупречного гражданина”, вдохновило государственных чиновников на проект “Генерального учреждения о воспитании обоего пола юношества”, в котором декларировались принципы организации и деятельности воспитательно-образовательных учреждений в России. Была создана Комиссия об учреждении училищ и положено начало двухступенчатой системе бесплатных доступных всем свободным сословиям народных училищ в уездных городах. Екатерина II пыталась способствовать адаптации идей европейского Просвещения в России в своей программной декларации “Наказ”, где среди прочего утверждала основополагающий принцип юриспруденции (презумпция невиновности) и провозглашала равенство всех граждан перед законом. При всей своей титанической деятельности она была весьма самокритична и склонна к саморефлексии: “Я никогда не признавала за собой творческого ума… Мною всегда было легко руководить… для достижения этого нужно было только представить мне мысли, несравненно лучше и основательней моих… Причина этого заключается в крайнем моем желании блага государству… Я никогда не стесняла ничьего мнения, но в случае надобности имела свое собственное…” То есть, по словам Ключевского, “умела быть умна кстати и в меру”. Благодаря ее интеллекту Россия научилась во всем придерживаться разумной политики и смогла стать великой державой.
С. Тютюкин полагает, что власти нужен лояльный, покорный и управляемый интеллектуал, а интеллектуал хочет независимости, свободы, уважения и признания своей элитарности, что неизбежно приводит к конфликтам, имеющим последствия поистине губительные для обеих сторон (“Интеллект, побежденный властью: Александр I и М.М. Сперанский” — “Отечественная история”, № 4). Особенно много сломанных судеб Тютюкин насчитал в ХIХ веке. Сперанский — из их числа. Духовный союз монарха и министра — редкий случай в российской истории. Александр от рождения “получил хороший генетический заряд”, позволивший ему рано обнаружить ясный и проницательный ум, со временем приобретший особую гибкость и остроту. Правда, по мнению Тютюкина, уму этому не хватало глубины, оригинальности и многомерности, но это могло бы компенсировать блестящее образование. Швейцарский просветитель Лагарп много сделал для этого. Не без его влияния Александр возымел мечту даровать свободу стране в форме некоей “революции”, осуществленной законной властью. Предполагалось создание конституции, народного представительства с выборными делегатами. Казалось бы, государственный переворот 1801 г. (устранение Павла I) открывал возможности для осуществления освободительных проектов, хотя бы как искупление греха отцеубийства. Но осуществление мечты о “вольных хлебопашцах” закончилось лишь стыдливым запретом печатать в газетах объявления о продаже дворовых крестьян. Сперанский, которому Александр I дал карт-бланш на подготовку Уложения государственных законов (фактически конституции), обладал колоссальной эрудицией, строгой системностью взглядов и редкой трудоспособностью. В этом интеллектуальном тандеме первенство безусловно принадлежало Сперанскому. Он “додумывал” директивные указания своего венценосного патрона, не выходя при этом за рамки обговоренного в ходе их многочасовых бесед с глазу на глаз. Тютюкин полагает, что вряд ли Александр I мог чем-то серьезно обогатить интеллект Сперанского, но, безусловно, был нужен последнему как могущественный защитник, освящавший своим державным авторитетом все начинания реформатора. Этот политический союз, казалось, много обещал, однако при всей своей осторожности Сперанский столкнулся с сопротивлением русского дворянства. А это был, по словам Павла Строганова, друга юности Александра I, “самый невежественный, самый бесчестный и самый тупоумный класс”. В итоге Сперанский пал жертвой хорошо спланированных интриг. Возможно, военная ситуация 1812 года действительно требовала временного ухода Сперанского с политической авансцены, но бесцеремонность его отставки сильно разочаровала позднейших историков, которые видели в Александре I поборника цивилизованных и правовых отношений. Конечно, царь мог утешать себя тем, что пожертвовал дорогим его сердцу человеком во имя национально-государственных интересов России. Но факт остается фактом, император предал Сперанского, отрекшись тем самым от своей чистой и благородной юношеской мечты. Что бы там ни было, Тютюкин уверен, что этот недолговечный интеллектуальный союз наметил единственно правильную политическую технологию будущих реформ в России: осторожность, неторопливость и сбалансированность преобразований при решающей роли централизованного государственного начала и учете региональных обстоятельств со всеми их особенностями. Виной несбывшихся надежд стал не недостаток интеллектуальных сил, а слабость волевого и нравственного начала самодержца. Александр настолько запугал себя мнимыми угрозами дворцового переворота, отсутствием подходящих для реформ кадров и материальных средств, а также косностью народа, что оказался обреченным на медленный дрейф от либерализма к консерватизму. В этом была не только личная трагедия императора, но общая трагедия России.
