Опубликовано в журнале Континент, номер 125, 2005
Этот номер “Континента” — особый. Мы отдаем его почти целиком молодым прозаикам, поэтам, критикам, эссеистам нового века. Читателя ожидает встреча с молодой литературой России.
Молодые писатели входят в литературу в трудный и ответственный момент. Эпоха испытывает их, как и всех нас, — размывом границ между добром и злом, подменой важнейших понятий, разгулом своекорыстия, торжеством человеческого примитива. Стали явными оскудение или даже полная утрата органической культурной традиции, которая была истреблена и выскоблена Катастрофой ХХ века и передрягами 90-х годов… Практически неощутима уже телесность традиционной культуры. Физическое тело страны оказалось в разладе с культурно-национальной, духовной традицией. Причем в разладе, почти напрочь лишенном творческих потенций, производительных противоречий. Налицо скорей ситуация равнодушного отчуждения и пассивного приятия статус кво — как нормы. Неспособность многих современников и соотечественников оценить, горячо и остро пережить грандиозный масштаб духовной катастрофы, происшедшей в России в ХХ веке, как раз и показывает, как далеки мы от старинных идеалов и ценностей. Находясь на другом берегу (предположим, что это именно берег, а не щепка, на которой нас несет в неисповедимую бездну), мы забыли о потерянной родине. У нас уже не сильно болит.
Само понятие России стало сегодня не слишком определенным — и уместнее всего в последнее время, затевая разговор об искусстве, наверное, говорить о России духа, которая не совпадает ни с историческими, ни тем более с географическими или политическими реалиями. (Вот поэтому, кстати, мы без всякой политической подоплеки публикуем в этом номере и поэтов из Украины.)
Так случилось, что в минувшие лет десять и литература оказалась отодвинута с авансцены культурно-исторического процесса в России на задний план. В этом пытались увидеть действие неумолимых законов прогресса. Но на самом деле в такой попытке было больше лукавства и самообмана. Кому-то показалось, что пришло — вот удача — время облегчить ношу на плечах писателя. А кто-то сокрушенно согласился с доводами кивавших на западный опыт… Однако новейшие наши мудрецы совершенно упустили из виду, что нигде литература не была так генерально, так нераздельно встроена в судьбу народа, страны, национальной культуры. Мне не раз приходилось говорить, и на этом твердо стоит редакция “Континента”, что литературоцентризм есть парадигма русской культуры; литература в России давно стала средоточием духовной жизни, главным текстом культуры и главным ее контекстом. Это наша наиболее достоверная и убедительная родина.
Русская литература и есть Россия в ее основном содержании. А Россия есть прежде всего — русская литература. Изъять литературу из национальной жизни, из культуры в целом в России невозможно — постройка рухнет. Нечто подобное мы, увы, и наблюдали в недавнюю пору. Общественный, культурный кризис имел и выражением, и причиной относ литературы на периферию жизни. Еще более печально, что многие известные литераторы рискнули своей репутацией и включились в это неблагородное действо. Теперь они платят по своим счетам. А мы, как пушкинская старуха, уныло сидим у разбитого корыта надежд.
Впрочем, уныние — грех. Не пристало унывать. Хотя бы потому, что русская литература никуда не пропала. Она существует. Есть память места. И есть место памяти, как сказал бы Пьер Нора. Какой-нибудь иностранец учит теперь русский язык вовсе не потому, что им разговаривал Ленин, а потому, что на нем писали, его создавали (в авторской редакции) Достоевский, Толстой. Но и мы сейчас оказались в положении этого иностранца. Утрата или предельное ослабление органической, самопроизвольно-естественной связи с традицией русской культуры, с отечественными абсолютами духа — заставляет апеллировать к литературной классике как к опоре и основе. Ведь у Достоевского и Толстого русский духовный опыт представлен, пожалуй, максимально широко и емко, полно и развернуто, более проблематично, свободно, менее скованно условной исторической формой, чем даже в русских богословии и религиозной философии. Это такие дали, дальше которых редко где и когда ступала в последние две тысячи лет человеческая нога. К тому же литературно выраженный опыт открыт всем, в то время как вершинный опыт русской святости — это в основном опыт сокровенный, ведомый главным образом Богу. Да и сам писатель, с другой стороны, в известном смысле приобщен к святости своим способом существования: самоограничительной аскезой, отшельничеством, юродством, иночеством в миру…
Великий и трагический опыт, сконцентрированный в литературе, в культуре в целом, — это действительно и опора, и в некотором роде маяк, сигнальная башня посреди диких пустошей и солончаков современности. По контрасту с былым величием русского духа, величием его творческих свершений — как низка и пуста едва ль не вся наша актуальщина. Как пусты и жалки эти ежедневные кумиры масс медиа, эксплуатирующие остаточные рефлексы культуры (но в эту-то человеческую пустоту и пали, как в разверстую пасть преисподней, честь и доблесть, совесть и долг…).