Л. Писарькова переводит наше внимание с интеллекта самодержцев на интеллект другой властной силы российского государства — бюрократии (“Российская бюрократия в ХVII—ХVIII веках” — “Отечественная история”, № 4). Она пишет об образовательном и культурном уровне этой многоярусной пирамиды. В ХVII веке средоточием государственной жизни была Боярская дума. В состав этого высшего совещательного органа помимо представителей знатных фамилий входили люди, выдвинувшиеся благодаря личным заслугам, интеллектуальным в том числе, их называли “дельцы”. И те и другие назначались в Думу по усмотрению царя, но требования были к ним различны. Знатные попадали в Думу по достижении приличного возраста, пойдя все этапы служебной карьеры. При этом нередко единственным их достоинством был опыт, восполнявший недостаток ума, таланта и даже элементарной грамотности. Служебная же карьера “дельцов”, приказного люда, зависела от способностей, образованности, административного опыта и стажа, но для них не существовало законодательных барьеров к высшим чинам. Кадры чиновников из дворян должны были готовить сами центральные учреждения. При Петре I “государева служба” была разделена на военную и гражданскую, он также положил начало профессиональной подготовке. Первым учебным заведением стала школа иностранных языков при Посольском приказе, позднее — Навигацкая, Артиллерийская, Инженерная, Морская академия и др. К середине ХVIII века образование имел каждый пятый чиновник. Среди высшего слоя чиновничества (I-V классы) — каждый третий. Почти сорок процентов бюрократической элиты были воспитаны на образцах европейской культуры и иностранными же учителями.
Столичный чиновник ХIХ столетия разительно отличался от чиновника предыдущего века. И. Ружицкая приводит в пример заметную фигуру бюрократического Олимпа Модеста Корфа (1800—1876) (“М. А. Корф: бюрократ или интеллигент?” — “Отечественная история”, № 4). Выходец из семьи курляндского уроженца и русской женщины, Корф в 1817 г. окончил Царскосельский лицей и считал себя русским “по воспитанию, по вере, по службе”. Опыт общения со Сперанским, одним из самых блестящих умов России, научил его ценить “меткие наблюдения, остроумные замечания, тонкие выводы, плодотворные идеи и общечеловеческие воззрения” этого государственного деятеля. Образование, таким образом полученное, и природный дар Корфа проявились, когда он стал руководителем главного книгохранилища Российской империи. На посту директора библиотеки (1849-1861) он оправдал звание, присвоенное ему позднейшими историками, — чиновник-интеллектуал.
В. Гросул проблему “Власть и интеллект в Новой истории России” (“Отечественная история”, № 4) трактует в двух смыслах: как наличие интеллекта у самой власти и как противопоставление и противостояние власти и интеллекта вне ее. Российских самодержцев Гросул не может отнести к интеллектуальным посредственностям, да и бюрократия, по его мнению, не была лишена интеллекта, если вспомнить имена таких чиновников, как Пушкин, Кантемир, Грибоедов, Тютчев, К. Леонтьев и др. Вместе с тем, указывает Гросул, следует помнить, что самодержавие и бюрократия не одно и то же. Николай I сделал ставку на поддержание бюрократического начала, но чиновникам, учитывая невысокий уровень их нравственности (коррупция — необоримый порок), не очень-то доверял и в конечном счете превратил Россию в огромную казарму. Для него повиновение было выше размышления, так что интеллектуальный уровень власти при нем начал падать, а интеллект все больше перемещался за ее пределы, в общественную среду. А общество, собственно говоря, в России было создано самой властью. Начало ему положили реформы Петра I. Общество это определялось как думающая, образованная часть народа, мозг нации, интеллект. Но и оно не было однородным, прослеживалось три главных общественно-политических течения — консервативное, либеральное и леворадикальное. Дух нетерпимости и страсть к умственному деспотизму составляли, по признанию современников, неисцелимую общественную болезнь. Однако все общественные направления сближал четкий антибюрократический настрой. Противостояние общества и власти то усиливалось, то ослабевало, имея тем не менее общую тенденцию ко все большему обострению, дойдя к началу ХХ века до настоящей вражды.
А. Мамонов рассматривает “Интеллектуальные задачи и возможности власти в ХIХ веке” (“Отечественная история”, № 4). В начале столетия еще можно было тешить себя надеждой на то, что введение конституции превратит самодержавие в “истинную монархию”, ограниченную универсальными законами. Сперанский прямо указывал на крепостное право как на главное препятствие для всяких конституционных преобразований, однако подлинные трудности государственного управления видел не в той или иной форме организации власти. “Одно из главных правил лиц управляющих должно быть знание своего народа, своего времени <…> Народопознание столь же трудно, как и самопознание; кто может похвалиться, что себя знает”, — говорил он. Многие современники Сперанского также видели “потребность ближайшего познания России” важнейшей задачей каждого образованного русского. Позднее Николай I немало сделал для подготовки широко образованных и национально мыслящих профессионалов. И… вырастил поколение чиновников, оценивших его царствие с пристрастием, односторонне и беспощадно. Они не видели громадных успехов во всех отраслях государственного устройства, сделанных за 30-летнее царствование Николая, и не оценили его личных заслуг, добросовестности и горячей любви к России. В Великих реформах Александра II в силу своей природы это поколение “либеральной бюрократии” осуществляло не столько политическое учение о разделении властей и народном суверенитете, сколько освобождало творческие силы страны от стеснительной опеки прежнего царствования. В их планы не входило лишать власть возможности управлять развитием социального творчества масс. Поскольку реформы осуществлялись “сверху”, ограничение самодержавия означало бы ограничение его реформаторских возможностей. В условиях “инициативной монархии” та или иная конституция непременно должна была превратиться в препятствие для либеральных преобразований. Сам монарх воспитывался в военной и придворной среде и по вкусам и стилю поведения заметно отличался от “либеральной бюрократии”. Ему был нужен посредник в обращении с помощниками, но его не оказалось, и интеллектуальный потенциал деятелей Великих реформ был использован далеко не в полной мере. Убийство Александра II и опыт надежд и разочарований пореформенных лет наглядно свидетельствуют о том, что результаты преобразований редко соответствуют ожиданиям реформаторов, реальность оказывается намного сложнее и до неузнаваемости искажает самые благие намерения. “Контрреформационная” политика Александра III успеха тоже не имела. Власть уже не могла вести за собой общество и окончательно утратила возможность направлять поток событий, воздвигая эфемерные законодательные плотины. Декларируя неограниченность самодержавия, идеологи контрреформ ограничивали его реальные возможности сильнее, чем какая-либо конституция. “Консервативная стабилизация” не удалась, а только нагнетала взаимное отчуждение власти и общества. Александр III, по отзывам ближайшего окружения, “достаточно насмотрелся на людскую низость и потерял веру в людей”, а вместе с ней способность правильного выбора — достойных отдалял от себя (Лорис-Меликов, Милютин, Плеве, Дурново), беспринципных и неразборчивых в средствах возвышал (Витте). На рубеже ХIХ и ХХ веков сановники пессимистически относились к возможности качественно изменить положение дел в стране. Они не верили ни собственным силам, ни монархам, которым служили, ни обществу, которым управляли.
Н. Черникова прослеживает обострение отношений между властью и интеллектом со второй половины ХIХ века (“Власть и интеллект: нарастание конфликта” — “Отечественная история”, № 4)). Бюрократию дореволюционной России неоднократно упрекали в недостатке интеллекта. Однако это не так, высшие посты в империи все же занимали, как правило, образованные, способные и неординарные люди, хотя долгая чиновная школа и не могла не наложить на них свой отпечаток. Боязнь свежих решений и новых людей, а также тщательный учет точек зрения множества значительных персон Черникова объясняет подспудным стремлением к превращению чиновничьей элиты в “политическое сословие”. Растущий корпоративизм бюрократии, преобладание у нее ведомственных интересов над интересами государства не ослабляли, однако, стремления чиновничества держать под контролем всю жизнь страны и не допускали общественной самодеятельности. Замкнутость и ограниченность бюрократического круга для решения многих вопросов требовала привлечения к управлению людей со стороны, но и они очень быстро погрязали в бюрократической рутине и фискальных интересах министерств. Интеллектуальный потенциал университетской профессуры, зараженной либерализмом студенчества, не использовался, потому что вызывал подозрения в недостаточной лояльности. Люди интеллектуального труда оказались отлучены от власти. Но случались все же исключения.