Стоит ли удивляться, что есть — и растет — неудовлетворенность тем прозябанием, тем убожеством, к которым скатилась русская жизнь в начале XXI века? Она часто характерна именно для молодежи. И ее-то и выражают представленные здесь писатели, молодые художники слова. Пожалуй, именно слово остается у нас самым надежным средством духа, способом выразить свое отношение к миру и свое понимание мира — а русский человек по-прежнему лучше всего годится именно (и только?) в художники, в поэты, в гимнопевцы/обличители, в богомазы и юроды…
Авторы, которые публикуются в этом номере, разные. По сути, это целых два поколения: условно — тридцатилетние и двадцатилетние. Что-то их объединяет, что-то разделяет. Молодые писатели заново открывают для себя необходимость и неизбежность миссии. Возможно — по крайней мере, хотелось бы в это верить — заново складывается духовное пространство серьезной актуальной напряженности. Мне кажется, оно быстро радикализируется, и 20-летние (расширим их список, включив в него и тех, кого в этом номере нет: Кошкина, Чередниченко, Шаргунов, Силаев, Мамаева, Гречин, Орлова, Свириденков, Жумагулов, Русс, Беляева, Нитченко, Ремизов, Рудалев, Пустовая…) в этом смысле полнее отвечают на вызов эпохи, чем их старшие товарищи. Хотя драматические гримасы опыта в прозе 30-летних (у Новикова, Гуцко, Сенчина, Карасева, Кочергина, Прилепина, Геласимова, Павлова, Вербицкого, Бабченко, Палей) — это наиболее яркий, неотменимый и подлинный документ спровоцированного исторической ситуацией духовного надлома.
Конечно, мы в редакции не причесывали эти тексты частым гребнем. Не все вызывает у нас приятие в полной мере или хотя б частичное. Наверное, и читателю не всегда будет уютно в этой компании. Но мы попытались представить разных авторов, разные позиции и манеры; пытались сами понять и читателям дать знать, о чем думают, что ищут молодые писатели.
Вообще, в современной молодой литературе много боли, много явного или скрытого драматизма. С этим связано и неизбежное исповедальное начало — не только в стихах, но и в прозе. Векторы социального и экзистенциального реализма регулярно пересекаются с векторами экспрессионизма и сюрреализма. И мне видится и в этом шанс на новое слово.
Важный ресурс современного творчества — свобода как факт духовного опыта, возможность любых отлетов, странствий духа, странствий тела… Современный русский писатель снова, как в лучшие времена, может вести диалог и с любым прошлым, и с любым настоящим, с иными литературами и культурами, с традициями и новизной… Он может (и даже призван) стать тем всечеловеком, каким был у нас когда-то Пушкин. Наверное, мы дождемся убедительного духовного ответа в литературе на вызов эпохи, содержание которого связано с глубинными противоречиями авраамического опыта, по-разному явленного в религиях Запада, с искушениями и прозрениями буддийского Востока.
Исторически, традиционно русская литература не отражает. Русская литература опережает. Создает Россию. Сегодня шанс на это не исчерпан. Писатель снова призван создавать родину, как умеет и как ее понимает. Тем более, что соперников у него мало. Почти вовсе нет. Скажем, политики уже с 30-х как минимум годов минувшего века и до наших дней только паразитируют на полумертвом теле культурной традиции.
Когда юный прозаик Сергей Чередниченко начинает свой творческий путь с истории поражения, то это еще не означает, что мы запрограммированы на поражение. Мы сфокусированы на победу. На прорыв, на самопреодоление. (Как герои Марины Кошкиной, Максима Свириденкова, Сергея Шаргунова или героиня повести Ирины Мамаевой “Ленкина свадьба”, например. Как лирический герой поэзии Ербола Жумагулова.) Об этом внятно говорят и молодые критики.
Наши надежды на духовно приемлемую для нас родину, Россию не могут не быть связаны с нашими заботами о возвращении высокого статуса литературы, о возвращении в русскую литературу великих тем, великих образов. Родина, которая как предчувствие и как данность хранится у нас сегодня лишь в глубине сердца, еще претворится, Бог даст, в литературе и через литературу в новый социум, в котором честно и открыто будут участвовать в историческом диалоге неотменимая ценность личности и солидарная сила коллектива, — еще преобразуется и в новый масштаб человеческого я, испытывающего себя в горизонтах истории и вечности.
Евгений Ермолин,
заместитель главного редактора “Континента”.