Как раз на них останавливает наше внимание В. Степанов (“Профессора во главе Министерства финансов” — “Отечественная история”, № 4). Именно в этом министерстве было сосредоточено управление всем экономическим развитием России. Царь Александр III сделал своим министром экономиста из Киевского университета Н.Х. Бунге. К этому времени эпоха либерально-экономических “экспериментов” сменилась моделью протекционистской экономики (усиление контроля за частным предпринимательством, ужесточение таможенной охраны, создание системы казенного ипотечного кредита, огосударствление железных дорог, подготовка к введению винной монополии и т.д.). Бунге был сторонником социально ориентированной экономики и стремился сочетать антикризисные меры с повышением жизненного уровня и правового статуса “низших классов”. Результаты его деятельности выглядели крайне неудовлетворительно. Консервативная печать обвиняла его в “либерализме”, “академизме” (слепом следовании западным экономическим теориям) и незнании реальных потребностей отечественного народного хозяйства. Через пять лет деятельности “первого провозвестника” социальной политики сместили на почетный, но маловлиятельный пост. Бунге оставил политическое завещание, которое назвал “Загробные записки”. Там он развивал идею социального партнерства в обществе, формулировал соображения об укреплении индивидуальной крестьянской собственности, аргументировал отказ от искусственной поддержки сельской общины, предлагал привлекать к участию в прибылях частных предприятий “фабричный люд”, создавать ассоциации рабочих, расширять права местных выборных учреждений, рекомендовал различные меры по сближению национальных окраин с “коренной” Россией. “Загробные записки” Бунге оказали известное влияние на политику последующих правительств, а его идеи воспроизводились во всеподданнейших докладах. Другим интеллектуалом на посту министра финансов был профессор Михайловской артиллерийской академии теоретик автоматического регулирования И.А. Вышнеградский. Он во многом оправдал ожидания консерваторов и отказался от продолжения социальных мероприятий. При Вышнеградском затормозилось развитие рабочего законодательства, был забыт Крестьянский банк, прекратилась перестройка налоговой системы и с крестьян по-прежнему выколачивали недоимки. Вышнеградский сосредоточился на чисто стабилизационных мероприятиях и сильно в этом преуспел. Но экономическая стабилизация носила временный характер, а катастрофический неурожай 1891-1892 годов окончательно подкосил ее, доказав невозможность достичь финансового благополучия только фискальными методами (за счет доходов казны) без решения коренных экономических задач. Тогдашняя пресса незаслуженно обвиняла Вышнеградского в “организации голода” и возлагала на него ответственность за “всероссийское разорение”. Неудача профессоров на министерском поприще подрывала доверие “верхов” к сотрудничеству с внебюрократической интеллектуальной элитой, что свидетельствовало, как указывает Степанов, о глубоком и необратимом характере расхождений между монархией и обществом в России.
А. Корелин повествует о Сергее Витте (1849—1915), государственном деятеле, сделавшем головокружительную карьеру внутри бюрократической системы (“С.Ю. Витте: от славянофильского традиционализма к реалиям российского капитализма” — “Отечественная история”, № 4). При восхождении на российский бюрократический Олимп Витте не чурался закулисных интриг, компрометации конкурентов, лести вышестоящим и т. п., но царю, Александру III, импонировали ясность его ума, умение излагать свои мысли, знание дела, напористость и даже грубоватая прямота и резкость суждений. По своим экономическим воззрениям Витте до поры придерживался славянофильской ориентации и был противником развития капитализма в Росси по европейским образцам. Что, впрочем, не мешало ему неплохо знать западную политэкономию. Идее самобытного пути России он нашел поддержку в теории немецкого экономиста Ф. Листа, изобретшего “воспитательный протекционизм” (активное вмешательство государства в экономическую жизнь). Вслед за Листом Витте считал, что национальный прогресс связан с переходом от аграрной к индустриальной стадии экономической эволюции, что для создания собственной промышленности следует искусственно ограничивать проникновение чужеземных товаров на внутренний рынок и что самодержавие — самый подходящий режим для этого “воспитательного протекционизма”. Для разработки новой экономической программы Витте привлек талантливых исполнителей и консультантов. Успехи его индустриализации впечатляющи и общеизвестны. Что касается его политических идей, то они отличались крайней противоречивостью, непоследовательностью и эклектизмом. Политическая практика Витте, по мнению многих современников и исследователей, едва ли не главным побудительным мотивом имела волю к власти. Корелин находит другое объяснение. Во-первых, Витте был убежденным государственником (сильная центральная власть с народом-помощником). Во-вторых, политическая борьба и революционная ситуация предполагают не безупречную нравственность, а умение находить нестандартные компромиссы. И в-третьих, Витте был искренний монархист и сам писал про это: “Сердцем я за самодержавие, умом — за конституцию. Самодержавию я всем обязан и люблю его, а умом понимаю, что нам нужна конституция”.
Оглядываясь на коллизии сосуществования в нашей истории власти и интеллекта, В. Шелохаев обращается к знаменательной фигуре Петра Столыпина (1862—1911) — “П.А. Столыпин — синтез интеллекта и воли” (“Отечественная история”, № 4). Как реформатор и политик смутной поры русской истории он обладал всеми необходимыми качествами: непреклонная воля к подавлению разного рода эксцессов, личное мужество в экстремальных ситуациях, способность вести разумный диалог с представителями различных социальных кругов. Столыпин твердо знал: “Реформы во время революции необходимы, так как революцию породили в большей мере недостатки внутреннего уклада. Если заняться исключительно борьбой с революцией, то в лучшем случае устраним последствия, а не причину… У власти нет греха большего, чем малодушное уклонение от ответственности”. Он был убежден, что “святая обязанность” правительства состоит в том, чтобы “ограждать спокойствие и законность, свободу не только труда, но свободу жизни, и все меры, принимаемые в этом направлении, знаменуют не реакцию, а порядок, необходимый для развития самых широких реформ”. Убежденность его зиждилась на понимании государства как некоей силы, союза, скрепляющего народные исторические начала. “Такое государство, — писал Столыпин, — осуществляя народные заветы, обладает волей, имеет силу и власть принуждения, такое государство преклоняет права отдельных лиц, отдельных групп, к правам целого”. Таким государством он почитал Россию. Государство для него являлось высшей ценностью, а общее благо — высшим законом. Столыпин считал принципиально неприемлемыми иностранные прививки (типа парламентаризма) к корням русского самодержавия. Верховная власть, по его соображениям, есть хранительница идей русского государства, она олицетворяет собой его силу и цельность. Историческая самодержавная власть и свободная воля монарха являются драгоценнейшим достоянием русской государственности, так как единственно эта власть и эта воля, создав существующие установления и охраняя их, призвана в минуту потрясений и опасности для государства к спасению России и обращению ее на путь порядка и исторической правды. Все изменения политического строя, полагал Столыпин, — в России происходили именно “сверху”, по инициативе и воле монарха, устанавливающего уклад, соответствующий русскому народному самосознанию. Движущей силой всей государственной жизни, по Столыпину, должно быть сильное правительство, назначаемое монархом и действующее под его непосредственным контролем. Такую модель модернизации, по мнению Шелохаева, мог предложить лишь человек высокой западной культуры, в то же время верный историческим русским корням, который в сочетании традиций и новаций видел наиболее рациональный вариант дальнейшего прогресса России как великой мировой державы.
Печальный пример взаимодействия интеллекта и власти приводит Ф. Гайда — “Кадеты и власть: горе от ума” (“Отечественная история”, № 4). Как известно, важнейшую социальную опору конституционно-демократической партии составляла обеспеченная часть русской интеллигенции — лица свободных профессий, находившиеся в оппозиции и придерживавшиеся радикального образа мысли, но из-за своего имущественного положения не симпатизировавшие крайностям социализма. Кадетский радикализм — это форма особого интеллектуального подполья, предполагающего ориентацию не на повседневную политическую практику, а на отвлеченные политические идеалы, долженствующие сбыться в некоем более или менее отдаленном будущем. Программа кадетской партии — воплощение радикально-либеральной доктрины и в целом представляла собой самодостаточную декларацию. Доказать свои способности в государственном управлении кадеты могли бы в напряженной внутриполитической обстановке 1915 года (Первая мировая война), но их утопические проекты продемонстрировали всем, и им самим в том числе, их полную беспомощность. Бюрократическая рутина Российской империи вызывала у них неизменное презрение, и кадеты брезгливо отказывались входить в какой-либо коалиционный кабинет. Все политические инициативы либералов проваливались по их вине. И это несмотря на то, что вопрос о власти был для них основным. В 1917 году революционная власть с кадетами во главе посчитала своей главной задачей проведение широкомасштабных освободительных (скорее, “отменительных”) реформ. При этом не подразумевалось формирования определенного механизма власти и шагов социально-экономического реформирования. Правительство выступало только гарантом демократических ценностей. Учредительное собрание должно было увенчать “царство свободы” и мыслилось как универсальное средство решения любых социальных проблем на всероссийском празднестве демократии. По сути же в обстановке анархии новая власть полагалась на законодательство Российской империи, установленное свергнутым монархом, от себя произнося лишь политические заклинания, рассчитанные на народное доверие и грядущее Учредительное собрание. Все меры по поддержанию строгой законности и порядка, формальное расширение сферы государственного регулирования проваливались и, наоборот, провоцировали дальнейшую децентрализацию, хаос и конфликтность. Объяснение столь плачевного расхождения либеральных идеалов с практическим их осуществлением сводилось к извечному аргументу — непониманию массами продвинутых либеральных идей. В конце концов пришли к заключению, что “народ получил то, что он заслужил”.
Переждав юбилейную суету, поразмыслить над судьбой Санкт-Петербурга предлагает В. Проскурина (“Петербургский миф и политика монументов: Петр Первый Екатерине Второй”* — “Новое литературное обозрение”, № 72). Она уверена, что концепция главного города, центра власти, как и легенда о его основании, играла существенную роль в политической мифологии русской империи. Город, основанный Петром I в 1703 году, символически обозначил новый этап русской истории. Названный именем апостола Петра, он претендовал на титул нового Рима и был призван заместить ненавистную ретроградную Москву вместе с ее былыми претензиями (“третий Рим”). Но постепенно с преобразованием Московского царства в Российскую империю произошло и переосмысление концепции Петербурга, и он стал восприниматься как город Петра, российского императора. Первоначальная символика святого Петра замещалась активно насаждаемой символикой Петра I. Приход к власти Екатерины II породил новую мифологию. “Наследие Петра” не было добровольным выбором новой императрицы, оно было навязано в качестве сакральной парадигмы. Первые годы царствования Екатерины и проходят под знаком Петра I. Она публично декларирует верность петровским заветам и в городской символике: Петру придает статус “основателя”. Себе Екатерина оставляла скромную роль “завершителя”. Но уже с конца 1760-х в культурной мифологии происходит заметный сдвиг. “Заслуги Екатерины перемещаются на первый план, тогда как Петровы “завоевания” служат лишь респектабельным фоном центральной фигуры — блистательной императрицы. Каждый новый памятник, связанный с Петром, осмысляется как памятник одновременно (и даже в большей степени) самой Екатерине. Великолепие градостроительных проектов обретает символический смысл величия дел императрицы. Чуткий ум дипломатов замечает происходящие перемены: “До нее Петербург, построенный в пределах стужи и льдов, — пишет французский посол Сегюр, — оставался почти незамеченным и, казалось, находился в Азии. В ее царствование Россия стала державою европейскою. Петербург занял видное место между столицами образованного мира”. Восторги поэтов откровенней и точнее: “Петр Россам дал тела, Екатерина душу” (Херасков). Ученые аргументированно доказывают величие императрицы и особенно подчеркивают ее гуманизм, вспоминая все благодетельные начинания этой государыни, отдают должное “этой гениальной женщине, стоявшей несравненно выше него (Петра I. — А.Д.) и поднявшей Россию на высоту великой державы” (Дашкова). Сама императрица, ссылаясь на Монтескье, позволяет себе усомниться в провиденциальной мудрости Петра, дав волю историкам, упрекающим деятельного государя в жестоком и ненужном искоренении национальных особенностей и назвавшим Петербург “блестящей ошибкой” (Карамзин). Но это всего лишь идеологическая подоплека развенчания мифологического героя. Проскурина иллюстрирует ее, излагая коллизии созидания Медного всадника — памятника, который учредила “Петру Первому Екатерина Вторая”.
Обзор подготовил Александр Денискин
* В заглавии переиначена надпись на пьедестале Медного всадника Фальконе.